Пока она бродила по гостиничным коридорам и выспрашивала у горничных, где будет выступать товарищ Анпилов, тот сказал журналистам все, что о них думает, и ушел отдыхать. Однако ей ОЧЕНЬ хотелось работать в газете. Обнаружив, что конференция окончена, она поднялась к Анпилову в номер. Утомленный сталинист лег посмотреть телек и, может быть, выпить бутылочку холодненького пивка. Дверь он открыл в лопоухих семейных трусах и носках. Она представилась, Анпилов извинился и вместо тридцати строчек с пресс-конференции она принесла редактору большое эксклюзивное интервью.
Штатную должность она получила в тот же вечер. Сперва ей поручали черновую газетную поденщину. Пресс-конференции, митинги, пикеты и конгрессы крошечных партий. Среди петербургских политических журналистов много алкоголиков и откровенных сумасшедших вроде Леши Рейна, который на вечеринке в «Новостях» убрал свои замотанные лейкопластырем очки в кармашек усыпанного пеплом и перхотью пиджака и стал не спеша насиловать на столе шестидесятилетнюю корректоршу. Женщины — политические журналисты выглядят даже не плохо, а чудовищно. Колтуном свалявшиеся волосы, отсутствие передних зубов, торчащие из босоножек чумазые ноги. На этом фоне любой взгляд сразу цеплялся за нее. Когда она, еврейская девушка, пошла писать о Конгрессе националистических партий, бритоголовые, одетые в черное фашисты гурьбой, словно школьники, бродили за ней по фойе и просили оставить телефончик.
Перелом в ее карьере наступил месяцев через девять после того, как они с молодым человеком познакомились. Сразу после первого апреля. Срочно нужен был розыгрыш, но, как обычно, ничего веселее зеленой обезьяны, сбежавшей из Зоопарка и заражающей горожан неизлечимой лихорадкой, не выдумывалось. Редактор мучался неделю, а потом решил, что стоит написать, будто она, штатная политическая журналистка, вышла замуж за Вячеслава Марычева, депутата ГосДумы, который любил являться на заседания в гриме Саддама Хусейна или с накладной женской грудью.
Молодой человек взял напрокат дорогое свадебное платье, Сердитов договорился, что фирма по доставке пиццы на дом привезет ящик шампанского. Фотограф несколько раз щелкнул, как, багровея от натуги, Марычев держит на руках рослую, тяжелую девочку.
В том году первое апреля приходилось на понедельник. По понедельникам у масс-медиа выходной. Газета с розыгрышем вышла во вторник, второго, шутки никто не понял. Бабульки из марычевской партии засыпали редакцию поздравительными открытками. Знакомые политики бросились поздравлять ее с удачным браком. Вскоре после этого ей была предложена должность в правительственном здании. Сначала маленькая, потом повыше. К их последней осени дело наконец дошло до собственного кабинета с итальянской офисной мебелью.
Он в ту осень окончательно перешел с «Балтики» на пиво «Степан Разин». Не знаю, замечали ли вы, но последнее время по вкусу «Балтика» стала напоминать ацетон. Сперва молодой человек думал попробовать «Невское», но оно оказалось еще хуже. Выпейте шесть жестяных баночек (не бутылок, а именно банок!), и тротуар рванется навстречу вашему лицу, как соскучившаяся невеста. Методом проб и ошибок он выбрал «Степана Разина» и той осенью чаще общался с ним, чем с ней.
От нескольких последних месяцев ему если что и вспоминается, то тоскливые похмельные утра, собственные сальные волосы, переезды с одной квартиры на другую. Везде его принимают на кухне, кормят плохой дешевой едой, поят алкоголем. То ли было это, то ли не было.
