- Вы едете заграницу, - продолжил он. - Побываете в картинных галереях, соборах... везде, где есть прекрасное. У вас появится соблазн почитать путеводители и другие книги по искусству. Будьте осторожны. Они могут помешать вам понятьискусство. Они подскажут вам, какие вещи лучшие, и если вы им поверите, то узнаете, что считается лучшим, лучшим для них, но вы так и не поймёте, что же лучше всего для вас лично. Вы не прочувствуете искусство. Вы можете стать знатоком искусства, но никогда не сможете судить о нём, у вас не будет вкуса.
   Мой совет - посещать галереи без гида, медленно ходить там, часто останавливаться и рассматривать только те вещи, которые заинтересуют вас.
   Уверен, вы выберите не те вещи, возможно, картины... картины, которые пишущий человек можетописать и рассказать о них лучше, чем художник написал их. Неважно.
   Любите то, что вам нравится. Если они не очень хороши как произведения искусства, они надоедят вам, и это кончится тем, что вас будет тошнить от них.
   Потом вы будете выбирать лучшие вещи, лучшие и лучшие до тех пор, пока в конце концов не полюбите то, что лучше всего для вас. Возможно, у вас не окажется совершенного вкуса, безупречного вкуса не существует, но у вас будет вкус, и это будет ваш вкус, не чей-либо ещё, а именно ваш, собственный. Возможно, вы окажетесь в состоянии читать лекции о нём ничуть не лучшеменя, но у вас будет вкус к искусству художника, которое является изящным искусством.
   Когда я прибыл в Берлин летом 1889 года, то стал ходить по галереям именно таким образом. Мне не оставалось делать почти ничего другого, поскольку университет, опера и театры были закрыты, я слонялся по кафе, мюзик-холлам, гулял по Тиргартену и по городу. Но каждое утро я проводил час-другой, прохаживаясь по галереям, без путеводителя, разглядывая те картины, что задерживали меня, и кое-что из того, чтопредсказывал мне мой художник, оправдалось. За эти несколько месяцев мой вкус изменился, мне разонравились картины, к которым меня влекло раньше, я стал видеть линии, построения и даже формы, наслаждаться ими, а цветовые комбинации стализначить для меня так же много, как и аккорды музыки.
   Это было и работой, при всём при том галерея подобна библиотеке. Я пытался прочесть все книги сразу.
   Осенью я радовался своему новому увлечению - музыке. Гегель и его философия искусства нанизали искусства на историческую канву, дали им определённое и обобщённое значение, всем и каждому. Он обладал интеллектуальным ключом к музыке.А я приложил к этому искусству также и ключ художника к живописи.
   Отправившись на первые же представления оперы, я воспользовался им, и сидя на слабо освещённых ступенях галёрки, слушал музыкальное сопровождение просто как музыку, и прежде чем позволил себе сесть в кресло, смотреть на сцену и слушать слова, понял её достаточно хорошо. Метод предварительного прослушивания музыки я применял в течение всей зимы, и наградой за это мне было всё возрастающее предпочтение хорошей концертной музыки почти всем остальным жанрам, за исключением нескольких любимых опер.
   В музыке были также и картины, в ней тоже были линии и тона, цвет и композиция:
   труд и искусство!
   Учебный год в университете совпал с началом театрального сезона, я был готов к занятиям, и мне не терпелось начать. У меня была маленькая комната на Артиллерийской улице за университетом, и там-то я и практиковал свои школьные навыки немецкого языка на хозяйке и её сыне, готовился по своему курсу, выбирая себе профессоров и т.п. Моим основным предметом была этика, но я не собирался изучать её непосредственно. Я буду слушать и читать труды тех людей, которые преподают её. Я должен познать то, что им известно, что они думают или предполагают, но я ещё раньше изучил достаточное количество их доктрин и почувствовал, что они не научны. У них не было того, к чему я стремился: основы, может быть, в какой-либо другой науке, для науки поведения. Мне следовало,поэтому, начать с чистой философии и этики, метафизика станет моим главным направлением, но всё это мне нужно для того, чтобы получить толчок к другим наукам.
