Старыгина Елена. Зарево

   Девушка засмеялась его неловкости:
   - Разве? - удивилась. - А я думаю, Степан пришел или мне кажется?
   - Что ж ты, дочка, человека в дверях держишь? К столу приглашай, чайку сообрази, - пожурил Константин и деликатно удалился из комнаты.
   На большом подносе, принесенном Варей, пыхтел паром чайник, в вазочке лежали печенье и сахар, на блюдце лоснились маленькие прозрачные кругляшки колбасы. "Неплохо живет попович", - сердито подумал Степан и тут же ругнул себя - ведь с добром пришел.
   - Варя, я извиниться хочу, - присел Степан на краешек стула. - Прости, что утром обидел тебя.
   - Бог простит, - проговорила Варя, помешивая ложечкой чай.
   - Я, это, грубо, конечно. Но как-то само так получилось, против воли. Понимаешь, я столько насмотрелся за все это время. - Степан замолчал, глядя в сторону, и, понизив немного голос, заговорил вновь. - Ты знаешь, два года назад казаки насмерть запороли моих отца и мать. Я никогда не смогу забыть этого. Никогда не забуду и наглую физиономию одного дьячка. Мы с продотрядом собирали муку и зерно для голодающих, и когда зашли в дом местного служаки, он, как коршун, налетел на нас и заорал, плюясь: "Изыдьте, краснопузые черти! Не троньте чужого. Голодающих накормить захотели, - кукиш вам, а не продовольствие! Сдыхайте, а я своего не отдам!". Понимаешь, не забуду я этого. Конечно, не все, наверное, такие. Против воли у меня как-то...
   - Против воли? - горько усмехнулась Варя. - А я вот долго плакала потом. Сегодня целый день меня мучает вопрос - почему люди так ненавидят друг друга. Вы сказали, Степан, что знаете "их", попов то есть, как облупленных. А вот мой отец никогда, никому в жизни ни сказал дурного слова. Люди всю жизнь шли к нему кто за советом, кто с просьбой, кто со слезами, кто с радостью, и никогда, вы слышите, ни-ког-да он не оттолкнул от себя, не сказал плохо, не рассмеялся в лицо. Он всегда дарил только добро и свет. А теперь люди забыли Бога, убивают священников, грабят церкви. И если вы,обличители христианства, имеете большое, доброе, чистое сердце, откуда же в вас вся эта жестокость?
   Стыд разлился по лицу Степана, и пока он собирался что-то сказать в свое оправдание, в комнату вновь вошел Константин.
   - Не возражаете, если я попью вместе с вами чайку? - хитро подмигнув, спросил он.
   Чаевничали допоздна. Вернулись домой Борис с Сергеем и составили им компанию. Говорили о разном: о Боге, о жизни, о революции.
   Когда прощались, было далеко за полночь. Степан шел темными, беспросветными улицами, и в голове его было так же беспросветно. Та его правда, которую он так тщательно оберегал, показалась ему шаткой и жалкой, как старый мосток через бурную реку.
   Зато мосточек, тянувшийся от Степана к Варваре, с каждым днем становился все более прочным - встречались Варя со Степаном теперь часто. И хотя их миропонимание во многом расходилось, это не мешало им, однако, и какая-то притягательная сила влекла их друг к другу все сильнее и сильнее.
   Отъезд оттягивался. Бесконечные важные дела не позволяли уехать, оставив их неоконченными, но было давно ясно, что оставаться в России небезопасно. Беспощадно, словно по чьему-то указу, грабились монастыри и церкви, сотнями, как уток на охоте в удачный сезон, расстреливали представителей интеллигенции, буржуазии, духовенства. Расстреливали жестоко, и было такое чувство, что хотят вытравить весь цвет нации, вырезать под корень тех, кто не приемлет большевистскую Россию с ее новыми, утопическими законами.