Еще он пытался писать. Получалось плохо. Раз в неделю он распихивал по редакциям свои старые, публиковавшиеся много лет назад материалы. Как-то просидел за компьютером десять часов подряд, и, когда зазвонил телефон, в глазах у него скрипел мелкий речной песок. Звонила знакомая. Когда-то они вместе работали, а теперь раз в полгода созванивались. Она сказала, что издательство, для которого пишет молодой человек, на грани разорения и, скорее всего, ни копейки ему не заплатит. Если он хочет подробностей — она неподалеку, в кафе. На деньги издательства он рассчитывал и, занервничав, сказал, что сейчас будет.
Оказалось, что издательство ни при чем. Знакомой было просто скучно без мужского внимания. Он разозлился и хотел уйти, но... не ушел. Кафе было маленькое. Сизый тип в белой тужурке ждал, пока кто-нибудь допьет пиво, чтобы убрать со стола пустую бутылку. Куда ему было идти? Слушать, как, вернувшись с работы, его собственная девушка по сотому разу станет жаловаться на толстого соседа по кабинету, строящего против нее козни... требовать, чтобы он ее пожалел... терять нить разговора? Доходило до того, что как-то она уснула под ним еще до того, как кончился секс. Раньше она не была такой... или была?
Они встречались две весны и три осени. На улице он садился на корточки и завязывал шнурки на ее ботинках. Он говорил, что хочет от нее детей, а она отвечала, что раз ему это надо, то и рожать он должен сам. Так будет и дальше? Они видятся два раза в неделю и трижды в неделю делают секс. Они перестали даже скандалить. Они так и останутся чужими... одиноко и безразлично тыкать пальцами в раны друг друга... да?
Когда кафешка закрылась, вместе со знакомой он перекочевал в модный той осенью «Рыжий Чуб». На сцене клуба голосила певица с монголоидным лицом. Нет на свете ничего чудовищнее мужчин в пиджаках, пытающихся под песню Филиппа Киркорова станцевать брейк-данс. Он рассказал несколько традиционно смешных историй. Вздрагивая тугими щеками, знакомая над ними посмеялась.
Он совсем не удивился, когда, хлопнув себя по лбу, она вспомнила, что дома у нее есть большая, купленная в пулковском «Дьюти-Фри» бутылка «Мартини». Еще через полчаса молодой человек сидел в глубоком кресле и пил необлагаемый налогом вермут. Знакомая рассказывала, что, когда ей было двенадцать лет и она, тряся косичками, возвращалась из школы, ее изнасиловали на лестнице. Прямо возле собственной двери. Несколько раз подряд... За окном светало, после «Мартини» появился ликер. Прежде чем они разделись, девушка рассказала эту историю раз шесть. Она так искренне себя жалела, что он подумал: зря, уходя, насильники ее не придушили.
Проснулся он только вечером следующего дня и сразу же сказал, чтобы знакомая приготовила чего-нибудь поесть. О происхождении блюда, которое она принесла, гадал он долго. Выглядело оно как черствый хлеб, пропитанный сырым яйцом и декорированный жиром, выковырянным из колбасы.
«Никогда ничего не клеилось у меня осенью. Это все осень, я здесь ни при чем. Мы с детства знаем, как ПРАВИЛЬНО. А потом вырастаем и боимся понять, что ничего правильного в окружающем мире нет. Слова, накрученные вокруг отношений с женщиной, друзьями, родителями... мало ли, что можно наговорить? Мир, в который мы попали, не плох. Просто он играет по правилам, о которых нам забыли сказать...»
Потом он поехал к ней. Она оставила его ночевать, и перед сном они успели даже немного поболтать. Засыпая, он что-то шептал девушке на ухо. Он еще не знал, что это будет их последняя ночь.
За эти два года он много раз пытался уехать от нее. Через пару месяцев после того, как они начали встречаться, ему позвонил знакомый кардинал, монсеньор Ренато. В Дублине кардинал организовывал религиозный конгресс и спросил, не хочет ли молодой человек выступить. Он сказал, что хочет, и даже сел набросать текст доклада. А потом вышел выпить с ней любимого светлого пива... стал делать секс в примерочной кабине «Бритиш Хауса»... купил розы и всю ночь слушал модных DJ-ев в «Туннеле».
Утром они приехали к ней домой настолько пьяные и потерявшие ориентацию во времени, что, встретив в ванной стоящего в пижаме и брившегося перед работой отца, девушка сказала: «Уже ложишься? Ну, спокойной ночи...» На следующий день он сходил в «Люфтганзу» на Вознесенском проспекте и с извинениями вернул присланные билеты.
После Дублина был еще Париж. Прошел год, это была их вторая осень. Они опять поругались, а на следующий день ему позвонил Макеев, хозяин галереи «Петрополь». Галерее исполнилось десять лет, Макеев планировал отметить это событие, ему нужен был пресс-секретарь. В качестве платы за пресс-секретарство он обещал к Рождеству отвезти молодого человека в Париж.
Петербургские галерейщики бедны. Их день проходит в беломорном дыму, среди мутных полотен. С тоской они высматривают пузатого немца, из-за плеча которого выглянет номер в «Хилтоне» с баром и джакузи. Макеев был не таков. «Петрополь» торговал дорогими скульптурами из мамонтового бивня. Помещение для галереи Макеев снимал возле самого Эрмитажа. Ни разу в жизни молодому человеку так и не удалось увидеть его трезвым. Однако он был уверен: раз тот обещает, значит, на Рождество он окажется-таки в Париже.
Обсудить все подробнее они договорились в понедельник, в одиннадцать утра. Он пришел, а Макеев был уже пьян. Глупо хихикая, краснея щеками, иногда икая, но ни разу не сбившись с мысли, он объяснил, в чем суть предстоящих торжеств. Ничего умнее, чем всех напоить, в голову ему не пришло. Но проставиться он собирался с размахом. В честь юбилея гости должны будут пить ровно месяц. Каждый день. С часу дня до девяти вечера. Причем не какое-нибудь пиво, а хороший коньяк. Каждая рюмочка будет предваряться тостом и отмечаться на шахматных часах, пропуски не допускаются.
У молодого человека были подозрения, что, кроме самого Макеева, никто в городе не выдержит такого ритма. Уже через неделю гости вряд ли смогут сказать не то что тост, но даже «Му-у-у». Однако он оформил все сказанное в пресс-релиз, раскидал по редакционным факсам и выпил коньяку. «Это армянский. Это его будут пить гости».
Она не звонила. Макеев боялся, что в консульстве не успеют оформить визы. Он торопил, и в день пресс-конференции молодой человек отдал ему свой загранпаспорт. Мосты были сожжены. В тот день Макеев был пьян даже больше, чем обычно. Предоставляя слово спонсору, он указал на здоровенного усатого дядьку и сказал: «Вам слово, Наташечка».
Потом гостей попросили к столу, и все быстро сравнялись с Макеевым. Застолье протекало захватывающе и кончилось масштабной дракой, во время которой с постамента кувырнули небольшую статую, состоявшую из дюжины рук вперемешку с таким же количеством фаллосов. Мигом протрезвевший Макеев заорал, что статуя стоит шестнадцать косарей грином, и вытолкал всех на улицу.
У него была целая куча денег: Макеев дал аванс. В рюкзаке лежало несколько бутылок «Хванчкары» и коньяка: перед уходом он сгреб со стола все, до чего мог дотянуться. Он пытался кому-то звонить, попробовал зайти в редакцию. Фонари тоскливо освещали пустые улицы. Появись он с этим рюкзаком у своей девушки, она бы радовалась как ребенок. Брякая бутылками, он бродил по городу и не представлял, куда себя деть.
Невозможно пить в одиночестве. Как только выдерживают это парни из американских боевиков? Рано или поздно ты все равно к кому-нибудь подсядешь и начнешь разговор с самой глупой фразы, на какую способен. Уже ночью он зашел в ресторан «Старый Замок», честно признался, что алкоголь у него свой, но он может заказать какую-нибудь еду.
К нему подсел щетинистый тип в пиджаке. Молодой человек болтал с ним о Париже. Пришвартованные к низким, не таким как в Петербурге, набережным beauteu. По утрам из-под мостов вылезают смешные клошары. Нервные тонкие брюнетки пьют в кафе-шантанах семидесятиградусный абсент. Когда с «Хванчкары» они перешли на коньяк, тип встал из-за стола и кулаком разбил ему нос. А на следующее утро телефон в квартире молодого человека все-таки зазвонил.
Полдня он держал на переносице лед, а потом была она: влажная... жаркая и влажная... она пышала влажным жаром... голова у него кружилась, он чуть не упал... «что ты со мной делаешь?!» Совсем вечером он поплелся к Макееву забирать паспорт. Тот болтал о чем-то с полупустой бутылкой коньяка. Молодой человек не сказал, почему на самом деле не может с ним поехать. Что-то наплел о срочной работе. Подлинная причина без труда читалась на испачканной белым ширинке его джинсов. При воспоминании об этой причине у него начинали противно дрожать губы и хотелось курить.
Через год после Парижа, их ПОСЛЕДНЕЙ осенью, в Петербург с визитом приезжал посол Далай-ламы, монах-тибетец Геше Тхинлэй. Он был высок, наголо брит и на тощей руке, торчащей из рукава монашеского плаща, носил золотой «Ролекс». Молодой человек написал о визите для одной из газет. Фото тибетца вышло на первой полосе. А через неделю из китайского консульства в редакцию пришла официальная нота протеста. Тибет это вроде китайской Чечни: доставучий камешек в сапоге большой империи. Китайцы возражали против того, чтобы кто попало вмешивался в их внутренние дела.
Редактор сказал, что только международного скандала ему не хватало. Молодому человеку пришлось плестись в консульство, заглаживать вину. Консул сидел на низком плюшевом диванчике, сам какой-то очень низенький и плюшевый. У него были пальчики, как у птички... очень мерзкие. Консул напоил его чаем и объяснил, что молодой человек написал материал — это его работа, а консул прислал ноту — это уже его работа. Так что теперь все о’кей, можно снова дружить.
Молодой человек откопал визитную карточку Геше Тхинлэя, позвонил в его московскую резиденцию и пожаловался на проблемы. Монах приехал и уехал, а его, между прочим, затаскали по инстанциям. Тибетец огорчился: «Айм рили сори! Могу я что-нибудь для вас сделать?» Молодой человек сказал, что хочет взять у Далай-ламы телефонное интервью, пусть ему дадут его номер и предупредят о звонке. Эмигрировав из Тибета, Далай-лама живет в Индии. Разницу во времени между Петербургом и Гималаями молодой человек высчитывал долго.
Редакционный факс, с которого он звонил, формой напоминал ленинский броневик. Его быстро соединили с далайламским пресс-секретарем, который сказал, что им не обязательно общаться по телефону — лучше будет приехать. Слышно было плохо. Коверкая английские слова, секретарь объяснил, что нужно будет только заплатить за билеты до Дели, дальше они все берут на себя. На машине встретят в аэропорту, поселят в келье. Будут кормить тибетскими лепешками и подарят на память благословленный Далай-ламой белый шарф. Он положил трубку и услышал, как дурными голосами орут, скача по лианам, индийские шимпанзе, а где-то в глубине джунглей, призывая их, бестолковых, к порядку, трубят, задирая хоботы, большие слоны.
