Стерлинг Хьюз. Деревянная пастушка

пожалуй, изменился к лучшему - если не считать, конечно, акцента, но в
приличном обществе это у него быстро пройдет.
В честь столь Великого События Полли разрешили сойти вниз к чаю, но она
сидела все время, не поднимая глаз.
В общем, оказалось очень удачно, что в качестве громоотвода при сем
присутствовал чужой человек - Энтони: он очаровал и хозяина, и хозяйку, а
его безукоризненные манеры заставляли и остальных держаться
соответственно.


Что ж, время идет и все меняется; не будем больше говорить об этом,
разве что добавим еще один штрих: когда Огастин поднялся наверх, чтобы
переодеться к ужину, и увидел у себя на кровати тщательно разложенный
вечерний костюм, который столько времени провисел в мелтонском шкафу, он с
грустью подумал о том, что и забавные маленькие мокасины, сшитые для Полли
настоящей индианкой, тоже будут ей малы - в лучшем случае они когда-нибудь
пригодятся Сьюзен-Аманде.
Потом усилия, потребовавшиеся, чтобы надеть жестко накрахмаленную
вечернюю сорочку, настолько поглотили его и оказались столь тщетными, что
он крикнул Энтони через коридор:
- Послушай, а как это чертова черепаха умудряется залезть в свой
панцирь?


Огастин был прав: Уонтидж, конечно, постарел. Боли в спине у него
усилились, а перебои в сердце приняли хронический характер. Да и
щитовидная железа увеличилась - хозяйка даже сказала, что в последующий
раз, когда приедет доктор, она непременно попросит его посмотреть.
Характер у него тоже не улучшился: он готов был оторвать голову Мэгги
Уинтер из-за сущей ерунды, а младшие горничные боялись его как огня.
Нервный стал? Да, пожалуй, но разве можно держать себя в руках, когда
нынче все идет вверх дном?
Последней бедой был Джимми - Джимми, которого он любил как сына и
частенько строжил - тоже как сына. Надо же такому случиться: как раз когда
Джимми можно уже было переводить в помощники дворецкого, его застали в
кустах с этой паршивкой кухонной девчонкой Лили. А когда Лили начала
распухать, _обоих_ - а им было едва по шестнадцати - пришлось уволить...
На этом служба Джимми, само собой, была окончена. Но Тед помог устроиться
Нелли, сестре Мэгги, и теперь Уонтидж надеялся, что, если он напишет брату
в Ковентри, Тед возьмет к себе Джимми и научит его ремонтировать
велосипеды. Но Тед написал, что у них в Ковентри нынче и без того полно
безработных ребят: ученики трудятся за постой и еду, а лишь становятся
квалифицированными мастерами, которым уже надо платить, как положено,
десять пенсов и полпенни в час, их увольняют и берут новых мальчишек.
Тед просил сообщить миссис Уинтер, что с сестрой ее все в порядке и
ребеночек растет... Уже девять часов пробило, прошел целый день, а он,
Уонтидж, так и не удосужился передать миссис Уинтер добрые вести, до того
голова была занята Джимми, ну и, конечно, собственной работой.
Оставив джентльменов за портвейном (хозяина, мистера Огастина и
американского друга мистера Огастина), он собрался было взяться за мытье
серебра и хрусталя - ведь Джимми-то больше не было, - но не успел влезть в
передник, как хозяева позвонили, чтобы он подавал кофе... А потом ведь
надо еще принести "шипучки" для бала слуг: сегодня вечером в людской
развесят омелу и с десяти до полуночи будут танцы (и уж можете не
сомневаться, и в садах и на конюшне полно будет хохота и визга дурачливых
девчонок!). Толкнув обитую зеленым сукном дверь, Уонтидж услышал
испуганные вскрики и поспешный топот ног - ох, уж эти девчонки, до чего
любят подглядывать! Мэгги предлагала взять какую-нибудь в помощницы, пока
не подыщут парнишку... Ну, нет уж! Стоит подпустить этакую пустоголовую
девчонку к серебру, и она - как пить дать! - станет мыть ложки вместе с
вилками или натворит еще чего-нибудь почище, так что придется ему потом до
мозолей оттирать царапины.
Тут раздался звон колокольчика.
- Да слышу я, слышу! - буркнул он и на секунду задержался у двери в
гостиную, чтобы придать лицу подобающее дворецкому благостное выражение.