   Учёные уже стали сознавать, что старые, классические категории знаний становятся препятствием. Физики были вынуждены обратиться к химии и назад через математику к физике. Но немецкие университеты, подобно Беркли, подобно всем университетам, были устроены так, как устроены до сих пор: не для изучения и исследования неизвестного, а для заучивания известного. Они схоластичны, не научны, и если уж мне нужно получить степень, то следует выбрать себе свои категории и придерживаться их. Я и не думал о них, не испытывал к степеням ничего, кроме презрения, но когда я подал заявление о приёме, то должен был указать избранный предмет, и таким образом я заявил, что буду работать для получения степени доктора философии: профилирующая дисциплина - философия, история искусств и экономика - вспомогательные.
   Процедура вступительных экзаменов оказалась для меня совершенно неожиданной.
   Когда я представил свои драгоценные документы в секретариат, чиновники взяли мой паспорт, однако на мой диплом бакалавра посмотрели искоса.
   - Что это такое? - спросил один из них, и я ответил.
   - А, американский диплом бакалавра, - воскликнул он. - Здесь он не нужен.
   Единственное, что нам нужно - это паспорт. - Он выписал из него нужные сведения, дал мне бланк для заполнения и квитанции о плате за обучение, и сообщил, что позже выдаст мне студенческий билет, громадный документ в замшевой обложке на латинском языке. Он испытывал такое же презрение к моей степени, как и я к его, я почувствовал себя обиженным, и не без основания. Я работал, жертвовал своими интересами, даже шёл на определённый обман ради этой никому не нужной степени бакалавра. В Беркли я плутовал в открытую. Я заявлял, что вовсе не буду изучать те предметы, что не интересуют меня, и что, поскольку они требовались для получения степени, которая (как я полагал) будет необходима для продолжения занятий за границей, я зазубрю их ипротащусь сквозь экзамены по этим предметам.
   Один из преподавателей, полковник Эдвардз, прослышавший о моих заявлениях, вызвал меня и спросил, чем объяснить такое поведение. Я рассказал ему всё. Он преподавал начертательную геометрию. Я заявил, что не хочу её знать, что сам ничего не понимаю в предмете, и он, как преподаватель, не сумел научить меня чему-либо.
   - Это просто одно из обстоятельств, - говорил я, - которому, полагаю, мне придётся подчиниться, и я сделаю вид, что согласен, однако, в действительности останусь при своём мнении.
   Поразмыслив немного, он спросил меня, могу ли я доказать какие-либо теоремы.
   - Да, - ответил я, - штук семь или восемь. Я знаю их наизусть.
   - Хорошо, - промолвил он. - Я не хочу, чтобы вы кривили душой, не позволю вам делать этого. Я устрою вам экзамен отдельно, прямо сейчас же. Докажите две теоремы из трёх, и я поставлю вам зачёт.
   Подойдя к доске, он написал одну из теорем.
   - Можете доказать её?
   Я ответил утвердительно.
   Он написал ещё одну. - Эту тоже?
   - Нет, - ответил я, и он написал ещё одну, которую я не знал.
   - Тогда сделаем три из пяти, - предложил он, написал ещё одну и посмотрел на меня. Я засмеялся и кивнул. Я знал её. Он осторожно выбрал пятую, которую я знал. Я написал их доказательства за несколько минут, сдал их, и ... после долгой и очень серьёзной лекции по этике, о которой я сказал, что это моя будущая специальность, он поставил мне зачёт.
   - Я собираюсь ехать в Германию, чтобы узнать, существуют ли какие-либо моральные основания в пользу или против шельмования в картах, политике или же в сечениях конуса, "будь то со стороны студента или же преподавателя", - добавил я.
   И всё это оказалось ни к чему. Такой ценой я закончил университет (будучи в числе последних в своей группе), а оказалось, что и этого вовсе не нужно было.
   Мне не стоило становиться бакалавром философии, единственное, что требовалось от меня для поступления в немецкие и французские университеты - так это американское подданство, с которым я был рождён. И то же самое было после поступления. Меня не заставляли работать, никто не знал и не интересовался, слушаю ли я лекции или же бью баклуши. Университет был сам по себе, со всеми его лекциями, лабораториями, профессорами и служащими. Вы можете брать всё или же не брать ничего. Мне былапредоставлена свобода изучать то, что диктовали мне мои интересы: что хочу, когда хочу и как хочу. В результате оказалось, что я работал довольно усердно. Я читал всё, слушалвсех, и по своему курсу и по другим. Если вдруг студенты хорошо отзывались о ком-либо, кто мог сказать что-либо по какому-нибудь предмету, я прослушивал некоторые из его лекций. Но в исследовании этики придерживался своего собственного пути, который был не просто рационализацией обиходных обычаев и выработки законов, форм и привычек.
