Степняк-Кравчинский Сергей. Андрей Кожухов

   Положив руки к нему на плечи, она отодвинулась, улыбаясь, чтобы он мог посмотреть ей прямо в лицо.
   - Нет, я не считаю тебя трусихой, - отвечал Андрей, целуя ее.
   - Не опасности страшат меня, - продолжала она. - Разве я думала о них, когда ты тут был со мною? Но неизвестность... Я никогда не сумею передать, что я выстрадала с тех пор, как ты уехал. Я только и жила ожиданием твоих газет. Глаза высмотрела. Но и получивши их, я не находила утешения, потому что говорила себе: кто знает, его могли арестовать через час после того, как он отправил мне газету... А дни и ночи, когда не было вестей! Чего я только не пережила! Чего только мне не представлялось! Ах, нехорошо, что я об этом говорю. Я знаю, ведь ты недолго усидишь на месте. Но только дай мне слово, что, какое бы ни предстояло дело, даже если оно будет серьезнее последнего, я приму в нем участие и стану делить с тобою опасности. Согласен?
   Заключительные слова она произнесла свойственным ей очаровательным тоном, в котором слышалась и нежность, и в то же время как бы вызов Андрея отказать ей в ее просьбе!
   Андрей ничего не сказал в ответ, в смущении глядя на ее прелестное доверчивое лицо. Она своим вопросом сама рассеяла волшебные чары счастья, отуманившие его голову. Он вспомнил последнее утро, проведенное в Дубравнике на квартире Ватажко, и великий обет, взятый им на себя в тот день... Он обреченный человек! Обыкновенные человеческие радости, и счастье, и любовь не для него. В деле, на которое он пойдет, не может быть товарища, и впереди ничего не предвидится, кроме могилы.
   Открыться ей теперь же - вот все, что он может сделать в ответ на ее просьбу. Но он молчал. Закаленный в суровой школе конспираторов, он, однако, колебался теперь и весь затрепетал, когда настал момент вонзить нож в сердце горячо любимой жертвы.
   - Андрей, голубчик, в чем дело? Отчего ты так странно смотришь? Ты не согласен? Ты боишься, что я постоянным страхом за тебя буду тебе мешать? Но ты ошибаешься. Ведь я не полюбила бы тебя, если бы ты не был тем... тем, что ты есть! Когда мне рассказывали об опасностях, которым ты так бесстрашно подвергался, то я, хоть и трепетала за тебя, но вместе с тем была счастлива и гордилась тобой! "Так похоже на моего Андрея!" - думала я. Нет, я не буду тебя удерживать.
   - Я в этом не сомневаюсь, родная моя! - сказал Андрей, целуя ей руки.
   - Но отчего же ты так смутился? Может быть, ты меня уже не так любишь и тебе не всегда хочется быть со мной?
   - Не так люблю?! Что ты говоришь! - вскричал Андрей.
   Она улыбнулась, потом весело рассмеялась.
   - Можешь, пожалуй, оставить при себе свои специальные возражения. Только знай наперед: когда будешь собираться в новую экспедицию, ты от меня не отделаешься. Покамест не будем об этом разговаривать. Расскажи лучше обо всем, до мельчайших подробностей, что было в Дубравнике. Не скрывай ничего, я хочу знать все, что тебе пришлось испытать.
   Ей показалось, что напоминание о Дубравнике вызвало внезапную грусть в Андрее. Она знала, что коснулась тяжелых событий, но ей хотелось ему доказать, что у нее крепкие нервы.
   Андрей же обрадовался, что роковое личное объяснение таким образом откладывалось. Да и к чему торопиться? Почему не дать себе отсрочки, не оттянуть, если не на несколько дней, то хоть до завтра? Никто не упрекнет его за эту последнюю минуту мирного счастья.
   Он рассказал ей про Дубравник, не доставив ей, однако, случая показать крепость своих нервов. Имея в запасе страшный для нее удар, он теперь употреблял все усилия, чтобы не причинить ей страданий изображением того, что уже свершилось.
   Он едва коснулся казни, заметив, что об этом она, конечно, прочла в газетах, и распространился главным образом о собственных приключениях, казавшихся особенно забавными теперь, когда опасность миновала.
   Таня обратилась вся в слух. Но ухо ее не было обмануто развязностью его рассказа. Когда Андрей кончил, радуясь, что ему удалось ее развлечь, она прижалась к нему и пристально стала всматриваться в его глаза.
