Страница:
Министр наклонил голову, подтверждая его слова, а сам подумал, что сегодня заложил приличный камень в фундамент своего будущего премьерства. Не в пример своей супруге, принц чертовски умен, схватывает все на лету и был бы, пожалуй, неплохим королем, тем более что уже стал родоночальником новой династии – Кобург-Готской – британских королей. Однако, единственное, что ему «светит», – это король-консорт, и то вряд ли. И, пожалуй, это даже хорошо: при всем своем уме принцу не хватает дальновидности и широты взглядов.
Словно в подтверждение его мыслей принц не преминул выставить свою идею фикс:
– В первую очередь Россию следует отодвинуть от Дуная и Одера. Ослабить контакты русского царя с Австрией и германскими государствами. Отобрав ее западные пограничные земли, мы можем превратить ее в чисто азиатское государства, которое уже не будет играть существенную роль в управлении Европой. Ту роль, которую Россия не по заслугам получила после нашей общей победы над Наполеоном.
«Легко сказать “отобрать”, – подумал виконт, – так она их и отдала. Тем более после всех своих побед, которые принц не хочет признавать. Как будто что-то зависит от его признания или непризнания. А вот не допустить русских к проливам и в Восточное Средиземноморье – это в наших силах, и я жизнь положу, чтобы этого добиться».
А вслух сказал:
– Россия не хочет быть азиатским государством, хотя, действуя аккуратно на Востоке, могла бы добиться многого. Но она стремится в Европу, ей почему-то страшно хочется европейского признания, и мы, играя на этом, отрежем ей путь на Восток, а потом укажем на ее истинное место – на задворках.
– Судя по вашей осведомленности в русских делах, – сказала Виктория с улыбкой, которую многие, но не Пальмерстон, посчитали бы одобрительной, – меня не удивит, если выяснится, что вы как министр иностранных дел имеете агентов влияния в окружении русского императора.
– Разумеется, они есть, ваше величество, и вы все-таки удивитесь, если когда-нибудь узнаете, насколько высоки их посты при его дворе.
– Вы меня заинтриговали, Пальмерстон. Кто же это?
– Государственный секрет, ваше величество. Я не могу его открыть даже вам. Скажу лишь, что игра уже идет. Не так давно императором создан Амурский комитет для решения важнейших вопросов на востоке Сибири. Из этого следует, что дело будет провалено: вы же знаете, комитеты, как правило, для того и создаются, чтобы заболтать важные вопросы. Поэтому, думаю, России не удастся поставить свой флаг на Амуре.
2
3
Глава 3
1
Словно в подтверждение его мыслей принц не преминул выставить свою идею фикс:
– В первую очередь Россию следует отодвинуть от Дуная и Одера. Ослабить контакты русского царя с Австрией и германскими государствами. Отобрав ее западные пограничные земли, мы можем превратить ее в чисто азиатское государства, которое уже не будет играть существенную роль в управлении Европой. Ту роль, которую Россия не по заслугам получила после нашей общей победы над Наполеоном.
«Легко сказать “отобрать”, – подумал виконт, – так она их и отдала. Тем более после всех своих побед, которые принц не хочет признавать. Как будто что-то зависит от его признания или непризнания. А вот не допустить русских к проливам и в Восточное Средиземноморье – это в наших силах, и я жизнь положу, чтобы этого добиться».
А вслух сказал:
– Россия не хочет быть азиатским государством, хотя, действуя аккуратно на Востоке, могла бы добиться многого. Но она стремится в Европу, ей почему-то страшно хочется европейского признания, и мы, играя на этом, отрежем ей путь на Восток, а потом укажем на ее истинное место – на задворках.
– Судя по вашей осведомленности в русских делах, – сказала Виктория с улыбкой, которую многие, но не Пальмерстон, посчитали бы одобрительной, – меня не удивит, если выяснится, что вы как министр иностранных дел имеете агентов влияния в окружении русского императора.
– Разумеется, они есть, ваше величество, и вы все-таки удивитесь, если когда-нибудь узнаете, насколько высоки их посты при его дворе.
– Вы меня заинтриговали, Пальмерстон. Кто же это?
– Государственный секрет, ваше величество. Я не могу его открыть даже вам. Скажу лишь, что игра уже идет. Не так давно императором создан Амурский комитет для решения важнейших вопросов на востоке Сибири. Из этого следует, что дело будет провалено: вы же знаете, комитеты, как правило, для того и создаются, чтобы заболтать важные вопросы. Поэтому, думаю, России не удастся поставить свой флаг на Амуре.
2
По случайному совпадению, а может быть, по иронии провидения, именно в этот день и в это же время президент Второй Французской республики Шарль Луи Наполеон Бонапарт, подтянутый мужчина сорока с небольшим лет, в черном сюртуке и белой рубашке с белым шелковым бантом, принимал с докладом начальника разведывательного отдела «Сюртэ Женераль» виконта де Лавалье. Когда виконт вошел, президент остался сидеть за своим огромным письменным столом, читая и подписывая бумаги; он только кивнул в ответ на приветствие Лавалье и жестом указал ему на глубокое кожаное кресло по другую сторону стола.
После того как Бонапарт в декабре 1848 года занял этот кабинет, а Лавалье, активно помогавший Шарлю Луи прийти к власти, получил желанный пост начальника отдела, матерый разведчик многократно бывал тут и не переставал удивляться неиссякаемому стремлению его хозяина к самоутверждению. Циклопические стол и книжные шкафы, в которых даже книги казались невероятно большими; сверкавшая латунными кольцами армиллярная сфера, высотой чуть ли не в рост человека, – президент, если не сидел за столом над грудами бумаг, любил принимать возле нее величественные позы; и, напротив, глубокие кресла для посетителей, в которых человек тонул и сам себе начинал казаться маленьким и ничтожным, – все говорило о продуманной психологической стратегии и тактике политика, намеревавшегося повторить немыслимый кульбит своего великого дядюшки, Наполеона Первого – от Республики к Империи. Лавалье о замысле президента знал совершенно точно: тот еще до революции делал несколько попыток захвата власти, но лишь народное восстание и последовавшие за ним выборы позволили ему приблизиться к заветной цели. Теперь «маленький Наполеон», как прозвали Шарля Луи в народе, производил решительную чистку, избавляясь от сторонников республики во всех органах власти, – готовил почву для переворота.