В тот день девушка по делам была с Политиком в Москве, но как только она вернулась, он сообщил, что уезжает в Тибет. Она посмотрела на него так, будто молодой человек забыл застегнуть ширинку. Они гуляли по Фонтанке, и, ни на минуту не замолкая, она рассказывала, как провела время. Куда ее водил Политик, с какими роскошными людьми она общалась. Уже несколько месяцев она говорила только об этом. Дома по атласу молодой человек уже прикинул, сколько времени добираться из Дели до резиденции Далай-ламы, и названия городов — Сахаранпур... Джаландхар... Срингар... — древними заклинаниями стучали у него в ушах. Она говорила, что Политик кормил ее в самом шикарном московском ресторане и дал официанту на чай $50. В воздухе плыл запах сандала, и на горизонте стеной уходила вверх громадина Джомолунгмы. По большому секрету она сказала, о чем ее Политик разговаривал с первым вице-премьером, а он сделал вид, что страшно заинтересован. В этом мокром, плохо освещенном городе все становилось слишком невыносимо. Пусть тибетцы подарят ему свой шарф. Если это необходимо, он даже станет его носить... «А потом мы ехали мимо ЦУМа, он посмотрел, сколько осталось денег, и сказал водителю, чтобы тот остановился, он хочет мне чего-нибудь купить».
Тот атлас еще долго лежал раскрытым на странице «Индия, Непал и королевство Бутан». Он знал: вы останетесь мерзнуть в этом городе, а ему предстоит уехать. Несколько недель подряд он не подходил к телефону. Сперва думал купить АОН, чтобы отделять нужные звонки от ненужных. А потом понял, что нужных звонков на свете не бывает.
Он знал, каким будет этот день. Ему не нужно много вещей. С собой у него будет только рюкзак, а что не влезет, он распихает по карманам. На таможне он не задержится и, первым из пассажиров сев в самолет, тут же позовет стюардессу. Он специально полетит не «Аэрофлотом», на рейсах которого очень мало бесплатного алкоголя, а «Люфтганзой». До Дели (время в полете 9 часов 15 минут) он успеет выпить огромное количество немецкого пива, баккарди с грейпфрутовым соком и забористой виноградной водки граппа. Может быть, потом он даже заснет в кресле. Зато когда он проснется, в его иллюминатор будет бить яростное солнце Индии.
Он будет еще немного пьян, когда выйдет из здания делийского аэропорта «Палам». Встречающим монахам придется по дороге в машину слегка его поддерживать. Салон машины окажется раскаленным докрасна, и тибетцы посадят его к окну, чтобы он мог лицом ловить жиденький ветерок. Священные индийские коровы, лежащие на шоссе, не дадут развить нормальную скорость, и в конце концов это достанет-таки невозмутимых монахов. Они тихонечко, чтобы он не слышал, по-своему, по-тибетски, ругнутся матом, да только он все равно поймет, что это не просто так, а именно ругательство, и щуплые люди в бордовых монашеских плащах станут ему еще более симпатичны...
Я уеду, думает он каждый вечер, ложась спать.
Барабанами вуду стучит у него в ушах: Сахаранпур... Джаландхар... Срингар...
Тост четвертый,
произносимый обычно снова тамадой
Ф старыи вримина троя джыгитав паплыли па морю на карабле. Кто уж типерь вспомнит, зачем ани паплыли? Можыт, ым нужно была паплыть, а можыт, ани проста так паплыли. Аднако карабаль джыгитав начал тануть, и утанул карабаль. Ы все матросы утанули, ы капитан утанул, ы все пасажыры утанули, ы дажэ боцман-шмоцман утанул, но три джыгита не утанули. Настаящыи джыгиты никагда ни тонут. Ани стали барахтаца в мори и плыть к беригу, каторый видили на гаризонте. Но канчались силы у джыгитав, и чуствавали джыгиты, что слабеют их сильныи джыгитские руки.
И тагда первый джыгит закричал: «Ни хачу тануть и, штобы ни утануть, загадываю жылание! А жылание у миня такое. Пусть в этам море паявица, как па валшыбству, столько досак, бревен и палачик, сколька рас мне изминяла мая джыгитская жына!» Закричал так джыгит, но ничиво ни паявилось в море, только малинький кусочик дащечки, патамушта ни изминяла перваму джыгиту иво джыгитская жына, и утанул джыгит.