Уонтидж спотыкаясь как раз поднимался по лестнице из погреба с
бутылками шипучего вина, когда вспомнил про письмо от Теда, в котором
сообщались приятные вести насчет Нелли; надо рассказать об этом миссис
Уинтер, пока он снова не забыл.
Слегка задыхаясь от одышки, Уонтидж отодвинул свое любимое плетеное
кресло подальше от огня и - рухнул в него. Ей-же-ей, надо и ему
отдохнуть!.. Милая его сердцу комната теперь, когда Нелли уехала, снова
стала прежней. В медной бенаресской вазе вместо цветов стоял остролист,
как бывало с незапамятных времен каждое рождество... Здесь ничто не
менялось, разве что появилась новая царапина на рамке цвета спелых вишен!
Он вытянул ноги, так что в бедрах защелкало, точно выстрелили из
пистолета, и начал излагать письмо Теда. Когда он наконец дошел до добрых
вестей, Мэгги лишь проворчала что-то насчет того, что вот опять он не
втирает травяную мазь в суставы... Неблагодарная дрянь! Тарелка, словно
кастаньеты, застучала об оставшиеся у него во рту два-три зуба, и он с
трудом проглотил внезапно возникший в горле комок... "Держи себя в руках,
Фред, крепко держи! - сказал он себе. - Не распускай вожжи, а то брякнешь
такое, о чем потом жалеть будешь..."
А Мэгги тем временем думала: "Значит, он говорит, что у Нелли все в
порядке! И что ребеночек растет! Тогда он совсем ничего не знает..."
Потому как она сама получила письмо от Нелли, в котором сообщалось, что
маленький Сил заболел корью, и тяжело, однако Нелли все равно приходится
работать, так как ведь скоро рождество и, значит, никаких уроков и никаких
денег не будет! Этот братец Тед - человек ненадежный: он пригласил туда
Нелли, наобещал ей уроков, а Нелли, как приехала в Ковентри, написала, что
учеников совсем не просто найти и что ей придется переехать на другую
квартиру, подешевле. Это означало переехать в самый город, где люди живут
как в муравейнике, и ездить в Эрлсдон или Хирсол-Коммон к своим ученикам
на трамвае или в автобусе, а то и ходить пешком, чтобы сберечь деньги.
"По счастью", писала она, ей удалось найти комнату за шиллинг и пять
пенсов в неделю на верхнем этаже, в одном из дворов близ Годселл-стрит, и
Мэгги представила себе, как она сидит там на своем чердаке "над хозяйкой,
похожей на воздушный шар". (У бедной женщины была водянка и особенно
раздулись ноги, что и держало ее в постели.)


Мегги, конечно, и понятия не имела, каким было это жилье близ
Годселл-стрит. Дверь в дом находилась под комнатой, где работал часовщик,
и здесь было так темно, что входящий инстинктивно пригибал голову. Рядом с
дверью помещалась лавка мясника, и в дальнем конце мощенного булыжником
двора стоял ветхий сарай, где он забивал скот (в плане города это место
именовалось "Семнадцатый двор", но людям оно было известно как "Бойня").
Дома здесь все были двухэтажные - одна комната наверху, одна внизу,
водопроводная колонка находилась во дворе, а уборная - в самом дальнем его
конце. Стояли эти домишки уже не один век, дерево прогнило и было
подъедено мышами. Со двора вы попадали прямо в комнату на первом этаже, а
в комнату Нелли вела лесенка за кроватью Толстухи - собственно, в этой
комнате с трудом помещалась одна лишь кровать.