К счастью, у него хватило ума не подражать императору французов во внешнем облике: и прическа, и костюм соответствовали моде – никаких там высоких сапог и походных мундиров, – а рыжеватая «козлиная» бородка и густые усы, лихо торчащие заостренными кончиками вверх, казалось, безапелляционно свидетельствовали о самодостаточности их владельца. Правда, высокий лоб, тонкий нос и изящный овал лица все-таки напоминали о родстве с великим Наполеоном.
Впрочем, Лавалье не испытывал желания вдаваться в анализ внешности и поведения шефа (хотя виконт со своим отделом числился по «Сюртэ Женераль», подчинялся он непосредственно президенту). Он принимал его таким, каким тот хотел являться обществу, и этого было достаточно. А Шарлю Луи просто необходим был человек типа Лавалье – надежный, весьма опытный и во внутренних, и в международных делах, имеющий секретные досье на влиятельных людей во всех странах, представляющих для Франции интерес, и тайных агентов, которые умели в нужный момент надавить на этих людей. Именно благодаря Лавалье он смог блокировать конкурентов на президентских выборах, а теперь дискредитировать и вышвырнуть из парламента всех опасных для его будущего республиканцев.
– Слушаю вас, Лавалье, – произнес наконец Бонапарт, подписав последние документы и отодвинув их стопку в сторону. – Есть какие-то новости?
– Новость из России, сир. – Так в свое время обращались подданные к дяде Шарля Луи, и сейчас такое обращение всегда вызывало на лице президента довольную улыбку. Однако на этот раз улыбка сразу же завяла: «маленький Наполеон» вспомнил, чем стала Россия для Наполеона «большого», и инстинктивно насторожился в ожидании неприятностей.
И не ошибся.
– Генерал-губернатор Восточной Сибири генерал Муравьев, – продолжил Лавалье скучным голосом, – вернулся с Камчатки с неким капитаном Невельским, который сделал два важных открытия: во-первых, доказал, что Сахалин – остров, а не полуостров, как утверждал наш великий Лаперуз, а во-вторых – и это куда важнее, – выяснил, что в устье реки Амур могут заходить довольно крупные корабли…
– И что с того? – весьма невежливо перебил Бонапарт. – Какое нам дело до какой-то там реки Амур с ее устьем? Могут заходить корабли и пусть себе заходят. И этот генерал-губернатор… как его?.. не слишком ли мелкая фигура, чтобы ему уделял время президент Франции?
– Сир, в шахматах бывает, что мелкая фигура делает мат, а в политических шахматах – тем более. – Лавалье явно намекнул на свою роль в событиях годичной давности, но Бонапарт сделал вид, что не понял. – А эти две фигуры – Муравьев и Невельской – начинают всерьез угрожать интересам Франции на востоке Азии. Позвольте, я все объясню?
– Когда что-то касается интересов Отечества, я всегда слушаю очень внимательно.
И тут встал в позу, внутренне поморщился Лавалье, но продолжил с прежней невозмутимостью:
– Как вы знаете, вследствие поражения в Семилетней войне и последних Наполеоновских войнах Франция лишилась большинства колоний в разных частях света и лишь теперь, через тридцать лет, мы начали снова расширять свои колониальные владения.
Шарль Луи нетерпеливо дернул головой:
– Избавьте меня от лекций по истории, Лавалье. Про наши колонии я знаю все, включая приобретение Маркизских островов, Хуанпуйский договор с Китаем и аннексию Алжира. Мне известно и о том, какую прибыль приносят французские китобои, промышляющие в водах России…
– Об этом и речь, сир, – мгновенно использовал виконт случайно возникшую паузу в монологе президента. – Они добывают китов на сотни тысяч франков, но ближайшие базы китобоев – на Маркизах и в Пондишери – это за две тысячи лье от русского Охотского моря, которое является настоящим питомником китов. Интересы Франции требуют, чтобы мы заимели базы гораздо ближе, и возможность такая есть. Вот посмотрите…
Лавалье одним напряжением тренированных ног выдернул свое тело из жарких объятий кресла и прошел к столику между двумя книжными шкафами, на котором лежал огромный – наверняка изготовленный по специальному заказу – географический атлас, откинул тяжеленную кожаную крышку с тиснением и начал перелистывать плотные бумажные листы с цветными картами.
Заинтригованный Бонапарт вышел из-за стола и остановился позади разведчика, заглядывая через плечо.
Лавалье нашел лист, на котором была изображена западная часть Тихого океана с Японией, Курильскими островами и Камчаткой. Сахалин на ней красовался в виде полуострова, соединенного с материком узким перешейком.
Лавалье вынул из внутреннего кармана сюртука карандаш.
– Вот, сир, это побережье, – он провел кончиком карандаша по береговой линии от Корейского полуострова на север до мнимого перешейка, – а также остров, теперь уже остров, Сахалин, никем пока не занятый. Мои агенты среди китобоев доносили, что ни русских, ни японцев, ни китайцев на Сахалине нет, зато наверняка и на материке, и на острове есть удобные гавани. Англичане там уже рыскают, и мы можем потерять очень многое, если позволим им захватить ключевые позиции.
– А чем грозят нам русские?
– Если русские займут устье Амура, им ничего не будет стоить сплавлять по этой реке военные грузы для укрепления Камчатки и так называемой Русской Америки. В их руках прекрасная Авачинская бухта, в которой можно разместить любое количество кораблей. Если это случится, на нашем китобойном промысле в этих водах можно ставить жирный крест: русские закроют Охотское море для чужих судов.
– Я на их месте давно бы так и сделал, – задумчиво сказал Бонапарт, возвращаясь за стол.
Лавалье с неудовольствием снова погрузился в кресло.
– Одна надежда, сир, на русскую неповоротливость и продажность чиновников. За хорошие деньги они затормозят любое дело, даже самое полезное для своего Отечества.
– Неужели все такие? Я бы, не задумываясь, отправлял их на гильотину.
– К сожалению, не все. Мой агент сообщает, что генерал-губернатор Муравьев безжалостно преследует взяточников, а сам не только ни монетки не присвоил, но и на Камчатке побывал за свой счет. А это где-то двенадцать-пятнадцать тысяч серебряных рублей…
Президент поморщился:
– Для меня рубли – пустой звук. Сколько во франках?
– Во франке примерно в четыре раза меньше серебра, чем в рубле. Можно сказать – порядка пятидесяти тысяч франков.
Шарль Луи изумленно распахнул свои красивые глаза, так нравящиеся женам и дочерям парижских буржуа (которые, между прочим, весьма повлияли на своих мужей и отцов во время выборов):
– На одну поездку пятьдесят тысяч?! Он кто, русский Ротшильд? Наверное, разбогател на сибирских мехах?
– Мой агент вхож в дом генерал-губернатора и сообщает, что тот живет на одно жалованье и экономит на всем. А поездка, сир, заняла ровно полгода, и в ней принимали участие около двадцати человек. Так что расходы не столь уж и велики.
– Да, но – из своего кармана! – воскликнул президент. А виконт покривился в душе: буржуа никогда не станет аристократом, даже если он Наполеон. Однако на лице его не отразилось ничего, кроме согласного внимания. А президент не мог успокоиться. – Он же путешествовал, я думаю, не для личного удовольствия.
– Разумеется, нет. Хотя брал с собой жену и ее наперсницу. Кстати, они обе – француженки.
Это известие мгновенно переключило направленность интереса Шарля Луи. Ловелас, он и в президентском кресле, и на императорском троне остается ловеласом. Наоборот, высокое положение значительно расширяет возможности такого рода. Что хорошо подтверждали и предшественники-короли, и сам великий дядя-император. Да и первый французский президент, по сведениям агентуры, на этом поприще резвился очень даже успешно.
– Уж не одна ли из них – ваш агент, Лавалье? – в игривой тональности спросил Бонапарт. – А может быть, обе?
– Я не могу этого ни подтвердить, ни опровергнуть, сир. – Виконт, можно сказать, ехидно ухмыльнулся в душе. – Это – государственная тайна.
После того как Бонапарт в декабре 1848 года занял этот кабинет, а Лавалье, активно помогавший Шарлю Луи прийти к власти, получил желанный пост начальника отдела, матерый разведчик многократно бывал тут и не переставал удивляться неиссякаемому стремлению его хозяина к самоутверждению. Циклопические стол и книжные шкафы, в которых даже книги казались невероятно большими; сверкавшая латунными кольцами армиллярная сфера, высотой чуть ли не в рост человека, – президент, если не сидел за столом над грудами бумаг, любил принимать возле нее величественные позы; и, напротив, глубокие кресла для посетителей, в которых человек тонул и сам себе начинал казаться маленьким и ничтожным, – все говорило о продуманной психологической стратегии и тактике политика, намеревавшегося повторить немыслимый кульбит своего великого дядюшки, Наполеона Первого – от Республики к Империи. Лавалье о замысле президента знал совершенно точно: тот еще до революции делал несколько попыток захвата власти, но лишь народное восстание и последовавшие за ним выборы позволили ему приблизиться к заветной цели. Теперь «маленький Наполеон», как прозвали Шарля Луи в народе, производил решительную чистку, избавляясь от сторонников республики во всех органах власти, – готовил почву для переворота.
К счастью, у него хватило ума не подражать императору французов во внешнем облике: и прическа, и костюм соответствовали моде – никаких там высоких сапог и походных мундиров, – а рыжеватая «козлиная» бородка и густые усы, лихо торчащие заостренными кончиками вверх, казалось, безапелляционно свидетельствовали о самодостаточности их владельца. Правда, высокий лоб, тонкий нос и изящный овал лица все-таки напоминали о родстве с великим Наполеоном.
Впрочем, Лавалье не испытывал желания вдаваться в анализ внешности и поведения шефа (хотя виконт со своим отделом числился по «Сюртэ Женераль», подчинялся он непосредственно президенту). Он принимал его таким, каким тот хотел являться обществу, и этого было достаточно. А Шарлю Луи просто необходим был человек типа Лавалье – надежный, весьма опытный и во внутренних, и в международных делах, имеющий секретные досье на влиятельных людей во всех странах, представляющих для Франции интерес, и тайных агентов, которые умели в нужный момент надавить на этих людей. Именно благодаря Лавалье он смог блокировать конкурентов на президентских выборах, а теперь дискредитировать и вышвырнуть из парламента всех опасных для его будущего республиканцев.
– Слушаю вас, Лавалье, – произнес наконец Бонапарт, подписав последние документы и отодвинув их стопку в сторону. – Есть какие-то новости?
– Новость из России, сир. – Так в свое время обращались подданные к дяде Шарля Луи, и сейчас такое обращение всегда вызывало на лице президента довольную улыбку. Однако на этот раз улыбка сразу же завяла: «маленький Наполеон» вспомнил, чем стала Россия для Наполеона «большого», и инстинктивно насторожился в ожидании неприятностей.
И не ошибся.
– Генерал-губернатор Восточной Сибири генерал Муравьев, – продолжил Лавалье скучным голосом, – вернулся с Камчатки с неким капитаном Невельским, который сделал два важных открытия: во-первых, доказал, что Сахалин – остров, а не полуостров, как утверждал наш великий Лаперуз, а во-вторых – и это куда важнее, – выяснил, что в устье реки Амур могут заходить довольно крупные корабли…
– И что с того? – весьма невежливо перебил Бонапарт. – Какое нам дело до какой-то там реки Амур с ее устьем? Могут заходить корабли и пусть себе заходят. И этот генерал-губернатор… как его?.. не слишком ли мелкая фигура, чтобы ему уделял время президент Франции?
– Сир, в шахматах бывает, что мелкая фигура делает мат, а в политических шахматах – тем более. – Лавалье явно намекнул на свою роль в событиях годичной давности, но Бонапарт сделал вид, что не понял. – А эти две фигуры – Муравьев и Невельской – начинают всерьез угрожать интересам Франции на востоке Азии. Позвольте, я все объясню?
– Когда что-то касается интересов Отечества, я всегда слушаю очень внимательно.
И тут встал в позу, внутренне поморщился Лавалье, но продолжил с прежней невозмутимостью:
– Как вы знаете, вследствие поражения в Семилетней войне и последних Наполеоновских войнах Франция лишилась большинства колоний в разных частях света и лишь теперь, через тридцать лет, мы начали снова расширять свои колониальные владения.
Шарль Луи нетерпеливо дернул головой:
– Избавьте меня от лекций по истории, Лавалье. Про наши колонии я знаю все, включая приобретение Маркизских островов, Хуанпуйский договор с Китаем и аннексию Алжира. Мне известно и о том, какую прибыль приносят французские китобои, промышляющие в водах России…
– Об этом и речь, сир, – мгновенно использовал виконт случайно возникшую паузу в монологе президента. – Они добывают китов на сотни тысяч франков, но ближайшие базы китобоев – на Маркизах и в Пондишери – это за две тысячи лье от русского Охотского моря, которое является настоящим питомником китов. Интересы Франции требуют, чтобы мы заимели базы гораздо ближе, и возможность такая есть. Вот посмотрите…
Лавалье одним напряжением тренированных ног выдернул свое тело из жарких объятий кресла и прошел к столику между двумя книжными шкафами, на котором лежал огромный – наверняка изготовленный по специальному заказу – географический атлас, откинул тяжеленную кожаную крышку с тиснением и начал перелистывать плотные бумажные листы с цветными картами.
Заинтригованный Бонапарт вышел из-за стола и остановился позади разведчика, заглядывая через плечо.
Лавалье нашел лист, на котором была изображена западная часть Тихого океана с Японией, Курильскими островами и Камчаткой. Сахалин на ней красовался в виде полуострова, соединенного с материком узким перешейком.
Лавалье вынул из внутреннего кармана сюртука карандаш.
– Вот, сир, это побережье, – он провел кончиком карандаша по береговой линии от Корейского полуострова на север до мнимого перешейка, – а также остров, теперь уже остров, Сахалин, никем пока не занятый. Мои агенты среди китобоев доносили, что ни русских, ни японцев, ни китайцев на Сахалине нет, зато наверняка и на материке, и на острове есть удобные гавани. Англичане там уже рыскают, и мы можем потерять очень многое, если позволим им захватить ключевые позиции.
– А чем грозят нам русские?
– Если русские займут устье Амура, им ничего не будет стоить сплавлять по этой реке военные грузы для укрепления Камчатки и так называемой Русской Америки. В их руках прекрасная Авачинская бухта, в которой можно разместить любое количество кораблей. Если это случится, на нашем китобойном промысле в этих водах можно ставить жирный крест: русские закроют Охотское море для чужих судов.
– Я на их месте давно бы так и сделал, – задумчиво сказал Бонапарт, возвращаясь за стол.
Лавалье с неудовольствием снова погрузился в кресло.
– Одна надежда, сир, на русскую неповоротливость и продажность чиновников. За хорошие деньги они затормозят любое дело, даже самое полезное для своего Отечества.
– Неужели все такие? Я бы, не задумываясь, отправлял их на гильотину.
– К сожалению, не все. Мой агент сообщает, что генерал-губернатор Муравьев безжалостно преследует взяточников, а сам не только ни монетки не присвоил, но и на Камчатке побывал за свой счет. А это где-то двенадцать-пятнадцать тысяч серебряных рублей…
Президент поморщился:
– Для меня рубли – пустой звук. Сколько во франках?
– Во франке примерно в четыре раза меньше серебра, чем в рубле. Можно сказать – порядка пятидесяти тысяч франков.
Шарль Луи изумленно распахнул свои красивые глаза, так нравящиеся женам и дочерям парижских буржуа (которые, между прочим, весьма повлияли на своих мужей и отцов во время выборов):
– На одну поездку пятьдесят тысяч?! Он кто, русский Ротшильд? Наверное, разбогател на сибирских мехах?
– Мой агент вхож в дом генерал-губернатора и сообщает, что тот живет на одно жалованье и экономит на всем. А поездка, сир, заняла ровно полгода, и в ней принимали участие около двадцати человек. Так что расходы не столь уж и велики.
– Да, но – из своего кармана! – воскликнул президент. А виконт покривился в душе: буржуа никогда не станет аристократом, даже если он Наполеон. Однако на лице его не отразилось ничего, кроме согласного внимания. А президент не мог успокоиться. – Он же путешествовал, я думаю, не для личного удовольствия.
– Разумеется, нет. Хотя брал с собой жену и ее наперсницу. Кстати, они обе – француженки.
Это известие мгновенно переключило направленность интереса Шарля Луи. Ловелас, он и в президентском кресле, и на императорском троне остается ловеласом. Наоборот, высокое положение значительно расширяет возможности такого рода. Что хорошо подтверждали и предшественники-короли, и сам великий дядя-император. Да и первый французский президент, по сведениям агентуры, на этом поприще резвился очень даже успешно.
– Уж не одна ли из них – ваш агент, Лавалье? – в игривой тональности спросил Бонапарт. – А может быть, обе?
– Я не могу этого ни подтвердить, ни опровергнуть, сир. – Виконт, можно сказать, ехидно ухмыльнулся в душе. – Это – государственная тайна.
3
Император Николай Павлович принял морского министра светлейшего князя Меншикова сразу после завтрака, в 9 часов. Александр Сергеевич принес доставленные накануне штабс-капитаном Корсаковым бумаги от Муравьева – две записки о предположениях касательно благоустройства Сибири и рапорт о действиях Невельского. Доложив вкратце о прибытии спецкурьера от генерал-губернатора и представив государю полученные документы, князь собрался откланяться, но император указал ему на стоявший у стены диванчик – мол, садись и жди, – а сам занялся чтением.
Князь сидел и от нечего делать разглядывал портреты на стенах кабинета – Петра Великого, Екатерины Великой, Павла и Александра Благословенного. С каждого из них царь старался брать пример – разумеется, не целиком, а по отдельным деяниям: с Петра – по решительности реформ во благо России, с Екатерины – по непреклонности во внешних сношениях, с Павла… «В чем же Павел-то был силен? – задумался Александр Сергеевич. – С Александра пример понятный – по требовательности к исполнению законов, а что же с Павла?..»
Впрочем, князь не стал углубляться в этот вопрос, решив, что не стоит он того, чтобы забивать им голову – царь лучше знает, с кого брать, а кому показывать пример, – и отвлекся от портретов как раз вовремя, чтобы услышать голос государя и сразу вскочить:
– Послушай, Меншиков, ну, перенос Охотского порта в Петропавловск тебя как морского министра касается непосредственно, а вот с переустройством Камчатки я не понял – это же дело министра внутренних дел.
– Точно так, ваше величество, но предлагаемый губернатором Камчатки Завойко – морской офицер, и вся деятельность Камчатской области будет подчинена нуждам Петропавловского порта, так что это – и мое дело.
В дверь постучали и вошел секретарь.
– Ваше величество, к вам граф Перовский.
– Очень кстати, – император приглашающе махнул рукой. – Проси.
Граф ничуть не удивился, увидев князя, только, здороваясь, слегка и вполне дружелюбно улыбнулся, как бы говоря: «Опередили вы меня, ваша светлость». Князь ответил тоже дружелюбно, но с оттенком превосходства, усмехнувшись в седые усы: «Старики-то резвее, ваше сиятельство».
– С чем пожаловал, Перовский? – Николай Павлович кивнул на черную папку в руках графа. – Небось с бумагами от Муравьева?
– Да, государь. – Лев Алексеевич раскрыл папку. – Две докладные записки и рапорт о действиях капитана Невельского.
– Оставь. Рапорт я и сам получил, а записки любезно предоставил князь. Да вы садитесь, садитесь. Хочу услышать ваше мнение по всем трем документам. Первым давай ты, князь.
Основанием указательного пальца Меншиков огладил усы:
– Все представления генерал-губернатора я считаю правильными и своевременными. Камчатка – особая область и требует отдельного внимания и управления. Капитана первого ранга Завойко я знаю – весьма толковый офицер – и кандидатуру его в губернаторы поддерживаю. Как и представление на контр-адмирала…
Николай Павлович встал и подошел к окну. Ему захотелось взглянуть на ангела на Александровской колонне. В минуты раздумий о государственных делах тот как магнитом притягивал его к себе, и в последнее время это случалось все чаще и чаще. Не потому, что дел становилось больше – их всегда хватало с избытком, – наверное, просто больше стал уставать: все-таки пятьдесят четыре года, ни один монарх из Романовых столько не прожил, ни на одно царствование, кроме, пожалуй, Петра Великого, не выпало столько войн, одна Кавказская потянет на десяток обычных и конца ее не видно.
Тяжело. Тяжек груз ответственности за судьбу империи, когда один неверный шаг, одно ошибочное решение может повлечь за собой невосполнимые государственные потери и страдания тысяч людей. А еще он заметил: усталость быстрее стала его одолевать, после того как закончились нежные встречи с Леной. Прежде бывало – все, выдохся царственный мужик, напахался до радужных кругов перед глазами, перо вываливается из руки и невозможно лишнюю помету сделать на какой-нибудь важной бумаге – а придет ангел Леночка, обнимет, приласкает, и весь груз дневной куда-то улетучивается, и бодрость во всех членах, и голова ясная – садись и работай всю ночь напролет. И садился, и работал так, что придворные только диву давались – откуда у императора силы берутся. Глупцы, не знали они, что любовь ежедневно, ежечасно, ежеминутно творит с человеком чудеса, а ведь император – тоже человек, хоть и помазанник Божий.
Есть, правда, и еще одна женщина, тоже давно и безоглядно любящая, трепетная, все понимающая. Или, по крайней мере, старающаяся все понимать. Варенька Нелидова. Это, наверное, прежде всех ее имела в виду Лена, когда говорила об его увлечениях (обо всех что напоминать – ну, имел он эту царственную слабость… или силу – это с какой стороны поглядеть… опробывать свои мужские чары на хорошеньких девицах или женщинах). Хотя больше десяти лет связи сложно называть просто увлечением, но и своей любовью он ее назвать не может. Позволяет себя любить – да, но не больше. И самое интересное – эта связь так эфемерна, что о ней даже не сплетничают. Впрочем, о Лене тоже – словно никто не знает. А может, и вправду не знают – она всегда была очень осторожна.
А потом Лена перестала приходить. Причем не по своей воле, а по его предложению. Смерть брата Михаила в августе прошлого года потрясла Николая Павловича и, собственно, именно она стала причиной разрыва с Еленой Павловной: ему показалось, что их отношения оскорбляют память покойного. Пока Михаил был жив, Николай, искренне любя брата, тем не менее не чувствовал угрызений совести за свою связь с Еленой. Муж явно ею пренебрегал, и он, Николай, как бы заполнял собой ту пустоту, что образовалась в жизни умной, очаровательной и по натуре страстной женщины. А после похорон глянул на нее и на себя со стороны и вдруг устыдился: она вдова, у него седина в голове, а туда же – объятия, поцелуи и все такое прочее…
В общем, объяснились, и она, умница, все поняла.