   - Андрей, ты что-то скрываешь от меня, - произнесла она с расстановкой, - что-то очень важное и очень тяжелое для тебя. Скажи, в чем дело! Я хочу взять на себя часть твоих страданий. Поверь, тебе лучше станет, когда ты выскажешься.
   Но в этом Андрей вовсе не был уверен, хотя притворяться перед Таней ему было уже не под силу.
   Помолчав немного, он наконец собрался с духом.
   - Таня! - заговорил он. - Ты угадала. Я решился идти на царя.
   Сперва она его не поняла.
   - Разве ты и прежде этого не делал? - спросила она.
   Она подумала, что слова Андрея относятся к вопросу о борьбе с деспотизмом на политической почве - вопросу, так волновавшему тогда революционные кружки.
   Он разъяснил ее недоразумение в нескольких словах ясно и точно, не оставляя места ни сомнениям, ни надеждам.
   Теперь удар попал ей прямо в сердце. Таня переменилась в лице. Рот ее конвульсивно сжался, как будто у нее захватило дыхание от внезапного падения с высоты.
   - О боже! - вырвался из ее груди мучительный стон. Она схватилась за сердце, но тотчас же беспомощно опустила руки на колени.
   Сухими, горячими глазами перебегала она от одного предмета к другому, останавливаясь на них с удивлением и бесцельным выражением. "Так вот она, награда за все муки ожидания!" - казалось, говорил ее одичалый взгляд и весь ее съежившийся облик.
   Андрей подошел и взял ее за руку. Но Таня была безучастна и даже не посмотрела на него.
   - Таня, - наклонившись над нею, заговорил он, - можешь выслушать меня? Мне хочется убедить тебя... объяснить, как и почему я пришел к такому решению.
   Его голос пробудил ее. Она быстро повернулась к нему и нервно вцепилась пальцами в его руку.
   - Да, да! Говори. Я спокойна, я слушаю. Я хочу знать твои доводы, торопливо отчеканивала она.
   Надежда мелькнула в ее голове. Если можно обсуждать, то дело, значит, еще не окончательно решено.
   Андрей рассказал ей, как и почему пришел он к своему решению. На этот раз он не щадил ее в своем описании возмутительных подробностей казни и не менее возмутительных подробностей суда. Ему хотелось возбудить в ней то же чувство негодования, какое он сам испытал при виде этих ужасов.
   Но он потерпел полное фиаско*. Таня оставалась холодной, равнодушной. То, что минуту тому назад пронзило бы ей сердце, теперь отскакивало от нее, как стрела от кольчуги.
   ______________
   * Фиаско - неудача, провал.
   "Но все это ведь кончилось, и непоправимо. Какую же оно имеет связь с твоим решением?" - казалось, вопрошали ее глаза и неподвижное лицо.
   Она заняла позицию не слушателя, а бойца, отстаивающего то, что ему дороже всего на свете. А он боролся за верность своему идеалу - за то, что ему было дороже жизни, дороже счастья.
   - К тому же я убедился, - продолжал Андрей, как бы отвечая на немые возражения Тани, - что эти ужасы представляют лишь слабый отблеск того, что происходит у нас не с десятками, а с тысячами и миллионами людей, и что конца не будет этим страданиям, покуда мы не подорвем, не опозорим, не уничтожим силу, которая создает их.
   Он говорил много и сильно в том же духе, согретый огнем глубокого убеждения. Он надеялся убедить ее и разжечь в ее сердце пламя, пожиравшее его. Ему удалось только слегка подействовать на ее ум.
   - Хорошо. Но почему же именно ты должен взять на себя это дело? спросила она все тем же тоном упрямого недоумения.
   - А почему же не я, дорогая Таня? Я сам пришел к такому решению - я же должен его выполнить. Если завтра кто-нибудь другой явится с тем же предложением, я охотно уступлю ему место. Я не принадлежу к честолюбцам, предпочитающим славную смерть скромной гибели, выпадающей на долю большинству из нас. Но не каждый день делаются такие предложения, и не всякому можно доверить их выполнение. Меня, конечно, выберут скорее, чем другого.
   "Выберут! Выберут! Выберут! - как молотом ударяло по голове Тани. Стоит ему заговорить, и все будет кончено!"
