Страница:
– О боже! – проговорил он.
– Будешь знать, как баловаться чистым скэгом. Не облюй подушку.
Конверс сел прямо:
– Пусть твои приятели двадцатого числа заходят к моей жене в Беркли. Она весь день будет дома. Если не застанут, могут заглянуть в эту киношку, где она работает. «Одеон» – в городе, рядом с Мишшн-стрит. Она оставит им записку.
– Лучше ей быть дома.
– Мы уже это обсудили.
– Может, есть в ее характере такая черта, о которой ты не подозреваешь.
– Осмелюсь скромно заявить, – сказал Конверс, – что такой черты нет.
– Хорошая, наверно, девочка. Тебе надо проводить с ней больше времени.
Чармиан села с ним рядом на подушку и потерла ногу у пятки, куда укусил москит.
– Может, пока тебя нет, она водится с дурной компанией. Может, с какими-нибудь чокнутыми хиппи или еще с кем, кто собьет ее с пути.
– Если не доверяешь нам, – сказал Конверс, – заплати, сколько должна, и переправляй через других.
– Извини, Джон. Не могу удержаться.
– Понимаю. Сразу видно профессионала. Но все равно прекрати.
– Черт, надоела мне такая жизнь, – сказала она.
Чармиан налила в два стакана холодной воды из бутылки.
– Сколько, ты думаешь, поимеют с этого твои друзья в Штатах? – спросил Конверс.
– Зависит от того, насколько разбавят. Скэг настолько хорош, что они могут разбавить его до десяти процентов. Так что – пару сотен тысяч.
– Кто они такие? Я имею в виду – какого сорта люди?
– Не того, как ты можешь подумать. – Она встала, откинула капюшон своей накидки, высвобождая волосы. – Меня не интересует, сколько они заработают. У них свои трудности.
– Ну да, – сказал Конверс.
Она угрожающе нахмурилась; в ее взгляде была толика презрения, толика подозрительности.
– Что будешь делать со своими деньгами, Джон? Ты же у нас такой скромник.
– Не знаю, – ответил Конверс.
Она засмеялась над ним. Засмеялась снисходительно и довольно, и Конверс перевел дух.
– Черт, этого ты не знаешь, да? А что хочешь их получить, знаешь?
– Я желаю послужить Богу, – сказал Конверс, тоже засмеявшись. – А заодно, как все, и разбогатеть. – Он смеялся, хотя ему было не до смеха.
– Чьи это слова? Какого-нибудь древнего деляги?
– Не уверен, – ответил Конверс, – но, кажется, Кортеса. А может, Писарро.
– Немного похоже на Ирвина, – сказала Чармиан.
Она налила им еще воды, и они, взяв стаканы, вышли на веранду. Дождь на минуту стих, потом полил с новой силой. Не спокойный живительный дождик, а полный первобытной ярости ливень. Пышные растения в саду съежились под его натиском.
– Как там мой полковник Тхо? – спросил Конверс.
– Радуется жизни. Затеял еще одно большое дело. Теперь это корица. Слушай, ты в магнитофонах разбираешься?
– Нет, – ответил Конверс. – А что?
– Тхо хочет, чтобы я подсказала ему, какой магнитофон самый лучший. У него новый бзик. Хочет знать, что есть на свете самого лучшего, чтобы иметь у себя по экземпляру каждой такой вещи.
За калиткой просеменили по грязи две пожилые вьетнамки, укрываясь от дождя одним белым зонтом.
– Что, по-твоему, он хочет записывать? – спросил Конверс.
– Черт его знает! Меня, наверно.
– Рад, что хоть кто-то здесь знает, чего он хочет.
– Тхо прекрасно знает, чего хочет. Вьетконговцы тоже. Вьетконговцы знают.
– Может быть.
