Подскочил Сологуб:
— У тебя удостоверение «ПРЕССА» есть?
— Есть.
— А диктофон?
— Диктофона нет.
— Фигня! Записывай ручкой. Старайся четко выяснить должность и фамилию. По коням! Ты бери на себя ментов, а я поговорю с машинистами. Блядь! Почему у нас нет с собой фотографа? Давай, давай!
Я порылся в карманах и пошел искать милиционера. Чистого листа бумаги не было. Данные я решил записывать на оборотной стороне старого факса. Увидев мое удостоверение, милиционер удивился. У него были волосы цвета давно нестиранных носков. Сперва он спросил, как это пресса успела так быстро подъехать на место происшествия. Потом объяснил ситуацию. Как все произошло, милиционер не разглядел. Стоял в дальнем конце платформы. Увидел, что поезд резко затормозил и посыпались стекла. Понял, что что-то не так. Согласно инструкции начал выводить людей из состава.
— Свидетели есть?
— Откуда! Тут всего три человека стояло. Вон та парочка и этот Каренин. Парочка целовалась, парень лежит на рельсах. Никто ничего не видел.
Пассажиры бродили по платформе, выискивая где поинтереснее. У них были лица детей, только что заставших родителей занимающимися сексом. Тетка в очках брызгалась и доказывала, что этого человека сбросили. Совершенно точно сбросили! В руках тетка держала по сумке. Пытаясь без рук поправить сползающие очки, она противно скрючивала лицо. Единственным слушателем был сонный дед. Он был одет в пиджак с орденскими планками, спортивные штаны и кепочку фэна «Chicago Bulls».
— Ну что?
— Мент дал комментарий. Я все записал.
— Фамилию выяснил?
— Черт! Фамилию забыл.
— Сейчас приедет начальник подвижного состава. То ли станции, то ли всего метрополитена. Машинист в ауте. Его самого отсюда на «скорой» увозить будут. Блядь! Почему нет фотографа!
Я плюнул на все, достал сигареты и закурил. Пробегавший мимо сержант недовольно поморщился, но останавливаться не стал. Пассажиры обходили лежащий на платформе ботинок. Я прогулялся мимо запертых книжных лотков. С обложек мне подмигивали глянцевые, недавно побывавшие у дорогого дантиста люди. Надоело это безденежье. Может, и мне написать роман, который начинался бы со слов «У майора был гранитный подбородок и глаза цвета штормового моря»?
Днем на станции весело. На лавочках сидят панки в куртках из кожезаменителя. Стоят безногие нищие в десантном камуфляже. В переходе на «Достоевскую» играет саксофонистка. Не Кэнди Далфер, конечно, но хорошенькая. Мундштук губами она обнимает так, что если я иду в тесных джинсах, то на всякий случай стараюсь не поднимать глаз. Сейчас под высокими потолками метались гулкие голоса. Погуляв по платформе, пассажиры все равно возвращались и рассматривали умирающего. Кое-кто сплевывал под ноги.
Через полчаса на станцию начали прибывать службы и начальство. Сперва появился врач. Он, не торопясь, шел с дальнего конца платформы. Под халатом у него виднелся растянутый серый свитер. В руках он нес чемоданчик. Рядом, тоже не торопясь, шагала медсестра. Она обеими руками прижимала к белому животу черную папку. Они подошли к тому месту, где был виден голый человек. Врач поставил чемоданчик на землю и сложил руки на груди.
Вслед за ним возникли метрополитеновские чины в синей униформе. Сологуб кинулся на них, как граф Дракула на последних незараженных СПИДом землян. «Без комментариев!» — вытянул вперед растопыренную пятерню старший из чинов. Пятерней он, наверное, хотел закрыть объектив телекамеры. Камеры не было. Чин расстроился и опустил руку.
«Я сказал — без комментариев!» — повторил он, но что был Сологубу какой-то метрополитеновский чмырь? Уже через минуту они стояли над местом, где была видна голая спина, и чин бубнил, упираясь губами в диктофон.
