Стерлинг Хьюз. Деревянная пастушка

настоятельница начала все сначала - теперь она будет говорить без
обиняков. Теперь уж она поставит черточку на каждом "t" и точку над всеми
"i".


Что заставило мать-настоятельницу вдруг вспомнить слова, с которыми
папа Лев XIII обратился к "маленькому белому цветку" (четырнадцатилетней
Терезе), когда она тоже попросила принять ее в кармелитский орден?
"Прекрасно, - сказал тогда святой отец, - прекрасно. Если господь хочет,
чтобы ты вступила в этот орден, ты вступишь в него". А теперь это дитя
стало святой Терезой из Лизье; было это всего поколение тому назад, а она
уже канонизированная святая! И что побудило мать-настоятельницу спросить
себя, вернее, откуда возник в душе ее этот вопрос, совсем как у Петра,
когда ему было видение в Иоппии: "Да можешь ли ты назвать "слепыми" эти
глаза, которых коснулся Его перст, _раскрыв_ их для Ему только ведомых
целей?"
И вот, все еще продолжая говорить, мать-настоятельница уже понимала,
что не должна, не имеет права сама принимать решение, ибо этот случай
выходит за рамки ее компетенции, хоть она и облечена особыми правами;
сомнения, посетившие ее, казалось, зародились не сами собой в ее мозгу, а
были как бы навеяны извне, они перечеркивали все ее доводы... Может быть,
это веление свыше? А если такой вопрос возник у нее, значит, она нуждается
в совете, ибо кармелитка слишком хорошо знает, что нельзя следовать
заключениям собственного шизоидного ума и считать, что ты слышала "голос"
или "веление", пока общий разум сестер не подтвердит твоей правоты.
Достоверно лишь то, что обсуждено и решено Советом.


Тем временем Вальтер ерзал на слишком маленьком стуле. У него
разламывалась поясница, а эта особа явно запуталась. Ведь ему и так
нелегко расставаться с Мици, а тут еще эта бесконечная говорильня... И все
же, когда настоятельница вдруг оборвала разговор, отпустив их с миром, он
даже как-то растерялся.

3

Ехать назад домой через лес было уже слишком поздно, но на постоялый
двор отправили только кучера, ибо какой же уважающий себя человек их круга
спит в гостинице? Вальтер (всякий раз, как ему приходилось заночевать в
городе) останавливался в Каммштадте обычно у своего поверенного, адвоката
Кребельмана.
Кребельман родился и вырос в Каммштадте. Это был человек с угодливой
улыбочкой и презрительным взглядом, который, разговаривая с собеседником,
имел обыкновение перебирать бумаги и нелепо откидывался назад при ходьбе,
точно держал в руках поднос. Однако человек он был проницательный, этого
никто не мог у него отнять. Дом у Кребельмана был большой, старинный, с
вычурными украшениями; когда-то он принадлежал одному несовершеннолетнему
наследнику, делами которого управлял Кребельман, а потом как-то переменил
владельца, но, как это произошло, никто не знал. Стоял он на главной улице
Каммштадта и выглядел необычайно мрачно, словно был удручен утратой былого
величия, ибо в нем теперь жила всего лишь семья мелкого юриста...
В последнее время Вальтеру все чаще и чаще приходилось обращаться к
адвокату за советом, и в тот вечер им обоим было о чем поговорить, поэтому
фрау Эмма увела Адель и Мици в свои комнаты - поболтать и повосторгаться
крошечным курносым носиком новорожденного младенца, ибо только он и торчал
из моря шерсти, словно трубка ныряльщика.


