Страница:
Поэтому я удалился, сославшись на обязанности, которыми пренебрегал несколько дней. Гекамеда даже не подняла взгляд, но, подойдя к двери, я внезапно услышал ее голос:
— Ты не сказал мне, что я должна делать.
— Что ты должна делать? — недоуменно переспросил я.
— Да. Разве я не твоя рабыня? Твое приобретение окажется неудачным, если я буду праздной. В чем состоят мои обязанности?
Я невольно улыбнулся:
— Твои обязанности — развлекаться и беречь свою красоту. Я привез тебя в Трою не ради твоего усердия, а ради твоих больших глаз, белых рук и стройной фигуры. Служанок хватает с лихвой — я хочу, чтобы ты не готовила мне пищу и постель, а делила их со мной.
Я был доволен своими последними словами, видя, что напугал ее, и нисколько о том не жалея. Выйдя из комнаты, направился в просторное помещение в задней части дворца на том же этаже, что и мои покои, где хранились царские архивы.
Именно там мне нанесла визит Елена в день моего введения в должность вестника.
Но менее чем через пять минут я ощутил жгучее желание вернуться к Гекамеде. Желание это было явно нелепым, и я посмеялся над собой, думая о том, какой радушный прием меня бы ожидал. Стараясь отвлечь себя работой, я отнес кипу пергаментов на стол из слоновой кости и начал разворачивать один свиток за другим, но никак не мог сосредоточиться.
Наконец я оставил тщетные попытки и задумался о собственных делах.
Похоже, я окончательно запутался в отношениях с Гекамедой. Что же мне делать? Обращаться с ней как с настоящей рабыней? Но в таком случае я навсегда потеряю надежду завоевать ее любовь — хотя именно этого она от меня и ожидает. Впрочем, сама мысль об этом вызывала у меня отвращение — я никогда не понимал, какое удовольствие может получать мужчина от близости с женщиной, которая навязана ей силой.
Мои мысли вернулись к Гортине. Но по отношению к юной греянке я мог лишь придерживаться политики настороженного ожидания. Если ей придет в голову воспользоваться религиозными законами о семье, это может доставить серьезные неприятности.
Ну, я успею побеспокоиться об этом, когда придет время.
Что касается Елены, я все еще считал ее своим другом.
Просто ее нелепая шутка оказалась серьезнее, чем она предполагала. Привыкшая к поведению мужчин Спарты, она едва ли могла расценивать мое поведение с Гекамедой как серьезное оскорбление.
Когда я наконец встал и собрался идти к себе, была почти полночь. Во дворце царила тишина.
Подойдя к двери моих покоев, я внезапно испугался, что Гекамеда воспользовалась моим отсутствием и сбежала, помня о словах, сказанных мною напоследок.
Я шагнул через порог с бешено колотящимся сердцем.
Но мои опасения были напрасны. В комнате ничего не изменилось — только светильники на подставке из черного дерева почти выгорели. Гекамеда все еще сидела на мраморной скамье в оконной нише, но, подойдя к ней, я увидел, что на ее бархатных щеках белеют полосы, а на ресницах блестят слезы.
— Почему ты плачешь, Гекамеда? — спросил я.
Мой голос звучал мягко, хотя я отнюдь к этому не стремился.
— Прошу прошения, — гордо отозвалась она, не поднимая глаз. — Мои слезы не для тебя.
— Я и не льстил себе подобной надеждой. Но раз ты моя собственность, я не хочу, чтобы ты выглядела некрасивой и заплаканной. — Подойдя к подставке, чтобы погасить светильники, я добавил: — Уже поздно.
— Да. — Помолчав, Гекамеда неохотно сообщила: — Твой слуга был. здесь и расспрашивал меня.
— Ферейн? Что ему было нужно?
— Ничего. Он не передавал никаких сообщений.
— Вот и хорошо. — Я снова подошел к ней. — Пойдем, Гекамеда. Час поздний — пора спать.
Девушка поднялась с явным усилием — в ее глазах мелькнул страх, как у загнанного зверя. Я взял ее за руку — она была холодной и безжизненной — и повел в соседнюю комнату, где зажег светильник, стоящий в оконной нише.
Повернувшись, чтобы взглянуть на нее при свете, я увидел плотно сжатые губы, глаза, превратившиеся в щелочки, и руки, стиснутые в кулаки.
— Прости, что не могу предложить тебе ничего лучшего, — спокойно сказал я, — хотя, если повесить шелковые занавеси и поставить скамьи из черного дерева, здесь будет не так уж плохо. Ложем не пользовался никто, кроме моего друга Киссея, когда он оставался у меня ночевать. Отныне оно твое. Доброй ночи.
Не дав ей времени ответить и даже не взглянув на нее, я вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и направился в свою спальню.
Глава 12
— Ты не сказал мне, что я должна делать.
— Что ты должна делать? — недоуменно переспросил я.
— Да. Разве я не твоя рабыня? Твое приобретение окажется неудачным, если я буду праздной. В чем состоят мои обязанности?
Я невольно улыбнулся:
— Твои обязанности — развлекаться и беречь свою красоту. Я привез тебя в Трою не ради твоего усердия, а ради твоих больших глаз, белых рук и стройной фигуры. Служанок хватает с лихвой — я хочу, чтобы ты не готовила мне пищу и постель, а делила их со мной.
Я был доволен своими последними словами, видя, что напугал ее, и нисколько о том не жалея. Выйдя из комнаты, направился в просторное помещение в задней части дворца на том же этаже, что и мои покои, где хранились царские архивы.
Именно там мне нанесла визит Елена в день моего введения в должность вестника.
Но менее чем через пять минут я ощутил жгучее желание вернуться к Гекамеде. Желание это было явно нелепым, и я посмеялся над собой, думая о том, какой радушный прием меня бы ожидал. Стараясь отвлечь себя работой, я отнес кипу пергаментов на стол из слоновой кости и начал разворачивать один свиток за другим, но никак не мог сосредоточиться.
Наконец я оставил тщетные попытки и задумался о собственных делах.
Похоже, я окончательно запутался в отношениях с Гекамедой. Что же мне делать? Обращаться с ней как с настоящей рабыней? Но в таком случае я навсегда потеряю надежду завоевать ее любовь — хотя именно этого она от меня и ожидает. Впрочем, сама мысль об этом вызывала у меня отвращение — я никогда не понимал, какое удовольствие может получать мужчина от близости с женщиной, которая навязана ей силой.