17

В Ковентри сочельник ознаменовался звуком скребущих лопат. Ночью пошел
снег, заглушивший все городские звуки до рассвета, когда заскребли лопаты
по камню тротуара.
Заря обнаружила серебряную красоту скученных домишек, обычно таких
мрачных и черных, и Нелли широко раскрытыми глазами смотрела на это
превращение, ибо даже жалкий двор, куда выходило ее окно, сверкал и
блестел. Словно по мановению волшебной палочки Мерлина (накануне она весь
день перечитывала "Идиллии короля" Теннисона), порыжевший старый сарай,
где забивали скотину, превратился в белоснежный шатер, воздвигнутый для
рыцарских состязаний, а за этим немного печально поникшим шатром
вздымались, словно стены волшебного замка, задворки соседних домов - на
каждом подоконнике лежала подушка белоснежного пуха, которую
продырявливали воробьи в поисках оставшихся со вчерашнего дня крошек
хлеба. Ледяные зазубрины кружевами окружали старинный водосток, а груда
жердей и детская коляска без колес, стоявшая у входа в шатер, превратились
в осыпанное драгоценными каменьями оружие...
"Белая парча, божественная, дивная!" Даже мощеный двор превратился в
девственно белый ковер, но вот некий старый колдун в древней рваной шинели
прошаркал по нему, стал лицом к стене и осквернил снег большим желтым
пятном.