– Не «может быть», а точно, – твердо сказала Чармиан. Ее уважение к Вьетконгу граничило с благоговением, и она не любила, когда их целеустремленность подвергали сомнению. – Даже Тхо в какой-то степени идеалист. Когда-то был фанатичным солдатом.
Она откинулась на спинку плетеного стула и положила длинные загорелые ноги на перила крыльца.
– Он вечно твердит, как его бесят взяточничество и двурушничество. Однажды он сказал мне: кто нужен его стране, так это Гитлер.
– У вьетнамцев потрясающее чувство юмора, – сказал Конверс. – Оно помогает им выжить.
– Он говорит, что, если бы ему дали шанс, он послужил бы своей стране так, как его к этому готовили. Он считает, это мы его развратили.
– Тхо всегда несет чушь, когда болтает с американцами. Старается угодить.
Чармиан пожала плечами:
– Людей ведь можно развратить.
Конверс встал и пошел в дом. Чармиан последовала за ним. Он взял сумку и взвесил ее на руке.
– Смотри только, чтобы не украли, – сказала Чармиан.
Он открыл сумку, достал куртку с капюшоном и надел ее.
– Я пошел. Пообедаю с Перси, а завтра полечу на юг.
– Передавай им привет. И выше нос, а то вид у тебя испуганный. – Она подошла к Конверсу, стоявшему в дверях, и сделала вид, что разглаживает складки на его куртке. – Вот закончим с этим и слетаем в Пномпень, обо всем забудем, только кайф и массаж.
– Хорошо бы, – сказал Конверс.
Он уже несколько месяцев не спал с ней. Последний раз это было после его возвращения из Камбоджи; там случилось много всего нехорошего, и он был не вполне в себе.
Он тщательно сманеврировал так, чтобы она не поцеловала его на прощанье. Шагая по проулку к улице Нгуентонг, он свободной рукой придерживал висящую на плече сумку. Чтобы не выглядеть смешно, согнувшись под ее тяжестью.
Из-за дождя такси пришлось искать долго.
Они сидели в прохладном помещении штаба, в отделе по связям с общественностью. Стены кабинета выкрашены в казарменный серый цвет; ни единого окна. Мокрая сумка стояла на полу возле стула Конверса; вода стекала с нее на линолеум как улика. Как кровь.
– Если хотите знать мое мнение, – продолжал сержант, – нам следовало бы ужесточить процедуру аккредитации. Тут у нас полно людей с удостоверениями бао ши, которые на деле занимаются валютными спекуляциями, контрабандой наркотиков и бог знает чем еще. Из Катманду прут хиппи, которые надеются, что КВПВ[6] их накормит. Иногда я чувствую себя социальным работником.
Сержант Джейнуэй, как никто из срочников в американской армии, умел толково выражать свои мысли и потому считался кем-то вроде гениального идиота. Знаменитости из интернационального журналистского корпуса разговаривали с ним фамильярно и снисходительно, а он в ответ мог, сообразно вкусам собеседника, изобразить любую форму почтения, от суровой учтивости самурая до подобострастия старомодного стюарда на «кьюнардовском» трансатлантическом лайнере. Важные особы и деловые люди воспринимали сержанта Джейнуэя как колоритного лакея, располагающего инсайдерской информацией. У Конверса были с ним совершенно иные отношения. На взгляд Конверса, сержант Джейнуэй заведовал всей этой войной.
– Не понимаю, что вам нужно в Майлате. Там же ничего не происходит.
– Хочу написать о гражданских, – сказал Конверс. – Матросах торгового флота и прочих.
Сержант сел на угол стола, постукивая свернутым журналом «Нейшн» по плетеной корзине. Стрижка у него – словно у театрального парикмахера побывал, подумал Конверс.
– По мне, так это никому не нужно, – сказал сержант. – Но я, конечно, не журналист. Думаете, кого-нибудь из ваших многочисленных издателей это заинтересует?