Мои мысли вернулись к Гортине. Но по отношению к юной греянке я мог лишь придерживаться политики настороженного ожидания. Если ей придет в голову воспользоваться религиозными законами о семье, это может доставить серьезные неприятности.
Ну, я успею побеспокоиться об этом, когда придет время.
Что касается Елены, я все еще считал ее своим другом.
Просто ее нелепая шутка оказалась серьезнее, чем она предполагала. Привыкшая к поведению мужчин Спарты, она едва ли могла расценивать мое поведение с Гекамедой как серьезное оскорбление.
Когда я наконец встал и собрался идти к себе, была почти полночь. Во дворце царила тишина.
Подойдя к двери моих покоев, я внезапно испугался, что Гекамеда воспользовалась моим отсутствием и сбежала, помня о словах, сказанных мною напоследок.
Я шагнул через порог с бешено колотящимся сердцем.
Но мои опасения были напрасны. В комнате ничего не изменилось — только светильники на подставке из черного дерева почти выгорели. Гекамеда все еще сидела на мраморной скамье в оконной нише, но, подойдя к ней, я увидел, что на ее бархатных щеках белеют полосы, а на ресницах блестят слезы.
— Почему ты плачешь, Гекамеда? — спросил я.
Мой голос звучал мягко, хотя я отнюдь к этому не стремился.
— Прошу прошения, — гордо отозвалась она, не поднимая глаз. — Мои слезы не для тебя.
— Я и не льстил себе подобной надеждой. Но раз ты моя собственность, я не хочу, чтобы ты выглядела некрасивой и заплаканной. — Подойдя к подставке, чтобы погасить светильники, я добавил: — Уже поздно.
— Да. — Помолчав, Гекамеда неохотно сообщила: — Твой слуга был. здесь и расспрашивал меня.
— Ферейн? Что ему было нужно?
— Ничего. Он не передавал никаких сообщений.
— Вот и хорошо. — Я снова подошел к ней. — Пойдем, Гекамеда. Час поздний — пора спать.
Девушка поднялась с явным усилием — в ее глазах мелькнул страх, как у загнанного зверя. Я взял ее за руку — она была холодной и безжизненной — и повел в соседнюю комнату, где зажег светильник, стоящий в оконной нише.
Повернувшись, чтобы взглянуть на нее при свете, я увидел плотно сжатые губы, глаза, превратившиеся в щелочки, и руки, стиснутые в кулаки.
— Прости, что не могу предложить тебе ничего лучшего, — спокойно сказал я, — хотя, если повесить шелковые занавеси и поставить скамьи из черного дерева, здесь будет не так уж плохо. Ложем не пользовался никто, кроме моего друга Киссея, когда он оставался у меня ночевать. Отныне оно твое. Доброй ночи.
Не дав ей времени ответить и даже не взглянув на нее, я вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и направился в свою спальню.
Глава 12
Храм Фамира
Вспоминая первую неделю, которую Гекамеда провела в моих покоях в качестве рабыни, я с трудом удерживаюсь от смеха, ибо меня тревожило то, что по прошествии времени кажется нелепым. К тому же меня постоянно страшило, что Гекамеда убежит из дворца, так как я не присвоил ей номер в списке дворцовой прислуги и она могла свободно уходить и приходить, как сам царь Приам.
Мне было нелегко скрывать правду от друзей, которые навещали меня. Узнай они об истинном положении дел, надо мной потешалась бы вся Троя, в то время как одного взгляда на Гекамеду было для них достаточно, чтобы осыпать меня поздравлениями.
— За еще одну такую Гекамеду, — заявил Эвен, — я готов в одиночку сразиться со всем греческим войском!
Остальные разделяли его мнение, но я мог лишь улыбаться с болью в сердце, ибо Гекамеда по-прежнему держалась со мной холодно и враждебно. Ее полные губы никогда не улыбались, а в глазах постоянно светились гнев и презрение. Часто я заставал девушку плачущей, но больше не пытался предлагать ей свое сочувствие. Я начинал думать, что Гекамеда в самом деле ненавидит меня, хотя не мог забыть ее ласковый взгляд при нашей первой встрече в шатре Нестора. Кроме того, разве она не помогла мне бежать? Впрочем, Гекамеда могла поступить так назло грекам, убившим ее отца и сделавшим ее рабыней.
Мои обязанности вестника в этот период никак нельзя было назвать обременительными. Каждое утро я составлял расписание дневных празднеств и жертвоприношений, а во второй половине дня посещал заседания совета.
Должен заметить, что меня тревожила враждебность Оилея, жреца Фамира. Он не забыл, что я перенес ежегодные жертвоприношения Елены Аргивской из его храма в храм Гефеста, и не простил мне этого. Конечно, Оилей не мог по-настоящему мне навредить, но его тайные попытки дискредитировать меня в глазах царя Приама и посеять раздоры среди жрецов действовали на нервы.
Я подумывал о том, чтобы попросить царя о его удалении.
Осада протекала как обычно — то есть никак. Греки казались обескураженными повторяющимися успехами Гектора и Энея. Было хорошо известно, что они рассчитывали на капитуляцию Трои в течение первого года, но прошло более девяти лет, а они находились дальше от победы, чем в начале войны, — к тому же не было никакой надежды вернуть Ахилла на поле сражения. Большую часть времени они сидели в шатрах, поедая сухари.
— Если они не поторопятся, — сказал мне как-то Кисеей, — Елена умрет от старости, и сражаться будет не из-за чего.
Я не видел Елену с того дня в ее покоях, когда Гортина обратила ее шутку в потрясение. Она не появлялась даже во время утренних собраний на Скейских башнях.
Несколько раз Елена присылала гонца с вопросами о Гекамеде, на которые я отвечал, что дочь Арсиноя здорова и счастлива, как только может быть счастлива изгнанница.
Я знал, что такой ответ должен тронуть сердце Елены.
Как-то раз после очередного заседания совета я лениво бродил по дворцовому саду. В тот день старый Антенор был разговорчивее обычного, и я улыбался, вспоминая его напыщенные фразы. Потом мои мысли переключились на Гекамеду, и я ускорил шаг, снова почувствовав страх не застать ее по прибытии.
Внезапно я услышал позади женский голос, тихо произнесший мое имя.
Повернувшись, я увидел Елену, сопровождаемую Эфрой и Клименой. На ней была небрежно накинутая мантия, поэтому я решил, что она не ходила в город, а просто вышла подышать вечерним воздухом. Я остановился и, когда она подошла на расстояние вытянутой руки, приветствовал ее поклоном. К моему удивлению, Елена не обратила на меня внимания, и я уже было решил, что меня не намерены удостоить ни словом, ни взглядом, но она внезапно обернулась и еле слышно произнесла:
— Берегись Гортины.