   Теперь уже Варя жалела, что дала свое согласие на отъезд. За короткое время она сильно привязалась к Степану, и разлука представлялась ей чем-то ужасным. До сих пор она молчала и не говорила о скорых изменениях в их жизни, но понимала, что рано или поздно должна будет это сделать. Варя долго готовилась к разговору, а вышло все как-то само собой, просто взяла и выпалила - то ли подсобил пасмурный ветреный вечер, то ли горькая эта тайна устала сидеть взаперти.
   - Степ, - сказала она, глядя, как ветер гнет за окном деревья, - Степ, скоро нам придется с тобой расстаться. Надолго, Степ. Навсегда.
   - Не понял, - поднял голову Степан и отложил в сторону починяемый сапог. - Ты что, хочешь сказать, что я не пара тебе? Живу в хибаре, сам чиню обувку.
   - Да подожди ты, - не дала ему договорить Варвара. - Уезжаем мы. Далеко уезжаем. Когда - точно не скажу, но очень скоро.
   Степан сидел какое-то время, не шевелясь. Ему казалось, что Варя шутит. Какой отъезд? Он не слышал об этом ни от Константина Николаевича, ни от Вариных братьев. И потом, как же он? Он что, ничего не значит для нее?
   - Не понял, - снова повторил Степан. - В Москву что ли? Куда, куда уезжаете-то, зачем?
   - За границу, Степа, - сказала Варя, не отрывая взгляда от окна. Ей хотелось плакать, но она больно кусала губы, чтобы не выдать своего состояния.
   - Погоди, зачем за границу? - Степан слушал ее в полном недоумении, до него никак не доходил смысл Вариных слов.
   - Нельзя нам здесь оставаться, ты сам об этом прекрасно знаешь. К владыке Антонию и моему отцу давно приглядываются. Братья тоже будущие священнослужители, значит и им здесь будет несладко, да и ты можешь пострадать, когда твои друзья узнают, с кем водишь знакомство.
   - Ерунду ты говоришь, Варька, мои друзья не изверги. И потом, может твоему отцу придти и повиниться? - неуверенно проговорил Степан.
   - Да в чем же виниться, Степа? В чем вина отца, братьев, моя? Мы никому не сделали худого. В чем вина? В том, что мой отец всю жизнь учил нас, детей, да и не только нас, добру и справедливости? - вспыхнув, гневно посмотрела на Степана Варвара.
   - А, а-а, - растерялся от ее взгляда Степан, - а как же я?
   Он вскочил с табурета, опрокинув его, схватил Варю за плечи и повторил:
   - А как же я? Я ведь люблю тебя, Варька, - вырвалось у него. - Я, между прочим, никуда не пущу тебя. Слышишь? Никуда!
   Неожиданно он притянул Варю к себе, нащупал своими губами ее послушные губы и замер в долгом неумелом поцелуе.
   У Вари закружилась голова, никогда еще ей не было так хорошо. Она закрыла глаза и наслаждалась своим первым поцелуем, пока ей хватало воздуху. Потом слабо оттолкнула Степана и, зардевшись, прошептала:
   - Ты чего, Степа? Нехорошо это.
   - Варька, мне плевать, что скажут мои друзья, когда узнают обо всем. Понимаешь? Плевать! Я просто люблю тебя и все. Понимаешь? И не хочу потерять тебя, слышишь ты, глупая девчонка?!
   Варя вдруг бросилась Степану на шею и громко, по-девчоночьи, расплакалась:
   - Степка, а я как буду там, без тебя?- глотая слезы, дрожала она всем телом. - Я ведь тоже люблю тебя. Сильно-сильно. И всегда буду любить и никогда не забуду. - Варя слегка отстранилась от Степана, посмотрела на него и, вновь уронив голову ему на грудь, заплакала еще горше.
   Слезы ручьями катились по щекам, она не хотела вытирать их, ей надо было выплакать всю боль: боль за себя, за отца, за братьев, за Степана, боль за родину свою.
   Степан крепче прижал Варю к груди и гладил ее мягкие, пушистые волосы. Он не знал, как утешить ее. Ему самому хотелось завыть от безысходности, как загнанному волку. Он взял девушку за подбородок, заглянул ей в глаза и увидел, как в них бьется боль, его или Варина, или их общая, но такая горькая и такая неразрешимая.