   Картина радостей, изведанных ею в этих самых стенах до поездки Андрея в ужасный Дубравник, пронеслась в ее памяти, точно райское видение. Она не могла добровольно отказаться от счастья, когда оно снова было так близко. Вся ее молодая природа возмущалась против такой жертвы. Она должна отговорить его от этого решения и таким образом спасти и его и себя.
   Она употребила над собою чрезвычайное усилие, чтобы привести в порядок свои мысли, прежде чем сделать новую попытку: в голове у нее все перепуталось. Но она надеялась на его доброту, на то, что он не воспользуется ее замешательством и постарается взглянуть на дело с ее точки зрения. Она была уверена, что в сущности правда на ее стороне.
   Она взяла его за руку и с мольбой посмотрела ему в глаза.
   - Андрей, обдумай хорошенько, - сказала она. - Не довольно ли убийств и кровопролития? Чего, кроме еще больших ужасов, мы добьемся? Виселицы и опять виселицы! И конца им не будет! Я много думала об этом за последнее время, и сердце мое исстрадалось при виде беспощадного избиения всего, что есть лучшего и благородного у нас. Не лучше ли вернуться к другим средствам - к пропаганде в народе, а на высшую политику махнуть рукой? Я плохо выражаюсь, но ты понимаешь, что я хочу сказать...
   - Да, я понимаю, - сказал Андрей и затем вдруг спросил: - Не можешь ли ты мне сказать, когда именно ты обо всем этом думала? Не в прошлую ли среду?
   - Не припомню. Зачем ты это спрашиваешь?
   - Простое любопытство, - отвечал Андрей. - В тот самый день при виде возвращавшейся с казни равнодушной толпы я задавал себе те же вопросы, и много горьких мыслей передумал я. Наша миссия очень тяжелая, но мы должны выполнить ее до конца. Что бы выиграла Россия, если бы мы не отплачивали ударом за удар, а продолжали обучение и пропаганду в деревушках и закоулках, как советует Лена? Правда, нас бы не вешали. Но что тут хорошего? Нас бы арестовывали и ссылали в Сибирь или оставляли бы гнить в тюрьмах по-прежнему. Мы не оказались бы в лучшем положении, чем теперь, и ни одного лишнего дня, ни одного лишнего часа нам не дали бы посвятить народному делу. Нет, нам не дадут свободы в награду за примерное поведение. Мы должны бороться за нее всяким оружием. Если при этом нам придется страдать - тем лучше! Наши страдания будут новым оружием в наших руках. Пусть нас вешают, пусть нас расстреливают, пусть нас убивают в одиночных камерах! Чем больше нас будут мучить, тем больше будет расти число наших последователей. Я хотел бы, чтобы меня рвали на части, жгли на медленном огне на лобном месте! закончил он полушепотом, впиваясь в нее сверкающими глазами.
   Таня с ужасом почувствовала, что почва уходит из-под ее ног. Она не знала, что сказать, что делать. А уступить было слишком ужасно.
   - Подожди минутку... Андрей, дорогой! - вскричала она, схватив его за руку, как будто он собирался тотчас же ее покинуть. - Одну минуту. Мне нужно тебе сказать что-то... что-то очень важное. Только я забыла, что именно. Все это так мучительно, что у меня голова пошла кругом... Дай мне подумать...
   Она стояла возле него с опущенными глазами и с поникшей головой.
   - Я буду ждать, сколько хочешь, родная, - сказал Андрей, целуя ее похолодевший лоб. - Оставим этот разговор на сегодня.
   Она отрицательно покачала головой. Нет, она найдет, она сейчас же вспомнит, что ей хотелось ему сказать.
   - Крестьянство, верующее в царя... нет, не то!.. Та часть общества, которая остается теперь нейтральной... Не то, опять не то!
   Вдруг она задрожала всем телом, и самые губы ее побледнели. Она нашла свой великий аргумент, который был ей оплотом, и увидела, как он был слаб и в то же время как ужасен!
   - Что будет со мною, когда они убьют тебя! - вырвалось у нее, и, закрыв глаза рукою, она откинула голову назад.