   Единственным развлечением для меня была тогда музыка, много музыки, литература по драматургии, за исключением нескольких недель, что я провёл за покерным столом в задней комнате кафе Бауэр.
   
   Глава XIX ГЕЙДЕЛЬБЕРГ - ТАМ НЕТ ЭТИКИ
   
   Гейдельберг с раскинувшимся позади него Шварцвальдом и рекой Неккар, текущей сквозь него к Рейну, представляет собой место искушений и удовольствий, а его солидный старый университет ничуть этому не мешает. Все лекции приходилисьна четыре рабочих дня недели: вторник, среду, четверг и пятницу, оставляя длинный конец недели свободным для развлечений. Многие студенты отправляются туда ради забавы. Я встретился там со студентом Американского корпуса, который так долго дрался, пил и слонялся там, что с трудом подбирал английские слова, чтобы поговорить со мной.
   - Мне следует бросить это, отправиться в какой-нибудь другой университет и заняться делом, - сказал он, когда мы расставались. Я напомнил ему об одной старой и загубленной цели.
   Я отправился в Гейдельберг, чтобы послушать Куно Фишера, самого красноречивого, если не наиболее канонического из профессоров гегельской философии, и усердно занимался у него. Занимался я и другими предметами, продолжая берлинские курсы по истории искусств и экономике. Мой семестр в Гейдельберге был плодотворным периодом, но там были также и цветочки. Я приобрёл себе там нескольких друзей, и все вместе мы наслаждались теми развлечениями, что были в городе, на реке и в лесу: пили пиво, танцевали, купались и катались на лодках, гуляли, разговаривали и исследовали мир и друг друга.
   Я снимал комнату в Анлаге, сразу же за городским парком в маленьком доме у одной венской женщины, которую содержал местный купец. Её весёлые деньки уже прошли; она была хорошей доброй матерью двоих детей, и была полностью удовлетворена своим зависимым положением от чести благородного человека, который уже давно "женился на леди" и был предан ей, своей настоящей жене. Он только платил, но платил регулярно за свои прошлые грехи. Его старая любовница не сожалела освоих грехах, она любила поговорить о них. Она взяла меня как единственного жильца, чтобы немного заработать на передней комнате, в которой её маленькая семья не нуждалась. Колоритная женщина с обычной жизнью, прожитой и рассматриваемой с её венской точки зрения, она доставила мне приятное развлечение и пролила некоторый свет на этику, вместе со всей едой, что я заказывал себе в комнату. Этого, однако,было не в избытке.
   Куно Фишер читал свою первую лекцию по логике в семь часов утра. У меня не хватало времени больше чем на чашку горячего кофе и кусок хлеба, который я частенько дожёвывал одновременно с тем, как заканчивал одеваться уже на пути в университет. Другие студенты также выказывали признаки спешки в 7:15, когда с абсолютной точностью профессор начинал свою лекцию с улыбкой по поводу одышки, одолевавшей его слушателей, и небезупречного состояния их воротничков и галстуков. Я отметил, что некоторые студенты были в домашних тапочках, пижамах и пальто, но они с обожанием глядели на профессора, чистенького, опрятного, собранного и логичного. И красноречивого, я иногда забывал писать конспект, потому что заслушивался поэтической прозой Куно Фишера. Немногие из немцев умеют говорить или же писать по-немецки по-настоящему хорошо. Их язык слишком богат, разнообразен, и они ещё не дозрели до него. Только лишь мастера в состоянии овладеть им, и Куно Фишер, красивый и умный, был мастером немецкого языка, так же как был мастером собственного мышления в нём. Однажды я спросил его, как это вышло, что он так хорошо говорит по-немецки.
   У него была та же привычка, что и у меня: ходить купаться на речку после первой лекции. Иногда мы вместе спускались к плавучей купальне, и по пути у нас случалась приятная беседа. Он непринуждённо составлял свои лекции из коротких, ясных, проницательных предложений, и ему было по душе, что мне нравится его стиль. Я задал ему вопрос в виде шутливого комплимента на немецком: "Господин советник, чем объяснить то, что вы так великолепно говорите по-немецки?"
   - Это потому, что я знаю английский, - ответил он мне по-английски, и рассмеявшись, напомнил мне, что Гёте, когда ему однажды задали тот же вопрос, ответил, что лучше всего он писал на немецком языке именно в то время, когда просто утопал во французском.
