Стампас Октавиан. Семь свитков из Рас Альхага или Энциклопедия заговоров (Тамплиеры - 6)

   Она смотрела на меня из толпы. В ее огромных глазах бушевало море скорби и невыразимой муки.
   Стражники вновь подтолкнули меня, и я пошел дальше, кося взглядом вбок и замечая, как крепкая рука высовывается между парижскими зеваками, обхватывает Фьямметту и затаскивает в глубину толпы, а на месте Фьямметты появляется не только хитрое, раскрасневшееся лицо Гвидо, но и - весь он сам, в полный рост, одетый простым суконщиком.
   "Это сновидение становится все забавнее", - подумал я, боясь окосеть вовсе, хотя такой недостаток теперь вряд ли бы мог помешать моим честолюбивым замыслам на будущее.
   Между тем, Гвидо Буондельвенто, призрак или человек во плоти, расталкивая зевак и потому живо поспевая следом, моргал то одним глазом, то другим, корчил страшные рожи и скалился.
   Наконец я догадался, что он так указывает мне взглянуть и на другую сторону, направо. Осторожно повернув голову, я в самом деле кое-кого приметил: я приметил каких-то не менее упрямых людей, столь же резво просачивавшихся сквозь толпу, и наконец из этого настойчивого потока серых одежд мне подмигнуло мое собственное, чуть, впрочем, искаженное отражение.
   Только теперь я окончательно уверовал, что это назойливое движение воспоминаний воплощается наяву, ибо Тибальдо Сентилья никогда не снился мне раньше и почему-то мне всегда казалось, что ему не суждено вовсе проникнуть в мои сны.
   "Не хватало теперь появиться только Акисе и Эду де Морею, - с какой-то безумной иронией подумал я. - Если Эд и Акиса появятся, то тогда на этой мерзкой дороге может произойти вообще все что угодно, даже такое, что лучше было бы променять на самый медленный огонь и на все самые мучительные яды, вместе взятые".
   Так я, оставив мысли о Великом Магистре, о вине и невиновности, о правде и лжи, о чести и бесчестии, нашел себе новый повод для тяжелых, лихорадочных раздумий.
   Теперь я положил себе не оглядываться ни вправо, ни влево и молиться за всех добрых людей подряд.
   Между тем, процессия достигла моста, и стража отсекла от него возроптавшую толпу, а затем разделила саму процессию на две части.
   Все-таки позволив себе оглядеться, я уразумел замысел короля.
   Вблизи, почти на самом берегу, возвышался один помост с деревянной осью, торчащей в небо, а вдалеке, на острове Сите, возвышались два таких помоста.
   Даже если бы Старый Жак, которого вскоре должны были охватить там, за рекой, безжалостные языки пламени, и переменил бы наконец свою волю, видя мучения того, кто сдержал свое слово, данное Великому Магистру Ордена, и выкрикнул бы заветное слово, то оно уже вряд ли долетело бы до безымянного графа де Ту.
   Король решил разъять мельничное колесо и жернов, дабы они каким-то чудом не завертелись над высохшим руслом.
   К тому же Филипп от Капетингов явно не хотел подпускать слишком большую толпу горожан к возведенному на костер Великому Магистру. Какие-то люди в одеяниях знати и простонародья были видны на островке, но, что это были за люди и на каком языке они говорили между собой, сказать было трудно.
   Таким образом, горячей забавой для всего народа должен был послужить в это столь же ясное, как и накануне, утро безымянный граф де Ту.
   Великого Магистра и комтура Нормандии повели через мост, а мне учтиво предложили свернуть влево, к ближайшему возвышению, и я был очень доволен тем, что мой путь сократился, а доски оказались куда теплее весенних камней Парижа.
   И вот, наконец, мои лопатки обхватили торчащую в небеса смертную ось, а с моих рук сняли кандалы, но зато опоясали кольчатым железным ожерельем, две петли которого висели на скобах, глубоко вбитых в столб.