А тем временем в монастыре тоже шла взволнованная дискуссия.
Мать-настоятельница, проведя целый час в молитве, созвала затем свой совет
и изложила проблему. Сначала возобладал здравый смысл: все считали, что,
конечно же, слепота явится слишком тяжким бременем для будущей монахини,
которой и без того предстоит нелегкая жизнь, и в просьбе следует отказать.
Но никто из сестер-советниц, кроме матери-настоятельницы, еще не видел
Мици, а когда они спросили помощницу настоятельницы, что она думает по
этому поводу, та сказала: "Да разве можно противиться воле божьей!" Это
восклицание развязало язык матери-настоятельнице, и она произнесла имя,
вертевшееся у нее в уме: Тереза Мартен, девочка, которая, еще не достигнув
положенного возраста, после многих отказов все-таки стала кармелиткой, а
теперь она - канонизированная святая. И тут все четыре сестры-советницы в
полном смятении опустились на колени и излили свои сомнения в молитве.
Мать Агнесса Святоликая, самая старая монахиня, помогла разрядить
напряжение, спросивши мать-настоятельницу, почему, собственно, вопрос этот
следует решать сейчас. Ведь слепая девушка просится лишь пожить у них.
Новенькие не носят монашеских одежд. Они ведь не только не монахини, но
еще и не послушницы и могут никогда ими не стать, ибо не из каждого
головастика выходит лягушка. Все в руцех божьих. А поскольку сейчас только
"нет" может быть окончательным, почему бы не разрешить девушке пожить с
ними, а там пусть уж господь в угодный ему час проявит свою волю.
Новенькая принимает участие в жизни монастыря лишь постольку-поскольку
- на правах гостьи, которая в любую минуту может покинуть его стены. И
девушка эта, конечно, сможет уехать, если решит, что это ей не по силам. А
кроме того, добавила мать Агнесса, осталось всего несколько дней до
рождественского поста (а во время поста обет молчания выполняется особенно
строго, отчего жизнь монахинь становится еще более суровой).
- Это, безусловно, необычное время для того, чтобы принимать в свою
среду новеньких, но, придя к нам во время поста, эта девушка, которую не
могут убедить слова, тем скорее сама поймет, что слепым здесь не
выдержать...
- Если только, - добавила помощница настоятельницы еле слышно, - если
только господь не повелит иначе...
Доводы матери Агнессы перевесили, и совет согласился с ней, а вслед за
ним - и капитул. На официальный запрос капитула епископ ответил согласием.
Вот как случилось, что 12 декабря, в среду, Мици поступила в монастырь,
хотя лишь немногие из сестер считали, что это надолго (ну, в крайнем
случае протянет до конца года, не больше).


Мици же была абсолютно уверена в том, что это на всю жизнь, и Шмидтхен
тотчас засела за монастырское приданое (из фланели и ситца).
Вальтер приписал все Риму - _уж конечно_, оттуда, сверху, оказали
давление, иначе чем объяснить столь внезапную перемену позиции.
Собственно, в его глазах это явилось лишним доказательством того, что,
хотя в мире светском древняя знать нынче мало что значит, однако в мире
церковном с ней все еще считаются, особенно если у этой древней знати есть
кузены в курии (а в общем-то все в конце концов устраивается, если за
нужную ниточку потянуть).


Вернувшись наконец из Мюнхена с намерением сделать Мици предложение,
Огастин узнал о случившемся от детишек, стайкой прилетевших на станцию
встречать его, - слова их точно громом поразили его, ибо никому и в голову
не пришло сказать ему об этом, так как никто не думал, что это может его
интересовать. Второе похищение Персефоны!.. В календаре Огастина "Среда,
12 декабря 1923 года" отныне навсегда останется как день поистине
вселенского отчаяния.
Несколько часов бродил он в одиночестве по заснеженным лесам и, таким
образом, снова отсутствовал, когда Мици вторично и уже окончательно отбыла
в монастырь, а задолго до того, как Вальтер и Адель вернулись, он уже
уехал из их замка и даже из их страны. Дома фон Кессенов ждала лишь
краткая записка, в которой ничего не говорилось - ни почему он уехал, ни
куда... Он сам потащил свои чемоданы на станцию, забыв про ружья, - Отто
сказал, что он был как рехнувшийся.
Только десятилетняя Трудль, которая сама была влюблена в Огастина,
чувствовала, что виной всему любовь, но уж, конечно, не Трудль стала бы
кому-то сообщать об этом.

4

Среда, двенадцатое декабря... В тяжелых старинных розвальнях,
запряженных двумя лошадьми, вполне хватало места для всех четверых - отца,
матери, Мици и кучера, - ну и, конечно, для багажа.
Вскоре после десяти утра сани выехали из пропитанного коровьим духом
двора через гулкую арку и подъемный мост на дорогу, но, поскольку в тот
день в лесу были заносы, к монастырским воротам они подъехали уже в
сумерки. Снова им около часа пришлось дожидаться в крошечной, пахнущей
карболкой комнатке, прежде чем привратница со свечой в руке провела их в
приемную.
Мици услышала приглушенные голоса за занавесками, и еще прежде, чем ее
подозвали к решетке и занавески раздвинулись, она догадалась, что борьба
не кончилась...