   После купанья я завтракал в каком-либо кафе или пивной, где и заканчивал свои конспекты, затем занятия продолжались до часу дня. Обед обычно проходил в компании студентов в ресторане с соблюдением строгих форм студенческого ритуала,пересудами, спорами, планами экскурсий и потасовками. Раз в неделю я посещал курс истории искусств, и мы ходили к замку рассматривать камни и определять их периодизацию или же на раскопки неподалёку, почти у самого Висбадена. В остальные дни были другие лекции или же домашние занятия примерно до четырёх часов, затем я отправлялся либо в кафе Шлосс, либо в какое-нибудь другое заведение выпить кофе, или же шёл на речку, где занимался греблей. У лодочника было несколько байдарок, как он говорил, "оставленных англичанами".
   Сразу же за мостом выше по течению река искусственно сужена и углублена, образуя на протяжении примерно восьмой части мили стремнину, названную "Страшный дьявол", и надо было немало потрудиться, чтобы выгрести против течения. Я, бывало, упражнялся в этом, а затем гнал своё судёнышко дальше вверх по спокойной, широкой реке к одному из множества садовых ресторанчиков, разбросанных по берегам. После купания в реке у меня появлялся аппетит, которому хорошая кухня казалась безупречной, и жажда, поглощавшая пиво, как "Страшный дьявол" - воду. Там всегда бывал какой-нибудь болтающийся студент, с которым можно было посидеть за долгим, медленным ужином и продолжительным разговором о высоких материях. Когда опускалась тьма, наступал черёд байдарки, в которой можно было полежать, и реки, которая без хлопот доставляла меня обратно в город.
   В темноте можно было философствовать, если же была луна, то можно было помечтать и погрезить. Чудные были эти дни, дни одиночества в Гейдельберге. Ещё приятнее были дни, наступившие позже, когда у меня появились друзья.
   Однажды, когда преподаватель истории искусств занимался с нашим классом в поле на каких-то руинах, ко мне подошёл высокий молодой немец, щелкнул каблуками, чопорно поприветствовал меня и сказал:
   - Меня зовут Иоханн Фридрих Крудевольф. Я немец, мне кажется, что вы американец.
   Я хочу изучать английский. Предлагаю вам уроки немецкого языка в обмен на английский. Я пошёл на эту глупую сделку, и мы пожали друг другу руки. У нассостоялся один урок английского, один немецкого, и на этом всё кончилось. Мне незачем было изучать немецкий, я просто впитывал его и так, и теперь я думаю, что предлагая мне заниматься языком, хоть он и действительно хотел научиться английскому, он просто искал друга. Во всяком случае, мы так заинтересовались друг другом, что наша беседа, даже во время первого и последнего урока, ушла в сторону от намеченной цели, и конечно же, сбилась на язык, который нам обоим легче всего было понять. Как ни плох был тогда мой немецкий, он был настолько лучше его школьного английского, что мы всегда говорили на немецком и вскоре позабыли об уроках. Он специализировался в истории искусств, и меня это радовало: гегелевская история искусства придавала философское значение этому предмету, а заинтересованность моего приятеля в деталях прекрасно дополняла мои усилия прочувствовать искусство и само по себе, и как обрамление из цветов вдоль пути нашей цивилизации.
   Наши экскурсии вместе с классом в церкви, замки и на развалины были приятным развлечением для меня, настолько приятным, что мы совершали учебные походы и сами по себе ради удовольствия. Однажды мы ходили пешком по Шварцвальду в течение трёх дней без перерыва с единственной целью осмотреть те объекты, которые Крудевольф хотел обследовать с точки зрения истории искусств. И его замечания попутно излагали, а развалины замков живо иллюстрировали историю возвышения великих германских родов от простых разбойников до рыцарей к военной и общественной власти, к богатствам, положению и почестям. Именно так и повелось исстари, и я так же прилежно делал заметки о морали, как мой спутник об искусстве.
   Лучшей же из совершённых нами экскурсий, однако, оказалась та, что мы провели ради неё самой. Река Неккар была судоходна вплоть до Хейльброна, и по ней ходил интересный пароходик - "Шлеппер". Посреди реки был проложен трос. Буксир подхватывал его, подтягивался по нему и опускал его за кормой. Таким образом паромоподобный "Шлеппер" шлёпал с караваном грузовых лодок вверх по речке Неккер к Хейльброну и затем назад к Рейну. Иоханн нанял гребную лодку и отослал её на "Шлеппере" в Хейльброн, куда мы отправились на поезде, чтобы встретить её там.