   - Варюшка, давай поженимся, - вдруг предложил он. - Поженимся, и тебе не придется ехать. Всю жизнь тебя на руках носить буду. Варюшка, Варюха моя ... Он целовал ее безучастные теперь губы, гладил ее взъерошенные волосы, а она смотрела, сухими уже глазами куда-то мимо, и не отвечала Степану ни на его слова, ни на ласки. Что-то надорвалось, что-то сломалось в ней, видно выплакала она вместе со слезами всю самое себя.
   Степан взял Варю на руки, пошатываясь, понес ее к старенькому дивану и опустил осторожно...
   Алая зорька занялась на небосклоне. Ночь прошла. Счастливая? Горькая ночь. С горькими поцелуями, горькими объятиями. Слезы высохли, а горечь осталась.
   Варвара сидела прямая, с потухшим взглядом и бледными щеками. Степан налил ей кипятка, отрезал ломоть ржаного хлеба и, придвинув поближе скромное угощение, прошептал ласково:
   - Ты поешь, Варенька. Не обессудь, чем богаты.
   Варя посмотрела на него искоса, сделала несколько глотков, но хлеб так и остался лежать нетронутым.
   - Ну чего ты, Варь? - дрожащими пальцами убирая прядку волос с Вариного лба, жалобно спросил Степа. - Ты не любишь меня теперь? Моя ты теперь на веки вечные.
   - Пойду я, - вставая, сказала девушка.
   - Варь, а мы знаешь, что сделаем? - схватил ее руку Степан. - Мы сейчас вместе с тобой пойдем, чтобы отец браниться не стал, что дома не ночевала. И я скажу ему, так, мол, и так, Константин Николаевич, мы с Варей решили пожениться, и никуда она с вами не поедет, - радостно закончил он.
   - Решил, - без оттенка в голосе проговорила Варвара.
   Степан растерянно взглянул на нее.
   - А как же..., сегодня ночью-то? Это что? - заикался он. - Варька?
   - Оставь меня, Степа. Я одна домой пойду. И не приходи, сама дам знать о себе.
   Варя быстро натянула шерстяную кофту и вышла, не прикрыв двери.
   Глава 9
   Константин не ложился. Нет, не из-за того, что Варя не пришла домой. За нее он был спокоен, взрослая уже, своя голова на плечах. Да и Степан парень надежный. Вот время только ненадежное, лихое время.
   Угнетало другое. С тех пор, как Константин принял решение ехать, он потерял покой и сон и тешил себя лишь тем, что отъезд этот, - явление временное, что улягутся страсти, вспомнит народ Бога и прекратит гонения на церковь Христову, а он там, вдали от родины, будет молиться за грехи мирские, за убиенных. Если будет за кого молиться...
   В самые первые месяцы после революции в Царском селе был убит протоиерей Иоанн Кочуров, в Александро-Невской Лавре красногвардейцами убит священник Петр Скипетров, зверски замучен архиепископ Андроник Пермский, в Москве вместе с протоиереем Иоанном Восторговым и группой русских министров расстрелян епископ Герман Вольский, по личному приказу Троцкого замучен епископ Амвросий, утоплен с камнем на шее архиепископ Гермоген Тобольский, на Смоленском кладбище лежат сорок священников, закопанных живьем; убит митрополит Киевский Владимир, один архиерей, 102 священника, 154 диакона, 94 монаха и монахинь; закрыто 94 церкви и 26 монастырей; осквернены десятки храмов и часовен. Это был восемнадцатый год. Сейчас на исходе двадцатый. Сколько их, безвинно сложивших голову? Возможно ли сосчитать число смертей? И есть ли конец им?
   На одно уповал Константин, что не один он будет на чужбине, многим придется оставить родной дом. Поначалу он хотел отправить только детей, но чем дальше, тем более творилось бесчинств, смотреть на которые не было сил. Владыка Антоний, с которым они уговорились об отъезде, в последнее время вдруг переменил свое намерение, и ни какие уговоры не могли убедить его, что оставаться здесь равносильно смерти.