И посли этава втарой джыгит тожэ пачуствавал, что ни можэт большэ плыть и закричал: «Ни хачу тануть и, штобы ни утануть, загадываю жылание! А жылание у миня такое. Пусть в этам море паявица, как па валшыбству, столько досак, бревин и палачик, сколька рас мне изминяла мая джыгитская жына!» Закричал так втарой джыгит, но ничиво ни паявилось в море, только малинький кусочик палачки, патамушта ни изминяла и втарому джыгиту иво джыгитская жына, и утанул втарой джыгит, как и первый.
Астался только третий джыгит. Но не таков был джыгит, чтобы сдаваца. И закричал, оставшысь в адиночистви, третий джыгит: «Ни хачу тануть и, штобы ни утануть, загадываю жылание! А жылание у миня такое. Пусть в этам море паявица, как па валшыбству, столько досок, бревин и палачик, сколька рас мне изминяла мая джыгитская жына!» И тутжа, как па валшыбству, вспенилось бурнае море, и вазникли из ниво тысячи досак бревин и палачик, каторыи сами сабой слажылись в агромный диривянный мост. И выбрался третий джыгит на этат мост, атрихнулся ат вады и посуху вышыл на бериг. Был он очинь благадарин сваей джыгитскай жыне, и кагда вирнулся дамой, то падарил жыне грамадный букет-шмукет и фся фигня.
Так наполним жэ, дарагии гости, нашы бакалы и выпьим за жэнщын, каторыи всигда выручают нас, мужчын, в трудныи минуты!
5. Диггестив
После обеда он зашел в Лениздат. Она была там, сидела в кабинете редактора отдела политики. Редактора звали Ян. За немытыми окнами коричневая Фонтанка пузырилась от дождя. Пол коридоров был заляпан грязными следами. Кроме нее, в кабинете сидела нынешняя подружка Яна. У нее была фамилия Достоевская, про нее говорили, что она пра-пра-... внучка Федора Михайловича. Еще у подружки были глаза с опущенными вниз уголками. Казалось, что ей хочется попросить о чем-то важном, а если вы откажете — она заплачет. Достоевская написала про какой-то водочный завод, и заводчане подарили Достоевской целый ящик «Нашей Водки». Большую часть ящика промокшие и продрогшие коллеги выпили сами, но четыре бутылки удалось спасти.
Ян спросил, не хотят ли они куда-нибудь сходить? Они побродили по Фонтанке, прошли мимо мексиканской кантины «La Cucarachа». Не обращая внимания на дождь, вслед за набережной спускались и поднимались к воде. На красный свет перебежали Невский возле Аничкова моста. Сесть со своей водкой было негде, и через полчаса компания оказалась-таки в «Метехи». Позже до него дошло, что маршрут этого похода в точности повторял маршрут самого первого похода в те же «Метехи» двухгодичной давности.
В «Метехи» и так обычно пусто, а тут еще дождь. Они сели подальше от барменши, в уголок. Бутылки выставили под стол. Мурлыкало радио, что за станция, он так и не понял. У него денег не было. Ян заказал два супа харчо на всех и четыре стакана сока. Из стаканов они собирались пить свою «Нашу Водку». Был понедельник, и пить, если честно, не хотелось. Он пил в четверг... и в пятницу... и в субботу... и вчера, в воскресенье... а ведь когда-то по воскресеньям он ходил в церковь... стоит ли напиться еще и сегодня?.. впрочем, ладно.
В тот вечер он как-то неважно себя чувствовал. Вечное похмелье, а теперь еще и болел зуб. Четвертый справа наверху. Ломило до самого виска. Отпивая из стакана, он на мгновение задерживал водку возле зуба, надеялся, что станет полегче. Денег сходить к хорошему стоматологу никогда не оставалось, а бесплатных поликлиник он боялся. «Мне нет еще и тридцати, а я разваливаюсь на куски. Лысею, толстею, разрушаюсь, чувствую себя стариком...»