– Надеюсь, заинтересует всех, – ответил Конверс. – В любом случае это не ваше дело. Вы не журналист и не критик.
Сержант заулыбался:
– Знаете, как я вас воспринимаю, мистер Конверс, сэр? При всем моем к вам уважении? Как шапку на пустом бланке. Может быть, вы и вносите ценный вклад в информирование публики, но я не вижу ни единого тому свидетельства.
– В «Айриш мессенджер» две недели назад была моя статья. Если хотите знать, как мы справляемся, заставьте своих сотрудников внимательней читать прессу. – Он подтянул сумку поближе к стулу. – Я аккредитован при здешнем командовании. Мое удостоверение ничем не хуже, чем удостоверение корреспондента «Таймс», и я имею точно такие же права.
Сержант Джейнуэй снял телефонную трубку.
– Сожалею, что мы вам не угодили, – сказал сержант. – Лично я не удовлетворен вами. Учитывая наши обоюдные претензии, нам с вами, наверно, стоит пойти поговорить о вашей аккредитации к полковнику.
Но сержант позвонил не полковнику. Он позвонил в оперативный отдел, чтобы Конверса захватили с утренним рейсом в Майлат. Подписывая документы, он напомнил Конверсу, чтобы тот продлил свое членство в офицерском клубе.
– Говорят, там отличный пляж. Уверен, скучать вам там не придется. Но все-таки прихватите таблетки от малярии.
– Господи! – всполошился Конверс.
Таблетки-то он и забыл выписать себе в Тансонхате. Он глянул на часы: уже больше четырех. Санчасти закрываются на выходные, а дежурный санитар не отпустит таблеток без предписания КВПВ.
– Держу пари, что забыли.
Сержант Джейнуэй изобразил озабоченность. Он держал у себя в офисе запас таблеток, чтобы оказывать услугу важным клиентам.
– Лучше раздобудьте их где-нибудь, – сказал он Конверсу. – Там особо злобные штаммы ходят.
Это был город внимательных глаз. За столиками уличных кафе сидели карманники, мгновенно замечая его в толпе, ощупывая взглядом его сумку. Теперь они не спешили пристроиться к нему; его лицо уже примелькалось на центральных улицах. Его дешевые японские часы были известны во всем городе, и мальчишки-чистильщики, для которых все круглоглазые были на одно лицо, узнавали его по блестящему грошовому браслету. Порой ему даже приходилось терпеть их насмешки, зато никто ни разу не позарился на его часы.
Часы были его талисманом, оберегавшим от уличных грабителей. За все время, что он был в Сайгоне, его ограбили только однажды, хотя он знал людей, которые подвергались нападению минимум дважды в неделю. Примерно год назад проезжавший на джипе кореец выхватил у него сумку, таким образом получив возможность прочитать собрание сочинений Сент-Экзюпери и журнал комиксов «Зап»[7]. На взгляд Конверса, мысль о том, как солдат-кореец читает «Зап», стоила потерянной сумки.
Напротив цветочного рынка он с отчаянной беспечностью шагнул с тротуара в безумное движение по улице Лелой. Было необходимо вести себя так, словно тебе на роду написано быть неуязвимым. История заставила сайгонцев полагаться исключительно на удачу. Неудачники вызывали у них тревогу и даже искушали некоторых взять роль несчастья на себя. Выглядеть неудачником было не лучше, чем выглядеть смешным.
На противоположной стороне улицы о чем-то спорили велорикша и военный регулировщик. Регулировщик тер большим пальцем об указательный под носом у рикши и сыпал итальянскими ругательствами. Рикша, вращая глазами, скреб себе бока, махал руками и приплясывал на тротуаре. Собравшаяся толпа была в восторге. Люди смеялись и хлопали ему. Пантомима, которую изображал рикша, называлась «Отпугивание обезьяны».