   С Антонием Константин был в самых добрых отношениях. Он часто задумывался о том, насколько интересна человеческая судьба. Если бы кто-то в самом начале его пути сказал вдруг, что жизнь его пересечется с человеком, едва не ставшим патриархом всея Руси, вряд ли Константин поверил бы в это.
   В отличие от Константина, чьи предки испокон веков были простыми сельскими церковнослужителями, Антоний являлся выходцем из родовитой семьи, обладателем громкой дворянской фамилии, правнуком статс-секретаря Екатерины II со стороны отца, богатого помещика - отставного генерала, фактического директора крестьянского банка; и внуком какого-то видного генерала со стороны матери. Но с малых лет Алеша, так звали Антония до пострижения в монахи, был искренне религиозным и мечтал о карьере священника.
   Будучи учеником одной из петербургских гимназий Алексей познакомился с Федором Михайловичем Достоевским, который в то время работал над романом "Братья Карамазовы". Достоевский укреплял в Храповицком любовь к христианству, православию, монашеству, любил подолгу беседовать с ним. Многие утверждали, что образ Алеши Карамазова написан с Алеши Храповицкого.
   Окончив гимназию с золотой медалью, Алексей поступил в духовную академию, и уже на втором курсе, когда ему было всего лишь двадцать лет, постригся в монахи, а вскоре сделался самым молодым и самым популярным архиепископом.
   Жил Антоний всегда скромно и строго придерживался монашеских обетов, но как говорят те, кто знавал его в юные годы, в беседах с инако-мыслящими бывал иногда резок и даже непристоен.
   Около Антония всегда группировалась монашеская интеллигенция. Многие восторгались им, для многих он был идеалом, но были у него и противники, которые не понимали и не принимали его. Как-то знаменитый художник Иван Репин, послушав одну из религиозных лекций, которые читал Антоний, подытожил: "Не понимаю, почему восторгаются Храповицким? Чиновник в рясе и больше ничего".
   Антоний сделал блестящую карьеру: в двадцать четыре года стал магистром богословия, в двадцать шесть - архимандритом, ректором духовных академий Петербургской, Московской, позднее Казанской. Обладатель "Анны на шее"(орден святой Анны II степени), в тридцать четыре года Антоний становится епископом.
   В 1917 году пятидесятитрехлетний Антоний, к этому времени уже три года занимавший харьковскую кафедру, активно включился в подготовку церковного Поместного православного собора, который должен был восстановить патриаршество, учрежденное в 1589 году, в царствование Федора Иоанновича, и упраздненное Петром I в 1700, и избрать патриарха. Успех Антония был несомненен, но случайный жребий пал на московского митрополита Тихона, в миру Василия Беллавина, что стало большим ударом для Антония Храповицкого, который мечтал вывести Русскую Православную Церковь, народ русский из бедствий, которые они переживали; и слабым утешением был дарованный ему новым патриархом титул митрополита.
   Варя вошла бесшумно. Ее мучила совесть из-за того, что заставила волноваться домашних, - она не представляла, как будет глядеть в глаза отцу.
   Девушка подошла к окну и замерла. Ей не хотелось ни думать ни о чем, ни видеть никого. Зимнее небо было под стать ее настроению - сумрачное и холодное. Трепетали на ветру чудом сохранившиеся на деревьях жалкие засохшие листки. Ветер манил их за собой то ласковым шаловливым дуновением, то кокетливым заигрыванием, то, устав от тщетных усилий, - буйным молодецким порывом, а они, помахав ему вслед, оставались на своем родном древе, продолжая крепко держаться за родную холодную ветвь.
   Она не слышала, как подошел отец, и тот, видя ее настроение, остановился позади и так же, как дочь, глядя на трепещущие листы, будто читая мысли дочери, задумался об их удивительном постоянстве.
   - Папа? - спросила Варвара, услышав за спиной дыхание отца. - Ты прости меня, папа, - не поворачивая головы, тихо произнесла она. - Я поступила плохо, очень плохо. Я не хочу оправдывать себя...
