Страница:
— Он пытался закончить работу моего дяди, прежде чем уходить в армию. Ему требовалось внести много поправок в программы, завершить дела. Он был главой кафедры в Стэнфорде, а мой дядя возглавлял ее, пока… пока… — Офицеры поняли, что она имеет в виду, и кивнули. — Так что они были очень заняты.
— Навещал ли он вас?
Хироко не стала ничего отрицать, но и не распространялась.
— Да. Но вместе мы проводили совсем мало времени — у него и моего дяди было слишком много работы.
Кивнув, офицеры вновь вернулись к расспросам, и так продолжалось всю неделю. У Хироко пытались выяснить, какой стране она предана — США или Японии. Она сообщила, что не интересуется политикой, что ей очень жаль видеть, как воюют эти две страны. Перед ней не стояла трудная задача: она любила родину, любила своих родных, и, поскольку была женщиной, ей не приходилось делать выбор, чтобы служить в армии.
Она отвечала на все вопросы спокойно и негромко, давая простые, прямые ответы. Спустя неделю после начала допросов ей вновь выдали бирку, ее одежду и вручили чемодан. Хироко не представляла, куда ее везут, не знала, выдержала она испытание или потерпела поражение, что означают эти перемены — депортацию или казнь. Разумеется, о свободе не могло быть и речи. Ее просто переводили на следующий этап, увозили в другое место. Она коротко попрощалась с соседками по камере, пожелала им удачи и вышла, расставшись с ненавистной тюремной одеждой. Она была смертельно бледна, но уже не казалась такой тонкой, как месяц назад. Она провела в тюрьме целый месяц, и за это время ни разу не слышала ни об одном из родственников.
Ее вывели из здания вместе с десятком других женщин и большой группой мужчин. Хироко слышала, как кто-то назвал их «преданными». Съежившихся от мороза людей повели по длинной, узкой дороге к кучке ветхих бараков.
По-видимому, это был отдельный лагерь при тюрьме, но расстояние между ними оказалось значительным. На этот раз, пройдя через ворота в ограде из колючей проволоки под взглядами часовых с башен, Хироко увидела детей. Она слышала, как дети играют повсюду, видела людей, прохаживающихся по грязным улочкам между строениями. Все это напоминало реальную жизнь, близкую к обычной, было очень похоже на Танфоран, только людей здесь оказалось вдвое больше. В лагере царил порядок. Оглядываясь, Хироко с облегчением видела улыбки на лицах людей. Один из охранников протянул ей клочок бумаги с личным номером Хироко и номером ее барака. На этот раз ее поместили в барак 14С, и она не представляла, кто будет ее соседями.
— Он находится справа, в третьем ряду, рядом со зданием школы, — дружелюбно подсказал охранник, и вдруг Хироко поняла, что выдержала некий экзамен и перешла на другой уровень, повыше прежнего. Возможно, ее не вышлют домой и не расстреляют. Она видела, что другие женщины тоже заулыбались — такая радость после всего пережитого. Мужчины, по-видимому, восприняли перемену более серьезно — они негромко переговаривались, задавали вопросы, на которые никто не мог ответить. Будущее оставалось для них загадкой — это началось сразу же после Перл-Харбора.
Выйдя из толпы вновь прибывших, Хироко зашагала по улице между бараками туда, куда указал охранник, — без охраны и без спутников. Впервые за целый месяц она осталась одна, и ей казалось чудесным идти вот так, ни с кем не заговаривая, не отвечая на вопросы. Она знала, что за ней наблюдают часовые с башен, что лагерь окружает колючая проволока, но, если вспомнить, как они провели последние полгода, такую жизнь можно было считать свободной.
Она без труда нашла нужное строение, как только выяснила, где находится школа. Вокруг нее размещались длинные ряды серых строений с номерами на стенах. Строения были поделены на конурки, в которых жили целые семьи, какими бы многочисленными они ни были. На дверях уже были имена хозяев, у косяков позванивали колокольчики.
Здесь люди жили в настоящих комнатах, а не в конюшнях, как в Танфоране. Шагая по улице, Хироко увидела плакат с надписью: «Добро пожаловать на озеро Тьюл!» Впервые за целый месяц она узнала название места, где находилась, хотя, казалось бы, какая разница? Однако разница существовала: по каким-то причинам Хироко вновь почувствовала себя человеком. Она улыбнулась, увидев девочку, сидящую на крыльце с куклой. Девочка была в вязаной шапочке и теплом свитере, она сидела, грустно глядя в землю и что-то бормоча.
Печаль ребенка глубоко тронула сердце Хироко, и она вдруг вскрикнула. Девочка подняла голову. Это была Тами.
— Хироко! — завизжала она, бросаясь к ней на шею. Хироко разразилась слезами. — Мама, Хироко здесь!
На крик Тами из дома выбежала ее мать, одетая в поношенное коричневое платье и передник. Она убиралась в «доме» во время перерыва в лазарете.
— О Господи! — воскликнула Рэйко, бросаясь к ним, и обе женщины обнялись так крепко, что у них хрустнули кости, а затем Рэйко быстро отстранилась, встревоженно спросив:
— Ты видела Така? Где ты была?
— В тюрьме, неподалеку, — объяснила Хироко, указывая в ту сторону, откуда она пришла. Рэйко слышала, что поблизости находится лагерь для лиц «высокой категории риска», что их держат там на время допросов. Но она не представляла, что в этом лагере окажется Хироко. От Така до сих пор не было никаких вестей.
— С тобой все в порядке? Что они сделали с тобой? — с тревогой расспрашивала Рэйко.
— Задавали много вопросов. Но Такео я ни разу не видела, — объяснила Хироко. — Его увезли в таком же автобусе, как и нас, — возможно, в ту же тюрьму.
Но таких возможностей было не меньше десятка, и обе хорошо понимали это. Такео мог оказаться в Манзанаре, или в лагере, который открыли в Минидоке месяц назад, или за пределами штата в каком-нибудь из других лагерей — в Хиларивер или Постоне, Аризона; в Гренаде, Колорадо; в Харт-Маунтин, Вайоминг; в Топазе, Юта. Его могли даже увезти в Арканзас, на Роувер. За последний месяц открылось пять новых лагерей, а еще один, под названием Джером, был готов принять интернированных пленных в любую минуту. Между лагерями существовала связь, но она была ограничена и подвергалась строгой цензуре, и Рэйко не могла разузнать о Такео. Несомненно, в разных лагерях у нее нашлись бы знакомые, но она не знала, кого и куда отправили, как разыскать этих людей. Каждый день приносил новые сюрпризы: появлялся кто-нибудь из знакомых. Даже сюда, на озеро Тьюл, продолжали прибывать люди.
По своему номеру Хироко поняла, что ее поселили вместе с Рэйко и детьми. Пройдя внутрь, она увидела, что семье отвели две крохотные комнаты: в одной из них на узких койках спали Рэйко, Салли и Тами, а в другой была устроена гостиная. Кен спал здесь, и сюда же должны были поместить Така, если его переведут к семье. В комнате едва хватило места для Хироко, но другие семьи, более многочисленные, ухитрялись разместиться в тесных комнатах. Людям приходилось смириться с тем, что они имели, поскольку они были лишены выбора.
— Как дела у Салли и Кена? — с беспокойством спросила Хироко, вглядываясь в глаза Рэйко и вновь замечая, как постарела и похудела тетя. Рэйко с отчаянием ждала вестей от Така и тревожилась за Хироко.
— С ними все в порядке. Кен работает неподалеку, на полях, но работы там немного — вскоре его переведут на склады. Он мог бы ходить в школу, — со вздохом добавила она, — но отказался.
Кен по-прежнему негодовал на несправедливость и все время повторял о нарушении конституционных прав. В этом он был не одинок — в лагере собралось немало недовольных юношей, да и взрослых тоже. Некоторые нисей поговаривали об отказе от гражданства и возвращении в Японию, хотя многие ни разу в жизни не бывали там. Это был их единственный выход, если им не хотелось оставаться в лагере или браться за предложенную работу на отдаленных заводах. Они не желали уезжать в Японию, но пребывание в лагерях считали слишком позорным и потому предпочитали попытать судьбу на родине предков. Но Рэйко никогда не помышляла об этом и знала, что Так согласился бы с ней. Они были американцами до мозга костей, и потому им приходилось ждать, когда закончится война.
— Салли в школе, у нее появились новые подруги, — продолжала Рэйко. В лагере образовалось несколько клубов для детей всех возрастов, музыкальные кружки, кружки живописи и садоводства. Уже возник план создания симфонического оркестра и подготовки концерта к Рождеству. Казалось невероятным, что в этом ограниченном, набитом до отказа людьми мирке обитатели решили не жаловаться, держаться с достоинством и пытаться хоть как-то скрасить свою жизнь.
Пока Рэйко рассказывала, на глаза Хироко навернулись слезы. Эти люди были такими храбрыми, и она тоже не имела права жаловаться или горевать о Питере. Рэйко вновь обняла ее, испытывая чувство, словно обрела одну из своих дочерей, а Тами обняла их обеих вместе с куклой, радуясь возвращению Хироко.
— Теперь мы сможем доделать кукольный домик, правда? — спросила она. С лица малышки исчезла не по возрасту глубокая серьезность и печаль, которые Хироко заметила при встрече.
— Если найдем материалы. — Хироко улыбнулась девочке и крепко пожала ее руку.
Рэйко оглядела Хироко — девушка выглядела лучше, чем в Танфоране, где тяжело перенесла расстройство желудка и дизентерию. Теперь по крайней мере была здорова.
— Как твой желудок? — спросила Рэйко, вновь превращаясь в заботливую медсестру, и Хироко была изумлена.
— Гораздо лучше. — Она робко улыбнулась: несколько месяцев никто не интересовался ее здоровьем. От такой заботы она почувствовала себя беспомощной и любимой. Наконец-то кому-то стали небезразличны ее беды, от нее перестали требовать лишь ответов на бесконечные расспросы. — А как вы, тетя Рэй?
— О, со мной все в порядке. — Рэйко мучила только бессонница, вызванная воспоминаниями о муже. Познаний в медицине хватало, чтобы понять — у нее язва желудка, но в остальном все приходило в норму. Условия в лагере были неплохими, охранники вели себя сдержанно, а другие обитатели лагеря были в большинстве своем замечательными. Разумеется, среди них попались и любительницы пожаловаться, но в основном ее ровесники давно решили не поддаваться унынию, особенно женщины. Некоторым мужчинам пришлось гораздо тяжелее — на них лежала ответственность, их мучили угрызения совести за то, что они не сумели сохранить благополучие семьи. Здесь они чувствовали себя бесполезными, выполняя грязную работу: чистили картофель или рыли канавы в мерзлой земле. Бывшим архитекторам, инженерам, профессорам и даже фермерам такое занятие казалось недостойным, их терзал стыд. Старики собирались вместе и вспоминали о давних временах, будто любовно перебирали старческими руками воспоминания прошлого, лишь бы не затрагивать настоящее. Только дети переносили тяготы жизни сравнительно легко. Большинство из них уже освоились в лагере — кроме больных и калек. Как иногда казалось Рэйко, подросткам нравилась вольная жизнь — они все время проводили вместе, пели, играли, болтали и смеялись, иногда вызывая недовольство у пожилых людей.
— Я, разумеется, работаю в лазарете, — объяснила Рэйко. — Здесь много больных детей, некоторые подолгу не могут оправиться от простуды, она затягивается на несколько недель, часто вспыхивает корь.
Корь была бичом лагеря — ею заболевали не только дети, но и взрослые. А когда заражались старики, болезнь часто убивала их. За месяц, проведенный Рэйко в лагере, произошло уже несколько смертельных случаев — главным образом по причинам, которые в любом другом месте было бы легко устранить. Теперь Рэйко боялась ассистировать при операциях: условия были ужасными, не хватало даже эфира.
— Но мы справляемся, — с обреченной улыбкой добавила она. Ей жилось бы гораздо легче и радостнее, будь рядом Такео. Рэйко не могла себе представить, что ей придется пережить войну без мужа, но такое было вполне возможно. Она только молилась, чтобы Такео остался в живых и выдержал до тех пор, пока они встретятся. Когда они расставались в Танфоране, Такео выглядел совсем больным, а Рэйко ничем не могла помочь ему, только молилась и беспокоилась. — Будь осторожна, не заболей, — наставляла она Хироко. — Не переохлаждайся, ешь побольше и держись подальше от больных детей. В лазарете мне платят двенадцать долларов в месяц, — улыбаясь, она помогла Хироко распаковать чемодан и недовольно осмотрела ее пальто — для здешнего климата оно было слишком легким. — Тебе надо записаться в один из кружков вязания и запастись свитерами. — Достать шерсть было трудно, но некоторые из женщин распускали старые свитера и кофточки, чтобы связать новые, — особенно для детей или беременных женщин. Рэйко устроила нечто вроде палаты для рожениц, но на них старались не расходовать эфир или медикаменты, необходимые для более сложных операций. Похоже, в медицине наступила эпоха возвращения к давнему прошлому.
Разложив вещи, все вышли на крыльцо, залитое зимним холодным солнцем, и Тами рассказала, что в школе уже готовятся к Хеллоуину — кануну дня всех святых. Рэйко и Хироко отвели ее в школу после обеда, по дороге в лазарет.
Несмотря на предупреждения Рэйко, Хироко хотела помочь ей. Работу в лазарете она считала более интересной и полезной, чем на кухне.
Когда Рэйко представила родственницу врачам, те были рады, что у них появилась еще одна помощница. Хироко выдали передник и косынку и для начала поручили застилать кровати, стирать запачканные кровью простыни, чистить тазы и судна. Позднее вечером Хироко вырвало, и Рэйко посочувствовала ей.
— Мне жаль, что тебе досталась такая работа.
— Ничего, все в порядке, — хрипло прошептала Хироко, благодарная уже за то, что вырвалась из тюрьмы. Она была готова выполнять любую работу.
За следующие две недели она привыкла к работе в лазарете. Брала на себя самое трудное и грязное и мало-помалу начинала общаться с пациентами. Ее приветливость полюбилась всем, а поскольку Хироко бегло говорила по-японски, то часто переводила старикам, лежащим в лазарете. Пожилые люди особенно хвалили Хироко за знание древних обычаев.
Кен порадовался ее возвращению — с Хироко он мог поговорить о том, что его тревожило, она всегда была внимательной слушательницей. Он даже втайне признался ей, что слышал, как другие нисей поговаривают об отказе от американского гражданства, чтобы вырваться из лагеря и уехать в Японию, и о том, что он уже не раз размышлял над этим. Кен знал, что, приняв такое решение, он разобьет сердце матери, но пребывание в лагере в качестве пленника было ему ненавистно, в то время как другие американцы, такие же как он, сражались за свою страну.
Хироко умоляла его даже не думать о том, чтобы отказаться от гражданства, и уж тем более не говорить матери. Сильнее, чем когда-либо прежде, Кену хотелось вступить в армию США, но это было невозможно. Те японцы, которых успели призвать в армию, остались на базах или регулярных постах у границ страны. А недавно призывные комиссии стали классифицировать нисей как «иностранцев, непригодных к воинской службе», так что вопрос об армии отпадал и для Кена, и для других юношей вроде него. Хироко радовалась возможности время от времени образумить его. После встреч со своими приятелями Кен распалялся так, что ничего не желал слушать. Один или два раза он получал письма от Пегги из Манзанара, но связь между лагерями была затруднена, к тому же за время разлуки у каждого появились свои проблемы.
Салли тоже жилось несладко. В пятнадцать лет она считала себя уже взрослой и вожделела свободы. Ей хотелось встречаться с молодыми людьми из лагеря, многие из которых были воспитаны не в таких строгих правилах, как она сама. Рэйко старалась не выпускать дочь из виду, но сделать это не всегда удавалось. Хироко несколько раз беседовала с Салли о правилах и обязанностях, о необходимости слушаться мать. Салли раздражалась, когда Хироко приходилось играть роль старшей сестры.
— Ты всего на четыре года старше меня, — возражала она. — Как ты можешь быть такой наивной?
— Мы не хотим, чтобы ты попала в беду, — объясняла ей Хироко, советуя вступить в один из клубов для девочек. Но Салли считала, что это глупо. Хироко стала заниматься с симфоническим оркестром, играла поочередно на пианино и скрипке. В свободное время она учила детей искусству оригами и пообещала начать занятия в кружке аранжировки цветов — когда кончится зима и появятся цветы.
Новости с войны вызывали всеобщий интерес. Несколько обитателей лагеря получали газеты, хотя и не всегда они бывали свежими. Но Хироко сумела узнать, что Эйзенхауэр и его войска высадились в Касабланке, Оране и Алжире вместе с британцами, и сторонники режима Виши в Северной Африке сдались. Это была удачная кампания, и Хироко молилась, прося Бога уберечь Питера.
Четыре дня спустя германские войска вошли в оккупированную Францию — по-видимому, в основном чтобы подавить французское Сопротивление. До самого Дня благодарения больше новостей не приходило.
Ужин в День благодарения в тот год был скудным, никто не смог достать индейку. Несколько обитателей лагеря получили посылки от друзей. Другие заказывали вещи и продукты по каталогам, которые получали в лагере, тратя на них все заработанные деньги. Но все равно было трудно приготовить настоящий ужин, как полагалось в День благодарения, — его составляли только цыплята, гамбургеры да в некоторых случаях колбаса. Как обычно, люди благодарили Бога за то, что остались живы, а дети пребывали в возбуждении весь вечер перед праздником. В тот день на поезде привезли новую партию заключенных и еще одну группу перевели в лагерь из тюрьмы. Оттуда постепенно отпускали людей, едва их преданность стране переставала вызывать сомнения.
В среду, за день до Дня благодарения, Рэйко пришла домой днем и помогала Тами справиться с домашними заданиями. В дверь постучали — Салли открыла ее и надолго застыла на пороге. Вдруг она завизжала, и Рэйко бросилась к ней, чуть не сбив с ног гостя. Это был Такео. Он выглядел усталым и оборванным, похудел, поседел, но был жив, почти здоров, признан «преданным гражданином» и, если не считать двухмесячного заключения в тесной камере, с ним ничего не случилось.
— Слава Богу, слава Богу! — повторяла Рэйко, целуя мужа.
Такео обнял по очереди детей. Хироко смотрела на него удивленными глазами. Никому не верилось, что Такео вернется после столь долгого отсутствия.
Рэйко хлопотала над мужем, как мать над ребенком, трогая его, гладя по щекам и волосам, словно в очередной раз убеждаясь, что он настоящий, а не игра воображения.
Но когда он устало сел, она поняла: Такео почти сломлен случившимся — но не столько тем, что с ним стало, сколько тем, чего лишился. У него отняли право на свободу и уважение, не признавали его американцем, даже просто человеком, равным другим людям. В эти два месяца у него было много времени для размышлений, и, подобно многим другим, Такео думал, стоит ли вернуться в Японию, но решил, что это невозможно. Ему не хотелось уезжать, он уже давно перестал быть японцем и считал себя американцем.
Обида появилась, когда он понял, что страна, которую он считал родиной, отказалась от него.
Однако Такео не сказал об этом Рэйко — ни когда сидел рядом, ни когда они отправились в столовую ужинать. Он двигался медленно, как старик, и Рэйко вновь встревожилась. Она спросила мужа, не болен ли он, но Такео ответил только, что очень устал. Он тяжело дышал и, добредя до столовой, совсем выбился из сил.
Но потом он словно вновь ожил, и ночью, когда Кен перебрался в спальню девочек. Так и Рэйко смогли побыть вдвоем. Они спали на узкой койке в гостиной, соломинки вылезали из матраса и кололись, но супруги были счастливы.
День благодарения стал для них настоящим праздником.
Вместе с остальными они поужинали в столовой, а вернувшись домой, затеяли игру в шарады и ели печенье, которое где-то достала Рэйко. Все вновь воспряли духом, и Такео стал почти похожим на себя самого в былые времена. Он смеялся; оглядевшись, поддразнил жену, заявив, что их дом похож на дыру. Он уже успел поговорить со столярами, изготавливающими мебель, и согласился поработать с ними. Они использовали в работе все обрезки древесины, какие только умудрялись найти. Такео хотел, чтобы его дом стал уютным.
Никому уже не верилось, что когда-то у них был настоящий дом, мебель и украшения, предметы антиквариата, шторы, а не куски старых платьев.. Такео пообещал Рэйко, что сделает все, что сможет, лишь бы устроиться на новом месте, — забота о семье доставляла ему радость, он уже не был таким изнуренным и унылым, как прежде. Рэйко попыталась уговорить мужа отказаться от курения, но он только посмеялся, и в его глазах промелькнуло странное выражение. Такео был переполнен не гневом, как Кен, а горечью.
— Хочешь, чтобы я отказался от последнего, что мне осталось? — спросил он, когда Рэйко завела разговор о курении.
— Ты не прав, — мягко возразила она. — У тебя остались мы — я и дети. Когда-нибудь мы вернемся домой. Такое не может продолжаться вечно.
— Домой? Куда? Наш дом продан, а я слишком стар, чтобы вновь приняться за работу.
— Не правда, — решительно заявила Рэйко, не собираясь сдаваться. За прошедший месяц она уже не раз убеждалась в правильности своего решения, как и многие другие. Она не позволит сдаться и мужу. — У нас будет другой дом, еще лучше прежнего. Питер сохранил наши деньги. Мы еще молоды, сумеем устроить свою жизнь, когда выберемся отсюда. — Рэйко взглянула на мужа новым, неожиданным для нее взглядом, и Такео так загордился ею, что чуть не заплакал. Он устыдился. — Я не позволю сломить никого из нас.
— И я тоже, — пообещал Такео.
Рэйко обрадовалась, когда на следующий день муж рассказал ей о выборах, которые намечались в лагере, — требовалось выбрать общественный совет. Голосовать имели право все обитатели лагеря старше восемнадцати лет. Впервые в жизни в США иссей участвовали в выборах. Как уроженцы Японии, до сих пор они были лишены такого права. Но немного погодя Такео пришел в ярость, узнав, что администрация лагеря разрешила занимать места в совете только нисей и сансей. Сами нисей и сансей не возражали, довольные возможностью получить власть. Таку вновь стало казаться, что люди, родившиеся в Японии, не нужны нигде и никому — ни американцам, ни даже своим сородичам. Для них нигде не находилось места.
— Не воспринимай это так болезненно, — посоветовала ему Рэйко. — Молодежи не терпится взяться за дело.
Но Такео чувствовал себя оплеванным, и Рэйко не знала, чем смягчить его боль. Муж стал молчаливее прежнего, любого пустяка хватало, чтобы вызвать у него уныние.
Рэйко не поделилась своей тревогой даже с Хироко, когда они работали бок о бок в лазарете. Хироко уже освоилась с работой, а в понедельник после Дня благодарения буквально засияла: получила весточку от Питера. Письмо искало адресата несколько недель, оно было черным от помарок цензоров. Хироко не представляла себе, о чем писал ей Питер. Все, что ей удалось узнать из письма, — что он находился в Оране, служил в части, которая сражалась с армией Роммеля. Питер ужасно скучал о Хироко и сообщал, что получил ее письма. Письма же самого Питера были переправлены на озеро Тьюл из Танфорана: Хироко уже давным-давно сообщила в письме свой новый адрес, но, очевидно, Питер еще не успел узнать об этом. Несколько дней после получения письма Хироко непрестанно улыбалась и работала с удвоенным рвением.
В первую неделю декабря, когда температура упала ниже нуля, в лагере вспыхнул грипп. За ним последовали несколько случаев пневмонии, двое стариков умерли, и их смерть потрясла Хироко. Она старалась помочь им выжить — читала по-японски, умывала их, укутывала одеялами и беседовала.
Но случаи были безнадежные. Хироко еще сильнее встревожилась, когда кризис начался еще у одной пациентки, девочки, подружки Тами.
Врачи были уверены, что она не выживет, но Хироко без устали ухаживала за ней, отказываясь уйти домой. Хироко казалось, что она заботится о Тами. Рэйко наблюдала, как она стремится поддержать в ребенке жизнь. Мать девочки сидела рядом и рыдала. Хироко не отлучалась от кровати малышки три дня, и наконец жар спал, а врачи сказали, что больная поправится.
Хироко чуть не заплакала от радости, услышав эту новость. Она так устала, что едва держалась на ногах, — за три дня она ни разу не успела поесть, хотя Рэйко приносила ей еду из столовой. Она спасла малышку, сделала то, что не смогли врачи без лекарств и инструментов. Это удалось Хироко лишь благодаря любви и решимости. Мать девочки со слезами поблагодарила ее, и Хироко ушла из лазарета. Она сделала два шага от двери, взглянула в зимнее небо, и вдруг все завертелось перед ее глазами.
Пожилая женщина, бредущая по противоположной стороне улицы, увидела, как Хироко упала, и мгновение ждала, что девушка поднимется, думая, что она просто поскользнулась. Но Хироко лежала неподвижно. Женщина поспешила к ней. Быстро оглядев Хироко, она бросилась за врачом. Рэйко еще была в лазарете и, услышав о случившемся, выбежала к побледневшей Хироко, которая так и не пришла в сознание.