Гостиница «Колиньи», в которой жил Конверс, находилась сразу за цветочным рынком, и самые неугомонные из постояльцев каждое утро мчались вниз по лестнице покупать ветки цезальпинии и свежие розы, чтобы украсить свою комнату. Голландский корреспондент из соседнего с Конверсом номера делал это регулярно. Этот чокнутый голландец до того любил цветы, что однажды вплел бархатцы в свои длинные золотистые волосы. Как-то раз уличные ковбои в шутку бросили в него ручную гранату с невыдернутой чекой. Цветы делали его похожим на неудачника.
Конверс вошел в небольшой темный холл, и мадам Коллетти, patronesse[8], молодая, утонченно красивая вьетнамка, встретила его подозрительным и ненавидящим взглядом. Так она встречала каждого постояльца.
Конверс предпочитал иметь дело с самим месье, хотя понимал, что в неприязненном отношении мадам к нему нет ничего личного. Неторопливо проходя мимо конторки, он отрывисто буркнул: «Bon soir»[9]. Сестры-монахини приучили мадам презирать тех, кто коверкал сей изысканный язык. Она взглянула на него с недоумением, которое граничило с ужасом.
– Bon soir, – ответила она, словно его бурчание походило на человеческую речь.
Конверс арендовал у мадам и месье железный сейф, где держал свои чеки, заметки и такие вещи, как комиксы «Зап» и книги Сент-Экзюпери. Чувствуя спиной внимательный взгляд хозяйки, он затолкал сумку в сейф. Были в Сайгоне дельцы, которые платили индийцам-менялам, чтобы те хранили контрабандный товар в своих сейфах, не более надежных, чем все остальное в этой стране. Но Конверс побоялся иметь дело с индийцами-менялами; он решил рискнуть и оставить сумку в хлипком сейфе гостиницы. Непросто было затолкать ее туда, но получилось.
Когда он обернулся, мадам пристально смотрела на закрытую дверцу сейфа. Он прошел мимо нее в крохотный бар, примыкавший к холлу; она последовала за ним, чтобы продать ему бутылку спрайта, украденного на армейской базе, из холодильника, украденного там же.
– Beaucoup de travail demain[10], – сказал Конверс, делая вид, что он просто горит на работе.
Мадам состроила гримасу.
Всегда-то она реагирует на твои слова по-разному, подумал Конверс. И каждый раз не знаешь, чего ждать, сплошные неприятные сюрпризы.
Ранней весной Конверс уезжал в дельту Меконга, и на время его отсутствия мадам сдала шестнадцатый номер другому. Новый постоялец явно не терпел ящериц и имел привычку давить их. Вернувшись, Конверс увидел множество раздавленных ящериц на стенах и плитках пола. Конверсу стало не по себе. Как и большинство, он был совершенно не против домашних ящериц. Они уничтожали насекомых и очень забавно выглядели, когда обкуришься.
Горничные сделали несколько слабых попыток стереть следы бойни, но по-прежнему кое-где виднелись пятна и останки скелетов крохотных динозавров, и призрак убийства не покидал комнату.
Кто бы он ни был, тот человек, он часами топал по грязному гостиничному номеру с серыми стенами и бил ящериц олеографией Лурдской Богоматери, что стояла в рамке на ночном столике.
Конверс присел к письменному столу и, отхлебывая спрайт, смотрел на пятна от раздавленных ящериц. Его, пожалуй, не интересовало, почему тот тип занимался этим. Вряд ли из удовольствия. Может, он думал, что они кусаются. А может, их шорох будил его по ночам. А еще этот тип прилежно бил каждую опустошенную бутылку, так что коридорные не могли сбыть их на черном рынке.
Такой вот экстраверт.
На столе рядом стоял термос с холодной водой. Предполагалось, что вода кипяченая, но Конверс точно знал, что портье налил воду из-под крана. Каждый день Конверс выливал ее в слив душевой. Каждый день портье приносил свежую. Из-под крана. С каждым днем Конверсу становилось все более неловко, что он ее не пьет.
Настоящий либерал, ага. В конце концов он не выдержит, уступит. В один прекрасный день, наверно, почувствует, что просто обязан выпить ее.
Термос был настоящий вьетнамский, и Конверс задумал прихватить его с собой, когда съедет отсюда. На боку термоса красовалась яркая картинка, изображавшая летучую мышь с распростертыми крыльями; поперек ее груди шла надпись – логотип фирмы – «Удача».
Прихватив термос, он прошел в ванную комнату. Закрыл дверь, пустил холодный душ и опрокинул термос над сливом.
Какого хрена, подумал он, почему именно я должен ее пить?
Вокруг полно других американцев.
Элмер Бендер, тесть Конверса, занимался тем, что имитировал другие журналы. Каждому своему изданию Бендер давал такое название, чтобы озабоченные и жаждущие покупатели принимали его за более популярный журнал, под который Бендер и подделывался. Если был, например, журнал «Коллиерс», Элмер выпускал свой и называл его «Шмоллиерс».
«Мой лучше», – говаривал Элмер. Он был ветераном «Нью мэссиз» и бригады имени Авраама Линкольна[11].
Семь лет, что Конверс был женат на Мардж, он работал на Элмера, чуть ли не в одиночку делая «Найтбит» – по характеристике его адвокатов, «еженедельный таблоид с откровенным упором на секс». Под его началом было двое: Дуглас Долтен, пожилой строчкогон-алкоголик с прекрасными манерами, и китайский коммунист по имени Майк Ву, который однажды попытался в гороскопе на неделю растолковать теорию прибавочной стоимости. «Стрельцам: не бойтесь просить повышения жалованья. Ваш босс всегда платит вам меньше, чем в действительности стоит ваш труд!»
Пять дней в неделю Конверс наводнял нацию лесбиянками на мотоциклах и судьями-садистами.
На исходе седьмого года он от имени некой Кармен Гитарес написал воспоминания о покойном Порфирио Рубиро́се[12]: «Рубироса оплошал в моей постели». Конверс притворился Эротичной Латиноамериканской Танцовщицей, разочарованной кульминацией любовного свидания с Известным Всему Миру Плейбоем и Бонвиваном. Вся эта история закончилась Шизофреническим Эпизодом.
Несколько дней Конверсу казалось, что банда Скучающих Беспутных Светских Львов, того гляди, нападет на его дом в Беркли и во имя своего дорогого Руби Учинит Извращенную Месть.
Его сложные отношения с действительностью осложнились еще больше.
После одной особенно мучительной бессонной ночи он пошел к Элмеру и взял с него слово, что тот устроит ему аккредитацию свободным корреспондентом при информационном отделе в Сайгоне.
Бендер неохотно согласился. Ему казалось, что если Мардж и Конверс выдержат период разлуки, их любовь обретет второе дыхание. Мать Мардж была вегетарианкой из ирландских левых, и вместе с любовником она покончила с собой в пору маккартистских гонений. Элмер часто замечал, что Мардж становится очень похожей на нее.
Конверс рассчитывал, что поездка во Вьетнам, в действующую армию обогатит его новым опытом, который он сможет использовать в новой книге или пьесе. Этот довод показался особенно убедительным Элмеру, который сам до некоторой степени был писателем, – один из его ранних рассказов получил высокую оценку Уиттекера Чемберса[13], который прислал ему восторженное письмо. Мардж, обожавшая все фатальное, молча согласилась.
Он вылетел из Окленда наутро после второго дня рождения их дочери. В Сайгоне было много возможностей; Конверс замещал уезжавших корреспондентов и находил заказы для себя. И конечно, его отношения с действительностью со временем стали менее сложными. В одно солнечное утро возле местечка, называвшегося Крек, на его удивленных глазах мир превратился в единый всеобъемлющий процесс убийства. Он, так сказать, осознал себя. Его «я» оказалось слабым, ничем не защищенным, трепещущим, заключенным в ста шестидесяти фунтах розовой, обливающейся потом плоти. Оно было вполне реальным. Оно хотело зарыться в землю. Оно рыдало.
После урока, преподанного действительностью, Конверс познакомился с Чармиан и наркобратией и стал одним из Вечно Укуренных. Чармиан была сама непосредственность. В ясном уме и полна планов. Ее способ ухода от жизни был настолько заманчив, что он не устоял.
Когда после нескольких намеков она прямо изложила ему свой план, он понял, что его безысходной пустоте не устоять перед ее чарами, и не смог отказаться. У нее были нужные контакты в Штатах, несколько тысяч долларов, чтобы вложить в дело, и доступ к полковнику Тхо, чья фабрика по производству героина занимала четвертое по размерам здание в Сайгоне. На банковском счету Конверса в Беркли лежало пятнадцать тысяч – остаток гонорара за так и не поставленный киносценарий по его пьесе. Десять вложенных тысяч дали бы ему право на три четверти от выручки за три килограмма полковничьего товара, и его доля от продажи героина в Штатах должна была составить сорок тысяч. Риска, что кто-то подведет, не было – все же друзья. Мардж, как он и предвидел, согласилась. Все срасталось.
Что до него, то его мотивы менялись чуть ли не ежечасно. За большими деньгами он никогда особенно не гнался. Но он вот уже восемнадцать месяцев находился во Вьетнаме и отчетливо понимал, что ни книги, ни пьесы не напишет. Ему необходимо было что-то взамен.
Конверс спал в своем номере в «Колиньи» – под жужжащим вентилятором, после душа. Его разбудил телефонный звонок. Звонила Джил Перси, сказать, что они с мужем будут ждать его в «Бешеном коне» – баре с девочками на Ту До.
Джил превращалась в социального работника на международном уровне, поэтому интересовалась такими барами профессионально. И всячески старалась, чтобы ее приглашали в подобные заведения.
Конверс оделся, напялил непромокаемую куртку и вышел на улицу. Опять начинался дождь. Шагая в направлении Ту До, он обшарил карманы на предмет денег и нашел только двадцать пиастров.
На полпути между рынком и Ту До в дверном проеме одного из домов неизменно сидел безногий. Проходя мимо, Конверс всякий раз бросал двадцать пиастров в его перевернутый пробковый шлем. Это продолжалось больше года, так что всякий раз, завидя приближающегося Конверса, человек начинал улыбаться. Они уже были как друзья. Часто Конверс с трудом подавлял в себе желание не бросать монетку, посмотреть, какая будет реакция, но у него не хватало на это мужества.
Бросив в шлем монетку и обменявшись улыбкой со своим другом, Конверс не спеша пошел к «Бешеному коню». Это был один из тех баров на Ту До, в которых, по слухам, постоянный клиент мог получить с пивом – кое-кто даже говорил, что в пиве, – бодрящую дозу героина. Как следствие, для военнослужащих он был в запретном списке, и в этот вечер Конверс оказался там единственным посетителем. Из-за стойки на него смотрели пятнадцать красивых девушек-вьетнамок, одинаково одетых и сильно накрашенных. Он сел на высокий табурет, улыбнулся им и заказал «Шлиц»[14]. Девушка напротив принялась тасовать карты.
Пиво в «Бешеном коне» стоило – если без героина – двести пятьдесят пиастров, играть в карты у Конверса не было настроения. Он посмотрел на покерную колоду, разложенную на хромированной стойке, словно это был маленький, привычно забавный зверек, и сделал вид, что с интересом разглядывает девушек. Несмотря на ледяной воздух, нагнетаемый кондиционером, и недавнюю ванну, его лицо блестело от пота. Все пятнадцать девушек за стойкой смотрели на него с одинаково вежливым бесконечным презрением.