Прежде чем я успел опомниться от изумления и ответить, Елена уже двинулась дальше.
Сначала я хотел догнать ее и потребовать объяснений столь странного предупреждения, но потом решил этого не делать. «Если бы она хотела сообщить мне большее, — подумал я, — непременно так бы и поступила».
Кроме того, мне пришлось бы войти в дом Париса, где я мог случайно столкнуться с Гортиной. Елена не могла вступать со мной в беседу на общественной территории.
Что же могло означать это предупреждение? Знала ли Елена о каких-то враждебных намерениях Гортины в отношении меня? Или она всего лишь хотела сообщить, что Гортина одержима мстительными замыслами? Хотя последнее я уже знал — как и то, что Гортина способна на все.
Внезапно мне пришла в голову ужасная мысль. Я повернулся и со всех ног помчался к дворцу — пробежал мимо стражников у входа, по коридорам и вверх по лестнице к моим покоям.
Но мои страхи были беспочвенны. С Гекамедой ничего не случилось. Она сидела в своей комнате на мраморной скамье у окна, задумчиво глядя на террасу и деревья в саду.
При звуке открываемой двери она встала и повернулась ко мне.
— Кто-нибудь был здесь? — задыхаясь, осведомился я.
Гекамеда казалась удивленной.
— Никого, — кратко ответила она.
— Вот и хорошо. — Я направился к двери, но снова повернулся к ней: — Когда меня нет, Гекамеда, ты должна надежно запирать входную дверь. У меня есть враги, и я боюсь, что они попытаются похитить мое сокровище.
— Твое сокровище? — Она огляделась с равнодушным видом. — Оно здесь? Почему ты не спрятал его в подвал?
— Я имел в виду тебя, Гекамеда, — улыбнулся я. — Ты — мое сокровище. Я не могу спрятать тебя в подвал, хотя ты, несомненно, была бы этому только рада.
— Как будет тебе угодно. Ты мой господин.
— Знаю — незачем напоминать мне об этом. Кстати, сегодня я говорил с дочерью Приама, Поликсеной, — она мой друг. Я рассказал ей о твоем одиночестве, и она обещала навестить тебя.
— Я не желаю видеть дочь Приама и других твоих друзей.
— Мне это известно. Но ты примешь Поликсену, когда она придет?
— Если это твой приказ.
— Отвечай! Ты примешь ее?
— Да, если ты мне приказываешь. Я предпочла бы обойтись без этого.
— Тогда мы обойдемся без тебя! — И я вышел, сердито хлопнув дверью.
Таковы были мои отношения с Гекамедой по прошествии недели. Их трудно было назвать дружескими.
Вечером меня навестил Кисеей, и я напрочь забыл о предупреждении Елены насчет Гортины. Но когда после его ухода я лег спать, внезапно вспомнил об этом и долго ворочался, размышляя, что она имела в виду, покуда мои глаза не начали слипаться.
Следующим утром мы с Гекамедой завтракали вместе. Я с самого начала настоял на этом, хотя ее присутствие не доставляло мне особой радости. Во время трапезы она хранила молчание, если не считать кратких ответов на мои вопросы. Видеть ее холодное презрение и равнодушие было для меня мукой. Этим утром Гекамеда и вовсе не произнесла ни слова с тех пор, как мы заняли наши места.
Внезапно в дверь моих покоев постучали. Ферейн пошел узнать, кто пришел, и вскоре вернулся с сообщением, что Сман, гонец жрецов, хочет поговорить со мной.
— Пригласи его сюда, — распорядился я, думая, что Сман пришел по какому-то незначительному поводу. В качестве царского вестника я часто получал подобным образом сообщения от различных жрецов. — В чем дело? — спросил я, когда Сман вошел в комнату. Он робко шагнул вперед, держа в одной руке кончик своего пояса гонца, а в другой свиток пергамента.
— Ты Идей, вестник царя Приама, сын Дара, жреца Гефеста? — монотонным голосом осведомился Сман.
— Ты отлично это знаешь, — сердито отозвался я.
Парень видел меня неоднократно.
— Это входит в мои обязанности, — виновато объяснил он. — Я должен услышать ответ.
— Я Идей. Продолжай.
Сделав еще один шаг, Сман развернул пергамент и начал читать так быстро и монотонно, что я еле разбирал слова:
— «От совета Трои по семейным делам, уполномоченного могущественным царем Приамом, Идею, сыну Дара. Имея право, согласно законам, взять в свои покои в царском дворце одну рабыню, ты обещал это Гортине, женщине из Грей, находящейся в услужении у Елены Аргивской в доме Париса, сына Приама, и получил ее согласие. Взяв вместо нее Гекамеду, дочь Арсиноя Тенедосского, ты нарушил договор и посему должен сегодня же предстать перед жрецом храма Фамира и подчиниться воле богов».
Окончив чтение, Сман свернул пергамент, поклонился и повернулся к двери.
— Сман, — окликнул я его, придя в себя от изумления, — кто автор этого послания? Откуда оно исходит?
Гонец колебался:
— Не знаю. Мне вручили его во время обхода в храме Фамира.
— Оно подписано жрецом? Дай мне взглянуть.
Подойдя, он протянул мне пергамент. Внизу дерзким почерком была выведена подпись: «Оилей».
Этого было достаточно. Я отпустил гонца, дав ему серебряную монету, а когда он ушел, повернулся к Гекамеде:
— Кажется, у меня неприятности.
Обуреваемая любопытством, она не удержалась от вопроса:
— В чем дело? Я не поняла ни слова.
— В жалобе Гортины — служанки Елены, — объяснил я. — Она обвиняет меня в нарушении договора.
Гекамеда прищурилась:
— Ну и что?
— Мне велено предстать перед жрецом Фамира, Оилеем. Он мой враг — не важно почему. Вся штука в том, что его устами говорят боги! Решение известно заранее — Гортина выиграет дело!
— И что это означает? — Она посмотрела мне в глаза.
— Это означает, моя дорогая Гекамеда, что твое желание освободиться от меня, по-видимому, исполнится. Будучи холостяком, живущим во дворце, я обязан подчиниться решению жреца, которое мой враг, несомненно, вынесет в пользу Гортины. Следовательно, в этих покоях место недовольной рабыни займет недовольный хозяин.