   - Бедное дитя мое, моя голубка! - воскликнул Андрей, сжимая ее в своих объятиях. - Я знаю, как тяжел твой крест, я знаю, что остающимся в живых хуже приходится, чем тем, которые идут на гибель. Но, поверь, и мне не легко. Жизнь мне дорога, особенно с того дня, как ты меня полюбила. Горько бросать ее, расставаться с тобою и идти на казнь, между тем как я мог бы быть так счастлив! Я дорого бы дал, чтобы чаша сия миновала нас. Но она не минует. Удар должен быть нанесен. Отказаться от нападения из-за любви к тебе? Да я чувствовал бы себя трусом, лжецом, изменником нашему делу, нашей родине. Лучше утопиться в первой попавшейся грязной луже, чем жить с таким укором совести. Как мог бы я это вынести и что сталось бы с нашей любовью? Прости, дорогая, за боль, которую я причиняю тебе. Но подумай только, что значат все наши страдания, если нам удастся хоть на один день ускорить конец всем ужасам, окружающим нас?
   Андрей говорил упавшим голосом, переходившим часто в шепот. Он утомился в неестественной борьбе и не мог продолжать ее долее. Теперь он просил мира, пощады, и простые слова его смягчили сердце Тани и произвели в ней перемену, когда он меньше всего ожидал ее.
   В любовь женщины, когда она действительно любит, как бы романтично и экзальтировано ни было это чувство, всегда входит элемент жалости и материнской заботливости. Именно эту струну в Тане задел Андрей своим утомленным, обрывавшимся голосом. Он не убедил ее: вернее, Таня хорошенько не знала, убедил он ее или нет, потому что она забыла все его доводы. Но она сдалась. Она так глубоко его жалела, что не в силах была отягчать его участь своим сопротивлением.
   Лицо ее смягчилось. Глаза снова засияли любовью и нежностью, пока она дрожащей рукой ласкала его голову, лежавшую на ее коленях. Она успокаивала его кроткими, умиротворяющими речами, а мысленно награждала самыми нежными, ласкающими именами.
   Будущее представлялось ей мрачною бездною. Угадать, что последует за покушением, было ей так же трудно, как узнать, что ждет ее за гробом. Но зато она ясно видела, что ей следует делать теперь. Она была ему женой, сестрой, товарищем, и она должна по мере сил своих поддерживать его в его тяжелом испытании. Она решилась облегчить его участь, взяв на свои молодые плечи часть его бремени.
   Теперь она была гораздо спокойнее, и в ее грустных больших глазах не видно было слез. Но внутренне сердце ее обливалось кровью - не за себя уже. Скорбь о нем заслонила ее собственные муки.
   Глава VIII
   ДВА ПОКОЛЕНИЯ
   Андрей внес свое предложение. Оно было принято.
   Обширная и сложная машина заговора была пущена в ход и уже значительно подвинулась в своей таинственной работе.
   Однажды вечером, недели две спустя после его возвращения в Петербург, Андрей переходил Тучков мост, направляясь к Дворцовой площади. Он все еще проживал на старой квартире, но кое-какие симптомы указывали, что она уже не совсем безопасна и что, следовательно, пора переезжать. По этой же причине Андрей теперь сделал большой крюк, хотя мог бы значительно сократить себе дорогу, спустившись к Гагаринскому перевозу.
   Он шел к Репину и принимал все меры предосторожности, чтобы не привести за собою шпионов, которые могли вертеться около его дома. Репин просил его прийти по важному делу Андрея не удивило такое приглашение, и он сообразил, что оно, вероятно, касается "дела" вообще или его лично. Ему не раз приходилось вести с Репиным деловые разговоры.
   Репин приготовился к посещению Андрея и ждал его в своем кабинете, предварительно распорядившись никого не принимать. Лицо его было озабоченно и встревоженно, когда, усевшись за стол, освещенный двумя свечами в кованых медных подсвечниках, он рассеянно стал перебирать бумаги. Он хотел сделать Андрею одно предложение, которое горячо принимал к сердцу, и у него были веские основания, чтобы не откладывать дела в долгий ящик.
   Когда революционеры затевают какое-нибудь серьезное дело, то обыкновенно даже не принимающие участия в конспирациях догадываются, что готовится что-то. Волнение и смутное предчувствие опасности охватывают всех и каждого. Со стороны конспираторов в такое время замечается необыкновенная осторожность по отношению к полиции. Они с особенной заботливостью предупреждают сочувствующих и всякого рода случайных пособников, советуя быть наготове ввиду неожиданного обыска. Они вывозят компрометирующие бумаги и подпольную литературу из квартир, где в другое время они валялись почти на виду Случается, что наиболее впечатлительные из конспираторов принимают даже удрученный вид, когда именно следовало бы представляться спокойными и веселыми. Вот почему, даже когда тайна предстоящего акта сохранена самым тщательным образом, те, которые умеют читать знамения времени, часто предвидят, что что-то должно случиться.