Часы показывали половину седьмого. В шесть сестры двинулись процессией
в трапезную, распевая "De Profundis..." ["Из глубины..." - начало одного
из псалмов (лат.)], затем, в полнейшем молчании став вокруг стола, на
котором лежал череп, съели свой ужин не садясь, как того требовал обычай.
В другое время после ужина они приятно провели бы час вместе, когда им
давалась редкая возможность поговорить друг с другом и когда, по уставу,
их знакомили с новенькой. Но сейчас был пост, и они лишены были этого
приятного часа. Сегодня им предстояло собраться совсем ненадолго и
нарушить молчание тоже ненадолго - лишь пока их будут официально знакомить
с Мици.
Однако вопрос о том, будет ли Мици принята, был еще не решен... Дело в
том, что сейчас (как все знали) она все еще находилась в приемной, по ту
сторону решетки, а все четыре сестры-советницы хором пытались отговорить
ее; они делали последнюю попытку ее разубедить: к чему рисковать и ломать
себе шею (да и им тоже) на крутом, опасном для жизни утесе кармелитского
обета... "Это все равно как неприступная гора пророка Илии, - объясняли
они Мици. - Если человек слабый вздумает карабкаться на нее, он и сам
погибнет и другие из-за него пострадают".
Но Мици, хоть ей и трудно было одной противостоять им всем, была
непоколебима, да и как могла она колебаться, когда твердо знала: ею движет
Что-то куда более могучее, чем здравый смысл! И вот в конце концов
бесполезные уговоры смолкли и звук ключа, поворачиваемого в замке,
возвестил, что двери монастыря наконец открылись перед ней.
Чьи-то руки помогли ей переступить через порог. Кто-то слегка надавил
ей на плечо, давая понять, что надо опуститься на колени, и что-то прижали
к ее губам, должно быть, распятие. Поднявшись с колен, она почувствовала,
что ее снова поворачивают лицом к той двери, в которую она вошла, и
заставляют поклониться на прощание тому, другому миру. Затем она услышала,
как дверь, отгораживающая ее от этого мира, захлопнулась и отец ее
высморкался.


Шахт (финансовый диктатор) утроил заботы землевладельцев, резко
приостановив рост инфляции; денег в обороте сразу стало меньше, а брать
кредиты в банке было просто невозможно, ибо теперь их давали под
пятнадцать процентов. Лес - это в значительной степени капитал, но теперь
все разработки пришлось прекратить, а людей распустить, или даже надо было
продавать большие участки леса, а у кого в эти дни были деньги, чтобы
покупать их? Проблему Мици удалось наконец решить, но еще столько всяких
других проблем оставались нерешенными. Поэтому, как только в тот вечер
Вальтер и Адель добрались до дома Кребельманов, барон тотчас заперся со
своим поверенным и они принялись обсуждать наиболее сложные из этих
проблем. Возможно, Вальтеру и тяжело далось расставание с Мици, но он
вынужден был забыть о ней и взяться за дела, тяжело ему или нет.
Лишь далеко за полночь двое мужчин отложили наконец в сторону бумаги и
сели ужинать. Женщины давно уже легли. Крестьянка, служившая у
Кребельманов и вечно ходившая разинув рот, сейчас подавала им не только с
закрытым ртом, но и с закрытыми глазами; на столе появился сначала горячий
бульон, который Кребельман и его гость пили из чашек, поглощая
одновременно целую гору сосисок, а затем - пиво.
Когда Вальтер наконец поднялся наверх, в спальню, жена его даже не
шевельнулась. Она лежала, накрывшись с головой, и, должно быть, крепко
спала, решил Вальтер, поскольку она никак не реагировала, когда он с
грохотом скинул сапоги; и хотя едва ли он стремился разбудить ее, однако
такое бесчувствие жены вызвало у него раздражение: несмотря на выпитое
пиво, спать ему не хотелось и он жаждал общения. Сейчас в спальне денежные
заботы несколько отошли на задний план, и он не мог уже больше не думать о
Мици: ему вспоминались давно прошедшие дни, когда его любимая крошка
забиралась к нему на колени и играла с цепочкой от часов... А как она
визжала от восторга, когда он подбрасывал ее высоко в воздух и делал вид,
что не собирается ловить...
Наконец Вальтер улегся, и кровать закачалась и затрещала под его
могучим телом, однако подруга его жизни продолжала лежать, повернувшись к
нему спиной, точно его тут и не было. В головах кровати висела картина на
религиозный сюжет, так и сочившаяся елеем, а в ногах - пожалуй, уж слишком
увеличенная фотография рассвирепевшего танганьикского слона... Читать было
нечего... Вальтер задул свечу и лежал, "ворочаясь с боку на бок до зари",
как Иов. С Вальтером всегда так было: то, что казалось ему несомненным
днем, выглядело весьма сомнительно ночью. Теперь, когда повернуть назад
было уже слишком поздно, у Вальтера заговорила совесть: а что, если он
неверно решил насчет Мици? Его бедная маленькая Мици... слепота и так была
для нее тяжким испытанием, неужели этого недостаточно? И вот сейчас,
впервые за все время, он попытался представить себе, каково девушке ее
возраста очутиться в этом священном курятнике...
А тут еще жена никак не откликается на его присутствие. Он протянул
руку и обнял ее, ища утешения. Чувства его тотчас пробудились, и хотя
нельзя сказать, чтобы они так уж в нем бурлили, но супружеский акт, решил
он, наверняка поможет развеяться. Он придвинулся было к Адели, но она
резко отстранилась, оставив ему лишь подушку, намокшую от слез.