Они болтали о том, что скоро зима, а теплые вещи никто из четверых приготовить еще не успел. Он сказал, что скоро получит в Москве большие гонорары, и, наверное, денег хватит, чтобы купить теплую куртку американского пилота с мехом на воротнике. Разумеется, наврал. Той осенью он врал постоянно.
Иногда они кого-нибудь ждали, а визави задерживался, и когда девушка спрашивала, сколько времени, он обязательно говорил на десять минут меньше, чем на самом деле. Он чувствовал себя виноватым за то, что они ждут так долго. Вы замечали, какие затравленные лица у постоянно пьющих людей? Он съеживался от этого чувства, когда она наступала в лужу и у нее промокали сапоги, он готов был извиняться, что в метро полно народу и ее толкают тетки с сумками на колесиках.
В воздухе стоял уютный гул дождя. В «Метехи» было тепло. Горел неяркий свет, пахло дешевой пищей. Входящие люди стряхивали зонтики и непроизвольно улыбались. Ему нравилось здесь, и Яну нравилось, и Яновой Достоевской нравилось... ей — больше нет. У нее внутри текла могучая река, и вброд перейти эту реку он не смог. Весь вечер уголки ее красивых губ были приподняты в тихой и мудрой монолизовской улыбке. Лаваш она едва куснула и бросила на стол. Ей нужно было просто пересидеть здесь, переждать дождь. Что ей их вечное барахтанье в одной и той же луже?
Она наклонялась к нему прикурить сигарету — и он был кеглями в конце кегельбанной дорожки, а она катящимся на него шаром. У него немела переносица и по шее сзади сбегали сотни маленьких насекомых. Водочное опьянение приходит не сразу, не как пивное, а постепенно. От пива вы можете быть на грани падения лицом в салат, а через полчаса оказаться трезвее всех за столом, главное эти полчаса не курить. Человек, пьющий водку, понятен моментально. Вы забираетесь все выше, все ближе к небесам, а потом оказываетесь в самом низу. Можете дать в морду ближайшему другу или пописать посреди ресторана. Все равно с утра вспомнить удастся лишь испуганные глаза женщин и стыдное ощущение полета.
Потом Ян купил пару бутылок красного грузинского вина, и все поехали к нему в гости. Место возле молодого человека в такси было, но она села вперед, рядом с водителем. Стоит ли пить вино? — мучался он. После водки пить другие напитки — все равно что делать секс с завязанными глазами или подраться в темном дворе, не видя лица противника. Никогда не знаешь, чем это кончится.
На лестнице у Яна он запнулся за ступеньку и чуть не упал. В квартире она прошипела ему на ухо: «Зачем мы сюда приперлись и когда же ты наконец прекратишь пить?» Их усадили на кухне, и Достоевская попробовала что-нибудь приготовить. Вина он все-таки выпил, а потом Ян купил еще. Вино оставляло крупные красные крошки осадка. Разбредаться по комнатам стали только часа в четыре. Она сразу легла, а он пошел чистить зубы.
Когда он пришел в комнату, она спала. Ее черные волосы пахли точно так же, как в их первую ночь. Комната была маленькая, на стене висел портрет Троцкого. Он сел на кровать и попробовал ее разбудить. Девушке смертельно не хотелось просыпаться. Он все-таки разбудил ее, но, скривившись, она сказала, что устала и ничего не хочет. Даже когда она снова заснула, у нее было злое лицо готового к контратаке человека. Он вернулся на кухню. В пепельнице лежали трупы до фильтра докуренных сигарет. Он влил в себя остатки вина из чьего-то стакана. Оделся, закрыл дверь квартиры и ушел. Улица прыгала в глазах, как новогодняя елка. У него не было секса с ней в ту, первую ночь, не получилось и в последнюю. О том, что эта ночь была последняя, догадался он быстро.