Вместе с врачом из лазарета вышли еще двое сестер. Врач пощупал пульс Хироко, приподнял ей веко, но она не шевельнулась. Ее внесли внутрь, и маленькая подружка Тами заплакала, увидев, как неподвижна Хироко.
— Навещал ли он вас?
Хироко не стала ничего отрицать, но и не распространялась.
— Да. Но вместе мы проводили совсем мало времени — у него и моего дяди было слишком много работы.
Кивнув, офицеры вновь вернулись к расспросам, и так продолжалось всю неделю. У Хироко пытались выяснить, какой стране она предана — США или Японии. Она сообщила, что не интересуется политикой, что ей очень жаль видеть, как воюют эти две страны. Перед ней не стояла трудная задача: она любила родину, любила своих родных, и, поскольку была женщиной, ей не приходилось делать выбор, чтобы служить в армии.
Она отвечала на все вопросы спокойно и негромко, давая простые, прямые ответы. Спустя неделю после начала допросов ей вновь выдали бирку, ее одежду и вручили чемодан. Хироко не представляла, куда ее везут, не знала, выдержала она испытание или потерпела поражение, что означают эти перемены — депортацию или казнь. Разумеется, о свободе не могло быть и речи. Ее просто переводили на следующий этап, увозили в другое место. Она коротко попрощалась с соседками по камере, пожелала им удачи и вышла, расставшись с ненавистной тюремной одеждой. Она была смертельно бледна, но уже не казалась такой тонкой, как месяц назад. Она провела в тюрьме целый месяц, и за это время ни разу не слышала ни об одном из родственников.
Ее вывели из здания вместе с десятком других женщин и большой группой мужчин. Хироко слышала, как кто-то назвал их «преданными». Съежившихся от мороза людей повели по длинной, узкой дороге к кучке ветхих бараков.
По-видимому, это был отдельный лагерь при тюрьме, но расстояние между ними оказалось значительным. На этот раз, пройдя через ворота в ограде из колючей проволоки под взглядами часовых с башен, Хироко увидела детей. Она слышала, как дети играют повсюду, видела людей, прохаживающихся по грязным улочкам между строениями. Все это напоминало реальную жизнь, близкую к обычной, было очень похоже на Танфоран, только людей здесь оказалось вдвое больше. В лагере царил порядок. Оглядываясь, Хироко с облегчением видела улыбки на лицах людей. Один из охранников протянул ей клочок бумаги с личным номером Хироко и номером ее барака. На этот раз ее поместили в барак 14С, и она не представляла, кто будет ее соседями.
— Он находится справа, в третьем ряду, рядом со зданием школы, — дружелюбно подсказал охранник, и вдруг Хироко поняла, что выдержала некий экзамен и перешла на другой уровень, повыше прежнего. Возможно, ее не вышлют домой и не расстреляют. Она видела, что другие женщины тоже заулыбались — такая радость после всего пережитого. Мужчины, по-видимому, восприняли перемену более серьезно — они негромко переговаривались, задавали вопросы, на которые никто не мог ответить. Будущее оставалось для них загадкой — это началось сразу же после Перл-Харбора.
Выйдя из толпы вновь прибывших, Хироко зашагала по улице между бараками туда, куда указал охранник, — без охраны и без спутников. Впервые за целый месяц она осталась одна, и ей казалось чудесным идти вот так, ни с кем не заговаривая, не отвечая на вопросы. Она знала, что за ней наблюдают часовые с башен, что лагерь окружает колючая проволока, но, если вспомнить, как они провели последние полгода, такую жизнь можно было считать свободной.
Она без труда нашла нужное строение, как только выяснила, где находится школа. Вокруг нее размещались длинные ряды серых строений с номерами на стенах. Строения были поделены на конурки, в которых жили целые семьи, какими бы многочисленными они ни были. На дверях уже были имена хозяев, у косяков позванивали колокольчики.
Здесь люди жили в настоящих комнатах, а не в конюшнях, как в Танфоране. Шагая по улице, Хироко увидела плакат с надписью: «Добро пожаловать на озеро Тьюл!» Впервые за целый месяц она узнала название места, где находилась, хотя, казалось бы, какая разница? Однако разница существовала: по каким-то причинам Хироко вновь почувствовала себя человеком. Она улыбнулась, увидев девочку, сидящую на крыльце с куклой. Девочка была в вязаной шапочке и теплом свитере, она сидела, грустно глядя в землю и что-то бормоча.
Печаль ребенка глубоко тронула сердце Хироко, и она вдруг вскрикнула. Девочка подняла голову. Это была Тами.
— Хироко! — завизжала она, бросаясь к ней на шею. Хироко разразилась слезами. — Мама, Хироко здесь!
На крик Тами из дома выбежала ее мать, одетая в поношенное коричневое платье и передник. Она убиралась в «доме» во время перерыва в лазарете.
— О Господи! — воскликнула Рэйко, бросаясь к ним, и обе женщины обнялись так крепко, что у них хрустнули кости, а затем Рэйко быстро отстранилась, встревоженно спросив:
— Ты видела Така? Где ты была?
— В тюрьме, неподалеку, — объяснила Хироко, указывая в ту сторону, откуда она пришла. Рэйко слышала, что поблизости находится лагерь для лиц «высокой категории риска», что их держат там на время допросов. Но она не представляла, что в этом лагере окажется Хироко. От Така до сих пор не было никаких вестей.
— С тобой все в порядке? Что они сделали с тобой? — с тревогой расспрашивала Рэйко.
— Задавали много вопросов. Но Такео я ни разу не видела, — объяснила Хироко. — Его увезли в таком же автобусе, как и нас, — возможно, в ту же тюрьму.
Но таких возможностей было не меньше десятка, и обе хорошо понимали это. Такео мог оказаться в Манзанаре, или в лагере, который открыли в Минидоке месяц назад, или за пределами штата в каком-нибудь из других лагерей — в Хиларивер или Постоне, Аризона; в Гренаде, Колорадо; в Харт-Маунтин, Вайоминг; в Топазе, Юта. Его могли даже увезти в Арканзас, на Роувер. За последний месяц открылось пять новых лагерей, а еще один, под названием Джером, был готов принять интернированных пленных в любую минуту. Между лагерями существовала связь, но она была ограничена и подвергалась строгой цензуре, и Рэйко не могла разузнать о Такео. Несомненно, в разных лагерях у нее нашлись бы знакомые, но она не знала, кого и куда отправили, как разыскать этих людей. Каждый день приносил новые сюрпризы: появлялся кто-нибудь из знакомых. Даже сюда, на озеро Тьюл, продолжали прибывать люди.