   - Оставь, дочь. Не надо, к чему оправдания. Ты взрослая уже и сама понимаешь, что делаешь правильно, а за что совесть будет терзать и казнить тебя.
   - Папа, а если я останусь, как ты считаешь, моя совесть будет покойна? А если уеду - совесть окажется в райской колыбели и будет блаженствовать? Варя резко повернулась к отцу. - Я устала, папа, устала от бесплодных сомнений.
   "Братия, не слушайте безумцев и лжецов, которые уверяют вас, будто возможно устроить на земле такие порядки, когда не будет бедных. Нас Бог не для счастья послал на землю. Тех, кто не верует в Бога, не слушайте и гоните от своих жилищ, чтобы они не развратили ваших ближних и детей ваших. Бог в десяти заповедях не велел пожелать себе дома ближнего, ни села его, ни вола его, а они научают жечь и грабить чужое достояние", - Антоний закончил проповедь и, поклонившись слушавшим его, удалился согбенный.
   - Владыка, - обратился Константин к Антонию, - вещи упакованы. Все церковное управление уже в Новороссийске. Ждать боле нельзя. - Антоний долго молчал и, после некоторых колебаний, неуверенно кивнул головой. - Нельзя.
   Глава 10
   Варя побросала кой-какие вещицы в деревянный чемоданчик и незаметно шмыгнула за дверь. Она потом, завтра, придет на вокзал и попрощается со всеми. Так будет лучше.
   - Я пришла, Степа, - поставила Варвара чемодан у входа и обессиленно опустилась на табурет. - Я пришла насовсем.
   - Варька, - Степан бросился ей навстречу, схватил ее вещи, подбежал к колченогому комоду, открыл со скрипом ящик и, вытряхнув Варино добро, задвинул его обратно. - Я знал, Варька, что ты придешь. А твои что? спросил он взволнованно.
   - Я никому ничего не сказала. Я поступила подло и отвратительно, но я ни хочу расспросов, ни хочу уговоров - я ничего не хочу.
   Степан нежно обнял Варвару, но она оттолкнула его:
   - Я ничего не хочу, - повторила девушка.
   Ветер швырял по платформе шуршащие листья, грязные клочки бумаги, горстки серого колючего снега. Туда-сюда сновали красноармейцы в драных шинелях. Толстая баба, торговавшая серым хлебом, вдруг визгливо заорала на мальчонку, выхватившего с лотка булку и, вонзая в вязкую мякоть гнилые зубы, бросившегося наутек.
   На вокзале была страшная суматоха, давка, плачь, матерщина. Снующая туда-сюда солдатня, раскрасневшиеся и взволнованные провожающие и отъезжающие - это был не вокзал, а взбесившийся базар, на котором орали на разных языках, не понимая друг друга.
   Скорей, скорей бежать - до того опостылел весь этот кавардак, эти черные суматошные дни. Скорей уехать, куда угодно, куда глаза глядят, лишь бы не оказаться в лапах у обезумевшей толпы.
   Паровоз, вздохнув тяжело, дал прощальный гудок. Варвара подбежала, когда отец уже стоял на подножке. Она очень боялась, что не успеет, и когда рука ее схватила руку отца, она зарыдала отчаянно, сразу, не успев еще сказать ни слова.
   Константин спрыгнул с подножки.
   - Варенька, Варюшка-Варвара. Нехорошо как-то все получилось, - целовал он ее в мокрые щеки. - Доченька, нехорошо как-то.
   - Папа, прости меня, если можешь. Прости свою непутевую дочь, уткнувшись в теплую мягкую грудь отца, сквозь слезы с трудом выдавила из себя девушка. - Ты понимаешь, папа, оказывается, я не могу без Степана. Я и тебя люблю и братьев, но Степан - это другое. Ты понимаешь меня?
   - Я понимаю, - вздохнул Константин. - Ты взрослая, дочь. Ты вправе сама решать за себя, - погладил он ее по голове и крепко прижал к себе.
   - А где братья? - подняла голову Варя.
   - Они остаются пока, позднее поедут. Мы простились дома. Так легчеТы зайди к ним, Варюшка. И потом..., - Константин замялся и неуверенно посмотрел на дочь, - они поедут позднее, - повторил он, - и, может быть, ты изменишь свое решение?
   - Мне тяжело говорить об этом, очень тяжело, но... Я все же останусь, папа. А к братьям я зайду.
   Паровоз дернулся, еще раз тяжко вздохнул напоследок и, пронзительно взвизгнув, начал набирать ход.
   - Папа! - закричала Варя и побежала вслед за паровозом. - Папочка! Я не знаю, может быть, все еще изменится. Я, может быть, с братьями... Папа-а-а!
   Словно река хлынула вслед удаляющемуся, ухающему паровозу. С воплями и криками людская масса дернулась вперед, потекла, закачалась, завыла, бросилась вдогонку. Крики и плач неслись отовсюду - черная машина, тяжело дыша, увозила в неизвестность тех, кто не мог без слез смотреть на гибнущую Россию.
   Варвара шла пустынными неживыми улицам. Казалось, что вся жизнь сосредоточена сегодня на вокзале. Там плакали, давали советы, обнимались, объяснялись в любви, говорили о встрече, не надеясь, что она может когда-нибудь состояться.
   Шаль сползла на плечи, холод заползал под суконный жакет, а Варвара брела, не поднимая головы и ничего не замечая вокруг. Сердце щемило. Варя кляла себя, что плохо поступила с самыми дорогими для нее людьми, что по-хорошему не простилась с отцом, что не посоветовалась с братьями. Кто его знает, сможет ли она снова прильнуть к теплой отцовской груди. Надо обязательно зайти домой и повидаться с Борисом и Сергеем.
   Как все глупо. Глупо и плохо.
   Вагоны гулко стучали по рельсам. Они ползли не торопясь, везя в своем чреве немыслимую массу народа.
   Константину с Антонием достался вагон третьего класса. В купе набилось человек восемнадцать, было невыносимо тесно, но зато тепло.
   Константин примостился у окна, за которым мелькали деревья, махая вслед голыми жалкими ветками. Харьков остался позади, и там, в чужом теперь, голодном и недобром городе, его взрослые дети.
   Он думал о Варваре. Смутное время сильно изменило молодых. Слишком уж они стали скорыми на решение. Нет, скорыми-то ладно - слишком смелыми. Ведь и он был когда-то молод, влюблен, но вот так, как поступила его дочь, вот так он бы не смог. Да ладно. Бог рассудит. В сущности, Варька неплохая девчонка. Время во всем виновато. А может быть она права. Она нашла выход, любовь оказалась сильней и помогла определиться ей. А вот он, Константин, верно ли поступает он? Куда едет он и зачем? По- божески ли , бросив родное гнездо, лететь в чужие края? Простит ли его Шурочка, оставшаяся за тысячи верст, одна, в холодной земле? Тщетно будет ждать она поклона, никто не оросит слезами ее маленький, заросший уже, наверное, травою, холмик.
   Константин с трудом протиснулся в тамбур. Здесь было довольно холодно, но ему необходимо было освежить свои воспаленные мысли.
   "Как умру, как умру я, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя...", - услышал он почти над самым ухом пропитый сиплый голос:
   - Святой отец, выпьешь ли со мной? Одному пить тоскливо как-то, прошамкал лохматый беззубый старик, протягивая Константину наполовину опорожненную бутылку.
   - Спасибо, милый. Ступай с богом. Не пью я и тебе, наверное, лишко будет, - покачал головой Константин.
   - Мне лишко? Эт-ты зря - мы до сулейки привычные. А как без сулейки-то? Без нее нельзя. Зимой приложишься к ней - холод не страшен, а в жару глотнешь - и птахи веселее чивкать начинают, - взглянул старик веселым глазом на священника, - второй его глаз был закрыт большим неприятным бельмом.
   Константин пристально вгляделся в дряблое, грязное лицо старика.