На лице Гекамеды не появилось выражения радости, которого я ожидал. Вместо этого она стиснула руки и посмотрела на меня, как будто не поняла моих слов.
— Значит, мне придется тебя покинуть? — спросила Гекамеда дрожащим голосом.
Я решил, что он дрожит в предвкушении грядущей свободы. Мысль о том, что мне предстоит потерять ее, внушала мне ужас. Чтобы не показывать своих чувств, я быстро встал и, не ответив на вопрос, вышел из комнаты.
Я не стал тратить время на праздные размышления.
Теперь мне было ясно, что означало предупреждение Елены.
Гортина, состоя у нее в услужении, несомненно, знала, что я перенес ежегодное жертвоприношение ее хозяйки Афродите в храм Гефеста и что это вызвало враждебность Оилея. Поэтому она обратилась с жалобой в храм Фамира, прекрасно понимая, что Оилей будет только рад расквитаться со мной.
Предупредив Гекамеду и Ферейна, чтобы они не впускали никого, кроме Киссея или Поликсены, я отправился во дворец с надеждой исправить положение.
Дело осложняло то, что у меня оставалось всего два часа — в полдень я должен был явиться в храм.
Не найдя Орхомена, я послал гонцов на поиски Эвена, Киссея, Гектора и Антенора, но время шло, а ни один из них не появился, поэтому я решил играть в одиночку. Поднявшись по широкой лестнице на следующий этаж, где находились покои Приама и Гекубы, я потребовал, чтобы меня немедленно проводили к царю.
Приам сидел на возвышении рядом с Кассандрой, наблюдая за группой лидийских танцовщиц. Присутствие Кассандры меня смутило — при ней царь всегда становился раздраженным, что неудивительно, учитывая ее манеру разговаривать.
Когда я приблизился, Кассандра поднялась и вышла.
Царь отпустил танцовщиц взмахом руки, и мы остались вдвоем.
— Ну, Идей, что тебе нужно? — спросил он, нахмурившись.
— Осуществление твоей власти, о царь, — дерзко отозвался я.
— В твоих личных интересах или в интересах твоих обязанностей?
— В интересах последних.
— Говори.
Я прочистил горло.
— Тебе известны, о царь, жалобы, которые я подавал на Оилея, жреца Фамира. Ты соглашался со мной, что он не подходит для этой должности. Я пришел требовать его отстранения.
— Какой новый грех он совершил?
— Никакого. Вернее, никакого нового. Но ты говорил, что мое мнение в подобных делах для тебя решающее, и я подумал, что незачем представлять тебе весь перечень обвинений.
— Ты подумал правильно. Но почему тогда пришел ко мне? Это дело должен решать совет.
— Я предпочел бы не ждать заседания совета. Его поведение вопиюще, и дело не терпит отлагательств. — Не желая упоминать о своих личных затруднениях, ради которых Приам никогда бы не прибег к столь строгим мерам, я попросил его воспользоваться своей властью, не дожидаясь одобрения совета, и отправить начальника стражи в храм с приказом об отстранении Оилея.
Но я напрасно трудился. Выразив удивление моей настойчивостью, царь заявил, что это невозможно.
— Разве что-нибудь невозможно для Приама? — осведомился я.
— Ну… во всяком случае, невыполнимо. Не продолжай — я не желаю тебя слушать. К чему такое нетерпение? Сегодня я представлю дело на рассмотрение совета, который, безусловно, не станет тянуть с решением. Тебе незачем было беспокоить меня по такому поводу, Идей. Можешь идти.
Я повиновался. Спускаясь по лестнице, я бросил взгляд на клепсидру и увидел, что до полудня остается немного. Вернувшись в свои покои, я застал там Киссея, и на сердце у меня потеплело при виде его дружелюбного лица.
— Что случилось? — спросил он. — Гекамеда говорит, что у тебя неприятности.
В нескольких словах я ознакомил его с ситуацией.
— Боюсь, что тебе нельзя помочь, — сказал Кисеей, когда я умолк. — Если дело в руках Оилея, все кончено. Я знаю этого негодяя.
— Вот как?
— Правда, я лучше знаю его брата — мы учились вместе. Его зовут Эпистроф. Кажется, он помогает Оилею в храме.
Внезапно мне пришла в голову идея.
— Насколько близко ты знаешь этого Эпистрофа? — спросил я. — Он твой друг?
— В какой-то степени. Мы с ним члены одного тайного общества.
— Ты мог бы попросить его об одолжении?
— Разумеется. Но предупреждаю тебя, Идей, Оилея не удастся смягчить ни его брату, ни кому-либо другому. Он тверд, как железо.
— Знаю, но выслушай мой план. Времени мало — мы должны действовать быстро. Иди к Эпистрофу, скажи ему, что ты мой друг, и попроси его походатайствовать за меня перед Оилеем. Объясни ему, что я ненавижу Гекамеду и люблю Гортину, но опасаюсь ее страсти — он не поверит, если мы пересолим. Добавь, что, если бы я хотел взять себе рабыню, несомненно выбрал бы Гортину, но сейчас хочу избавиться от обеих. Попроси его убедить Оилея вынести решение в соответствии с моими пожеланиями.
Кисеей одобрительно улыбнулся:
— Неплохая выдумка. Думаешь, Оилей попадется на приманку?
— Будем надеяться. По крайней мере, это лучшее, что мы можем сделать. Поторопись, иначе будет слишком поздно. Повидав Эпистрофа, встреть меня у дверей храма и обними на глазах у Оилея, А сейчас уходи.
Как только Кисеей удалился, я стал переодеваться для выхода, так как храм Фамира находился в западном конце города, довольно далеко от дворца. На душе у меня было скверно — я считал, что Гекамеда для меня потеряна, ибо план, доверенный мной Киссею, был ненадежен и имел мало шансов на успех.
Моя идея заключалась в том, чтобы заставить Оилея поверить, будто мои желания прямо противоположны тому, каковы они были на самом деле, и таким образом побудить его вынести благоприятное для меня решение. У меня оставалась хрупкая надежда перехитрить этого старого лиса.
Закончив приготовления, я направился в комнату Гекамеды снова предупредить ее, чтобы она никого не впускала в мое отсутствие. Каково же было мое удивление, когда она встретила меня у двери, закутанная в плащ.
— Куда ты? — спросил я.
— С тобой в храм, — ответила Гекамеда, словно это было само собой разумеющимся.
Я изумленно уставился на нее, думая о том, каким образом эта странная фантазия пришла ей в голову.