   Мы провели целый день и всю ночь в забавном древнем Хайльброне с его древними легендами, а затем отправились в этой лодке, чтобы грести (или просто плыть по течению) домой в Гейдельберг. Выехали мы рано утром, намереваясь за этот день уплыть далеко, но уже к десяти часам мы проплывали мимо таких соблазнительных ресторанов в прибрежных садах, что сдались, остановились и позавтракали так плотно, что думали обойтись и без полдника. Но мы не могли просто проехать мимо тех курортов, что манили нас, нам понадобилось осмотреть хотя бы некоторые из них. Мы выбрали один для полдника, который у нас затянулся надолго, и когда мы снова сели в лодку, то опять останавливались по пути то тут, то там, то за пивом, то за кофе или же ещё за чем-нибудь. Мы не могли грести, это было бесполезно, и даже просто плыть по течению было слишком быстро.
   Никогда больше я не увижу такой чудеснейший уголок природы, как Неккар от Хайльброна до Гейдельберга, по крайней мере так это мне представлялось тогда. Мы остановились в первую ночь в сельской гостинице на берегу реки, и во время обеда сделали два важных открытия. Это была страна "шаумвайна" (шампанского) и "шипучки" по семьдесят пять центов бутылка, и это был период церковных праздников, когда все пили, танцевали и влюблялись. В тот вечер мы танцевали до полуночи, а затем взяли к себе в лодку покататься несколько крестьянских девушек. Выбрались мы на следующее утро поздно и поминутно останавливались то ради прелестной природы, чтобы выпить кофе или вина, то пообедать или же ради какого-либо исторического места, которое Иоханну нужно было обследовать. Во второй день мы не проплыли и пяти миль. В ту ночь мы опять танцевали - танцевали мы каждую ночь - и стали выезжать по утрам всё позже и позже. На путь, который можно было проделать за три-четыре дня, мы потратили десять дней. И тогда мы почувствовали, что проделали такое прекрасное путешествие слишком быстро и удивились этому. И теперь я удивляюсь тому, что так и не вернулся туда, хоть и часто говорил об этом и всегда был уверен, что когда-нибудь снова проплыву по Неккару в гребной лодке медленно недели две-три.
   К концу семестра один из моих приятелей, Карлос Дж. Хиттель, приехал навестить меня из Мюнхена. Он был родом из Калифорнии и тоже занимался историей искусств.
   Я хорошо знал его брата Франклина по Беркли, отец его, Теодор Х. Хиттель, тоже историк, дал мне в смысле образования гораздо больше, чем многие другие преподаватели. Юрист в отставке, он занялся изучением истории, в частности Калифорнии. Он обычно работал за обеденным столом после обеда, в то время как я, егодети и их приятели рассуждали, как это водится у молодёжи, категорично и решительно, обо всём на свете. Однажды он задержал меня после того, как остальные ушли, забрался мне в душу и разбил там всех обнаруженных им кумиров.
   Он был суров.
   - Если ты ужё всё знаешь, то не сможешь учиться, - сказал он. - Ты не сможешь свободно мыслить, если твой ум полон предрассудков.
   И он продолжал в том же духе. Я воспринял всё это довольно спокойно, и поскольку вернулся к этому снова, он продолжал крушить мои кумиры. Всякий раз, как я приходил к ним, то ли к обеду, то ли чтобы навестить его дочь Кэтрин, то ли чтобы петь песни с его сыновьями, он подкарауливал меня, втягивал в разговор и давал читать кое-что из своей хорошей библиотеки. Этот прекрасный старик сослужил мне большую службу. А сын его Карлос помог мне ещё кое в чём.
   Когда он приехал ко мне в Гейдельберг, то дополнил собой наше трио: один студент истории искусств, другой - этики и философии, а третий настоящего дела - искусства. Мы развлекались, гуляли, катались на лодке, плавали и путешествовали, а также беседовали, и этот художник, сам того не зная и не сознавая, говорил об искусстве со знанием дела. Иоханн и я слушали человека, который практически делал то, о чём мы только читали и размышляли. Мы поняли то, что говорил мне тот художник в Беркли, что мы овладевали схоластикой от искусства, а не искусством.
   Но как и тот художник, Карлос Хиттель не мог выразить нашими средствами то, что он делал или же пытался делать тогда, когда творил. Нам нужно было пойти и побыть со студентами-художниками во время работы в студиях, увидеть, если нам это будет дано, не услышать, а увидеть самим, что же такое живопись. Когда семестр закончился, мы все поэтому поехали в Мюнхен, чтобы изучать искусство вместо истории искусств. Каждый из нас уже был сыт Гейдельбергом по горло.