   Я посмотрел в синее небо, потом прищурился, приветствуя весеннее солнце и не сразу заметил длинный, темный крест, умело протянутый издали к моим губам одним из доминиканских монахов.
   С такою же искренней радостью, с какой я смотрел на солнце, я поцеловал крест, но помолился вовсе не о том, о чем собирался молиться, когда вновь доберусь до последних мгновений своей жизни. Теперь я просил у Бога, чтобы Он дал сил Фьямметте и ее сердце не разорвалось бы при виде огня и, вероятно, крови, которая вот-вот должна пролиться. Я просил у Бога, чтобы Он спас мою дорогую Фьямметту из водоворота обезумевшей толпы. Я просил у Бога, чтобы Он образумил Гвидо и тот не стал бы лезть на рожон, готовый схватиться в одиночку со всеми войсками Французского королевства. Я просил у Бога, чтобы Тибальдо Сентилье в его замыслах сопутствовала удача и в случае провала всей затеи моих друзей, он смог бы улизнуть из Парижа, прихватив с собой Фьямметту. И наконец я взмолился: "Господи, а Черную Молнию хорошо бы сегодня совсем не подпускать к Парижу!"
   Пока я так молился, четверо стражников встали в десяти шагах от углов помоста, остальные отошли дальше, к берегу, а какой-то маленький и особо ретивый монашек в очень широком капюшоне все подносил и подносил к костру пучки хвороста, вызывая усмешки у своих, вооруженных хоругвями и лениво переминавшихся на одном месте собратьев.
   "Вот святая простота!" - подумал я, наблюдая вместе с ними за его муравьиной суетой.
   Один из пучков был брошен монашком почти что под ноги палачу.
   Палач поглядел через его голову в сторону и, заметив повелительный жест мрачного человека в роскошном черном балахоне, опустил головку факела на жаровню, полную горячих углей.
   Первое пламя вспыхнуло.
   Факел начал гордо подниматься ввысь, но вдруг раздался сдавленный стон, и, не достигнув неба, пламя стало вновь никнуть к земле.
   Порыв теплого ветра обдал меня с головы до ног, и я едва успел заметить, как факел, вертясь, подобно огненному колесу, летит мимо меня и смертной оси, к которой я прикован, в сторону реки.
   Серый балахончик маленького монашка, тем временем, оседал на землю, как облачко пепла.
   Акиса! Конечно же, прекрасная черная Акиса была тем самым прилежным монашком!
   "Если началась моя казнь и появилась Акиса, то больше нечего бояться, трезво рассудил я. - Такое сочетание происходит всегда только во сне."
   В первую четверть наступившего мгновения я увидел, как палач, насаженный на ассасинский кинжал, валится на бок, опрокидывая с треноги горячую жаровню, и как валится длинная пика ближайшего к палачу стражника, а сам он так же бессильно и неторопливо опрокидывается навзничь, словно пытаясь получше разглядеть торчащую у него между бровей железную звезду.
   Во следующую четверть мгновения я, во-первых, услышал шипение угодившего в реку факела, а затем - звонкий топот стражников; во-вторых, я увидел целый рой арбалетных стрел, вырвавшихся прямо из толпы и промелькнувших мимо меня; в-третьих же, вновь сменив зрение на слух, я услышал, что все войско с грохотом и стоном повалилось наземь за моей спиной, даже не успев достигнуть помоста.
   В самом начале третьей четверти мгновения ужасный вихрь разбросал всех монахов и их хоругви - и понес к помосту не менее ужасного великана, вооруженного топором. То был Гвидо Буондельвенто. Своим прыжком едва не проломив помост, он подскочил ко мне и, замахнувшись на меня своим орудием, только и успел прорычать:
   - Мессер, пригнитесь!
   От первого удара я содрогнулся вместе со столбом, а от второго удара испуганно рванулся вперед, поскольку услышал позади себя страшный треск. Верный Гвидо, однако, успел, бросив топор, обхватить перерубленный ствол, который своим комлем едва не проломил мне хребет.