Нелли вышла спозаранок, чтобы купить на пенни молока больному мальчику
(хотя потом он почти все выбросил из себя), но даже и в такую рань снег
уже не лежал сплошной пеленой, разбитый грузовиками и повозками, которым
приходилось делать петлю, чтобы объехать упавшую лошадь уличного торговца.
Коняга лежала распластавшись, на голове у нее сидел разгневанный
полицейский, а хозяин даже и не пытался поднять ее - ему куда важнее было
подобрать рассыпавшуюся капусту, чем он и занимался, кляня все и вся. Три
шара на вывеске ростовщика, чье заведение находилось на углу, превратились
в три ягоды калины.
Но уже к полудню началась оттепель, а сейчас, когда наступили сумерки и
Нелли уже не могла читать набранного мелким шрифтом Теннисона, на улице
вовсю звенела капель.
"Нежная дева Астолат..." Прямо в окно Нелли дул ледяной ветер -
пришлось, заложив в щель бумагу, закрыть его поплотнее, насколько
позволяла перекосившаяся рама. Окно, естественно, затянуло паром. В очаге
еле мерцал огонек среди тщательно сооруженной горки шлака и угольной пыли,
а пеленки которыми была завешана вся комната от стены до стены, наполняли
воздух вонью и сыростью. В темной комнате мальчика почти не было видно -
он непрерывно плакал, капризничал и чесал себе ушки шерстяными варежками.
Но парафина в бутылке осталось совсем мало, и Нелли решила, что слишком
рано зажигать лампу, поэтому она протерла запотевшее окно и выглянула
наружу.
За день оттепели со сказочного шатра местами стаял снег, обнажив дыры в
проржавевшей крыше; исчез девственно белый ковер - вокруг колонки талый
снег истоптали, и он превратился в жидкую серую кашу, из которой даже
мальчишки не пытались больше лепить снежных баб. На улицах полно было
талого снега, а калоши у Нелли были дырявые, но она весь день ничего не
ела, под ложечкой у нее сосало - надо было хоть что-то съесть, чтобы
поддержать силы, поэтому она повыше заколола ворот своей жакетки старой
агатовой брошкой и, оставив плачущего ребенка, вышла в сумерки. Двор
освещался единственным газовым фонарем над входом. Как раз когда Нелли
закрывала входную дверь, дрожащий огонек вспыхнул в фонаре, и фонарщик,
опустив свой длинный шест, побрел дальше - зажигать другие фонари. Но
Годселл-стрит уже сияла огнями - зажглись окна лавчонок и кабачков, а на
Бродгейт было и того светлее. Здесь ярко сверкали зеркальные витрины,
убранные к рождеству остролистом, среди которого стояли манекены в
элегантных двубортных мужских костюмах; были тут витрины, увитые плющом и
блестящей мишурой, с дамскими нарядами, отделанными страусовыми перьями;
были тут и целые комнаты, украшенные остролистом, веточками тиса, цепями
из цветной блестящей бумаги, обставленные дубовой мебелью в стиле Иакова
I, на столах стояла парадная посуда, хрусталь, лежали ножи и вилки.
Словом, в магазинах полно было и еды, и подарков, и украшений, и, несмотря
на скверную погоду и талый снег под ногами, тротуары были забиты людьми.
Но большинство лишь стояли и смотрели или подшучивали и подтрунивали друг
над другом, потому как денег у них было не больше, чем у Нелли.
На Смифорд-стрит толпа бурлила вокруг кричащих торговцев, которые
стояли за своими лотками при свете керосиновых ламп, - она отливала и
приливала, такая густая, что трамваи, отчаянно звоня, вынуждены были
продвигаться черепашьим шагом, буквально раздвигая людей, как корабль
рассекает волны. Сегодня здесь за гроши продавали продукты, которые не
долежат до конца праздника, но у Нелли недостало духу толкаться в шумной
толпе... Из узенького проулка - Айронмонгер-роу - несло жареной рыбой с
картошкой, но очередь от лавчонки тянулась до самого Булл-ринга... Словом,
Нелли свернула на более темные и даже еще более узкие улочки, где было
меньше народу, стараясь, однако, и здесь держаться подальше от дверей
гудевших пивнушек, чтобы на нее оттуда не вывалился какой-нибудь пьяница.
Здесь тоже в воздухе носились соблазнительные запахи - жареной печенки
и рыбы, а прямо на тротуаре продавали печеную картошку и каштаны,
подрумяненные на пылающих угольях. Но Нелли в конце концов купила лишь на
пенни овсянки для Сила да немного жареной картошки и щепотку чая для себя.
Поскольку завтра начиналось рождество, она подумала было стать в очередь
за обрезками бекона, которые продавались по два пенни, но в кошельке у нее
было всего пятнадцать шиллингов, на которые ей предстояло продержаться еще
две недели, а она уже должна пять шиллингов доктору, и его придется еще
звать, чтобы он понаблюдал за больными ушками ребенка.


Пока Нелли добралась до дому, она съела почти всю картошку. Домишко ее
был погружен в темноту, однако, прежде чем войти, Нелли приостановилась у
порога, прислушиваясь, не звякают ли спицы (больная женщина зарабатывала
себе на жизнь вязанием, но, боясь пожара, никогда не зажигала лампу).
Однако сегодня все было тихо... Должно быть, она заснула - и слава богу,
ибо язык у нее переставал работать, лишь когда переставали работать руки,
а Нелли так хотелось поскорее лечь!
Она на цыпочках обогнула постель и, подойдя к лесенке, которая вела в
ее каморку, обнаружила, что кто-то поставил на ступеньку баночку из-под
джема. Нелли чиркнула спичкой и, увидев в баночке кусок языка, а сверху -
веточку остролиста, разрыдалась.


Такие уж были здесь, на "Бойне", соседи у Нелли. Мясник сваливал языки,
ноги и жилы в таз с соленой водой, стоявший за порогом бойни; кто-нибудь
отвлекал мясника, зайдя к нему в лавку и звякнув колокольчиком, а
кто-нибудь еще стоял на страже. Много соседи Нелли никогда не брали,
боясь, как бы старый шкуродер не догадался, если же учесть, что они еще
делились добычей со всеми обитателями "Бойни", то получалась и вовсе
ерунда.