По своему номеру Хироко поняла, что ее поселили вместе с Рэйко и детьми. Пройдя внутрь, она увидела, что семье отвели две крохотные комнаты: в одной из них на узких койках спали Рэйко, Салли и Тами, а в другой была устроена гостиная. Кен спал здесь, и сюда же должны были поместить Така, если его переведут к семье. В комнате едва хватило места для Хироко, но другие семьи, более многочисленные, ухитрялись разместиться в тесных комнатах. Людям приходилось смириться с тем, что они имели, поскольку они были лишены выбора.
— Как дела у Салли и Кена? — с беспокойством спросила Хироко, вглядываясь в глаза Рэйко и вновь замечая, как постарела и похудела тетя. Рэйко с отчаянием ждала вестей от Така и тревожилась за Хироко.
— С ними все в порядке. Кен работает неподалеку, на полях, но работы там немного — вскоре его переведут на склады. Он мог бы ходить в школу, — со вздохом добавила она, — но отказался.
Кен по-прежнему негодовал на несправедливость и все время повторял о нарушении конституционных прав. В этом он был не одинок — в лагере собралось немало недовольных юношей, да и взрослых тоже. Некоторые нисей поговаривали об отказе от гражданства и возвращении в Японию, хотя многие ни разу в жизни не бывали там. Это был их единственный выход, если им не хотелось оставаться в лагере или браться за предложенную работу на отдаленных заводах. Они не желали уезжать в Японию, но пребывание в лагерях считали слишком позорным и потому предпочитали попытать судьбу на родине предков. Но Рэйко никогда не помышляла об этом и знала, что Так согласился бы с ней. Они были американцами до мозга костей, и потому им приходилось ждать, когда закончится война.
— Салли в школе, у нее появились новые подруги, — продолжала Рэйко. В лагере образовалось несколько клубов для детей всех возрастов, музыкальные кружки, кружки живописи и садоводства. Уже возник план создания симфонического оркестра и подготовки концерта к Рождеству. Казалось невероятным, что в этом ограниченном, набитом до отказа людьми мирке обитатели решили не жаловаться, держаться с достоинством и пытаться хоть как-то скрасить свою жизнь.
Пока Рэйко рассказывала, на глаза Хироко навернулись слезы. Эти люди были такими храбрыми, и она тоже не имела права жаловаться или горевать о Питере. Рэйко вновь обняла ее, испытывая чувство, словно обрела одну из своих дочерей, а Тами обняла их обеих вместе с куклой, радуясь возвращению Хироко.
— Теперь мы сможем доделать кукольный домик, правда? — спросила она. С лица малышки исчезла не по возрасту глубокая серьезность и печаль, которые Хироко заметила при встрече.
— Если найдем материалы. — Хироко улыбнулась девочке и крепко пожала ее руку.
Рэйко оглядела Хироко — девушка выглядела лучше, чем в Танфоране, где тяжело перенесла расстройство желудка и дизентерию. Теперь по крайней мере была здорова.
— Как твой желудок? — спросила Рэйко, вновь превращаясь в заботливую медсестру, и Хироко была изумлена.
— Гораздо лучше. — Она робко улыбнулась: несколько месяцев никто не интересовался ее здоровьем. От такой заботы она почувствовала себя беспомощной и любимой. Наконец-то кому-то стали небезразличны ее беды, от нее перестали требовать лишь ответов на бесконечные расспросы. — А как вы, тетя Рэй?
— О, со мной все в порядке. — Рэйко мучила только бессонница, вызванная воспоминаниями о муже. Познаний в медицине хватало, чтобы понять — у нее язва желудка, но в остальном все приходило в норму. Условия в лагере были неплохими, охранники вели себя сдержанно, а другие обитатели лагеря были в большинстве своем замечательными. Разумеется, среди них попались и любительницы пожаловаться, но в основном ее ровесники давно решили не поддаваться унынию, особенно женщины. Некоторым мужчинам пришлось гораздо тяжелее — на них лежала ответственность, их мучили угрызения совести за то, что они не сумели сохранить благополучие семьи. Здесь они чувствовали себя бесполезными, выполняя грязную работу: чистили картофель или рыли канавы в мерзлой земле. Бывшим архитекторам, инженерам, профессорам и даже фермерам такое занятие казалось недостойным, их терзал стыд. Старики собирались вместе и вспоминали о давних временах, будто любовно перебирали старческими руками воспоминания прошлого, лишь бы не затрагивать настоящее. Только дети переносили тяготы жизни сравнительно легко. Большинство из них уже освоились в лагере — кроме больных и калек. Как иногда казалось Рэйко, подросткам нравилась вольная жизнь — они все время проводили вместе, пели, играли, болтали и смеялись, иногда вызывая недовольство у пожилых людей.
— Я, разумеется, работаю в лазарете, — объяснила Рэйко. — Здесь много больных детей, некоторые подолгу не могут оправиться от простуды, она затягивается на несколько недель, часто вспыхивает корь.
Корь была бичом лагеря — ею заболевали не только дети, но и взрослые. А когда заражались старики, болезнь часто убивала их. За месяц, проведенный Рэйко в лагере, произошло уже несколько смертельных случаев — главным образом по причинам, которые в любом другом месте было бы легко устранить. Теперь Рэйко боялась ассистировать при операциях: условия были ужасными, не хватало даже эфира.
— Но мы справляемся, — с обреченной улыбкой добавила она. Ей жилось бы гораздо легче и радостнее, будь рядом Такео. Рэйко не могла себе представить, что ей придется пережить войну без мужа, но такое было вполне возможно. Она только молилась, чтобы Такео остался в живых и выдержал до тех пор, пока они встретятся. Когда они расставались в Танфоране, Такео выглядел совсем больным, а Рэйко ничем не могла помочь ему, только молилась и беспокоилась. — Будь осторожна, не заболей, — наставляла она Хироко. — Не переохлаждайся, ешь побольше и держись подальше от больных детей. В лазарете мне платят двенадцать долларов в месяц, — улыбаясь, она помогла Хироко распаковать чемодан и недовольно осмотрела ее пальто — для здешнего климата оно было слишком легким. — Тебе надо записаться в один из кружков вязания и запастись свитерами. — Достать шерсть было трудно, но некоторые из женщин распускали старые свитера и кофточки, чтобы связать новые, — особенно для детей или беременных женщин. Рэйко устроила нечто вроде палаты для рожениц, но на них старались не расходовать эфир или медикаменты, необходимые для более сложных операций. Похоже, в медицине наступила эпоха возвращения к давнему прошлому.
Разложив вещи, все вышли на крыльцо, залитое зимним холодным солнцем, и Тами рассказала, что в школе уже готовятся к Хеллоуину — кануну дня всех святых. Рэйко и Хироко отвели ее в школу после обеда, по дороге в лазарет.
Несмотря на предупреждения Рэйко, Хироко хотела помочь ей. Работу в лазарете она считала более интересной и полезной, чем на кухне.
Когда Рэйко представила родственницу врачам, те были рады, что у них появилась еще одна помощница. Хироко выдали передник и косынку и для начала поручили застилать кровати, стирать запачканные кровью простыни, чистить тазы и судна. Позднее вечером Хироко вырвало, и Рэйко посочувствовала ей.
— Мне жаль, что тебе досталась такая работа.
— Ничего, все в порядке, — хрипло прошептала Хироко, благодарная уже за то, что вырвалась из тюрьмы. Она была готова выполнять любую работу.
За следующие две недели она привыкла к работе в лазарете. Брала на себя самое трудное и грязное и мало-помалу начинала общаться с пациентами. Ее приветливость полюбилась всем, а поскольку Хироко бегло говорила по-японски, то часто переводила старикам, лежащим в лазарете. Пожилые люди особенно хвалили Хироко за знание древних обычаев.
Кен порадовался ее возвращению — с Хироко он мог поговорить о том, что его тревожило, она всегда была внимательной слушательницей. Он даже втайне признался ей, что слышал, как другие нисей поговаривают об отказе от американского гражданства, чтобы вырваться из лагеря и уехать в Японию, и о том, что он уже не раз размышлял над этим. Кен знал, что, приняв такое решение, он разобьет сердце матери, но пребывание в лагере в качестве пленника было ему ненавистно, в то время как другие американцы, такие же как он, сражались за свою страну.
Хироко умоляла его даже не думать о том, чтобы отказаться от гражданства, и уж тем более не говорить матери. Сильнее, чем когда-либо прежде, Кену хотелось вступить в армию США, но это было невозможно. Те японцы, которых успели призвать в армию, остались на базах или регулярных постах у границ страны. А недавно призывные комиссии стали классифицировать нисей как «иностранцев, непригодных к воинской службе», так что вопрос об армии отпадал и для Кена, и для других юношей вроде него. Хироко радовалась возможности время от времени образумить его. После встреч со своими приятелями Кен распалялся так, что ничего не желал слушать. Один или два раза он получал письма от Пегги из Манзанара, но связь между лагерями была затруднена, к тому же за время разлуки у каждого появились свои проблемы.
Салли тоже жилось несладко. В пятнадцать лет она считала себя уже взрослой и вожделела свободы. Ей хотелось встречаться с молодыми людьми из лагеря, многие из которых были воспитаны не в таких строгих правилах, как она сама. Рэйко старалась не выпускать дочь из виду, но сделать это не всегда удавалось. Хироко несколько раз беседовала с Салли о правилах и обязанностях, о необходимости слушаться мать. Салли раздражалась, когда Хироко приходилось играть роль старшей сестры.
— Ты всего на четыре года старше меня, — возражала она. — Как ты можешь быть такой наивной?
— Мы не хотим, чтобы ты попала в беду, — объясняла ей Хироко, советуя вступить в один из клубов для девочек. Но Салли считала, что это глупо. Хироко стала заниматься с симфоническим оркестром, играла поочередно на пианино и скрипке. В свободное время она учила детей искусству оригами и пообещала начать занятия в кружке аранжировки цветов — когда кончится зима и появятся цветы.
Новости с войны вызывали всеобщий интерес. Несколько обитателей лагеря получали газеты, хотя и не всегда они бывали свежими. Но Хироко сумела узнать, что Эйзенхауэр и его войска высадились в Касабланке, Оране и Алжире вместе с британцами, и сторонники режима Виши в Северной Африке сдались. Это была удачная кампания, и Хироко молилась, прося Бога уберечь Питера.
Четыре дня спустя германские войска вошли в оккупированную Францию — по-видимому, в основном чтобы подавить французское Сопротивление. До самого Дня благодарения больше новостей не приходило.
Ужин в День благодарения в тот год был скудным, никто не смог достать индейку. Несколько обитателей лагеря получили посылки от друзей. Другие заказывали вещи и продукты по каталогам, которые получали в лагере, тратя на них все заработанные деньги. Но все равно было трудно приготовить настоящий ужин, как полагалось в День благодарения, — его составляли только цыплята, гамбургеры да в некоторых случаях колбаса. Как обычно, люди благодарили Бога за то, что остались живы, а дети пребывали в возбуждении весь вечер перед праздником. В тот день на поезде привезли новую партию заключенных и еще одну группу перевели в лагерь из тюрьмы. Оттуда постепенно отпускали людей, едва их преданность стране переставала вызывать сомнения.
В среду, за день до Дня благодарения, Рэйко пришла домой днем и помогала Тами справиться с домашними заданиями. В дверь постучали — Салли открыла ее и надолго застыла на пороге. Вдруг она завизжала, и Рэйко бросилась к ней, чуть не сбив с ног гостя. Это был Такео. Он выглядел усталым и оборванным, похудел, поседел, но был жив, почти здоров, признан «преданным гражданином» и, если не считать двухмесячного заключения в тесной камере, с ним ничего не случилось.
— Слава Богу, слава Богу! — повторяла Рэйко, целуя мужа.
Такео обнял по очереди детей. Хироко смотрела на него удивленными глазами. Никому не верилось, что Такео вернется после столь долгого отсутствия.
Рэйко хлопотала над мужем, как мать над ребенком, трогая его, гладя по щекам и волосам, словно в очередной раз убеждаясь, что он настоящий, а не игра воображения.
Но когда он устало сел, она поняла: Такео почти сломлен случившимся — но не столько тем, что с ним стало, сколько тем, чего лишился. У него отняли право на свободу и уважение, не признавали его американцем, даже просто человеком, равным другим людям. В эти два месяца у него было много времени для размышлений, и, подобно многим другим, Такео думал, стоит ли вернуться в Японию, но решил, что это невозможно. Ему не хотелось уезжать, он уже давно перестал быть японцем и считал себя американцем.
Обида появилась, когда он понял, что страна, которую он считал родиной, отказалась от него.