   Репин принадлежал к тому большому и разнообразному классу сочувствующих, среди которых вращаются революционеры. С жгучим вниманием следил он за зловещими признаками и многозначительными симптомами и был почти уверен, что Россия - накануне нового революционного взрыва. Он давно не видал никого из активных революционеров, но встретился с Таней несколько дней тому назад в доме одного из своих друзей. Им не удалось поговорить наедине, но ее расстроенный и сосредоточенный вид более чем подтвердил его мрачные опасения. Тревоги подпольной жизни, очевидно, усилились, потому что никогда еще не видал он ее в таком состоянии. Он знал, что ему не удастся вырвать ее из этой жизни, но ему пришло в голову хотя на время укрыть ее и Андрея от огня. Он решил попытаться.
   После дочери больше всего приходился ему по сердцу его необыкновенный зять. Если бы ему довелось выбирать мужа Тане, то он, конечно, искал бы его не в рядах конспираторов. Но раз сама Таня присоединилась к революционной партии, Репину пришлось помириться с ее выбором, и в конце концов он искренне полюбил своего зятя. Если бы Андрей принадлежал к менее крайней фракции революционной партии, то Репин был бы вполне доволен выбором своей дочери. Они были в очень хороших отношениях, и Андрей навещал старика, насколько то позволяли осторожность и его собственная усиленная работа. Репин знал о многом, что касалось самого Андрея, который был с ним очень откровенен - поскольку откровенность возможна между конспиратором и его надежным другом. Таня держала себя с отцом несколько сдержаннее.
   Приключения Андрея в Дубравнике и опасность его положения не были тайной для Репина. Он поэтому рассудил, что теперь как раз пора Андрею на время сойти со сцены. Вот почему он думал, что его предложение будет принято и им и Таней.
   Он радушно приветствовал Андрея, которого не видал со дня его возвращения, и осведомился о Тане.
   Андрей ответил, что Таня совершенно здорова.
   - Нам так же трудно заболеть, как саламандре схватить насморк, прибавил он. - В нашем подпольном мире стоит такая высокая температура, что, пожалуй, никакие микробы не выдержат.
   Он улыбнулся, но только губами. Глаза его смотрели серьезно.
   - Вам, пожалуй, жарче всех приходится? Мне сообщали, что полиции достался большой нагоняй специально из-за вас и что она теперь жаждет отместки. Полицеймейстер сказал, что перевернет весь город вверх дном, а раздобудет вас - живым или мертвым.
   - Это легче сказать, чем сделать, - заметил спокойно Андрей. - Они не раз так же хвастали и в других случаях.
   - Однако начать хоть бы с того, что им известно, что вы в Петербурге, чего вы, вероятно, не ожидали. Они могут сделать еще шаг вперед. Лучше не играть с огнем. Не думаете ли вы, что вам следовало бы поуняться и съездить на время за границу? Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить...
   Андрей отрицательно покачал головой.
   - Не торопитесь с отказом! - воскликнул Репин. - Дайте мне сказать свое... Вы ничего не потеряете, отдохнув несколько месяцев. А для Тани поездка была бы особенно благотворна. Она может позаняться, почитать на свободе. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знание полезно и для вашей братии, революционеров.
   - Нет, не стану.
   - Видите, значит, в моем предложении есть кое-какой смысл. Она наберется знаний для будущего, вы сотрете с себя кое-что из прошлого, и оба вернетесь в более спокойное время. Чем позже, тем лучше, если меня послушаетесь. Если вас останавливают денежные соображения, то об этом не думайте. Я обязуюсь посылать вам сколько нужно. Что вы скажете на это?
   Андрей думал не о плане целиком, как полагал Репин, потому что его лично он не мог касаться, но у него мелькнула мысль, что Тане недурно было бы" уехать... Впрочем, нет! И для нее не может быть речи об отъезде. Она ни за что не согласится уехать из России, именно теперь, даже на короткое время.
   - Вы очень добры, - сказал он, - но мне невозможно воспользоваться вашим предложением, и я сомневаюсь, примет ли его Таня. Но вот что вы можете сделать для нас. Скажите, когда вы думаете перебраться на дачу?
   - Через месяц. Может быть, немного раньше. Но что вам до этого или ей?
   - Было бы недурно, - сказал Андрей, - если б вы уехали пораньше и взяли Таню с собою месяца на три или на четыре.