18

Рождественское утро в Ковентри; и все, кого еще не разбудили дети,
проснулись от звона колоколов...
Прикованная к постели женщина внизу сказала Нелли, что это Нора
напомнила про новенькую, когда делили обрезки (Нора, десятилетняя рыжая
девчонка, которая была заправилой у них во дворе). Нора настояла на том,
чтобы вдове тоже дали порцию мяса - так оно будет по справедливости, да к
тому же и ребеночек у нее болен. И та же Нора принесла вчера вечером
порцию Нелли вместе с порцией больной женщины, пока Нелли не было дома, и
та же Нора положила на баночку ветку рождественского остролиста, чтобы
туда не залезли кошки.
Нора была хитра на выдумки... Разве Нелли не согласна с тем, что на
рождество кто угодно может терпеть лишения, только не дети - у детей
_должны_ быть игрушки! Но игрушки стоят денег, а лишь у немногих отцов
была постоянная работа, таким образом, старшим сестренкам и братишкам
приходилось самим заботиться о деньгах. Мальчишки - они все пустоголовые:
только и знают драть глотку (песни петь), да и девочки тоже думают лишь о
том, как бы купить на два пенни обрезков у портных, чтобы потом нашить
платья куклам. Однако Нора создала из детей целые команды - одни
отправлялись за город в поисках остролиста, другие ходили по кладбищам и
собирали увядающие венки и кресты из цветов; затем даже самых маленьких
сажали за дело - они помогали вытаскивать цветы из проволоки, а отец Норы,
который когда-то работал в цветочном магазине, показал тем, что побольше,
как из остролиста и проволоки делать настоящие рождественские кресты и
венки, которые дети потом продавали магазинам.
Вот почему рождественским утром у многих здешних детей окровавленные
пальчики, зато каждого ребенка ждет подарок в чулке...


Толстуха полулежала на старой кровати с медной спинкой, накренившейся
набок, потому что колесико на одной из ножек было сломано; обе ее раздутые
ноги покоились в своеобразной люльке, созданной из одеял. Редкие седые
лохмы были закручены на бигуди, чтобы они не падали на лоб и не мешали ее
налитым кровью глазам внимательно следить за тем, что происходит за
окошком. Слюнявые губы шлепали, рассказывая про Нору, - она могла говорить
без конца про эту голубку, которая каждую неделю бегала с ее вязанием к
ростовщику и делала все ее покупки и, милая девочка, выносила помои (но,
видно, не слишком часто, если судить по запаху).
Спицы позвякивали в такт рассказу, и на этот раз Нелли охотно слушала,
ибо Сил всю ночь плакал и теперь спал.


Хотя Нора - всеми признанный вожак двадцати семи детишек разного
возраста, которые населяют окружающие двор домишки, но, продолжала
Толстуха, как ни странно, даже Нора ничего не может поделать с Брайаном,
этим бедным маленьким заморышем! Брайан совсем тут и не живет, но порой
целыми днями торчит на нашем дворе (а если кто-нибудь случайно забудет
закрыть уборную, то он может просидеть всю ночь на стульчаке) - до того
его тянет к животным, что он просто не в состоянии оторваться от бойни.