   В продолжении всей последней четверти мгновения я сбрасывал с себя всякие железные путы, а Гвидо рычал мне в ухо:
   - Удирайте, мессер! Туда! Туда! - Он указывал мне рукой через серые холмики и кочки с испугу бросившихся на землю доминиканцев, в сторону какой-то узкой улочки.
   Мгновение, отведенное для устройства моей дальнейшей судьбы, истекло.
   - Бегите! - крикнул Гвидо. - Я их задержу!
   Задерживать было кого - как раз по силам Гвидо и моим бывшим ифритам, которых я мельком приметил над толпой в виде отдаленных горных вершин: целых три отряда королевской стражи, общим числом в половину сотни, спешило с трех сторон к месту неудавшейся казни.
   - Гвидо! - сочувственно вздохнул я, желая принять главную битву вместе с ним.
   - Бегите, вам говорят! - яростно вознегодовал Гвидо. - Неужто все мы зря тащились в такую даль?!
   Он подтолкнул меня так, что я едва не покатился кубарем с помоста.
   Соскочив вниз и, увы, сразу потеряв удобное место обзора, я пригнул голову еще ниже и кинулся в толпу через серые кочки и холмики доминиканской братии.
   Люди Сентильи - их я узнавал по торчащим из рук кинжалам и коротким каландарским мечам - прокладывали мне дорогу, угрожая всем направо и налево, однако толпа, пережив первый страх, уже орала и улюлюкала, хлопая в ладоши и весело свистя мне вдогонку. Кто-то даже попытался сунуть мне в руку бурдючок с вином.
   Поначалу мне казалось, что Гвидо, громко топая по камням, бежит следом за мной, но вскоре этот близкий топот затих, а затем послышались настоящие боевые ругательства и раздался звон мечей. Я понял, что теперь Гвидо честно исполняет то, что он обещал мне при первом нашем примирении.
   Едва плотные стены, составленные из горячих, живых тел кончились, как меня сразу обступили с двух сторон другие стены - темные, сложенные из холодного французского камня. Однако из этих мертвых стен быстро высунулась человеческая рука и, схватив меня за локоть, дернула в какой-то сумрачный и дурно пахнущий закуток.
   - Мессер, - дохнул мне в ухо Тибальдо Сентилья, сидевший тут в засаде. - Скорей меняйте личину.
   Пока я лихорадочно натягивал на себя штаны суконщика, кожаную рубаху шерстобита и с удовольствием влезал в удобные сапоги конюха, служащего никак не ниже королевской конюшни, флорентиец заталкивал ногой в грязь, шутовские наряды осужденного на костер грешника.
   Шум битвы, кипевшей где-то там, посреди волновавшегося моря толпы, вовсе не утихал, а, напротив, даже усиливался.
   - Не потеряем ли мы Гвидо? - с тревогой спросил я Сентилью.
   - Он провел здесь целый год в нестерпимом бездельи, - усмехнулся Сентилья. - Дабы он случайно не выдал себя и всех нас, я запретил ему совать нос даже в самую захудалую таверну. Как боевой конь, он едва не расшиб копытом все стойло. Теперь его все равно не удержать. Дайте ему отвести душу, мессер.
   Целый год все они сидели в Париже, ожидая удобного случая, чтобы взяться за дело моего спасения! Я разинул рот и даже не нашел в себе сил, чтобы проговорить слова благодарности.
   - Торопитесь, мессер! - стал подгонять меня порядочный трактатор.
   - А где Фьямметта? - выдал я и другую свою тревогу, которую не мог не выдать.
   - Не беспокойтесь, мессер, я все предусмотрел, - махнул рукой Сентилья. - За проценты с тех орденских денег, которые я получил от вас, я мог бы выстроить для нее прямо напротив вашей тюрьмы другой неприступный замок. Теперь возьмите это, - добавил он, протягивая мне не что иное, как Удар Истины, которого я не видел уже четыре года!