— Машиниста будут судить?
— Надо разобраться. Скорее всего, нет. Вряд ли это вина машиниста.
— А чья это вина?
— Если он был пьяный и упал сам... Или если его сбросили, то... А если выяснится, что пострадавшего задело зеркалом заднего обзора... Хотя скорее всего в этом случае виноват тоже пострадавший. Слишком близко встал к краю платформы. Думаю, машиниста не будут судить.
Мужчина старался говорить развернутыми, литературными фразами. Вокруг кружком стояли пассажиры.
— Вы думаете, он выживет?
— Это вопрос не ко мне. Вот стоит врач. Спросите у него,
— Я имею в виду — как часто люди выживают после таких падений? Я не думаю, что это первый случай за время вашей работы.
Мужчине хотелось сказать что-нибудь сногсшибательное. Он подумал и все-таки признался, что на «Владимирской» этот случай первый. Сологуб повернулся на каблуках и сунул диктофон в зубы врачу. Диктофон был дорогой. Из тех, что рассчитаны не на стандартную, а на совсем маленькую кассету. Он все делал правильно. Чем ближе к лицу собеседника подносишь диктофон, тем острее он ощущает себя героем красивого кино.
Врач спросил, какое издание представляет Сологуб. Тот назвал свою газету. Врач, не торопясь, заглянул в просвет и сказал, что вряд ли этот человек выживет.
— Но сейчас он жив?
— Конечно. Вы же видите: кровь продолжает течь. Налицо дыхательные движения. Нет, сейчас он, безусловно, жив.
Пассажиры, как школьники на экскурсии, вытягивали шеи и следили за пальцем врача.
Потом прибыло милицейское начальство, и зрителей стали оттеснять с платформы. Сержант передал наверх, чтобы все эскалаторы запустили на подъем. «Па-а-апрашу! Па-а-апрашу на выход!» Пассажиры ругались и говорили, что опаздывают. Как прикажете добираться на работу?
Сержант попробовал отправить наверх и нас. Сологуб удивленно задрал брови. Неужели сержант не знаком с «Законом о прессе»? Не знает, что за препятствия, чинимые работникам масс-медиа в исполнении профессиональных обязанностей, у нас в стране полагается административная ответственность? Вот мое удостоверение, вот здесь, сержант, черным по белому написано, что предъявителю сего губернатор Санкт-Петербурга просит оказывать всяческое содействие, а можно взглянуть на номер вашего жетона, сержант? И вообще, зачем ссориться? Мы просто постоим в сторонке. Посмотрим. Мешать не будем, посмотрим и уедем. Договорились, командир?
Сержант сходил к крепкозадому мужчине в коричневой кожаной куртке и что-то долго говорил ему, кивая подбородком в нашу сторону. Вернувшись, сказал, что ладно. Крепкозадый курил «Беломор» и взад-вперед ходил по платформе. Я сказал, что зря мы остались. Вышли бы наружу, наскребли на бутылку пива.
Сологуб убивался:
— Ты знаешь, сколько получила девчонка из «Буденновской правды» за съемку налета Басаева на город? Почему у нас нет с собой фотографа? Когда чеченцы стали отходить из Буденновска, они согласились обменять беременных женщин на всяких там чиновников и журналистов. Чиновники, ясное дело, приссали, а девчонка поехала. Просто сопля, у которой в тот момент с собой была камера! Она и в газету-то только месяц как устроилась! Всю дорогу щелкала своей мыльницей. Нащелкала три кассеты. Так французы за непроявленную — НЕПРОЯВЛЕННУЮ, понял? — пленку заплатили ей столько... Короче, девица смогла купить себе квартиру в Париже. Не снять, а купить, понял? Такой шанс, как сегодня, бывает раз в жизни. На квартиру, допустим, не хватило бы, но год после сегодняшнего можно было бы не работать. Ты не представляешь, как меня достали эти кандидаты! Почему с нами нет фотографа?