Но должен же у Брайана быть где-то дом и родные, откуда все-таки он,
спросила Нелли. Однако никто не мог бы ответить на этот вопрос - просто
появился во дворе, точно с неба свалился, в тот день, когда рассвирепевший
бык ринулся на мясника, заставив его влезть на стропила. Мясник, точно
петух, кукарекал под крышей, зовя на помощь, и когда все сбежались, то
увидели никому не известного шестилетнего мальчика, который подтащил ведро
с водой к быку и стоял, гладя его по морде, пока тот пил. С тех пор Брайан
крутился в этом мрачном сарае, лаская животных и оказывая мяснику
посильную помощь, какую может оказать маленький мальчик, когда надо
забивать скот, освежевывать и рубить туши.
Он всегда с головы до ног в крови и в навозе (ибо нет такой силы на
земле, которая могла бы заставить его умыться), а потому было бы совсем не
удивительно, если бы другие дети сторонились его - особенно Нора, которая
так любит чистоту! Однако из окна-то видно, что на самом деле все обстоит
иначе: сам Брайан не хочет ни с кем играть. Он почти не отходит от дверей
бойни и тут же ныряет внутрь, стоит Норе хотя бы посмотреть в его
сторону...
Нелли тоже это заметила: казалось, кровавый храм смерти, в котором
такой мрак и смрад, был единственным местом на земле, где мальчик
чувствовал себя в безопасности... И все же при виде этого одинокого
малыша, ласкавшего животных, которых он же будет потом помогать убивать,
по телу Нелли пробегали мурашки; слава богу, хоть в рождественское утро
его не будет здесь: сарай закрыт и пуст - ни быков в нем, ни мальчика.


Теперь Нелли, даже если бы и хотела, не могла сбежать, ибо она
позволила накрутить себе на руки новую вязку шерсти, а мотальщица не
спешила. Только от рассказа про Нору и Брайана она перешла к рассказу про
Нору и Ритиного отца...
Дело в том, что отец Риты Максуэлл был одной из сложнейших проблем для
всего двора (а следовательно, и для Норы): он кормил своих гончих сырыми
яйцами, взбитыми с портвейном - само собой, иначе и быть не могло, если он
хотел выиграть на собачьих бегах, - но кормить одновременно еще и свое
семейство он уже не мог. Даже когда он выигрывал, то никому не говорил,
сколько выиграл, и, как правило, приходил домой, лишь истратив все деньги.
Лавка ростовщика служит для бедняков своего рода банком, куда можно
принести свое добро, приобретенное в более счастливые времена, и за этот
счет жить, когда времена становятся хуже (а до тех пор на стульях можно
сидеть и за столами можно есть - сберегательная книжка таких возможностей
не дает). Вы, наверное, думаете, что Максуэллы только и делают, что ходят
к ростовщику? Ничего подобного, сказала Толстуха, и, как ни странно,
добавила она, Нора поддерживает тут Ритину мать, а та предпочитает жить
впроголодь, но не желает расставаться ни с мягким диваном, ни с кружечкой,
подаренной Рите, когда ее крестили. Нора говорит, что через карманы этого
пройдохи Ритиного отца проходит уйма денег - ни у кого во всем дворе
столько нет, - просто надо его привести в чувство, и нечего с этим тянуть,
а закладывать вещи не дело, этак в доме одни голые стены останутся...
Теперь наступила решающая минута. Все знают, что в прошлую субботу
старый мерзавец выиграл, однако он опять не дал жене ни единого пенни, а
сам исчез. Рождество-то ведь на носу, и вот Рита со слезами прибежала к
Норе и стала просить ее: пойди, мол, и уговори маму, чтобы она ну хоть
разочек... Но у Норы родилась другая мысль - просто чудо какая она умница!
- и она сказала своей подружке: "Оставьте вы свой диван и свою кружечку на
месте! Ткните вы его хоть раз носом, чтобы он задумался: пойдите и
заложите его воскресный костюм!"
Так Нора одержала победу: костюм заложили, и теперь весь двор пребывал
в волнении, потому как вчера поздно ночью старый мерзавец все-таки пришел
домой...