Когда я объяснил, что ей не подобает меня сопровождать, она, казалось, не поняла, хотя, насколько я знал, законы Тенедоса не слишком отличались от троянских.
— Но я хочу пойти! — воскликнула Гекамеда, как будто это решало вопрос.
У меня не было времени на споры, поэтому я удалился, строго приказав ей оставаться в покоях до моего возвращения.
Я был настолько поглощен своими мыслями, что не заметил, как оказался возле храма. Верный своему слову Кисеей встретил меня у входа и крепко обнял.
— Ловушка расставлена, но птичка хитра, — шепнул он мне на ухо, когда мы вместе входили в храм.
Один из старейших в Трое, храм Фамира был также одним из самых впечатляющих. Даже такой скептик, как я, входя в него, испытывал чувство благоговейного восторга. Тусклое серое помещение действовало на меня куда сильнее ослепительной белизны храма Аполлона — стройные колонны, исчезающие в тумане свода, словно возносили душу в высшие сферы.
Все было изготовлено из серого антикского камня, вплоть до алтаря жреца, стоящего в дальнем конце храма высоко над головами молящихся.
Под алтарем лицом к двери сидели пять человек.
Один из них был советник Трои по семейным делам, в чьи обязанности входило сообщать волю богов троянским властям; другой, по словам Киссея, был Эпистроф, брат Оилея. Остальных я не знал, но решил, что это низшие служители храма.
Жрец Оилей стоял спиной к алтарю — его голова и плечи возвышались над перилами. Когда мы с Киссеем искали скамью в передней части храма, я заметил, что он смотрит на меня и его маленькие глазки горят торжеством.
Я спокойно выдержал его взгляд.
Как только мы сели, где-то сзади громко прозвонил колокол. Мужчины на скамье под алтарем — за исключением советника, усердно писавшего что-то на свитке пергамента, словно от этого зависела его жизнь, — вскочили на ноги и устремились в разные стороны.
Один поднялся на алтарь, двое других сняли крышки с маленьких урн, где курился фимиам, а четвертый наполнил до краев золотую чашу священным вином и с торжественным видом отпил из нее.
Внезапно послышался голос Оилея:
— Идей может заслужить милость богов своим пожертвованием.
Эпистроф приблизился к скамье, где сидели мы с Киссеем, и протянул руку. Я вынул из-за пояса и вручил ему шесть золотых монет — плату за рассмотрение дела.
Их звон, казалось, послужил сигналом — служители подбежали к подножию алтаря и стали выполнять какие-то замысловатые движения. Я понял их смысл, когда из-под перил потянулись вверх струи дыма, увеличиваясь в размере, покуда передняя часть алтаря вместе с головой и плечами жреца не скрылась из виду.
Запах дыма становился все резче.
Опустившись на колени, служители запели в унисон. Я не понимал, как они могут открывать рты, не задыхаясь от фимиама. Голоса заполняли помещение, дым змеился вокруг колонн, все поплыло у меня перед глазами. Маленький советник продолжал невозмутимо строчить пером.
Это продолжалось достаточно долго — фигура жреца, общающегося с богами, оставалась невидимой. Я начал думать, что боги обратили свой гнев по верному адресу и задушили Оилея дымом, — когда внезапно пение прекратилось и я услышал его звучный монотонный голос:
— Да услышит волю богов Идей, сын Дара!
После краткой паузы голос зазвучал громче прежнего:
— Идей, — заговорил он обычным голосом, — ты слышал волю богов. Желаешь ли ты ее толкования?
Я хорошо знал, что это вопрос для проформы и я получу «толкование», хочу я его или нет.
— Да, — ответил я.
Оилей откашлялся.
— Воля богов ясна, — с удовлетворением возвестил он. — Во-первых, ты совершил черное деяние, нарушив договор с Гортиной. Во-вторых, ты не заслуживаешь ни Гекамеды, ни Гортины. Но по милости богов у тебя будут жить они обе, и ты обязан относиться к ним одинаково и заботиться об их здоровье и счастье.
Я с улыбкой поднялся — Оилей не должен был видеть мой гнев.
— Отлично, — сказал я. — Воля богов будет исполнена.
Вместе с Киссеем я вышел из храма. Было уже за полдень — солнце ярко светило, отовсюду слышались пение птиц и крики детей. Свернув за угол, мы направились в сторону дворца.
— Наша уловка удалась — в какой-то мере, — с усмешкой заметил Кисеей. — Счастливчик! Ты не только не потерял Гекамеду, но обзавелся двумя хорошенькими рабынями вместо одной!
Я не ответил, будучи занятым мыслями о том, что, во имя самого Аида[74]], мне делать с Гекамедой и Гортиной, оказавшимися на моем попечении.
Мне было нелегко скрывать правду от друзей, которые навещали меня. Узнай они об истинном положении дел, надо мной потешалась бы вся Троя, в то время как одного взгляда на Гекамеду было для них достаточно, чтобы осыпать меня поздравлениями.
— За еще одну такую Гекамеду, — заявил Эвен, — я готов в одиночку сразиться со всем греческим войском!
Остальные разделяли его мнение, но я мог лишь улыбаться с болью в сердце, ибо Гекамеда по-прежнему держалась со мной холодно и враждебно. Ее полные губы никогда не улыбались, а в глазах постоянно светились гнев и презрение. Часто я заставал девушку плачущей, но больше не пытался предлагать ей свое сочувствие. Я начинал думать, что Гекамеда в самом деле ненавидит меня, хотя не мог забыть ее ласковый взгляд при нашей первой встрече в шатре Нестора. Кроме того, разве она не помогла мне бежать? Впрочем, Гекамеда могла поступить так назло грекам, убившим ее отца и сделавшим ее рабыней.
Мои обязанности вестника в этот период никак нельзя было назвать обременительными. Каждое утро я составлял расписание дневных празднеств и жертвоприношений, а во второй половине дня посещал заседания совета.
Должен заметить, что меня тревожила враждебность Оилея, жреца Фамира. Он не забыл, что я перенес ежегодные жертвоприношения Елены Аргивской из его храма в храм Гефеста, и не простил мне этого. Конечно, Оилей не мог по-настоящему мне навредить, но его тайные попытки дискредитировать меня в глазах царя Приама и посеять раздоры среди жрецов действовали на нервы.
Я подумывал о том, чтобы попросить царя о его удалении.