Однако Такео не сказал об этом Рэйко — ни когда сидел рядом, ни когда они отправились в столовую ужинать. Он двигался медленно, как старик, и Рэйко вновь встревожилась. Она спросила мужа, не болен ли он, но Такео ответил только, что очень устал. Он тяжело дышал и, добредя до столовой, совсем выбился из сил.
Но потом он словно вновь ожил, и ночью, когда Кен перебрался в спальню девочек. Так и Рэйко смогли побыть вдвоем. Они спали на узкой койке в гостиной, соломинки вылезали из матраса и кололись, но супруги были счастливы.
День благодарения стал для них настоящим праздником.
Вместе с остальными они поужинали в столовой, а вернувшись домой, затеяли игру в шарады и ели печенье, которое где-то достала Рэйко. Все вновь воспряли духом, и Такео стал почти похожим на себя самого в былые времена. Он смеялся; оглядевшись, поддразнил жену, заявив, что их дом похож на дыру. Он уже успел поговорить со столярами, изготавливающими мебель, и согласился поработать с ними. Они использовали в работе все обрезки древесины, какие только умудрялись найти. Такео хотел, чтобы его дом стал уютным.
Никому уже не верилось, что когда-то у них был настоящий дом, мебель и украшения, предметы антиквариата, шторы, а не куски старых платьев.. Такео пообещал Рэйко, что сделает все, что сможет, лишь бы устроиться на новом месте, — забота о семье доставляла ему радость, он уже не был таким изнуренным и унылым, как прежде. Рэйко попыталась уговорить мужа отказаться от курения, но он только посмеялся, и в его глазах промелькнуло странное выражение. Такео был переполнен не гневом, как Кен, а горечью.
— Хочешь, чтобы я отказался от последнего, что мне осталось? — спросил он, когда Рэйко завела разговор о курении.
— Ты не прав, — мягко возразила она. — У тебя остались мы — я и дети. Когда-нибудь мы вернемся домой. Такое не может продолжаться вечно.
— Домой? Куда? Наш дом продан, а я слишком стар, чтобы вновь приняться за работу.
— Не правда, — решительно заявила Рэйко, не собираясь сдаваться. За прошедший месяц она уже не раз убеждалась в правильности своего решения, как и многие другие. Она не позволит сдаться и мужу. — У нас будет другой дом, еще лучше прежнего. Питер сохранил наши деньги. Мы еще молоды, сумеем устроить свою жизнь, когда выберемся отсюда. — Рэйко взглянула на мужа новым, неожиданным для нее взглядом, и Такео так загордился ею, что чуть не заплакал. Он устыдился. — Я не позволю сломить никого из нас.
— И я тоже, — пообещал Такео.
Рэйко обрадовалась, когда на следующий день муж рассказал ей о выборах, которые намечались в лагере, — требовалось выбрать общественный совет. Голосовать имели право все обитатели лагеря старше восемнадцати лет. Впервые в жизни в США иссей участвовали в выборах. Как уроженцы Японии, до сих пор они были лишены такого права. Но немного погодя Такео пришел в ярость, узнав, что администрация лагеря разрешила занимать места в совете только нисей и сансей. Сами нисей и сансей не возражали, довольные возможностью получить власть. Таку вновь стало казаться, что люди, родившиеся в Японии, не нужны нигде и никому — ни американцам, ни даже своим сородичам. Для них нигде не находилось места.
— Не воспринимай это так болезненно, — посоветовала ему Рэйко. — Молодежи не терпится взяться за дело.
Но Такео чувствовал себя оплеванным, и Рэйко не знала, чем смягчить его боль. Муж стал молчаливее прежнего, любого пустяка хватало, чтобы вызвать у него уныние.
Рэйко не поделилась своей тревогой даже с Хироко, когда они работали бок о бок в лазарете. Хироко уже освоилась с работой, а в понедельник после Дня благодарения буквально засияла: получила весточку от Питера. Письмо искало адресата несколько недель, оно было черным от помарок цензоров. Хироко не представляла себе, о чем писал ей Питер. Все, что ей удалось узнать из письма, — что он находился в Оране, служил в части, которая сражалась с армией Роммеля. Питер ужасно скучал о Хироко и сообщал, что получил ее письма. Письма же самого Питера были переправлены на озеро Тьюл из Танфорана: Хироко уже давным-давно сообщила в письме свой новый адрес, но, очевидно, Питер еще не успел узнать об этом. Несколько дней после получения письма Хироко непрестанно улыбалась и работала с удвоенным рвением.
В первую неделю декабря, когда температура упала ниже нуля, в лагере вспыхнул грипп. За ним последовали несколько случаев пневмонии, двое стариков умерли, и их смерть потрясла Хироко. Она старалась помочь им выжить — читала по-японски, умывала их, укутывала одеялами и беседовала.
Но случаи были безнадежные. Хироко еще сильнее встревожилась, когда кризис начался еще у одной пациентки, девочки, подружки Тами.
Врачи были уверены, что она не выживет, но Хироко без устали ухаживала за ней, отказываясь уйти домой. Хироко казалось, что она заботится о Тами. Рэйко наблюдала, как она стремится поддержать в ребенке жизнь. Мать девочки сидела рядом и рыдала. Хироко не отлучалась от кровати малышки три дня, и наконец жар спал, а врачи сказали, что больная поправится.
Хироко чуть не заплакала от радости, услышав эту новость. Она так устала, что едва держалась на ногах, — за три дня она ни разу не успела поесть, хотя Рэйко приносила ей еду из столовой. Она спасла малышку, сделала то, что не смогли врачи без лекарств и инструментов. Это удалось Хироко лишь благодаря любви и решимости. Мать девочки со слезами поблагодарила ее, и Хироко ушла из лазарета. Она сделала два шага от двери, взглянула в зимнее небо, и вдруг все завертелось перед ее глазами.
Пожилая женщина, бредущая по противоположной стороне улицы, увидела, как Хироко упала, и мгновение ждала, что девушка поднимется, думая, что она просто поскользнулась. Но Хироко лежала неподвижно. Женщина поспешила к ней. Быстро оглядев Хироко, она бросилась за врачом. Рэйко еще была в лазарете и, услышав о случившемся, выбежала к побледневшей Хироко, которая так и не пришла в сознание.
Вместе с врачом из лазарета вышли еще двое сестер. Врач пощупал пульс Хироко, приподнял ей веко, но она не шевельнулась. Ее внесли внутрь, и маленькая подружка Тами заплакала, увидев, как неподвижна Хироко.