Поняла, перестала приходить, перестала, значит, брать на себя его усталость, раздражение, порою даже гнев, и он почувствовал, как то, что двадцать пять лет строил, складывал по кирпичику, укреплял – разумеется, как понимал, как умел, как мог, – его дело, к которому был призван Богом, начало расползаться, сыпаться, терять строгие очертания. В общем, рушиться. И он, дурак, сам к этому руку приложил. Голову надо было приложить. Голову и сердце. И самое страшное – ничего вернуть нельзя: не тот Елена Павловна человек, чтобы по старым следам ходить.
Вспомнилось, что и у бабки его, Екатерины Великой, случилось нечто подобное. Правда, в обширном семействе Романовых не любят об этом говорить, но что было, то было. Пока Екатерина Алексеевна держалась за руку Потемкина, пока были у них любовь и понимание, дела в государстве шли замечательно, что бы там недруги про светлейшего князя ни говорили. А кончилась любовь – по ее вине кончилась – и успехам пришел конец, и покатилась империя под уклон. Ладно, батюшка Павел Петрович сумел остановить…
А кто теперь остановит, если вдруг…? Нет, надо цесаревича к настоящему делу приобщать, хватит ему наблюдателем быть. Пусть для начала Амуром и Камчаткой займется – на востоке сейчас ничего нет важнее.
Ангел на колонне в этот момент обрисовался золотистым ореолом. Это выглянувшее из облака солнце осветило его со спины, но императору показалось, что его мысли получили высшее одобрение. Он удовлетворенно улыбнулся в усы и повернулся к затянувшему паузу Меншикову:
– Что ж ты остановился, князь? Продолжай.
Министр встряхнулся, оглянулся зачем-то на Перовского, взгляд которого, как заметил император, был очень встревоженным и только сейчас начал успокаиваться, и откашлялся:
– Ваше величество, укреплять Петропавловский порт командами и орудиями будем, а для острастки иностранных китобоев пошлем в Охотском море военные крейсеры. Что касается земледелия в тех краях, я в этих вопросах не силен, но доверяю Муравьеву, который все проехал и видел своими глазами. Кстати, он – первый генерал-губернатор, который рискнул на такое путешествие…
– Я слышал, он потратил на него много своих денег, – сказал император. – Что-то около пятнадцати тысяч серебром.
Николай Павлович слегка слукавил. О деньгах ему доложил главный начальник Третьего отделения князь Орлов, сведения были извлечены из письма Муравьева своему младшему брату, Валериану.
– Я точной суммы не знаю, – сказал Перовский. – Но я бы просил, государь, дать указание возместить ему эти убытки.
– Это его просьба? – быстро спросил император.
– Ни в коей мере! Муравьев о деньгах лично для себя никогда не спрашивает, в Управлении экономит на всем и в то же время доплачивает из своего кармана людям, привлеченным для разгребания судейских завалов. Вронченко не дает ни одной лишней копейки.
– Министр финансов на то и поставлен, чтобы беречь каждую копейку. А у Муравьева прожекты – перенос порта, переселение крестьянских семейств на Камчатку и Аянский тракт, борьба с китобоями, образование Забайкальского казачьего войска и Забайкальской области, – перечисляя, Николай Павлович загибал пальцы, – всё требует денег. Больших денег! – Он посмотрел на сложившийся кулак и прихлопнул им лежащие перед ним бумаги. – Ты, граф, как я понимаю, тоже во всем поддерживаешь этого молодца?
– Да, государь.
– Хорошо. Записки я утверждаю. – Император размашисто расписался в левом углу титульных листов докладных записок, добавив: – Муравьев, кажется, не может жаловаться, что я его представлений долго не разрешаю. Конечно, я убежден, что все это – дело полезное, но будет еще лучше, если казна не понесет лишних расходов. Впрочем, он обещает обойтись своими местными источниками, но при этом, – император усмехнулся, – просит толику от добычи золота оставлять в его распоряжении. Как и сэкономленные деньги.
– Государь, – сказал Перовский, – эти средства нужны ему для лучшего управления краем. На месте виднее, где и как их использовать. И, не боюсь повториться, можно гарантировать, что Муравьев сам не использует ни копейки в личных целях и другим не даст.
– Да знаю, знаю, – отмахнулся император. – Все бы губернаторы такие были…
– И при этом, государь, Муравьев уже третий год лишь исправляющий должность генерал-губернатора. Может быть, пора его утвердить?
– Утвердим, утвердим. Пусть он представляет полное обозрение вверенного ему края, а то я лишь из этих записок узнаю, что там делается, и пусть просит разрешения приехать в столицу. Все рассмотрим и утвердим. Я вас не задерживаю, господа.
Перовский поклонился и направился к дверям, а Меншиков затоптался, не решаясь что-то высказать.
– Что у тебя, князь? – недоумевая, спросил император.
– Ваше величество, не решен вопрос с Невельским…
– Ах, да… Я доволен тем, что он сделал – и груз доставил в целости и сохранности, и открытия совершил… Тут в рапорте Муравьев хитрит насчет левого берега Амура, ну да не буду слишком строг. Все представления по награждениям экипажа транспорта «Байкал» утверждаю, кроме одного. Невельской за отступление от инструкции получит только очередной чин – капитана второго ранга. Ему полагался «Святой Владимир» четвертой степени и пенсия, но…
– Ваше величество, – просительно начал Меншиков, но император поднял обе руки:
– Все, князь! Пока все. Вот приедет Невельской с докладом, обсудите его в Амурском комитете – тогда посмотрим.
Князь сидел и от нечего делать разглядывал портреты на стенах кабинета – Петра Великого, Екатерины Великой, Павла и Александра Благословенного. С каждого из них царь старался брать пример – разумеется, не целиком, а по отдельным деяниям: с Петра – по решительности реформ во благо России, с Екатерины – по непреклонности во внешних сношениях, с Павла… «В чем же Павел-то был силен? – задумался Александр Сергеевич. – С Александра пример понятный – по требовательности к исполнению законов, а что же с Павла?..»
Впрочем, князь не стал углубляться в этот вопрос, решив, что не стоит он того, чтобы забивать им голову – царь лучше знает, с кого брать, а кому показывать пример, – и отвлекся от портретов как раз вовремя, чтобы услышать голос государя и сразу вскочить:
– Послушай, Меншиков, ну, перенос Охотского порта в Петропавловск тебя как морского министра касается непосредственно, а вот с переустройством Камчатки я не понял – это же дело министра внутренних дел.
– Точно так, ваше величество, но предлагаемый губернатором Камчатки Завойко – морской офицер, и вся деятельность Камчатской области будет подчинена нуждам Петропавловского порта, так что это – и мое дело.
В дверь постучали и вошел секретарь.
– Ваше величество, к вам граф Перовский.
– Очень кстати, – император приглашающе махнул рукой. – Проси.
Граф ничуть не удивился, увидев князя, только, здороваясь, слегка и вполне дружелюбно улыбнулся, как бы говоря: «Опередили вы меня, ваша светлость». Князь ответил тоже дружелюбно, но с оттенком превосходства, усмехнувшись в седые усы: «Старики-то резвее, ваше сиятельство».
– С чем пожаловал, Перовский? – Николай Павлович кивнул на черную папку в руках графа. – Небось с бумагами от Муравьева?
– Да, государь. – Лев Алексеевич раскрыл папку. – Две докладные записки и рапорт о действиях капитана Невельского.
– Оставь. Рапорт я и сам получил, а записки любезно предоставил князь. Да вы садитесь, садитесь. Хочу услышать ваше мнение по всем трем документам. Первым давай ты, князь.
Основанием указательного пальца Меншиков огладил усы:
– Все представления генерал-губернатора я считаю правильными и своевременными. Камчатка – особая область и требует отдельного внимания и управления. Капитана первого ранга Завойко я знаю – весьма толковый офицер – и кандидатуру его в губернаторы поддерживаю. Как и представление на контр-адмирала…
Николай Павлович встал и подошел к окну. Ему захотелось взглянуть на ангела на Александровской колонне. В минуты раздумий о государственных делах тот как магнитом притягивал его к себе, и в последнее время это случалось все чаще и чаще. Не потому, что дел становилось больше – их всегда хватало с избытком, – наверное, просто больше стал уставать: все-таки пятьдесят четыре года, ни один монарх из Романовых столько не прожил, ни на одно царствование, кроме, пожалуй, Петра Великого, не выпало столько войн, одна Кавказская потянет на десяток обычных и конца ее не видно.
Тяжело. Тяжек груз ответственности за судьбу империи, когда один неверный шаг, одно ошибочное решение может повлечь за собой невосполнимые государственные потери и страдания тысяч людей. А еще он заметил: усталость быстрее стала его одолевать, после того как закончились нежные встречи с Леной. Прежде бывало – все, выдохся царственный мужик, напахался до радужных кругов перед глазами, перо вываливается из руки и невозможно лишнюю помету сделать на какой-нибудь важной бумаге – а придет ангел Леночка, обнимет, приласкает, и весь груз дневной куда-то улетучивается, и бодрость во всех членах, и голова ясная – садись и работай всю ночь напролет. И садился, и работал так, что придворные только диву давались – откуда у императора силы берутся. Глупцы, не знали они, что любовь ежедневно, ежечасно, ежеминутно творит с человеком чудеса, а ведь император – тоже человек, хоть и помазанник Божий.
Есть, правда, и еще одна женщина, тоже давно и безоглядно любящая, трепетная, все понимающая. Или, по крайней мере, старающаяся все понимать. Варенька Нелидова. Это, наверное, прежде всех ее имела в виду Лена, когда говорила об его увлечениях (обо всех что напоминать – ну, имел он эту царственную слабость… или силу – это с какой стороны поглядеть… опробывать свои мужские чары на хорошеньких девицах или женщинах). Хотя больше десяти лет связи сложно называть просто увлечением, но и своей любовью он ее назвать не может. Позволяет себя любить – да, но не больше. И самое интересное – эта связь так эфемерна, что о ней даже не сплетничают. Впрочем, о Лене тоже – словно никто не знает. А может, и вправду не знают – она всегда была очень осторожна.
А потом Лена перестала приходить. Причем не по своей воле, а по его предложению. Смерть брата Михаила в августе прошлого года потрясла Николая Павловича и, собственно, именно она стала причиной разрыва с Еленой Павловной: ему показалось, что их отношения оскорбляют память покойного. Пока Михаил был жив, Николай, искренне любя брата, тем не менее не чувствовал угрызений совести за свою связь с Еленой. Муж явно ею пренебрегал, и он, Николай, как бы заполнял собой ту пустоту, что образовалась в жизни умной, очаровательной и по натуре страстной женщины. А после похорон глянул на нее и на себя со стороны и вдруг устыдился: она вдова, у него седина в голове, а туда же – объятия, поцелуи и все такое прочее…
В общем, объяснились, и она, умница, все поняла.
Поняла, перестала приходить, перестала, значит, брать на себя его усталость, раздражение, порою даже гнев, и он почувствовал, как то, что двадцать пять лет строил, складывал по кирпичику, укреплял – разумеется, как понимал, как умел, как мог, – его дело, к которому был призван Богом, начало расползаться, сыпаться, терять строгие очертания. В общем, рушиться. И он, дурак, сам к этому руку приложил. Голову надо было приложить. Голову и сердце. И самое страшное – ничего вернуть нельзя: не тот Елена Павловна человек, чтобы по старым следам ходить.