Эскалатор за нашей спиной остановился и заработал не на подъем, а на спуск. На платформу вышло несколько мужичков в оранжевых куртках. На спинах читалась аббревиатура «ПСВ». Поднеся диктофон к краешку рта, Сологуб вслух описывал происходящее. Мужички спрыгнули на рельсы и исчезли под поездом. Пузатые метрополитеновцы иногда нагибались и что-то кричали им. Скоро состав начал медленно уезжать задом в туннель.
— Как это? Задавят же его на хрен... А-а! Они левые колеса отжали! Хитро!
Сжимая под мышкой серый сверток, мимо пробежал давешний сержант. Сверток оказался тряпичными носилками. Милиционер развернул их, несколько раз встряхнул, кинул оранжевым спасателям и сам спрыгнул на пути.
— Ага. Кажется, несут. Пошли!
Носилки несли вшестером. Пятеро мужичков и сержант. Доктор наклонял голову к плечу и шел рядом. Эскалатор опять включили. Сологуб пристроился сразу за носилками. С того места, где я стоял, мне были видны взгрызенная грудная клетка, обрубок ноги и лицо. Одного глаза у мужчины не хватало. Второй, зеленый, был полуприкрыт. Грязное лицо выглядело немного грустным.
— А почему он раздет?
— Движущийся поезд снимает одежду, как ножом. Вы же видели, как повреждена его спина. Тем более что машинист пытался тормозить. Под колесами было как между жерновами.
Сквозь ткань носилок на ступени просачивалась кровь. Пока мы ехали, натечь успело довольно много.
— Нет. Совершенно точно не выживет.
— Но пока еще жив?
— Да, конечно. Если хотите, я могу посветить ему в зрачок, и вы увидите реакцию сжатия.
Держать носилки спасателям было тяжело и неудобно. Тот, что стоял ближе всех ко мне, поморщился и уже на выходе из метро попробовал сменить руку. Голова голого мужчины качнулась. Мне показалось, что он задержался на мне уцелевшим глазом. Пушистые ресницы вздрогнули. Может быть, он мне подмигнул?
Все шестеро, семеня ногами, поднесли носилки к белой «скорой помощи». Последней шла медсестра. Она за шнурок несла ботинок с оторванной ступней внутри. Выглядело это так, будто девушка за шкирку несет отмывать гадливого котенка.
Я докуривал последнюю сигарету. Она загибалась вниз, как обрезанный член Сологуба. Под дождем ежился гранитный антисемит-Достоевский.
— Ладно. Поеду домой.
— Пива хочешь?
— Нет, наверное. Пока.
— Не повезет, так не повезет!
— Ты о чем?
— Ну почему с нами не было фотографа?
— Счастливо.
Было совсем утро. Дождь-хамло сквозь зубы плевался в серые физиономии луж. Те морщились, но не спорили. Домой я поехал на утреннем троллейбусе. У пассажиров были невыспавшиеся, набрякшие лица. От голода и этой ночи кружилась голова. Подташнивало. По дороге я все-таки уснул. Мне снилось сочное свежее мясо... покорное мясо... много мяса... оно было податливо... оно ничему на свете не сопротивлялось.
История четвертая,
о Марии и Хуане
С Кириллом я познакомился три зимы тому назад. Дело было в «Корсаре». Его привел парень по имени Герман, который имел какое-то отношение к модельному бизнесу. Шел сухой мелкий снег — словно наверху у кого-то была перхоть. Я сидел с девушкой, а кто был еще, не помню. Мы не то чтобы собирались напиться, но к стойке бегали частенько. А Кирилл так и просидел весь вечер над единственной кружкой. Правда, иногда отходил покурить марихуаны. С улицы Кирилл возвращался красный, холодный, улыбающийся.
Он показался мне ничего. Этакий несложный, ни на чем не настаивающий. Когда за столом появились девушки, стал за ними ухаживать. Когда девушки ушли, не расстроился, а сходил покурить еще. На нем была куртка «LaBamba». Это такая войлочная, с кнопочками и эмблемой хоккейного клуба на груди. Голову он брил наголо. Слева на черепе у него был розовый, цвета попы младенца, шрам. Кирилл говорил, что во время концерта пьяный бык ткнул его розочкой в висок. Джинсы он носил исключительно кожаные. Умудрялся всего за несколько долларов покупать их в секондхэнде. Из обуви предпочитал сапоги.