Осада протекала как обычно — то есть никак. Греки казались обескураженными повторяющимися успехами Гектора и Энея. Было хорошо известно, что они рассчитывали на капитуляцию Трои в течение первого года, но прошло более девяти лет, а они находились дальше от победы, чем в начале войны, — к тому же не было никакой надежды вернуть Ахилла на поле сражения. Большую часть времени они сидели в шатрах, поедая сухари.
— Если они не поторопятся, — сказал мне как-то Кисеей, — Елена умрет от старости, и сражаться будет не из-за чего.
Я не видел Елену с того дня в ее покоях, когда Гортина обратила ее шутку в потрясение. Она не появлялась даже во время утренних собраний на Скейских башнях.
Несколько раз Елена присылала гонца с вопросами о Гекамеде, на которые я отвечал, что дочь Арсиноя здорова и счастлива, как только может быть счастлива изгнанница.
Я знал, что такой ответ должен тронуть сердце Елены.
Как-то раз после очередного заседания совета я лениво бродил по дворцовому саду. В тот день старый Антенор был разговорчивее обычного, и я улыбался, вспоминая его напыщенные фразы. Потом мои мысли переключились на Гекамеду, и я ускорил шаг, снова почувствовав страх не застать ее по прибытии.
Внезапно я услышал позади женский голос, тихо произнесший мое имя.
Повернувшись, я увидел Елену, сопровождаемую Эфрой и Клименой. На ней была небрежно накинутая мантия, поэтому я решил, что она не ходила в город, а просто вышла подышать вечерним воздухом. Я остановился и, когда она подошла на расстояние вытянутой руки, приветствовал ее поклоном. К моему удивлению, Елена не обратила на меня внимания, и я уже было решил, что меня не намерены удостоить ни словом, ни взглядом, но она внезапно обернулась и еле слышно произнесла:
— Берегись Гортины.
Прежде чем я успел опомниться от изумления и ответить, Елена уже двинулась дальше.
Сначала я хотел догнать ее и потребовать объяснений столь странного предупреждения, но потом решил этого не делать. «Если бы она хотела сообщить мне большее, — подумал я, — непременно так бы и поступила».
Кроме того, мне пришлось бы войти в дом Париса, где я мог случайно столкнуться с Гортиной. Елена не могла вступать со мной в беседу на общественной территории.
Что же могло означать это предупреждение? Знала ли Елена о каких-то враждебных намерениях Гортины в отношении меня? Или она всего лишь хотела сообщить, что Гортина одержима мстительными замыслами? Хотя последнее я уже знал — как и то, что Гортина способна на все.
Внезапно мне пришла в голову ужасная мысль. Я повернулся и со всех ног помчался к дворцу — пробежал мимо стражников у входа, по коридорам и вверх по лестнице к моим покоям.
Но мои страхи были беспочвенны. С Гекамедой ничего не случилось. Она сидела в своей комнате на мраморной скамье у окна, задумчиво глядя на террасу и деревья в саду.
При звуке открываемой двери она встала и повернулась ко мне.
— Кто-нибудь был здесь? — задыхаясь, осведомился я.
Гекамеда казалась удивленной.
— Никого, — кратко ответила она.
— Вот и хорошо. — Я направился к двери, но снова повернулся к ней: — Когда меня нет, Гекамеда, ты должна надежно запирать входную дверь. У меня есть враги, и я боюсь, что они попытаются похитить мое сокровище.
— Твое сокровище? — Она огляделась с равнодушным видом. — Оно здесь? Почему ты не спрятал его в подвал?
— Я имел в виду тебя, Гекамеда, — улыбнулся я. — Ты — мое сокровище. Я не могу спрятать тебя в подвал, хотя ты, несомненно, была бы этому только рада.
— Как будет тебе угодно. Ты мой господин.
— Знаю — незачем напоминать мне об этом. Кстати, сегодня я говорил с дочерью Приама, Поликсеной, — она мой друг. Я рассказал ей о твоем одиночестве, и она обещала навестить тебя.
— Я не желаю видеть дочь Приама и других твоих друзей.
— Мне это известно. Но ты примешь Поликсену, когда она придет?
— Если это твой приказ.
— Отвечай! Ты примешь ее?
— Да, если ты мне приказываешь. Я предпочла бы обойтись без этого.
— Тогда мы обойдемся без тебя! — И я вышел, сердито хлопнув дверью.
Таковы были мои отношения с Гекамедой по прошествии недели. Их трудно было назвать дружескими.
Вечером меня навестил Кисеей, и я напрочь забыл о предупреждении Елены насчет Гортины. Но когда после его ухода я лег спать, внезапно вспомнил об этом и долго ворочался, размышляя, что она имела в виду, покуда мои глаза не начали слипаться.
Следующим утром мы с Гекамедой завтракали вместе. Я с самого начала настоял на этом, хотя ее присутствие не доставляло мне особой радости. Во время трапезы она хранила молчание, если не считать кратких ответов на мои вопросы. Видеть ее холодное презрение и равнодушие было для меня мукой. Этим утром Гекамеда и вовсе не произнесла ни слова с тех пор, как мы заняли наши места.
Внезапно в дверь моих покоев постучали. Ферейн пошел узнать, кто пришел, и вскоре вернулся с сообщением, что Сман, гонец жрецов, хочет поговорить со мной.
— Пригласи его сюда, — распорядился я, думая, что Сман пришел по какому-то незначительному поводу. В качестве царского вестника я часто получал подобным образом сообщения от различных жрецов. — В чем дело? — спросил я, когда Сман вошел в комнату. Он робко шагнул вперед, держа в одной руке кончик своего пояса гонца, а в другой свиток пергамента.
— Ты Идей, вестник царя Приама, сын Дара, жреца Гефеста? — монотонным голосом осведомился Сман.
— Ты отлично это знаешь, — сердито отозвался я.
Парень видел меня неоднократно.
— Это входит в мои обязанности, — виновато объяснил он. — Я должен услышать ответ.
— Я Идей. Продолжай.
Сделав еще один шаг, Сман развернул пергамент и начал читать так быстро и монотонно, что я еле разбирал слова:
— «От совета Трои по семейным делам, уполномоченного могущественным царем Приамом, Идею, сыну Дара. Имея право, согласно законам, взять в свои покои в царском дворце одну рабыню, ты обещал это Гортине, женщине из Грей, находящейся в услужении у Елены Аргивской в доме Париса, сына Приама, и получил ее согласие. Взяв вместо нее Гекамеду, дочь Арсиноя Тенедосского, ты нарушил договор и посему должен сегодня же предстать перед жрецом храма Фамира и подчиниться воле богов».
Окончив чтение, Сман свернул пергамент, поклонился и повернулся к двери.