Внезапно донесшийся сверху плач оповестил Нелли о том, что малыш
проснулся. Она сбросила с рук остатки мотка на кровать и опрометью
кинулась вон из комнаты. Но не успела она подняться к себе наверх, как в
домишке Максуэллов начался скандал, да такой, что все обитатели двора
прильнули к окнам. Нелли только подошла к своему окну, как дверь
Максуэллов распахнулась и оттуда выскочила Рита, а вслед за ней полетел
сапог, так, впрочем, и не настигший девочки, которая, обливаясь слезами,
успела укрыться в домишке Норы...
В мгновение ока рассказ о том, что произошло, облетел двор. Утром
непредсказуемый Ритин папа встал с постели в самом что ни на есть
благостном рождественском настроении. Съев на кухне, где стоял аромат
говядины, жарившейся в печи, яичницу с беконом, "папка послал меня
наверх..." - захлебываясь слезами, еле слышно бормотала Рита и потом одним
духом выпалила: "Он сказал, чтобы я залезла к нему в выходной костюм и
взяла там пять фунтов в подарок для мамки!"
Путь лидера усеян терниями. Как только этот рассказ облетел двор, все
забыли про чулки с рождественскими подарками и имя Норы было вываляно в
грязи. Она должна была предвидеть, что наша Рита - безмозглая простофиля:
да ей бы в жизни не пришло в голову обследовать карманы отцовского
костюма.

19

Но вернемся к тому, как проходило рождество в Мелтоне. Для Полли это
оказалось все-таки чудо какое рождество: за ночь вся ее робость исчезла,
и, проснувшись в пять утра, она примчалась в постель к Огастину, чтобы
показать ему, что лежало у нее в чулке, и обнаружила, что любит этого
нового Огастина не меньше, чем прежнего. Зато для Гилберта рождество едва
ли было таким уж чудесным - для Гилберта, этого мелкого Джека Хорнера,
мрачно пережевывавшего горечь своих неудач.
Дело в том, что Гилберт все свои надежды, связанные с принадлежностью к
либеральной партии, возлагал на предстоящие выборы, но на этих выборах
либералы потеряли в парламенте три четверти имевшихся у них ранее мест.
Сам Асквит, их лидер, проиграл на выборах в Пейслл своему противнику из
лейбористской партии, да и Гилберт получил свое "прочное" место в
парламенте лишь большинством в 32 голоса - нечего сказать, много у него
теперь надежд стать министром финансов, если либералы и придут к власти
когда-нибудь!


Как же такая катастрофа могла случиться? В то рождественское утро, едва
проснувшись, Гилберт стал ломать над этим голову. Ведь мы же поставили
лейбористов у власти, и, значит, только мы могли их сбросить - в наших
руках был козырный туз, иными словами, выбор вопроса, по которому должен
произойти раскол, а что же могло быть лучше для этой цели - разве найдешь
более подгнившие воротца, способные рухнуть от удара шаром лейбористов и
выстоять, дав шару либералов проскочить, чем русский заем, который
предложил Макдональд; к тому же это лишало консерваторов возможности
начать шумную кампанию против большевиков! Достаточно было поднажать на
то, что это преступное безумие - набивать золотом карманы русских, тогда
как _мы_ предлагаем положить его в карманы наших собственных английских
бедняков, и... Возможно, даже не пришлось бы наносить лейбористам
последнего, сокрушительного удара в пах и пугать избирателей красной
опасностью - лейбористы и так сверзились бы с лестницы, а либералы,
торжествуя, поднялись бы по ней.
Вместо этого лейбористов сейчас в парламенте стало в три раза больше,
чем нас, а консерваторов - в десять раз больше... А получилось так потому,
что судьба выхватила туз из наших рук, когда мы как раз собирались
выложить его на стол: лейбористы преждевременно потерпели провал во время
бури в стакане воды по поводу ареста, а затем освобождения коммуниста
Кэмпбелла... Таким образом, раскол произошел преждевременно, и дебаты
вокруг предоставления русским займа, которые должны были бы все решить,
так и не состоялись; в руках у нас этот заем остался заготовкой, успевшей
уже остыть ко времени предвыборных выступлений, тогда как она должна была
бы докрасна раскалиться в горниле парламента.
Вылезая из постели, Гилберт невольно снова подумал о поистине ослиной
глупости, которую проявил Макдональд во всей этой истории с Кэмпбеллом: