Станюкович Константин Михайлович. Похождения одного матроса

   С рассветом Старый Билль поднимался, запрягал мулов при помощи Чайкина, и снова мучительный день, снова песок кругом и скелеты волов, лошадей, а иногда и людей!
   Наконец пустыню миновали, и путешественники ожили, увидевши перед собой степь, покрытую зеленью… Мулы побежали веселей и скоро остановились у ручья с водой. И мулы и люди жадно набросились на воду. Мулов распрягли, пустили на траву, а путешественники, вымывшись в первый раз после выезда из города Соляного озера, расположились основательно позавтракать.
   Два молодые канзасца усердно угощали нового пассажира коньяком, и пассажир не отказывался и, к удивлению Старого Билля, выпил целый стакан сразу, потом другой, третий и не показывал ни малейшего признака опьянения. Только его добродушные серые глаза несколько увлажнились — вот и все.
   — Ловко пьет! — заметил Билль на ухо Чайкину.
   — Да… Вроде русских матросиков! — ответил Чайкин, вспоминая невольно фор-марсового Кирюшкина на «Проворном».
   — Они хотят его накатить! — сказал Билль, запрягая мулов.
   — Зачем? — спросил Чайкин.
   — Чтобы предложить ему сыграть в карты или в кости и нагреть его! Не нравятся мне эти молодцы. Очень не нравятся! — повторил Старый Билль, и его суровое лицо сделалось еще более суровым…
   Старый Билль не ошибся в своих предположениях.
   Как только трое пассажиров, закончив завтрак стаканом горячего грога, весьма полезным, по их словам, во время жары, уселись на свои места и фургон тронулся, один из молодцов предложил своему товарищу от скуки перекинуться в карты.
   — Пожалуй! — равнодушно ответил товарищ.
   Тотчас же пустой ящик из-под галетов был поставлен на сене внутри фургона, и предложивший игру вытащил из кармана две колоды карт.
   — Во что будем играть? — спросил он.
   — Да лучше всего в банк, я полагаю. По крайней мере дело чистое.
   — Чего чище! Кому метать?
   Вынули по карте. Старшая карта оказалась у молодца с широким шрамом на щеке, который предложил играть.
   Тогда он вынул из кармана штанов изрядную горсть золота и положил на ящик.
   Вынул такую же кучку и его товарищ.
   Чайкин повернулся и стал смотреть.
   Началась игра. Золотые монеты переходили из рук в руки.
   Новый пассажир тоже глядел на игру.
   — Пожалуй, и вам хочется взять у меня несколько золотых, джентльмен? — обратился банкомет к возчику.
   Тот был в нерешительности и теребил бороду своими толстыми жилистыми пальцами.
   — Чего вы пристаете, Виль, к джентльмену! — проговорил другой канзасец, красивый молодой брюнет с бледным лицом. — Быть может, джентльмен не располагает свободными деньгами и у него всего-навсе долларов десять, чтобы прожить дня три во Фриски до приискания занятий… Возчики много оставляют на Соляном озере… Не так ли? Добродушный возчик мгновенно преобразился. Скромное лицо его приняло вызывающий вид, и он хвастливо проговорил, взглядывая на брюнета не без некоторого снисходительного презрения.
   — У меня, у возчика Дуна, денег нет? Я не раз капитаном с обозами ходил.
   — Неужели? — с умышленным недоверием в голосе спросил брюнет.
   — У меня, может быть, более денег, чем у вас вместе!.. Как вы думаете, джентльмены, а?..
   — Извините, капитан… Но я смею думать, что вы хватили коньяку больше, чем следовало по этому дьявольскому жару, и преувеличиваете несколько свой текущий счет… Положим, я с собой имею всего лишь триста долларов и чек на тысячу долларов на банкира во Фриски…
   — А у меня вот здесь три тысячи долларов чистоганом в золоте! — воскликнул капитан Дун и, вынув из кармана большой кожаный кошель, потряс им перед физиономиями двух молодых людей. — Слышите, джентльмены?
   — Слышим! — весело ответили оба игрока.
   — Я торжественно прошу извинить меня, капитан. И в доказательство моего глубокого раскаяния позвольте выпить с вами по стаканчику коньяку. В бутылке еще кое-что осталось! — сказал брюнет.
   Капитан добродушно засмеялся и, выпив стаканчик, проговорил:
   — Я не сержусь… Я только хотел доказать вам, что вы неправильно понимаете людей.
   — И вы блистательно это доказали, капитан. Позвольте пожать вашу руку.
   Старый Билль в эту минуту толкнул Чайкина и, когда тот повернулся к нему, шепнул:
   — Величайший болван этот Дун. И он, наверное, не янки…
   И Чайкин нашел, что этот возчик очень уж «прост»: вздумал деньги показывать.
   — Так вы не хотите, капитан, проиграть десяток монет из вашей мошны, а? — спросил банкомет.
   — А может быть, хочу!
   И с этими словами возчик достал из кармана горсть золота и, вынувши из колоды карту, поставил на нее всю эту горсть и спросил:
   — Угодно бить на всю эту штуку?
   — Хотя бы на десять таких! — высокомерно отвечал банкомет, начиная тасовать карты.
   Обернулся и Старый Билль и посмотрел на капитана не без некоторого удивления: тот не был пьян, а между тем, решаясь играть с незнакомыми людьми, ставит крупную ставку.
   Но одобрительная усмешка пробежала по его губам, когда в следующий момент он увидел, как капитан взял вдруг у банкомета карты и, внимательно пересмотрев карту за картой, проговорил:
   — Извините, я хотел пересчитать карты…
   — Только пересчитать? — усмехнулся банкомет.
   — Разумеется. Иначе для чего же? Я не смел бы и предположить, что у такого джентльмена могут быть крапленые карты.
   Банкомет несколько смутился.
   — Тем более, — продолжал с самым добродушным видом возчик, — что я умею отличать крапленые карты и во время игры хорошо слежу за руками, и если увижу, что руки действуют нечисто, то могу хватить по башке так, что человек не встанет.
   И, показывая свою здоровенную руку, прибавил:
   — У меня тяжелая рука. В прошлом году на Соляном озере я так помял одного молодца, который со мной нечисто играл, что он шесть месяцев пролежал больной… Так идет моя горсть… Начинайте!
   Банкомет перевернул колоду. Капитан открыл свою карту. Оказалась пятерка.
   Банкомет стал метать. И Старый Билль и капитан глядели пристально на руки банкомета.
   — Бита! — сказал банкомет, придвигая к себе горсть золота.
   Капитан поставил вдвое больше на туза.
   И туз был бит.
   — Двести долларов проиграл. С меня довольно! — проговорил капитан.
   — А разве отыграться не хотите, капитан?
   — Не хочу.
   — Решительно не хотите?
   — Решительно не хочу и предпочитаю выспаться!
   — Это, пожалуй, будет лучше, Дун! — промолвил, оборачиваясь, Старый Билль.
   — И я полагаю, что лучше! — добродушно ответил Дун.
   И с этими словами растянулся и скоро захрапел.
   Вслед за тем молодые люди прекратили игру и тоже заснули.
   К вечеру фургон остановился на почтовой станции, в устье долины, из которой дорога дальше шла в гору узким и длинным ущельем.
   Вечер был чудесный, теплый и темный. У станции расположился на ночевку обоз; маленькая комната бревенчатого шалаша была полна возчиками, и пассажиры фургона расположились обедать на воздухе.
   Билль куда-то исчез.
   Прошел час, когда он наконец вернулся и расположился обедать, доставши из своего мешка провизию.
   — А скоро мы дальше поедем?.. Пора бы и запрягать! Как вы полагаете, Билль? — обратился один из «молодцов» к Биллю.
   — Я полагаю, что мы дальше не поедем и будем здесь ночевать! — сухо отозвался Старый Билль.
   — Это почему?
   — А потому, что дорога скверная…
   — Но мало ли скверных было дорог… Мы и по ночам ехали… Мы торопимся…
   — Я не поеду! — решительно проговорил Билль.
   И, обратившись к Чайкину, прибавил:
   — В этих местах, случается, агенты большой дороги пошаливают… А милю надо ехать ущельем.
   — Неужели шалят? — изумленно воскликнул канзасец со шрамом на лице.
   — А вы разве никогда не ездили в этих местах, джентльмен?
   — Никогда. Дальше Денвера не бывал.
   — И ничего не слыхали про агентов? — с нескрываемой иронией спрашивал Билль.
   — Слыхать, положим, слыхал. Но чего их нам бояться? Нас пятеро вооруженных людей, не правда ли, капитан?
   Капитан, снова попробовавший и своего коньяку и коньяку любезно его угощавших молодых канзасцев, протянул:
   — Надо слушаться Старого Билля. Он всякую дыру здесь знает…
   — И всяких мошенников и шулеров, даже таких, которые никогда здесь не бывали! — насмешливо прибавил Старый Билль.
   — И я предпочел бы поэтому хорошо выспаться здесь, чем пристрелить какого-нибудь мерзавца, а то и пару. Я своего кошеля с золотом даром не отдам… Так, значит, ночуем здесь, Билль?
   — Ночуем.
   Оба канзасца стали ворчать о том, что, заплативши деньги, они теряют даром время, но Старый Билль не удостоил обратить на эту воркотню внимания и, покончивши с едой, обратился к Чайкину:
   — Не поможете ли развести костер, Чайк?
   Они отошли на несколько шагов, чтобы нарубить сучьев.
   — Надо держать ухо востро, Чайк! — сказал на ухо Чайку Старый Билль. — Эти два молодчика подозрительны… Я думаю, что они агенты большой дороги и могут пустить нам пули сзади во время нападения их компаньонов. Потому я и не еду дальше. А этот дурак капитан, показавший свои деньги, недурная приманка…
   Вернувшись к станции, Старый Билль и Чайкин развели костер позади фургона.
   — Ну, спать, черт возьми, так спать! — проговорил молодой красивый брюнет и полез в фургон.
   За ним полез и другой и сказал капитану:
   — Полезайте и вы… места троим хватит. Отлично выспимся!
   — У костра на воздухе лучше, Дун! — заметил Старый Билль.
   — А пожалуй, что лучше!
   И с этими словами Дун, захватив с собою из фургона попону, одеяло и подушку, подошел к костру и стал стлать себе постель.
   — Так лучше будет! — значительно проговорил Билль.
   — То-то, лучше! — добродушно засмеялся Дун.
   — А вы, Дун, извините, простофиля! — шепотом сказал ему Билль. — Деньги напрасно показывали этим молодцам. Теперь остерегайтесь их. Поняли?
   — Понял. Спасибо, Билль.
   — И не играйте с ними. Они известные шулера.
   — Спасибо, Билль! — ласково промолвил Дун.
   — Ну, а теперь возьмите сюда винтовку да осмотрите револьвер и спите покойно. Я спать не буду… В ущелье шайка агентов. Думаю, что не посмеют напасть. Здесь много людей… А все-таки могут рассчитывать, что возчики перепьются… Впрочем, я предупредил их…
   Дун сходил за винтовкой. Вслед за ним и Старый Билль принес два ружья.
   — Вы что это… в самом деле боитесь агентов? И вы, Билль? Мы не боимся и спать будем! — крикнул из фургона один из молодцов.
   — И хорошо сделаете! — резко заметил Старый Билль.
   Принес и Чайкин попону, одеяло и подушку и, разостлавши все около костра, прежде, чем лечь спать, по обыкновению стал читать «Отче наш», осеняя себя крестным знамением.
   И только что Чайкин окончил молиться, как Дун радостно и взволнованно сказал по-русски:
   — Земляк… российский… Вот не ожидал!
   И Дун, крепко пожавши руку Чайкина, троекратно поцеловался с ним.
   А Чайкин обрадованно сказал:
   — Господи! вот-то где довелось… И давно вы в этой стороне!
   — Шесть лет… А вы?
   — Года еще нет…
   — Давно из России?..
   — Два года тому назад… Я матросом был…
   — Матросом? Да ведь и я матросом на флоте служил… И звать меня Артемием Дунаевым… А по-здешнему выходит Дун… А тебя как звать? — спросил Дунаев, переходя тотчас же на «ты».
   — Чайкиным, Василием Чайкиным, а по-здешнему Чайк…
   — Ну, Чайкин, рассказывай, что нового на родине… Давно ничего не слыхал. Из газет здешних только знаю, что батюшка царь император Александр Второй освободил хрестьян. Волю дал. Ну, а как матросское житье?.. Давай присядем у огонька… И как же я рад земляку… Как же я рад! — говорил Дунаев, закуривая трубку.
   — А я-то рад как…
   Они присели к костру, и Чайкин рассказал земляку свою историю, рассказал про плавание на «Диноре» и про капитана Блэка.
   — Тебе пофартило, братец ты мой, а я таки много прежде натерпелся, пока не нашел места и сделался возчиком… Однако давай-ка побалуемся чайком… Будем пить чай, и я тебе расскажу, как я бежал с корвета «Нырок» и сделался мериканцем… И очень скучал я по России, пока не привык…
   Дунаев достал из своего мешка котелок, чай, сахар и две кружки и, когда чай был готов, предложил Старому Биллю попить чайку. Тот не отказался и проговорил:
   — Соотечественника встретили, Дун?
   — Да, Билль. И тоже бывшего матроса, Билль.
   — Так пусть Чайк вам расскажет, что вы очень глупо поступили сегодня, Дун… А еще капитан!
   Дунаев засмеялся.
   — Раззадорили они меня, черти.
   — Зато теперь не миновать нам агентов… Не пейте слишком много коньяку, Дун. Хоть вы и крепки, — я видел, сколько вы можете выпить, — а все-таки… Ну, пока вы разговариваете, я засну, а в одиннадцать разбудите меня…
   — Разбудим. Спите с богом, Билль.
   Билль после двух кружек чая лег спать.
   А Дунаев, покуривая трубочку и отхлебывая по временам чай, начал рассказывать Чайкину свою историю.
   Говорил он тихо, не торопясь, видимо довольный, что может поговорить по душе с земляком, да еще с матросом.
   Вокруг стояла тишина. Из отворенных окон станции не раздавалось более пьяных окриков. Возчики полегли спать у обоза. Только два часовых сидели у своего костра с ружьями в руках.
   Ночь была теплая.

ГЛАВА XV

1

   — Тоже, братец ты мой, пришли мы шесть лет тому назад на «Нырке» во Франциски, и тоже, прямо-таки сказать, в большой тоске была наша команда из-за командира… Однако терпели мы — ничего, мол, не поделаешь. Терпели и бой, и линьки, и строгость… А в ту пору, вскорости за нами, пришел на другом конверте во Франциски адмирал Ястребов, только что прибыл из России новым начальником эскадры… И на третий же день приехал на «Нырок» делать смотр. Всем он остался доволен, потому как у нас работали по всем статьям, прямо сказать как черти. Таким-то манером адмирал благодарил и за парусное учение, и за антиллерийское, и за пожарную тревогу, и за десанту: «Очень, говорит, за все вам благодарен!» Это адмирал капитану и старшему офицеру. «Ну, а теперь, говорит, поставьте команду во фрунт. Я как следовает опрошу, нет ли у их претензиев». Ладно. Выстроили это нас по порядку, от шканец к баку, по вахте с каждой стороны, и капитан и все офицеры, как полагается, ушли вниз. Только один вахтенный остался на мостике.
   Подошел это адмирал таким гоголем, — видный он из себя был и такой форсистый, в мундире и при орденах, — к фрунту и первым делом: «Спасибо, ребята!» Это он за смотр. Ну мы, как следует: «Рады стараться, ваше превосходительство!» А у меня, братец ты мой, тую ж минуту в голове мысль. И ровно эта мысль винтит мне башку, ровно бы буравом: «Неужто, мол, так и уедет адмирал и не узнает, в какой мы нудливости и тоске живем и как нас без всякой жалости тиранит этот самый капитан? Неужто, думаю, правде так и не дойти о том, что вовсе беззаконно с нами поступают, и касательно провизии… и вонючей солониной обижают, и остаточных от положенного харча денег нам не выдают!»
   Думаю я это, братец ты мой, и бытто кто-то во мне говорит: «Объяви да объяви!» А мне страшно, храбрости во мне нету, — потому неизвестно, как это еще адмирал примет и как бы из всего этого не вышла для меня беда…
   А тем временем адмирал спрашивает: «Есть ли, ребята, у кого претензии?»
   Молчат все. Пролети муха, слышно бы было. А у меня, милый ты мой человек, сердце так и колотится, и в уши опять кто-то шепчет: «Выходи и объяви претензию и на командира и на провизию. Не бойся пострадать за правду!» А я, грешный человек, боюсь… Выйти из фрунта не решаюсь и вместе с другими молчу, ровно воды набрал в рот.
   «Так ни у кого нет претензий?» — еще раз спросил адмирал.
   Опять молчат все. Опять мне в голову ударило. А я ни с места.
   «Ну, говорит адмирал, очень рад, что вы всем, ребята, довольны и что ни у кого претензий нет».
   Сказал это он и пошел по фрунту… Тут, братец ты мой, меня ровно бы выбросила из фрунта какая-то сила, и я не своим голосом крикнул: «Есть, ваше превосходительство, претензия!» И как это сказал я, так всякий страх во мне сразу прошел. Точно я вдруг вовсе другим человеком стал.
   — Это в тебе, Дунаев, правда заговорила! — сочувственно промолвил Чайкин.
   И вслед за тем торопливо прибавил:
   — Что же адмирал?
   — Остановился и, обернувшись, поманул к себе пальцем. А сам, вижу, стал строгий такой с лица и глаза свои на меня уставил. Подошел я к нему, остановился за три шага, снял шапку и жду.
   «Кто ты такой?» — спрашивает.
   «Матрос первой статьи, Артемий Дунаев!» — отвечаю.
   «Какая такая твоя претензия? Объявляй. Только смотри, говорит, ежели твоя претензия окажется облыжной, то будешь наказан по всей строгости, понял?»
   «Понял, ваше превосходительство».
   «И хочешь заявлять претензию?»
   «Точно так, ваше превосходительство!»
   Он пронзительно взглянул на меня своими пучеглазыми глазами и сказал:
   «Так говори… Очень, вижу, смелый ты».
   «Дозволите, спрашиваю, все говорить?»
   «Все говори…»
   Ну, я и стал, братец ты мой, обсказывать и только дивлюсь, откуда это слова только у меня берутся. Обсказал я, как тиранит нас капитан, как один матросик после порки через два часа помер, как меня сажали в карцырь и два дня не давали есть, и когда я доложил об этом старшему офицеру, то мне дадено было триста линьков и я пролежал в лазарете пять ден и стал грудью болеть. Обсказал, что не проходит дня без того, чтобы не наказывали линьками людей, и насчет харча обсказал.
   «Гнилой солониной нас кормят, ваше превосходительство!»
   «Ты врешь, мерзавец! — крикнул вдруг адмирал и весь побелел из лица. — Я, говорит, пробовал пробу».
   «Извольте посмотреть, говорю, ваше превосходительство, какая солонина в некоторых бочках…»
   «Ступай на место. Я обследую… Но если ты хоть что-нибудь солгал, я засужу тебя в арестантские роты, как бунтовщика против начальства!»
   Пошел этот адмирал, сердитый такой, спрашивать вторую вахту, а уж там, значит, некоторые матросики, по моему примеру, стали выходить из фрунта и объявлять претензии на капитана.
   Ушел адмирал, велел распустить команду, а меня и еще двоих заключить в карцырь до решения дела. Однако, после ребята сказывали, велел все бочки с солониной вынести наверх и пять приказал тут же выбросить за борт. И капитану и левизору, сказывали, была выволочка…
   А я тую ж ночь бежал на берег…
   — Как же ты надоумился?
   — Очень даже просто. Плавать я здоров…
   — Значит, до берега вплавь? — нетерпеливо спросил Чайкин.
   Рассказчик в качестве «обамериканившегося» человека лукаво подмигнул глазом и затем весело проговорил:
   — Это самое и есть…
   — Как же ты сделал?
   — Очень просто сделал. Снял я, значит, в карцыре башмаки, оставил шапку, в коей было зашито два доллара, завязал я их в рубашку крепко-накрепко и вышел наверх…
   В эту минуту среди тишины раздался вдруг издалека свист, и Дунаев замолчал.
   Часовые у обоза взялись за ружья. Старый Билль проснулся, вскочил и, схватывая ружье, проговорил:
   — Это, наверно, агенты свищут…
   — Зачем? — спросил Чайкин…
   — Ждут ответа… от этих…
   И Старый Билль махнул рукой на почтовый фургон.
   Там как будто зашевелились.
   Раздался новый свист.
   — Будьте спокойны… Ответа не будет! — уверенно сказал Старый Билль.
   — Отчего вы полагаете, Билль? — спросил Дунаев.
   — Оттого, что мы с вами тотчас же пристрелим свистунов! — громко произнес Билль.
   Действительно, на свист ответа не было.
   — Ну, продолжайте болтать, джентльмены, а я сосну… Молодцы не посмелятся сделать визита…
   И Старый Билль, положив около себя ружье, снова лег и скоро захрапел.
   Наши земляки положили ружья.
   — Однако и сторона! — протянул Чайкин.
   — Это только в этих пустых местах. А то во всей Америке очень даже спокойно. Никакого разбою нет… Так только ежели промежду себя иногда поссорятся, так друг в дружку палят! — успокоительно ответил Дунаев.
   — Видел я в Денвере…
   — А что?
   — Из-за карт… в гостинице один другому всадил пулю… И никакой тревоги… Сидят все и пьют… бытто не человека, а кошку изничтожили.
   — Очень просто… Не плутуй! Я ежели поймаю, что в карты нечисто играют, башку расшибу… Потому такой человек хуже всякого вора…
   — И тебе приходилось бить?
   — Приходилось…
   — До смерти? — со страхом спросил Чайкин.
   — До смерти, слава богу, не было… А повреждение оказалось большое… А ты не плутуй! — упрямо повторил Дунаев.
   — А этот чисто тебя обыграл? — спросил Чайкин, понижая голос до шепота, показывая рукой на фургон.
   — Как бытто не совсем… Однако ловко ж он в таком разе плутует… Очень ловко!.. Я во все глаза смотрел и ничего не приметил… Только в сумление впал…
   — Оттого и бросил играть?
   — Да. А поймай я его, — лежал бы он теперь, братец ты мой, с пробитой головой… Это как бог свят… Я быка кулаком ошарашиваю, а не то что человека. Бог мне силу дал! Ну, да я еще завтра его попытаю…
   — Как?
   — Попрошу сыграть…
   — Брось лучше…
   — Еще, быть может, свои доллары верну. А то, что им пропадать. Небось я кое-чему научился в Америке… Знаю, как шулеров ловить… Вот завтра увидишь…
   — А ты, Дунаев, рассказывай дальше… На самом любопытном месте остановился… Это как с конверта бежал…
   — Да… Ловко я им тогда показал. Небось капитан-то до сих пор меня помнит…
   — Как так?
   — А так, что его все-таки уволили со службы из-за моей претензии. Адмирал разборку сделал опосля и отослал его обратно в Россию…
   — Да как же ты про все это прознал?
   — А во Францисках с матросиками нашими через два года после бегов виделся. Они и обсказали все… Говорили, что наши конвертские меня добром вспоминают… Избавил я их от зверя…
   — Еще бы не вспомнить… Ну, так сказывай, как это ты убег.
   — Вышел наверх, вижу: боцмана на баке нет, и все вахтенные дремлют… Ну, я, господи благослови, полез по бугшприту, спустился по якорной цепи и тихонько бултых в воду…
   — Холодно было?
   — Не до холоду, а как бы с вахты не увидали, — вот в чем дума моя была!.. Ну и поплыл я сперва тихо, саженками, а как отплыл от конверта, тогда прибавил ходу. Жарю, братец, вовсю… Приморился к концу. Спасибо на мериканскую шлюпку меня подобрали и доставили на берег… Тут, братец ты мой, я перво-наперво перекрестился, да и айда в салун… Выпил два стаканчика, обогрелся, да и вышел на улицу. А на улице, вижу, какой-то бродяжный человек стоит. Подошел и по-русски заговорил. Оказался поляк… Он и свел меня в ночлежный дом и за это десять центов взял… Проснулся я, вышел на улицу, зашел в салун, опять выпил стаканчик да закусил и побрел себе по городу. Думаю: «Господь не оставит. Найду себе какую-нибудь работу…»
   — И что же, скоро нашел?
   — То-то, нет. В очень безобразном я был виде: штаны да рубаха, босые ноги, на голове картуза нет. Американцы этого не любят. Никто не брал. Отовсюду гоняли… А на улице все глаза на меня таращили. Однако в участок не брали, потому здесь нет этого положения, как у нас: за загривок да в участок; а ежели ты ничего дурного не делаешь, никто тебя не смеет тронуть. Ладно. Пробродил я таким манером целый день, к вечеру купил себе булки, поел, да и опять в ночлежный дом… Там народу всякого много бывает…
   — А сколько берут за ночлег?
   — Ежели с тюфяком и подушкой — двадцать центов, а так, за пол — десять. Отдал я двадцать центов, сосчитал достальные деньги, — а их всего без малого доллар остался, — лег и думаю себе: «Два дня я еще пропитаюсь, а там как?» Однако заснул вскоре, потому устал очень, весь день бродимши. Проснулся, вижу, рядом — жид. Ну, а жид, братец ты мой, по-всякому понимает. Я к нему: «Так, мол, и так». Оказалось, хорошо понял жид и по-русски знает. Так он и объяснил, что без башмаков да без шапки никуда меня на работу не примут. «А будь башмаки да шапка, обязательно, говорит, примут, потому, говорит, у вас очень здоровые руки и много силы. Вон у меня, говорит, никакой силы нет, хоть есть и сапоги и шапка». И умный оказался этот жид… Ловко придумал! — с добродушным смехом воскликнул Дунаев.
   — А что?
   — Да то, что нам вовек не придумать. Очень умное!
   — Жиды умные… Что ж он придумал?
   — А вот что: «Я, говорит, куплю вам башмаки и шапку, и пойдем вместе — я буду вам переводчиком. Как возьмут вас на работу, вы мне платите двадцать пять центов, за то что пользуетесь башмаками и шапкой, с доллара. А через две недели заплатите мне сполна за башмаки и шапку».
   — Это он большой процент взял!.. — заметил Чайкин.
   — Зато выручил, а главное — поверил, что я не уйду с башмаками и шапкой! — рассмеялся Дунаев. — Пошли мы с жидом в лавки; он купил за четыре доллара башмаки и шапку, и мы пошли на пристань. Меня тую же минуту взяли на выгрузку и дали за день два доллара… А вечером «босс» — это значит надсмотрщик работ — велел опять приходить на работу.
   — А жид?
   — Он каждый вечер приходил к расчету и получал свои двадцать пять центов. Тем и кормился, как говорил, в ожидании какого-нибудь подходящего дела. Работать он не мог: вовсе щуплый был… Через две недели я заплатил, по условию, за башмаки и шапку четыре доллара, — так он очень жалел…
   — Почему? — удивился Чайкин.
   — А потому, что уже больше нельзя было получать проценту. «Вы бы, говорит, земляк, хоть недельку еще придержались платить капитал, и я бы, говорит, еще недельку имел маленький гешефт, то есть пятнадцать центов в день». — «Как, говорю, пятнадцать? Ведь я тебе двадцать пять платил?» — «Вполне, говорит, верно, но я десять центов отдавал капиталисту, тому, у которого занял четыре доллара… Будь у меня самого четыре доллара, я сейчас бы торговлю открыл». — «Какую?» — спрашиваю. «Фруктовую, говорит, купил бы лоток подержанный за доллар, шертингу