— Сман, — окликнул я его, придя в себя от изумления, — кто автор этого послания? Откуда оно исходит?
Гонец колебался:
— Не знаю. Мне вручили его во время обхода в храме Фамира.
— Оно подписано жрецом? Дай мне взглянуть.
Подойдя, он протянул мне пергамент. Внизу дерзким почерком была выведена подпись: «Оилей».
Этого было достаточно. Я отпустил гонца, дав ему серебряную монету, а когда он ушел, повернулся к Гекамеде:
— Кажется, у меня неприятности.
Обуреваемая любопытством, она не удержалась от вопроса:
— В чем дело? Я не поняла ни слова.
— В жалобе Гортины — служанки Елены, — объяснил я. — Она обвиняет меня в нарушении договора.
Гекамеда прищурилась:
— Ну и что?
— Мне велено предстать перед жрецом Фамира, Оилеем. Он мой враг — не важно почему. Вся штука в том, что его устами говорят боги! Решение известно заранее — Гортина выиграет дело!
— И что это означает? — Она посмотрела мне в глаза.
— Это означает, моя дорогая Гекамеда, что твое желание освободиться от меня, по-видимому, исполнится. Будучи холостяком, живущим во дворце, я обязан подчиниться решению жреца, которое мой враг, несомненно, вынесет в пользу Гортины. Следовательно, в этих покоях место недовольной рабыни займет недовольный хозяин.
На лице Гекамеды не появилось выражения радости, которого я ожидал. Вместо этого она стиснула руки и посмотрела на меня, как будто не поняла моих слов.
— Значит, мне придется тебя покинуть? — спросила Гекамеда дрожащим голосом.
Я решил, что он дрожит в предвкушении грядущей свободы. Мысль о том, что мне предстоит потерять ее, внушала мне ужас. Чтобы не показывать своих чувств, я быстро встал и, не ответив на вопрос, вышел из комнаты.
Я не стал тратить время на праздные размышления.
Теперь мне было ясно, что означало предупреждение Елены.
Гортина, состоя у нее в услужении, несомненно, знала, что я перенес ежегодное жертвоприношение ее хозяйки Афродите в храм Гефеста и что это вызвало враждебность Оилея. Поэтому она обратилась с жалобой в храм Фамира, прекрасно понимая, что Оилей будет только рад расквитаться со мной.
Предупредив Гекамеду и Ферейна, чтобы они не впускали никого, кроме Киссея или Поликсены, я отправился во дворец с надеждой исправить положение.
Дело осложняло то, что у меня оставалось всего два часа — в полдень я должен был явиться в храм.
Не найдя Орхомена, я послал гонцов на поиски Эвена, Киссея, Гектора и Антенора, но время шло, а ни один из них не появился, поэтому я решил играть в одиночку. Поднявшись по широкой лестнице на следующий этаж, где находились покои Приама и Гекубы, я потребовал, чтобы меня немедленно проводили к царю.
Приам сидел на возвышении рядом с Кассандрой, наблюдая за группой лидийских танцовщиц. Присутствие Кассандры меня смутило — при ней царь всегда становился раздраженным, что неудивительно, учитывая ее манеру разговаривать.
Когда я приблизился, Кассандра поднялась и вышла.
Царь отпустил танцовщиц взмахом руки, и мы остались вдвоем.
— Ну, Идей, что тебе нужно? — спросил он, нахмурившись.
— Осуществление твоей власти, о царь, — дерзко отозвался я.
— В твоих личных интересах или в интересах твоих обязанностей?
— В интересах последних.
— Говори.
Я прочистил горло.
— Тебе известны, о царь, жалобы, которые я подавал на Оилея, жреца Фамира. Ты соглашался со мной, что он не подходит для этой должности. Я пришел требовать его отстранения.
— Какой новый грех он совершил?
— Никакого. Вернее, никакого нового. Но ты говорил, что мое мнение в подобных делах для тебя решающее, и я подумал, что незачем представлять тебе весь перечень обвинений.
— Ты подумал правильно. Но почему тогда пришел ко мне? Это дело должен решать совет.
— Я предпочел бы не ждать заседания совета. Его поведение вопиюще, и дело не терпит отлагательств. — Не желая упоминать о своих личных затруднениях, ради которых Приам никогда бы не прибег к столь строгим мерам, я попросил его воспользоваться своей властью, не дожидаясь одобрения совета, и отправить начальника стражи в храм с приказом об отстранении Оилея.
Но я напрасно трудился. Выразив удивление моей настойчивостью, царь заявил, что это невозможно.
— Разве что-нибудь невозможно для Приама? — осведомился я.
— Ну… во всяком случае, невыполнимо. Не продолжай — я не желаю тебя слушать. К чему такое нетерпение? Сегодня я представлю дело на рассмотрение совета, который, безусловно, не станет тянуть с решением. Тебе незачем было беспокоить меня по такому поводу, Идей. Можешь идти.
Я повиновался. Спускаясь по лестнице, я бросил взгляд на клепсидру и увидел, что до полудня остается немного. Вернувшись в свои покои, я застал там Киссея, и на сердце у меня потеплело при виде его дружелюбного лица.
— Что случилось? — спросил он. — Гекамеда говорит, что у тебя неприятности.
В нескольких словах я ознакомил его с ситуацией.
— Боюсь, что тебе нельзя помочь, — сказал Кисеей, когда я умолк. — Если дело в руках Оилея, все кончено. Я знаю этого негодяя.
— Вот как?
— Правда, я лучше знаю его брата — мы учились вместе. Его зовут Эпистроф. Кажется, он помогает Оилею в храме.
Внезапно мне пришла в голову идея.
— Насколько близко ты знаешь этого Эпистрофа? — спросил я. — Он твой друг?
— В какой-то степени. Мы с ним члены одного тайного общества.
— Ты мог бы попросить его об одолжении?
— Разумеется. Но предупреждаю тебя, Идей, Оилея не удастся смягчить ни его брату, ни кому-либо другому. Он тверд, как железо.
— Знаю, но выслушай мой план. Времени мало — мы должны действовать быстро. Иди к Эпистрофу, скажи ему, что ты мой друг, и попроси его походатайствовать за меня перед Оилеем. Объясни ему, что я ненавижу Гекамеду и люблю Гортину, но опасаюсь ее страсти — он не поверит, если мы пересолим. Добавь, что, если бы я хотел взять себе рабыню, несомненно выбрал бы Гортину, но сейчас хочу избавиться от обеих. Попроси его убедить Оилея вынести решение в соответствии с моими пожеланиями.