Знакомя нас, Герман сказал, что у Кирилла своя рокабильная группа. Я специально полистал английскую Рок-энциклопедию. Там было написано, что «рокабили — это синтез искренности раннего рок-н-ролла с энергией панк-рока». То есть как будто Элвис Пресли вколол себе четыре куба героина, запил это дело пинтой пива и с криками «No Future!» рванул рубаху на облысевшей груди.
Специалисты уверяли, что среди петербургских рокабилов Кирилл если и не номер один, то скоро им станет. По клубам за ним ездили поклонники и особенно поклонницы. Мне запомнились две: обе в кожаных жилетках и с одинаковыми tatoo. Танцевали они так, что Ума Турман из «Pulp Fiction» казалась безногим инвалидом. В паузах между песнями девушки иногда обнимались и целовались взасос.
Несколько раз мы пересекались в клубах и на вечеринках. Потом он стал приглашать меня на свои концерты. К тому, чем он занимается, Кирилл относился нормально. При встрече не цедил, что опаздывает: его уже несколько часов дожидаются голландские продюсеры. Но и не строил глазки насчет: «Да-ладно-вам-ребята-это-ж-я-просто-так-на-гитарке-потренькать-вышел». Еще до нашего знакомства он записал первый альбом. Вкладыш с текстами песен оформил тоже сам. Рисовал Кирилл очень прилично. Вроде бы даже закончил художественное училище. По черному вкладышу ползали инопланетные уродцы, а парни в нашейных платках катали на «Кадиллаках» красноротых блондинок.
Он поздно просыпался, выкуривал утренний джойнт и садился играть. Через полчаса забивал еще один. Иногда что-то писал на мятых бумажках. В комнате стояли диван, два кресла и столик со следами от сигарет на полировке. Над диваном висели постеры любимых «BatMobile» и «Stray Cats». Музыканты рассматривали гостей Кирилла и собирались поинтересоваться: «Кошелек или жизнь?».
Читал Кирилл много. Как-то взял у меня «Электро-Прохладительный Кислотный Тест». Речь там идет о первых американских хиппи. Запасшись парой ведер ЛСД с орандж-джюсом, они колесили по стране на старом автобусе, устраивали концерты и скандалы. Книга произвела на Кирилла впечатление. Мы сидели в «Трех Мертвецах». Он говорил, что если подтянуть под спонсорство богатый пивзавод... и пару радиостанций... а автобус купить списанный и отремонтировать... что я по этому поводу думаю?
Я сказал, что никогда не пробовал искать спонсоров. На стене раз в тридцать секунд взмахивал пластиковой рукой зубастый скелет. Он внимательно следил, чтобы я каждый раз допивал пиво до дна.
— Я пробовал. Когда писал альбом. Но теперь, наверное, придется ехать в Москву. У нас никто не даст таких денег.
— А сколько надо?
— Я бы назвал это «Большой Рокабильно-Пивной Тур». Ездили бы по провинции. Давали бы по концерту в день. Если заснять все это и сделать фильм, то часть денег можно было бы отбить.
— Серьезно?
— А ты пробовал ЛСД?
— Нет.
— А хотел бы?
— Где ж ее взять?
— С пивом выйдет, конечно, не то. Хорошо было этим... из твоей книги. С ЛСД я бы такой тур забабахал!
— Да?
— На самом деле из легких драгс я пробовал почти все. Пи-Си-Пи, там... грибочки... А вот вены мои девственны.
* * *
Спонсора Кирилл так и не нашел. Денежным мешкам было не до глупостей. В конце концов он плюнул и решил просто съездить в провинцию на гастроли. А дальше видно будет. Парень, которого все называли Зуб, договорился, что самый дорогой клуб города Суздаль оплатит группе дорогу и проживание. Я удивился: неужели в Суздале есть музыкальные клубы?