5

Когда дверь в широкий мир захлопнулась за ней, Мици почувствовала, что
ее ведут куда-то, поддерживая с обеих сторон. Сначала ее повели на хоры
для посвящения. Оттуда в полном молчании (и, несмотря на экзальтацию, она
отмечала про себя каждый поворот, каждую лестницу, каждый приступок) -
куда-то еще: по-видимому, судя по гулкости эха, это была большая комната,
в которой мягко звучали радостные голоса, точно птицы чирикали. Здесь ее
представили по очереди каждой из сестер (и у всех имена святых, все одеты
одинаково - как тут отличить одну от другой!), и все монахини в знак
приветствия поцеловали ее.
Затем сестры вернулись на хоры, а Мици осталась вдвоем со своим
"ангелом-хранителем", чью сильную молодую руку она чувствовала на своем
плече и чей сильный молодой голос звучал в ее ушах: дело в том, что к
каждой новенькой приставляли послушницу, которая должна была помогать ей,
наставлять ее и вводить в курс всех дел. Этот сильный молодой голос (в
котором Мици уловила чужеземный акцент) стал словно ее собственным
голосом. "Ангел-хранитель" отвел Мици сначала в комнату, где отдыхали
послушницы, а затем показал, где они молятся (ибо доступ на хоры им
разрешался только во время мессы). Из крыла послушниц они прошли в крыло
монахинь, такое же промозглое, как и весь остальной дом.
В кармелитских монастырях даже в часы, когда разрешено беседовать,
никто не разговаривает в коридорах или на лестницах, так же как нельзя
разговаривать ни при каких обстоятельствах в кельях, поэтому послушница то
и дело увлекала Мици в специально отведенные для этих целей закоулки,
именуемые "уголком беседы", и там быстро давала ей советы: что белье,
например, лучше класть в постель и спать на нем, иначе утром, когда надо
его надевать, оно будет совсем ледяное. Но вот наконец они пришли в пустую
келью, где новенькая первые дни живет на правах гостьи, окруженная
заботами сестер. Здесь "ангел-хранитель" молча помог Мици распаковать вещи
и вскоре удалился. Мици осталась одна - в темноте и холоде непривычной
обстановки, все еще чувствуя на лице поцелуи сестер, от которых пахло
пчелиным воском, ладаном и мылом.


Этот акцент, звучащий в речи "ангела-хранителя"... очень похоже на то,
как говорит ее английский кузен по-немецки. "Огастин!.." Мици улыбнулась,
вспомнив его мягкий голос и беззвучные шаги, его одежду, от которой всегда
слегка попахивало торфяным дымом... А какой это был ужас, когда он
попытался читать Шиллера вслух (хотя делал-то он это из самых лучших
побуждений). И все-таки ее "ангел-хранитель", скорее всего, швейцарка, а
не англичанка, да к тому же сейчас совсем не время - ведь она еще так
недавно оставила позади и дом, и мирскую жизнь - раздумывать о ком-то, кто
принадлежит прошлому! Куда будет правильнее заняться обследованием этой
кельи, где ее поселили. Она раскинула руки, чтобы измерить келью в длину и
в ширину, и обнаружила, что это совсем крошечное помещение, где она, уж
конечно, не потеряется! Затем руки ее нащупали ворсистое одеяло,
накрывавшее набитый соломой тюфяк, такой круглый - ведь его только что
набили, - что она испугалась: а вдруг ночью скатится с него. Надо будет
лечь поперек... А эта ледяная, негнущаяся, словно картонная, одежда,
наверное, черное платье послушницы с накидкой, которое ей завтра предстоит
надеть. Затем она опустилась на колени и обследовала кровать - доски на
козлах. Под кроватью руки ее нашарили таз и в нем что-то жесткое -
очевидно, полотенце... А где же в таком случае вода? Резко повернувшись на
четвереньках, она чуть не опрокинула высокий кувшин с водой, стоявший у
стены, - горлышко его затянуло льдом.
Все так же на четвереньках она принялась ощупывать стену - руки ее
застыли и с трудом повиновались: вот она добралась до пустой полки, затем
- до подоконника, а дальше было окно с обледенелыми стеклами.