Вспомнилось, что и у бабки его, Екатерины Великой, случилось нечто подобное. Правда, в обширном семействе Романовых не любят об этом говорить, но что было, то было. Пока Екатерина Алексеевна держалась за руку Потемкина, пока были у них любовь и понимание, дела в государстве шли замечательно, что бы там недруги про светлейшего князя ни говорили. А кончилась любовь – по ее вине кончилась – и успехам пришел конец, и покатилась империя под уклон. Ладно, батюшка Павел Петрович сумел остановить…
А кто теперь остановит, если вдруг…? Нет, надо цесаревича к настоящему делу приобщать, хватит ему наблюдателем быть. Пусть для начала Амуром и Камчаткой займется – на востоке сейчас ничего нет важнее.
Ангел на колонне в этот момент обрисовался золотистым ореолом. Это выглянувшее из облака солнце осветило его со спины, но императору показалось, что его мысли получили высшее одобрение. Он удовлетворенно улыбнулся в усы и повернулся к затянувшему паузу Меншикову:
– Что ж ты остановился, князь? Продолжай.
Министр встряхнулся, оглянулся зачем-то на Перовского, взгляд которого, как заметил император, был очень встревоженным и только сейчас начал успокаиваться, и откашлялся:
– Ваше величество, укреплять Петропавловский порт командами и орудиями будем, а для острастки иностранных китобоев пошлем в Охотском море военные крейсеры. Что касается земледелия в тех краях, я в этих вопросах не силен, но доверяю Муравьеву, который все проехал и видел своими глазами. Кстати, он – первый генерал-губернатор, который рискнул на такое путешествие…
– Я слышал, он потратил на него много своих денег, – сказал император. – Что-то около пятнадцати тысяч серебром.
Николай Павлович слегка слукавил. О деньгах ему доложил главный начальник Третьего отделения князь Орлов, сведения были извлечены из письма Муравьева своему младшему брату, Валериану.
– Я точной суммы не знаю, – сказал Перовский. – Но я бы просил, государь, дать указание возместить ему эти убытки.
– Это его просьба? – быстро спросил император.
– Ни в коей мере! Муравьев о деньгах лично для себя никогда не спрашивает, в Управлении экономит на всем и в то же время доплачивает из своего кармана людям, привлеченным для разгребания судейских завалов. Вронченко не дает ни одной лишней копейки.
– Министр финансов на то и поставлен, чтобы беречь каждую копейку. А у Муравьева прожекты – перенос порта, переселение крестьянских семейств на Камчатку и Аянский тракт, борьба с китобоями, образование Забайкальского казачьего войска и Забайкальской области, – перечисляя, Николай Павлович загибал пальцы, – всё требует денег. Больших денег! – Он посмотрел на сложившийся кулак и прихлопнул им лежащие перед ним бумаги. – Ты, граф, как я понимаю, тоже во всем поддерживаешь этого молодца?
– Да, государь.
– Хорошо. Записки я утверждаю. – Император размашисто расписался в левом углу титульных листов докладных записок, добавив: – Муравьев, кажется, не может жаловаться, что я его представлений долго не разрешаю. Конечно, я убежден, что все это – дело полезное, но будет еще лучше, если казна не понесет лишних расходов. Впрочем, он обещает обойтись своими местными источниками, но при этом, – император усмехнулся, – просит толику от добычи золота оставлять в его распоряжении. Как и сэкономленные деньги.
– Государь, – сказал Перовский, – эти средства нужны ему для лучшего управления краем. На месте виднее, где и как их использовать. И, не боюсь повториться, можно гарантировать, что Муравьев сам не использует ни копейки в личных целях и другим не даст.
– Да знаю, знаю, – отмахнулся император. – Все бы губернаторы такие были…
– И при этом, государь, Муравьев уже третий год лишь исправляющий должность генерал-губернатора. Может быть, пора его утвердить?
– Утвердим, утвердим. Пусть он представляет полное обозрение вверенного ему края, а то я лишь из этих записок узнаю, что там делается, и пусть просит разрешения приехать в столицу. Все рассмотрим и утвердим. Я вас не задерживаю, господа.
Перовский поклонился и направился к дверям, а Меншиков затоптался, не решаясь что-то высказать.
– Что у тебя, князь? – недоумевая, спросил император.
– Ваше величество, не решен вопрос с Невельским…
– Ах, да… Я доволен тем, что он сделал – и груз доставил в целости и сохранности, и открытия совершил… Тут в рапорте Муравьев хитрит насчет левого берега Амура, ну да не буду слишком строг. Все представления по награждениям экипажа транспорта «Байкал» утверждаю, кроме одного. Невельской за отступление от инструкции получит только очередной чин – капитана второго ранга. Ему полагался «Святой Владимир» четвертой степени и пенсия, но…
– Ваше величество, – просительно начал Меншиков, но император поднял обе руки:
– Все, князь! Пока все. Вот приедет Невельской с докладом, обсудите его в Амурском комитете – тогда посмотрим.
Глава 3
1
Подполковник Генерального штаба Николай Христофорович Ахте крайне недовольно рассматривал в зеркале свое розовощекое лицо, окаймленное небольшими темными бачками, в цвет не столь уж богатой шевелюры. Для его чина и должности начальника секретной Забайкальской экспедиции военного министерства полагались, конечно, и усы, но они росли весьма неохотно и негусто, да к тому же волосы в них были разного цвета – черные и рыжеватые, а некоторые так и вообще белесые, – и подполковник счел за лучшее быть бритым. И все бы оно ничего, да вот выглядел Николай Христофорович при такой физиономии для своих тридцати пяти лет слишком моложаво – не тянул больше чем на двадцать два – двадцать три. И это при том, что имел за плечами университет и академию Генерального штаба, топографические съемки Оренбургской губернии и Киргизской степи, а еще – Оренбургской пограничной линии; кроме того, участвовал в ревизии Восточной Сибири под руководством сенатора Толстого, а за демаркацию норвежско-российской границы получил сразу два ордена – Святой Анны 2-й степени от России и Святого Олафа 3-й степени от Норвегии.