   Зная, как Таня любит своего отца, он думал, что ей, может быть, легче будет пережить это время в его обществе. Она уже заранее согласилась, чтобы доставить удовольствие Андрею: сама же она не видела в этом никакого облегчения.
   Репин возразил, что всегда рад Тане и что она может оставаться у него сколько угодно. Укрыть ее на целых четыре месяца - дело хорошее. Но такое решение - жалкий компромисс. Он продолжал настаивать на их поездке за границу, указывая на все преимущества такого плана перед укрывательством одного из них - именно того, который наименее подвергался риску.
   - Нет, - сказал Андрей решительным тоном. - Я не могу теперь оставить Петербург ни под каким предлогом. Бесполезно дольше спорить. Оставим этот разговор.
   Лицо Репина потемнело. Этот тон, это упрямство и притом желание укрыть Таню на время ясно указывали, что готовится что-то громадное и что Андрей будет одним из главных участников.
   - Опять какое-нибудь адское предприятие? - спросил он тихо.
   - Да, нечто в этом роде, - уклончиво ответил Андрей.
   С минуту оба помолчали.
   - А все-таки я думаю, что вам не к чему так торопиться ломать себе шею. Вы достаточно рисковали жизнью за последнее время. Как раз теперь недурно бы отдохнуть, - произнес наконец Репин.
   - Невозможно, - возразил Андрей. - Солдатам не полагается уходить со службы во время войны, из-за того что они раньше подвергались многим опасностям.
   - Да, но от времени до времени их увольняют в отпуск, если уже продолжать ваше сравнение.
   - Иногда да, иногда и нет, и вот мы теперь именно в таком положении, когда отпуск невозможен, - ответил Андрей.
   Такая несокрушимая энергия и мужество, собственно говоря, и располагали Репина в пользу революционеров вообще и Андрея в особенности. Сам он был так пропитан скептицизмом и видел вокруг себя так много трусости и эгоизма, что не мог не восхищаться цельностью их натур. Не будучи в состоянии разделять их энтузиазма к делу, он чувствовал к ним горячую личную симпатию.
   Но теперь, когда его проект окончательно разрушался, раздражение взяло у него верх над всем остальным. Он рассердился на Андрея за его, как он подумал, нелепое упрямство.
   - И это ваше последнее слово? - спросил он.
   - Да. Не будем больше говорить об этом.
   - Положим, я знаю по опыту, какой вы несговорчивый народ. У вас положительная страсть к самоистреблению, и вы будете идти напролом до тех пор, пока у вас останется хоть капля крови. Фанатиков аргументами не проберешь. Они неизлечимы
   - "И ты, Брут, туда же?" - воскликнул Андрей с горькой усмешкой. - Я думал, что вы нас лучше знаете. Фанатики, вы говорите! Я сомневаюсь, существует ли такая порода во плоти и крови. Я, по крайней мере, не встречался с ними на своем веку, а опыта, и еще какого разнообразного, у меня, кажется, достаточно. Нет, мы не фанатики, если уже допустить, что есть какой-нибудь смысл в этом слове. Мы благоразумные, деловые люди, и жить хотим, уверяю вас, и вполне способны оценить все радости жизни, если только при этом не приходится подавлять в самом себе наше лучшее я.
   - Да, - протянул Репин, - но ваше лучшее я требует так много для своего удовлетворения. И если вы не можете этого получить, вы приходите в неистовство, как дети, которые требуют луны.
   Он продолжал в том же духе. Рассердившись на Андрея, он дал волю накопившейся досаде и с особенным ожесточением напал на революционеров.
   Он говорил о бесплодности их усилий, о безрассудности вызовов правительству, усиливающих деспотизм, против которого они направлены, о том, что революционеры делают совершенно невыносимой жизнь всей образованной России, которая, утверждал Репин, тоже имеет право на существование.
   Вначале Андрей защищался полушутя. Он привык к нападкам Репина, но предмет разговора был слишком близок, чтобы не волновать его, и последнее обвинение его взорвало.
   - Я знаю, - сказал он, - что ваша образованная, либеральная Россия очень заботится о своем праве на существование, а также и о своем комфорте. Было бы гораздо лучше для страны, если бы она поменьше об этом заботилась.
   - Так вы бы хотели, чтобы мы все вышли на улицу и начали бросать бомбы во всех проходящих полицейских? - спросил иронически Репин.