Тем временем внизу мать-настоятельница и инокиня-наставница, старшая
над послушницами, сидели, подложив под себя складки широких одежд, ибо
стульев здесь нет, и обсуждали, как быть с этой их новоиспеченной дочерью,
с этой девушкой, которая буквально штурмом взяла кармелиток. Останется она
у них или не останется, они должны исходить из того, как если бы она
оставалась. Как же быть с ее повседневными обязанностями? На дворе стояла
зима, и потому все работы в саду исключались (впрочем, даже и летом -
разве можно будет поставить ее полоть, она же все растения повыдергает!).
Что же до обычных обязанностей, которые выполняют монахини в доме... Во
всяком случае, разбор текстов, вышивка покровов для алтаря и облачений,
безусловно, исключены.
- Ну, а могла бы она... могла бы она считать просфоры?
- Конечно, ее можно даже научить на ощупь укладывать их в ящички. Это
просто удивительно, чему только нельзя научить слепого; со временем ее
можно будет даже научить кормить цыплят. - И мать-настоятельница прикрыла
одной рукой глаза и, чтобы лучше ощутить, что такое слепота, другой рукой
принялась шарить вокруг.
А как быть с уроками? Ведь до пострижения она должна изучить теологию,
догматы, церковное право и историю церкви, а также выучить чуть ли не
наизусть устав и уложения кармелитского ордена; раз она не может сама
читать, значит, кто-то должен читать ей вслух и отдельно обучать ее,
впрочем, если несколько снизить требования...
- Ни в коем случае! - Мать-настоятельница сняла руку с глаз. - Ее
следует обучать строже и жестче, чем остальных, ибо главная опасность для
нашей дочери в том, что она слишком воспаряет духом, в чрезмерной
склонности к интроспекции. - Она помолчала. Снова прикрыла рукой глаза.
Ведь слепота уже вызвала в этой девушке огромное нервное напряжение -
состояние, совсем не вяжущееся со здоровой рутиной повседневной
монастырской жизни, благость которой сознает любая монахиня. За этим надо
будет внимательно следить... - Не нарушая наших правил, надо будет не
оставлять ее надолго одну, особенно сейчас, вначале. - Она снова
помолчала. - Ей будет ужасно трудно обрести наше чувство общности в
молчании и одиночестве.
- Вы правы, матушка. - Ведь в своем уединении кармелитки живут, не
отгородившись от всего света, а как бы в центре своего особого мира,
словно вечно живое и бьющееся сердце.
- Вспомните, сколько девушек приходят к нам, считая, что они должны
заботиться только о своей душе! По-моему, я и сама так думала. А если
взять нашу маленькую Марию, которая к тому же отрезана от своих сестер еще
и слепотой...
Инокиня-наставница поднялась, чтобы снять нагар с оплывшей свечи; она
пыталась вспомнить, как сама стала послушницей. Да, она тоже не сразу
поняла, что те, кого господь соединил в ордене кармелитов, никогда не
одиноки, даже если их не объединяет ни речь, ни язык... Но гораздо важнее
было другое соображение, и обе монахини в волнении умолкли, понимая - для
этого им не требовалось слов, - что обе думают об одном и том же. В
монастырской жизни есть одно непреложное правило - смирение и послушание,
ибо они являются источником всякой благодати, но как научить этому ту, что
так уверена, будто она, и только она, знает волю божью и что все вокруг не
правы? При всем богатстве ее ума Мици предстоит еще многому поучиться,
прежде чем она получит хотя бы отдаленное представление о том, что значит
быть монахиней... Вознося молитву богу, прося у него сил и помощи (ибо эта
девушка потребует всей ее безграничной любви и мудрости),
мать-настоятельница услышала, как инокиня-наставница произнесла:
- Нелегкий крест берем мы на себя, матушка.
Крест кармелиток - голый крест, ожидающий того, кому предстоит быть
распятым.


Затем монахини взяли свечу и отправились наверх, в келью вновь
поступившей. Они шли в своих туфлях на веревочной подошве совсем неслышно
- не шли, а скользили, как обычно скользят эти женщины, погруженные в
себя, по голому полу пустых, гулких комнат, чтобы не потревожить друг
друга; подойдя к двери кельи, монахини вошли не постучав. Занятая своими
мыслями, Мици не почувствовала их появления. Огонек свечи осветил девушку
во мраке кельи как раз в ту минуту, когда руки ее наткнулись на висевшее
над кроватью распятие и со священным трепетом и любовью принялись
ощупывать его снова и снова. Обе монахини стояли молча и наблюдали за тем,
как она ощупывает и ощупывает гладкое деревянное распятие, вкладывая в это
всю себя, точно стремясь навсегда сохранить в пальцах ощущение предмета,
чтобы потом по своей воле воскрешать в памяти и форму, и материал.
В конце концов, не желая мешать ей, обе женщины удалились так же тихо,
как и пришли. В душе их царило смятение, ибо при свете свечи они увидели в
лице Мици нечто такое, что лишь усилило их страхи. И вечером по окончании
общей молчаливой молитвы, которую они возносили на протяжении часа, они
прочитали про себя еще "Аве Мария", молясь за Мици, ибо не могли забыть
выражения ее лица.


Когда они спустились вниз, инокиня-наставница заметила:
- А может быть, поставить ее в прачечную на работу?
Мать-настоятельница кивнула. Там господь бог будет дышать жарким паром
ей в лицо - запахом мокрой шерсти, мокрого хлопка и мыла, - а когда она
будет делать что-то не так, чьи-нибудь руки поправят ее и она будет
чувствовать в них Его прикосновение... Где, как не в прачечной, лучше
познать, что бог посещает кармелитку не только во время общей молитвы и в
одинокой келье, он может явиться и в другой ипостаси, _если_, конечно,
снизойдет до нее в своей благодати и даст ей это познать!

6

Пальцы Мици, обследуя келью, совсем замерзли, и она грела их, то
растирая руки, то засовывая между колен.
Как и предвидели монахини, окруженная собственной тьмой среди общей
тьмы, она склонна была считать, что главное в уставе кармелиток, к которым
господь бог направил ее, - это уединение, которым надо пользоваться, чтобы
в одиночестве возвыситься душой. Словом, кармелитки - это сообщество
отшельниц... Внизу, в часовне, монахини затянули после вечерни антифон, и
голоса их долетали до нее даже сюда монотонным заунывным речитативом,
скорее напоминавшим пение в келье пустынника, чем в церкви. Такое
впечатление (подумала Мици), что вместе только их тела, а души - каждая
своим путем взбирается по своей лестнице Иакова к Богу.
Одиночество и тишина. В восемь вечера колокол возвестил о наступлении
"великой тишины", когда никому ни с кем не разрешено разговаривать до
утренней молитвы. Снаружи все звуки приглушал снег. На хорах звучало
"Miserere" [начало псалма "Помилуй мя, боже..." (лат.)], и сестры во тьме
истязали себя, страдая вместе с грешным миром и святыми душами умерших, а
вокруг стояла тишина. Нигде ни звука. Не капает кран, не скребется мышь.


Время шло, и Мици продолжала благословлять свою слепоту, позволявшую ей
пребывать в еще большей мере наедине с богом, чем все остальные. А потом в
этой бесконечной тишине она почувствовала, как что-то в ней начало таять и
медленно, по капле, вытекать, как вытекает вода в трещину. Теперь, когда
борьба была позади, силы, помогавшие ей одержать победу, стали постепенно
покидать ее, иссякать...
А потом даже самый воздух, которым все живое дышит и в котором Мици
хотела воспарить, вдруг исчез, и она почувствовала, что крылья ее хлопают
в пустоте и что бог не дает им силы, не поддерживает их. Она воззвала к
своим рукам, пытаясь найти священный источник вдохновения, который,
казалось, таился в кончиках ее пальцев, но и пальцы предали ее: она велела
им ощупать стену, и они обнаружили распятие, которое теперь оказалось
всего лишь двумя деревянными палками, сколоченными вместе. Она уже не
чувствовала себя отшельницей-кармелиткой, а была просто совсем одна, и в