   Что-то знакомое мелькнуло в его облике, хотя он мог поручиться, что никогда прежде не видал этого нечесаного чумазого пьяницу. Но слова, сказанные им про птах и сулейку, показались когда-то и где-то уже слышанными. Константин молча глядел на старика и вдруг, ему даже стало немного не по себе, вдруг вспомнил, как давным-давно ехал он в Котельнич, и лохматый болтливый мужик развлекал его разговорами всю дорогу.
   - Пронька? - неуверенно спросил он.
   Старик ошалело посмотрел глазом на Константина, перекрестился и прошамкал:
   - Святой отец, батюшка родный, ты никак ясновидящий? Ну, Пронька я, а ты откель знаешь?
   - Пронька, - повторил Константин, - надо же. Бог ты мой! Откуда ж ты здесь?
   - Святой отец, а ты откель знаешь-то меня? - дрожал от нетерпения старик.
   - Помнишь девяносто второй год... Я, молодой тогда, ехал после семинарии в Котельнич, и ты вез меня с Вятки до самого места.
   - Кхе, кхе, - почесал затылок Пронька. - Кхе, кхе, да скольких же я перевозил, рази всех упомнишь? Хотя, постой... Что-то было, вроде..., старик сильно задумался, сплюнул и, хлопнув себя по худым бокам, почти прокричал, - было, конечно, было. В Быстрице мы тогда заночевали.
   - Пронька..., - смотрел на него во все глаза Константин, и тоска по давно ушедшему бередила его сердце. - Неисповедимы пути Господни. Что же ты делаешь тут? Что занесло тебя в экую даль?
   - Э-э, святой отец, жизнь - штука длинная и непредсказуемая. Где только не носило меня. Здесь вот не был еще... Эх, святой отец, поганая штука жизнь. Это ты, небось, на прогулку едешь. У тебя, небось, жизнь хороша была все эти годы - вон добрый какой, - кивнул он на круглый живот Константина. А мы, простой народ, каши из топора вдоволь нахлебались. Я ведь чего по миру-то пошел? Думаешь, пьянчуга старый работать не хочет, думаешь, легко вот так, копейку в шапку собирать? Нравится, думаешь? Нет, родимый. Промысел этот новый для меня. Как большевики-то к власти пришли, тут моя жизнь и кончилась. Все забрали. Под чистую. Я на ноги-то прилично встал. Лошадь у меня крепкая была, вторую прикупил, - на хлеб с маслицем хватало. Я ведь извозом, почитай, всегда занимался. Ну а тут погром пошел, добро нажитое давай в общую кучу... Лошадей отобрали. Женку мою...., - старик высморкался, сплюнул смачно и продолжал, - женку мою в расход пустили... Эх, какая баба была! Душа - во, и сама такая же, обхватить - рук не хватит. За кобылу заступилась, и..., пиф-паф - не стало бабы. Один я остался - ни лошадок, ни женки. Куда мне, чего? Вот и пошел я по миру. Лошадь мне не купить боле... Вот и пошел я...
   Пронька еще говорил и говорил о своей нелегкой жизни, время от времени припадая беззубым ртом к сулейке, потом попросил у Константина копеечку и довольный поковылял дальше, ни разу не оглянувшись на оставшегося стоять в растерянности "святого отца".
   Последняя ниточка оборвалась, и этот беззубый старик, который только что скрылся в следующем вагоне, унес с собою воспоминания о юности и о родимой далекой Вятке. Хлопнувшая в тамбуре дверь, словно захлопнула последнюю страницу, где черным по белому красиво было написано о любви, о доме, о теплом дожде и ярком солнце... Следующая страница была пуста...
   В Новороссийск приехали часов в шесть вечера и разместились в соборном доме, а на другой день Антоний отслужил торжественную литургию.
   Пробыли здесь не долго. Вскоре после прибытия началась страшная суматоха, большевики, озверевшие до предела, расстреливали всех, кто был не угоден им. Многих жителей без суда и следствия вешали прямо на улицах. Снаряды рвались почти в центре города, наполняя воздух свистом и грохотом и наводя на округу непередаваемый ужас.