   - Откуда?! - вытаращив глаза, воскликнул я.
   - Тише, мессер! - поднял палец Сентилья. - Я сам бы хотел задать вам этот вопрос. Вчера ко мне в дом вошла незнакомая знатная дама, поразив у дверей всех моих головорезов, а затем - и меня самого своей красотой и решительностью. Я не успел и слова сказать, как она сунула мне в руки эту безделушку и потребовала отдать той "рыбке, на которую в Париже давно расставлены сети". Так она и сказала - "рыбке"...
   - Чтобы "рыбка" сумела скорее выскочить из всех сетей, - усмехнулся я, вешая кинжал на шею, поскольку мое запястье было уже свободно от всяких петель. - А потом эта дама исчезла, как "черная молния".
   У Сентильи приподнялись его редкие брови.
   - Примерно так и случилось... как случилось и сегодня, - пробормотал он, - Палача я приберег для себя. Она же опередила мой кинжал. Признаюсь вам, мессер, уж если мне предложили бы выбирать между "черненькой" и "беленькой"...
   - Мой выбор уже сделан, - оборвал я Сентилью. - Но очень не советую вам делать свой окончательный выбор. У вас не хватит никаких денег, чтобы угнаться даже за тучей, из которой выскакивают такие черные молнии.
   На том наш разговор прекратился, поскольку я уже, как выразился Сентилья, сменил личину.
   - Осталось это, - сказал Сентилья, протянув мне еще один кинжал, тот самый, которым я уже владел когда-то на корабле, следовавшем из Трапезунда во Флоренцию. - А теперь, мессер, я прошу вас напрячь все свои силы, которых, как я прекрасно понимаю, у вас совсем немного после стольких лет, проведенных в застенке.
   Тибальдо Сентилья недооценил моих сил. Целый год он не терял времени даром, изучая все лабиринты, все переулки и проходные дворы Парижа, по которым теперь выводил меня прочь из Франции. Однако и я не потерял четырех лет даром, каждый день по-паучьи лазая по гранитным выступам и щелям своего тесного застенка. Первым запыхался он, а не я.
   - Вы двужильный человек, мессер, - шумно прохрипел он, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам на каком-то перекрестке.
   На одной из улиц нас настигли-таки взоры королевских всадников, уже рыскавших по городу. Наш разгоряченный вид совсем не понравился им. Мы припустили что оставалось духу, и уж совсем испугался я за трактатора, когда он вдруг замер на месте.
   - Ложитесь! - шепнул он, и я невольно последовал его примеру.
   В тот же миг из-за бочек и телег, загромождавших проход впереди, поднялись мрачные фигуры - и полдюжины арбалетных стрел пронеслись над нами.
   Всадники не догнали нас, зато нас догнал и накрыл грохот падающих тел, лошадиных и человеческих.
   - Я так и знал, что здесь, на этом самом месте, нас могут ожидать маленькие неприятности, - с гордостью заметил Сентилья, отряхивая грязь с колен и локтей.
   Последняя "маленькая неприятность" ожидала нас уже у самых ворот, вернее, над воротами. Осторожно высунув голову из-за угла дома и посмотрев в сторону открытой настежь дверцы той очень большой клетки, что называлась Парижем, Сентилья недовольно цокнул языком.
   - Стража подкуплена мной, но над воротами повисла "сова", - сообщил он мне и тут же объяснил, приняв мой недоуменный взгляд: - Сержант. Наверно, их расставили над всеми воротами с утра, перед самым началом казни. Король предчувствовал, что без неожиданностей такой праздник не обойдется.
   "У него были на то основания", - хотел сказать я Сентилье, вспомнив о другом празднике, четырехлетней давности.
   - Другого выхода у нас нет, - вздохнул Сентилья.
   С этими словами он неторопливо вынул из-за пазухи плоский чехольчик из телячьей кожи. Я почти не удивился, когда он осторожно потряс его одной рукой и на ладонь другой руки выскользнула холодная звезда, каждый из шести лучей которой мог бы достать до самого сердца.
   - Подарок той же "черненькой молнии", что вчера угодила в ваш дом? полюбопытствовал я.
   - Нет, - самодовольно покачал головой Сентилья. - Подарок одного старого рыцаря-иоаннита. Он учил меня еще в детстве играть с такой штучкой.
   Мы, обойдя дом, по-лисьи подобрались к воротам и, когда оказались на пятачке, подневольном взору королевского сержанта, тот даже не успел крикнуть привратникам, чтобы они задержали пару подозрительных прохожих. Перед его глазами ясным весенним днем сверкнула звезда, и он остался наверху, безмолвно созерцая одним уцелевшим глазом это загадочное и страшное светило.
   За воротами, уже в сотне спасительных шагов от стен Парижа, нас ожидали два черных коня, и я оглянулся назад, только отдалившись еще на целую милю от города, вероятно великолепного и вполне безопасного в любое время года, кроме зимы и ранней весны.
   Я оглянулся и заметил над пиками Нотр-Дам дугу серого дыма, тянувшуюся все выше в небеса. Тогда я испытал горькую досаду и даже позавидовал Старому Жаку, хотя у того, наверное, больше не осталось на свете верных друзей.
   К вечеру мы достигли некого селения, выбранного предусмотрительным Сентильей. Там мы снова сменили личины, превратившись из самодовольных городских цеховиков в двух крестьян среднего достатка, и, основательно подкрепившись, стали ожидать наших остальных "парижан".
   У меня было много новых поводов для новых волнений, но я не стал задавать вопросов Сентилье, а он не стал задавать никаких вопросов мне, молча гордясь успехом своего грандиозного предприятия. Я подумал, что он, если бы имел на то сильное желание, смог бы освободить не только Старого Жака, но и всех заключенных тамплиеров. Больше всего мне хотелось задать Сентилье вопрос, только ли в благодарность за подаренное ему богатство решился он за эту опасную и весьма длительную затею или же его толкали на это дело еще какие-то неведомые силы и расчеты. Само собой разумеется, что именно этот вопрос я и не стал бы ни в коем случае задавать, ибо задеть честь человека, спасшего мне жизнь, я не посмел бы даже в обмен за самое тайное слово.
   Вечер мы провели молча, с достоинством. Французская постель, на которой я ворочался всю ночь, сильно напоминала мне другую постель, итальянскую, на которую некогда выбросили меня бушующие волны Лигурийского моря. А к полудню следующего дня стал заметно волноваться и сам Сентилья. Когда солнце начало клониться к западу и во дворе как-то особенно тревожно заскулила собака, я сказал Сентилье, что пора возвращаться в Париж. Он только протестующе поднял руку и молча покачал головой. Я временно сдался, понимая, что предводителем здесь является он, а не я.
   И вот, незадолго до полуночи, вдалеке глухо загремели копыта, и Сентилья, по-кошачьи вглядевшись во мрак, облегченно вздохнул:
   - Это они! - И он тут же крикнул кому-то в сторону: - Огня не выносить!
   Сердце мое заколотилось чаще перестука копыт.
   - Зайдите в дом, мессер, - весьма строго потребовал Сентилья.
   - Зачем? - слабо воспротивился я.
   - За тем, мессер, - усмехнувшись, отвечал Сентилья, - что снаружи вашего соловья будет слышно до самого Парижа.
   Убравшись в дом, хозяева которого сразу заторопились в конюшню и еще по каким-то ночным делам, я тут же прильнул к маленькому окошку. Затаив дыхание, я наблюдал за коловращением темных фигур, наполнивших двор, и наконец различил Фьямметту. Она вырвалась из того темного водоворота и легкими шагами побежала к дому, почему-то пригибаясь и зажимая руками рот.
   Я отступил от окна, повернулся и успел подхватить ее на руки.
   Мою драгоценнейшую Фьямметту объяла судорога, а спустя миг она забилась на моем плече в рыданиях.
   - Гвидо! Гвидо! Гвидо! - захлебываясь плачем, восклицала она.
   Оказалось, что простодушный, доблестный и, увы, бесшабашный Гвидо, исполнил свое обещание до конца и ради моего спасения сам лег костьми на холодные камни Парижа.
   Внезапно Фьямметта затихла, и я тоже замер, уткнувшись ей в грудь своей головой, уже стоившей стольких жертв. Казалось, целую ночь провели мы, опустившись посреди комнаты на колени и крепко обняв друг друга.
   - У вас белые волосы, мессер! - с нестерпимой мукой в голосе прошептала Фьямметта, затеяв для успокоения перебирать мои локоны.
   - Но ведь их еще немного, моя королева? - прошептал я.
   - Немного, мессер! - всхлипывая, отвечала Фьямметта.
   - А ваши волосы, сударыня, стали еще прекрасней и мягче, чем в день нашей первой встречи, - сказал я моей Фьямметте. - Вы были прекрасны, сударыня, но стали так прекрасны, что я теперь боюсь поднять голову и ослепнуть после этих лет, проведенных без солнца.
   Между тем, коловращение сильных и пропахших потом тел проникло в дом, глухо забурлив вокруг нас с Фьямметтой. Я слышал обрывки возбужденных разговоров, и кто-то, войдя, продолжал рассказывать Сентилье о том, каких трудов стоило вытащить смертельно раненого брата Фьямметты с поля боя и скрыться вместе с ним в лабиринте переулков, каких денег и новых опасностей стоило затем найти священника и устроить тайное и спешное погребение на кладбище Невинноубиенных младенцев. Из рассказа следовало, что бойкими могильщиками управлял какой-то смешливый старичок с серой вороной на плече.
   Лишние траты, насколько я мог в те мгновения доверять своему чутью, не особенно огорчили Сентилью, зато он был встревожен другим обстоятельством.
   - Куда девали священника? - мрачно спросил он.
   Его подданный ответил, что священника на всякий случай прихватили с собой, и тогда Сентилья облегченно вздохнул и даже позволил себе отпустить шутку:
   - Тем лучше. Святой отец - как раз та безделушка, которая может потребоваться еще до рассвета двум воркующим голубкам.
   Всю ночь мы с Фьямметтой не могли насмотреться друг на друга, временами оплакивая нашего доблестного Гвидо, и только под утро она вспомнила остроту ехидного Сентильи, которая вовсе не рассердила ее.
   - Мессер, - робко проговорила она, - может быть, и вправду святого отца нам послало само Провидение.
   - Несомненно, моя дорогая Фьямметта, - ответил я, чувствуя, как у меня по спине бегут мурашки, - несомненно это - добрый знак.
   Тут я вновь встал перед ней на колени и произнес торжественную клятву в том, что отныне отдаю ей свое сердце и всю свою жизнь в вечное владение.
   - Когда святой отец спросит моего согласия, он должен будет назвать мое имя, истинное имя, - добавил я с дрожью в голосе, - иначе мое обязательство, данное вам, сударыня, перед Небесами, не будет скреплено самой главной печатью. Я более не нуждаюсь в своей утраченной памяти, ибо мне достаточно знать в своей жизни только вас, моя прекрасная Фьямметта, но имя, имя мне необходимо. Я обязан узнать его прежде, чем святой отец соединит наши руки.
   - Но ведь я уже дала вам имя, - бледнея, прошептала Фьямметта, - и вы приняли его, мессер.
   - У меня были отец и мать, Фьямметта, - с великим трудом выдавил я из себя. - Прежде, чем сочетаться с такой высокородной особой, как вы, сударыня, я должен узнать о них хоть самую малость, иначе до конца жизни буду чувствовать себя ублюдком. Вы должны меня понять, сударыня: я не смогу жить без настоящего имени.
   - А я больше не смогу жить без вас, - мертвенным голосом проговорила Фьямметта.