Зуб был молод, но успел провести в тюрьме то ли пять, то ли шесть лет. Что-то связанное с грязными деньгами. У него были детские губы бантиком и вечно выпученные глаза. Ходил он, загребая косолапыми ступнями. Зуб пытался делать музыкальный бизнес. К гастролям Кирилла он подошел ответственно. Областная FM-станция рассказывала о визите столичных знаменитостей раз в полчаса. Вряд ли суздальцы понимали, что за концерт их ждет. Но билеты худо-бедно раскупили.
В день выступления Кирилл нервничал. Одно дело играть для заранее оргазмирующих петербургских девчонок. Другое дело здесь. Лучше было, конечно, спеть в Нью-Йорке, но ведь с чего-то надо начинать? Он лично проверил всю аппаратуру. Наорал на кадыкастого контрабасиста. Вынюхал пополам с Зубом целый грамм привезенного кокаина... А когда концерт кончился, вышел на крыльцо клуба:
— Мы поставили этот городишко раком!
Группа отыграла так, что если бы зрителей попросили, они тут же нататуировали бы фамилию Кирилла у себя на лбу. На чьей-то машине Кирилл уже ехал к девушке. Что-то пил с ней и водителем из одной бутылки. У девушки были смешные неровные зубы. Дома она прижала пальчик к губам: «Тсссс! Родители!» Она очень хотела понравиться знаменитому музыканту. В темноте ее ягодицы белели, как круглые фаллосы на полотнах Дали. Потом Кирилл курил и слушал, как снаружи воют замерзшие собаки. Может быть, это были даже волки из дремучих суздальских лесов.
Совсем ночью он вернулся к клубу. Двери были уже заперты. Он отыскал Зуба и тот провел его через черный вход. Бармен отказался бесплатно давать им алкоголь. Здоровенный Зуб ударил бармена в лицо и сгреб со стойки все бутылки, до которых мог дотянуться. Кирилл рассмеялся. В глазах расплывались деревянные стены и зеркала. Они вышли на улицу. На улицах покоренного города Суздаль не горел ни один фонарь. Только большие зимние звезды. Невдалеке за сугробами кого-то били. Жертва орала и звала на помощь. Они сделали по большому глотку, каждый из своей бутылки. Кириллу досталась водка.
Как ни странно, на улице его узнали. Девушки смеялись и лезли целоваться. Он тоже смеялся. Кто-то сунул в руку Кириллу петарду. Он поджег запал, размахнулся, чтобы зашвырнуть ее в штурмом взятые суздальские небеса, и тут петарда рванула у него в руках. Ожог был такой, что врач «скорой» причмокнул и велел водителю включить мигалку. До самого утра, шипя и вполголоса матерясь, доктора зашивали Кириллу руки. В поддонах брякали металлические инструменты. На брюки капала кровь. Он зажмуривался и отворачивал голову.
Больница в Суздале старая. Желтая штукатурка снаружи, кафель со стершимися надписями внутри. Несколько дней он отсыпался и почти не вставал. Мучило похмелье. По утрам нужно было ходить на перевязки. Вечерами Кирилл сидел у телевизора и пытался общаться с соседями. Все равно было скучно.
Один раз в больницу пришел Зуб. Он принес сигареты и пару бутылок местного пива.
— Слушай, может, нам в Лавру съездить?
— Куда?
— В Троице-Сергиеву Лавру. Это недалеко. На автобусе.
— И чего там?
— Монастырь. Большой, старинный.
— Я не о том. Чего там делать?
— Что делают в монастырях?
— Понятия не имею, что делают в монастырях.
Большой русский парень Зуб скривился.
— Брось выпендриваться. Съездим, проветришься. Все равно заняться нечем.
Руки под бинтами чесались так, что можно было завыть. Хворые суздальцы отвернулись к стенам и посапывали.
— Ну, давай съездим в Лавру.
* * *
Услышав о руках Кирилла, я решил его навестить. Диван в комнате был аккуратно застелен. Пахло чистотой и чем-то цветочным. В CD-рекордере играли грегорианские песнопения. Не замиксованная попса вроде «Энигмы», а настоящие хоралы.
— Привет, калека! Как съездил? Хорошо, что тебе никто не сунул боевую гранату.
Кирилл взмахивал забинтованными клешнями. Я выставил на столик пиво. Выливаясь из бутылки, оно радостно булькало.
— За гастроли! Куда теперь? В Лондон? Пей пиво.
Кирилл улыбнулся.
— Тебе не взять бутылку? Давай помогу. Не стесняйся.
— Да понимаешь... Я больше не пью.
— Что-то случилось?
— Хм...
— Что с тобой?
Кирилл все еще улыбался. Он начал говорить о том, как съездил в Лавру. Пиво успело нагреться и по вкусу напоминало хлеб, вымоченный в кефире.
— Ты только не говори, что я псих, о’кей? Я раньше сам к таким вещам относился, как к шизофрении. Но это другое, понимаешь? Там, в этой Лавре, вообще все другое. Я подхожу к батюшке... он старенький такой... борода седая... а на свитере вывязан череп с костями... прямо вот здесь, на груди. Он смотрит на меня и спрашивает: «Что с руками?» Я рассказал, а батюшка говорит: «Тяжело тебе, сынок, будет... после смерти». Понимаешь? После смерти! То есть он смотрит на меня, а я вижу, что он все знает! И про кокс, и про теток этих суздальских. Ты в курсе, что это был за день, когда мы выступали? Это рождественский сочельник был. В этот день поститься надо. То есть... короче, грех это. А Зуб тому блядскому бармену нос сломал... и я... ну, ты понимаешь... Я от батюшки отошел и думаю: как это? Почему мне будет плохо именно после смерти? Перед иконой встал на колени. А молиться-то не умею, понимаешь? Стою, как дурак! Слушаю. И... блин, как сказать-то? Ну, как будто понимаю, что мне НА САМОМ ДЕЛЕ будет тяжело после смерти! Ну, как бы ад... и все такое... понимаешь? Стою и шалею!
Кирилл рассказывал, как ночью, укрывшись тонкой курткой, спал на каменном церковном полу. Его трясло. Под куполом древней церкви шелестели мохнатыми крыльями ангелы. Как он вдруг понял, что такое грешить, и плакал, глядя на тусклые золотые иконы. Там его распятый Бог пальцами трогал зимнее небо. Он боялся и чувствовал, что не стоит бояться. Зуб давно уехал в Петербург. Кирилл все еще жил в Лавре.
Теперь в его жизни все должно было измениться. Вместо людоедских постеров на стене у него в комнате появилось распятие. Над диваном висела бумажная иконка с Девой Марией. Богородица грустно опускала глаза и тоненькими пальчиками касалась большого сердца. Он перестал брить голову и носил серое колечко со словами «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного». Он знал, что такое быть грешным. Он слушал хоралы и читал Библию. К концу зимы дочитал до Книги Судей. Мало чего понял, но все равно читал.
По воскресеньям Кирилл ходил в церковь. Приход выбирал долго. Остановился на небольшой церквушке в новостройках. Она стояла посреди большого двора, а вокруг были квадратом выстроены блочные девятиэтажки. Типичный русский храм с луковками на колокольнях. Может быть, такая архитектура как-то ассоциировалась у него с Суздалем? Прихожане из окрестных домов могли выскочить на службу, просто накинув куртки на плечи.
Раз в неделю настоятель приглашал желающих попить чаю. Все не спеша разговаривали. Кирилл внимательно слушал. Дома он наизусть учил непонятные молитвы. Каждый вечер он вставал на колени и просил незнакомого Бога, Который говорил к нему в Лавре, чтобы Он освободил тех, кто мучается в аду... чтобы в аду никого не осталось... Ты же можешь, Бог!.. пожалуйста... ведь ад — это так страшно!
Одинокий, весь в черном, он бродил по зимним улицам и улыбался. Это было правильно. Ему нужно было побыть одному. Многое понять. Иногда он садился где-нибудь на скамейку и просто смотрел по сторонам. Представлял себя семидесятилетним... с седой бородой... в том свитере с черепом на груди... Иногда уезжал куда-нибудь погулять. Как-то доехал до Зеленогорска и над верхушками голых деревьев разглядел купола собора. Он был агентом, а все церкви мира — явочными квартирами. В соборе был огромный, крашенный в голубое потолок. Через окна светило зимнее солнце. Было тихо и пусто. Только нестарая еще женщина чистила подсвечники и красивым голосом громко пела псалмы. Жизнь напоминала неправдоподобное кино.
Тем, что удалось понять, он делился с окружающими. Ему казалось, что он действительно ЗНАЕТ. Мне было неудобно его слушать. Так бывает, если утром ты идешь проводить до двери незнакомую девицу, а она спрашивает, когда ты придешь знакомиться с ее родителями.
— Пару лет назад собирался съездить отдохнуть в Карелию. Ну, там, пансионат, сосенки, все такое. Напихал целый рюкзак джинсов и футболок. А потом до меня вдруг дошло. В пансионате небось только дамочки за сорок, а местные девицы... из этих... как сказать?.. сперва штамп, потом в койку. Так загрузился — хоть путевку сдавай! Неделя без секса! Взорвусь же! А теперь даже не помню, как это. Даже мыслей не возникает.
— Совсем не возникает?
Он подумал.
— Приснилось тут недавно. Как будто я все забыл и... это... Как будто вылетело все из головы и я с кем-то переспал. Как раньше. Не поверишь — в слезах проснулся! Лежу и думаю: как же жить после такого?
Он поил меня чаем. На столе лежал порезанный рулет с маком. Рядом с диваном я разглядел раскрытый на середине томик в черном переплете. «Афанасий Великий. Творения». Я спросил: интересно ли это читать? Кирилл сказал, что пока трудно. Но со временем...
— Не скучно тебе?
— В смысле?
— Да вообще. Ты же привык к другой жизни.
— Ну, привык... Отвык уже... То, что сейчас, — это лучше.
— Играешь?
— Не знаю. С этим сложно. Как раньше — не хочу. Хочу религиозную музыку играть. То есть... такой рокабили, чтобы можно было играть в церкви.
— Во ты дал! Получается?
— Не-а. И так пробовал, и этак. Пока не выходит. Недавно думал: продам на хрен гитару и в Лавру уеду. Сразу месяца на три. А деньги на монастырь пожертвую. Не хочешь, кстати, съездить? Тебе бы понравилось.
— Неужели действительно все бросишь? Ты же не был таким.
— Ну, не был.
— Ты же был number one!
— Я и сейчас намбер уан!
Мы о чем-то договорились. Кто-то кому-то должен был позвонить... Иногда я спрашивал о нем у общих знакомых. Те пожимали плечами: наверное, он все-таки уехал в свою Лавру.
В то время я любил выпить пива со знакомой корейской девушкой. У нее были завитые пышные волосы и будто нарисованные глаза. Очень чувственные. Она была настоящей кореянкой, хоть и родилась в Петербурге. Иногда выпить пива ее приглашал кто-нибудь другой.
Такие девушки появляются в Лениздате где-то раз в три месяца. Может быть, они члены тайного фан-клуба всех журналистов Петербурга одновременно? Девушек водят на презентации, знакомят со знаменитостями, а потом запираются с ними в редакционных кабинетах. Возвращаясь, они равнодушно поправляют смятые юбки. Так продолжается некоторое время, а потом девушки исчезают. Работа в петербургских газетах оплачивается плохо. Должны же у журналистов быть хоть какие-то радости?
В тот раз вечеринка не задалась. Кто-то из коллег купил бутылку шампанского. Народу было столько, что я не понял даже, каким оно было на вкус. Потом все переместились за угол, в «Бар Юрского Периода». Потом сидели в садике рядом с Публичной библиотекой.