Кисеей одобрительно улыбнулся:
— Неплохая выдумка. Думаешь, Оилей попадется на приманку?
— Будем надеяться. По крайней мере, это лучшее, что мы можем сделать. Поторопись, иначе будет слишком поздно. Повидав Эпистрофа, встреть меня у дверей храма и обними на глазах у Оилея, А сейчас уходи.
Как только Кисеей удалился, я стал переодеваться для выхода, так как храм Фамира находился в западном конце города, довольно далеко от дворца. На душе у меня было скверно — я считал, что Гекамеда для меня потеряна, ибо план, доверенный мной Киссею, был ненадежен и имел мало шансов на успех.
Моя идея заключалась в том, чтобы заставить Оилея поверить, будто мои желания прямо противоположны тому, каковы они были на самом деле, и таким образом побудить его вынести благоприятное для меня решение. У меня оставалась хрупкая надежда перехитрить этого старого лиса.
Закончив приготовления, я направился в комнату Гекамеды снова предупредить ее, чтобы она никого не впускала в мое отсутствие. Каково же было мое удивление, когда она встретила меня у двери, закутанная в плащ.
— Куда ты? — спросил я.
— С тобой в храм, — ответила Гекамеда, словно это было само собой разумеющимся.
Я изумленно уставился на нее, думая о том, каким образом эта странная фантазия пришла ей в голову.
Когда я объяснил, что ей не подобает меня сопровождать, она, казалось, не поняла, хотя, насколько я знал, законы Тенедоса не слишком отличались от троянских.
— Но я хочу пойти! — воскликнула Гекамеда, как будто это решало вопрос.
У меня не было времени на споры, поэтому я удалился, строго приказав ей оставаться в покоях до моего возвращения.
Я был настолько поглощен своими мыслями, что не заметил, как оказался возле храма. Верный своему слову Кисеей встретил меня у входа и крепко обнял.
— Ловушка расставлена, но птичка хитра, — шепнул он мне на ухо, когда мы вместе входили в храм.
Один из старейших в Трое, храм Фамира был также одним из самых впечатляющих. Даже такой скептик, как я, входя в него, испытывал чувство благоговейного восторга. Тусклое серое помещение действовало на меня куда сильнее ослепительной белизны храма Аполлона — стройные колонны, исчезающие в тумане свода, словно возносили душу в высшие сферы.
Все было изготовлено из серого антикского камня, вплоть до алтаря жреца, стоящего в дальнем конце храма высоко над головами молящихся.
Под алтарем лицом к двери сидели пять человек.
Один из них был советник Трои по семейным делам, в чьи обязанности входило сообщать волю богов троянским властям; другой, по словам Киссея, был Эпистроф, брат Оилея. Остальных я не знал, но решил, что это низшие служители храма.
Жрец Оилей стоял спиной к алтарю — его голова и плечи возвышались над перилами. Когда мы с Киссеем искали скамью в передней части храма, я заметил, что он смотрит на меня и его маленькие глазки горят торжеством.
Я спокойно выдержал его взгляд.
Как только мы сели, где-то сзади громко прозвонил колокол. Мужчины на скамье под алтарем — за исключением советника, усердно писавшего что-то на свитке пергамента, словно от этого зависела его жизнь, — вскочили на ноги и устремились в разные стороны.
Один поднялся на алтарь, двое других сняли крышки с маленьких урн, где курился фимиам, а четвертый наполнил до краев золотую чашу священным вином и с торжественным видом отпил из нее.
Внезапно послышался голос Оилея:
— Идей может заслужить милость богов своим пожертвованием.
Эпистроф приблизился к скамье, где сидели мы с Киссеем, и протянул руку. Я вынул из-за пояса и вручил ему шесть золотых монет — плату за рассмотрение дела.
Их звон, казалось, послужил сигналом — служители подбежали к подножию алтаря и стали выполнять какие-то замысловатые движения. Я понял их смысл, когда из-под перил потянулись вверх струи дыма, увеличиваясь в размере, покуда передняя часть алтаря вместе с головой и плечами жреца не скрылась из виду.
Запах дыма становился все резче.
Опустившись на колени, служители запели в унисон. Я не понимал, как они могут открывать рты, не задыхаясь от фимиама. Голоса заполняли помещение, дым змеился вокруг колонн, все поплыло у меня перед глазами. Маленький советник продолжал невозмутимо строчить пером.
Это продолжалось достаточно долго — фигура жреца, общающегося с богами, оставалась невидимой. Я начал думать, что боги обратили свой гнев по верному адресу и задушили Оилея дымом, — когда внезапно пение прекратилось и я услышал его звучный монотонный голос:
— Да услышит волю богов Идей, сын Дара!
После краткой паузы голос зазвучал громче прежнего:
Когда эхо последнего слова замерло, служители поднялись с колен и начали закрывать урны с курящимися благовониями. Вскоре дымная пелена исчезла. Голова и плечи Оилея вновь стали видимыми — он стоял в той же позе, глядя на меня блестящими маленькими глазками.
Коли деянье, Идей, совершил ты дурное,
Пусть достаются тебе ни одна, ни другая, а двое.
— Идей, — заговорил он обычным голосом, — ты слышал волю богов. Желаешь ли ты ее толкования?
Я хорошо знал, что это вопрос для проформы и я получу «толкование», хочу я его или нет.
— Да, — ответил я.
Оилей откашлялся.
— Воля богов ясна, — с удовлетворением возвестил он. — Во-первых, ты совершил черное деяние, нарушив договор с Гортиной. Во-вторых, ты не заслуживаешь ни Гекамеды, ни Гортины. Но по милости богов у тебя будут жить они обе, и ты обязан относиться к ним одинаково и заботиться об их здоровье и счастье.
Я с улыбкой поднялся — Оилей не должен был видеть мой гнев.
— Отлично, — сказал я. — Воля богов будет исполнена.
Вместе с Киссеем я вышел из храма. Было уже за полдень — солнце ярко светило, отовсюду слышались пение птиц и крики детей. Свернув за угол, мы направились в сторону дворца.
— Наша уловка удалась — в какой-то мере, — с усмешкой заметил Кисеей. — Счастливчик! Ты не только не потерял Гекамеду, но обзавелся двумя хорошенькими рабынями вместо одной!
Я не ответил, будучи занятым мыслями о том, что, во имя самого Аида[74]], мне делать с Гекамедой и Гортиной, оказавшимися на моем попечении.