   И с меня достаточно философии. В ней нет этики. Я проштудировал вместе с Куно Фишером Гегеля, надеясь найти основы этики, ибо он считал, что владеет одной из основ. Я перечитал в оригинале и других философов, которых ещё раньше изучал в Беркли, и они тоже считали, что у них всё решено. Как и те спорившие профессора в Беркли они не смогли дать общего определения ни того, что же такое знание, ни что представляет собой добро и зло, и почему. Все философы были пророками, их философия - верой, их логика - оправдание их ... религий. А что касается этики - то она без основы. Единственные доводы, которые они могли привести для отрицания лжи или воровства, были не более разумными, чем глупейшие доводы английского джентльмена: "Так не делают".
   С большой неохотой и разочарованием я пришёл к такому заключению, потратив даром пару добрых лет сознательной работы. Мне придётся расстаться с философами и обратиться к учёным ради моей науки - этики, и мне следует обратиться к художникам по поводу искусства. Я попрощался со своей хозяйкой, которая так хорошо заботилась обо мне. Она восприняла мой отъезд так же, как воспринимала всё на свете.
   - Мужчины приходят и уходят, - весело сказала она.
   - Всегда? - переспросил я.
   - Они не всегда приходят, - засмеялась она, - но они всегда уходят, всегда.
   - И в этом заключается всё?
   - Всё? Не-е, - запротестовала она, указывая на своих двоих детей. - Для меня, слава богу, всегда остаются дети.
   
   Глава ХХ МЮНХЕН - ТАМ НЕТ ХУДОЖНИКОВ
   
   В мои времена (летом 1890 года) цветущим центром жизни студентов-художников в Мюнхене было простое третье или четверторазрядное кафе и пивной ресторан под названием "Блюте". Туда заходили знакомые мне американцы и кое-кто из немцев, когда им нечего было больше делать. Некоторые ужинали там за длинным столом, который к вечеру очищали и за ним собирались на чашку кофе, а позднее, чтобы выпить после театра. Вот за этим-то столом я впервые услышал, как сами художники мусолили вечный вопрос :"Ну, так что же всё-таки такое искусство?"
   И если я так и не получил ответа , то отчасти это может быть потому, что в те времена в Мюнхене практически не было художников. Там были люди, чьи имена теперь хорошо известны, чьи работы теперь покупают и продают как произведения крупных художников. Но всё это ошибка. Они сами говорили мне, что ни один из них не был художником. И то же самое слышал мой немецкий друг, Иоханн Фридрих Крудевольф, от знакомых ему мастеров и студентов.
   После того, как мы с Иоханном вместе приехали в Мюнхен, мы расстались. Он собирался учиться там в университете, а я был намерен ехать в Лейпциг. Мы могли бы проболтаться там всё лето, ибо цели у нас были одинаковые, но я и не подумалпредложить это. Я снял комнату в доме, где жил Карлос Хиттель, познакомился с его друзьями, преимущественно американцами, и когда Иоханн увидел, что я оказался в своей среде, то сказал, что вернётся к своим соотечественникам. Позднее,припоминаю, он грустя сказал "Прощай", и я подумал, что он долговяз и сентиментален, а я был коротышка и, как он напомнил мне позднее, американец.
   Карлос Хиттель хотел работать, он повел меня к Блюте, представил меня собравшейся толпе, и для меня нашёлся там один парень, который был готов тратить время на разговоры об искусстве. И он умел делать это очень умело. Он водил меня впинакотеку, чтобы проиллюстрировать свои идеи, и о художниках, представленных там, он говорил с глубоким пониманием и авторитетностью. Но художников там было совсем немного. Не все из старых мастеров в той галерее были настоящими мастерами, а из современных художников только один мог рисовать - Ленбах. И даже Ленбах, видите ли, сам Ленбах ради славы и успеха отказался от искусства ради портретов. Я проявил интерес к картинам других художников, о которых слыхал кое-что, и он показал их мне. Скривив губы и прищурив глаза, он своим острым пальцем показал мне, что за исключением Ленбаха, все остальные современники были либо торговцами, либоремесленниками, и в лучшем случае начинающими, бесталанными учениками в изобразительном искусстве, которое кому-нибудь ещё предстоит возродить.