   Ее взор тоже стал безжизнен и отрешен, так что я даже не на шутку испугался и только хотел успокоить ее самыми искренними обещаниями верности, как она вдруг повалилась передо мной на пол, и от ее неистовых рыданий едва не закачался весь дом.
   Я бросился к ней, обхватил ее и, оторвав от пола, изо всех сил прижал к себе. Когда судороги стали стихать, я сдул в сторону золотистую прядь ее волос и тихо проговорил, дыша прямо в ее прелестное ушко:
   - Неужели вы подумали, сударыня, что я могу вас оставить? Тем более сейчас, когда у вас не осталось ни одного защитника, кроме меня. Мое имя скрыто где-то неподалеку, вернее всего - в Греции, у морейского князя. Обещаю вам, сударыня, уже никогда не влезать ни в какие опасные истории.
   - Я ждала вас пять лет, мессер, - тихо отвечала мне Фьямметта. - Больше я не переживу без вас ни одного дня. Я умру.
   Вдруг у меня в груди, рядом с сердцем, словно бы вспыхнуло загадочное, горячее светило. Слова, которые я сейчас напишу, вырвались у меня в то мгновение безо всякого трезвого расчета и благоразумия:
   - Тогда ничего не остается, как только искать мое имя вместе.
   Еще одно жаркое светило вспыхнуло прямо у меня в руках.
   - Да! Да, мессер! - закричала Фьямметта и, вывернувшись, обхватила меня самого так, что я едва вздохнул. - Молчите! А то теперь начнете думать! Да! Берите меня с собой в любое самое ужасное место, в любую тюрьму! И будет прекрасно! Я хочу жить при вас и умереть вместе с вами на любом костре! Какая это будет радость!
   Тибальдо Сентилья только махнул рукой:
   - Да делайте теперь все, что хотите, - усмехнулся он. - Я свое дело уже сделал, и собираюсь домой. Одной десятой от процентов с тамплиерского золота хватит, чтобы отправить вас хоть в Индию.
   - Никак вам удалось прихватить и все остальное золото Ордена, синьор Сентилья, - под стать ему усмехнулся и я.
   - Считайте, что так и есть, мессер, - хитро подмигнул он.
   - Тогда половину этих процентов отдайте святому отцу и не забудьте отпустить его в Париж, - сказал я Сентилье, - если только его уже не парализовало от страха.
   - Через неделю, мессер, - уверил меня Сентилья. - Через неделю он вернется в Париж самым богатым священником Франции. Кстати, мессер, если вы теперь собрались в Морею, то на днях туда двинется из Парижа ваш старый знакомец, Бокаччино ди Келлино. Я укажу вам место по дороге на Марсель, где вам будет безопаснее всего присоединиться к нему. Там я и расстанусь с вами, имея надежду, что в услугах, оказанных друг другу, мы квиты.
   - Не совсем, - заметил я. - Вспомните свое обещание, достопочтенный трактатор. - Суд над Орденом закончен. Все свидетельства получены. Приговор приведен в исполнение. Теперь я имею право узнать имя вашего отца.
   Лицо Сентильи побледнело, губы его сжались, и он, справившись с собой, сказал:
   - Что ж, я всегда выполняю свои обещания. Мой отец был французом. Его имя - Жиль. Жиль де Морей.
   - Благодарю вас, брат, - ответил я ему, и он, не выдержав, отвел свой взор в сторону.
   Наша новая встреча с веселым флорентийским торговцем началась с того, что мне пришлось увернуться от его могучего и громадного, как тыква, кулака. Мессер Бокаччино был очень обижен на меня за то, что я не удостоил его своим посещением в тот самый вечер, когда он столь любезно проводил меня на кладбище.
   - Я думал, что вас черти проглотили, а вы преспокойненько грелись тут, - негодовал он, - и даже не вспомнили обо мне.
   Вторая его тыква взлетела вверх, но замерла над моей головой, как только он встретился взглядом с Фьямметтой.