Конверс выпил пиво, лоб сжимала боль. Он не чувствовал возмущения; он же гуманист, а это их страна. Они – солдатские вдовы, или беженки из деревень, или вьетконговские офицеры. И вот сидит перед ними американец с идиотской физиономией и карманами, полными зеленых купюр, и никак им его деньгами не поживиться, разве что перевернуть его вверх ногами и хорошенько потрясти. Небось им плакать хочется от досады, подумал он. Как тут не посочувствуешь.
Он перебирал свой запас вьетнамских слов, чтобы выразить им свою симпатию, но тут появились Джил и Иэн Перси. Джил, широко улыбаясь, посмотрела на девушек за стойкой и села рядом с Конверсом. Усталый, сгорбившийся Иэн последовал за ней.
– Вижу, ты не теряешь времени, – сказала Джил.
Девушка с картами высморкалась и посмотрела на платок.
– Для того мы и здесь, – ответил Конверс.
Джил с Иэном заказали себе по бутылке пива «33»; произносилось это «бами-бам», и сварено оно было, наверно, на формальдегиде. Иэн пошел к музыкальному автомату и поставил Битлов, «Let It Be»[15].
– Будешь знать, как баловаться чистым скэгом. Не облюй подушку.
Конверс сел прямо:
– Пусть твои приятели двадцатого числа заходят к моей жене в Беркли. Она весь день будет дома. Если не застанут, могут заглянуть в эту киношку, где она работает. «Одеон» – в городе, рядом с Мишшн-стрит. Она оставит им записку.
– Лучше ей быть дома.
– Мы уже это обсудили.
– Может, есть в ее характере такая черта, о которой ты не подозреваешь.
– Осмелюсь скромно заявить, – сказал Конверс, – что такой черты нет.
– Хорошая, наверно, девочка. Тебе надо проводить с ней больше времени.
Чармиан села с ним рядом на подушку и потерла ногу у пятки, куда укусил москит.
– Может, пока тебя нет, она водится с дурной компанией. Может, с какими-нибудь чокнутыми хиппи или еще с кем, кто собьет ее с пути.
– Если не доверяешь нам, – сказал Конверс, – заплати, сколько должна, и переправляй через других.
– Извини, Джон. Не могу удержаться.
– Понимаю. Сразу видно профессионала. Но все равно прекрати.
– Черт, надоела мне такая жизнь, – сказала она.
Чармиан налила в два стакана холодной воды из бутылки.
– Сколько, ты думаешь, поимеют с этого твои друзья в Штатах? – спросил Конверс.
– Зависит от того, насколько разбавят. Скэг настолько хорош, что они могут разбавить его до десяти процентов. Так что – пару сотен тысяч.
– Кто они такие? Я имею в виду – какого сорта люди?
– Не того, как ты можешь подумать. – Она встала, откинула капюшон своей накидки, высвобождая волосы. – Меня не интересует, сколько они заработают. У них свои трудности.
– Ну да, – сказал Конверс.
Она угрожающе нахмурилась; в ее взгляде была толика презрения, толика подозрительности.
– Что будешь делать со своими деньгами, Джон? Ты же у нас такой скромник.
– Не знаю, – ответил Конверс.
Она засмеялась над ним. Засмеялась снисходительно и довольно, и Конверс перевел дух.
– Черт, этого ты не знаешь, да? А что хочешь их получить, знаешь?
– Я желаю послужить Богу, – сказал Конверс, тоже засмеявшись. – А заодно, как все, и разбогатеть. – Он смеялся, хотя ему было не до смеха.
– Чьи это слова? Какого-нибудь древнего деляги?
– Не уверен, – ответил Конверс, – но, кажется, Кортеса. А может, Писарро.
– Немного похоже на Ирвина, – сказала Чармиан.
Она налила им еще воды, и они, взяв стаканы, вышли на веранду. Дождь на минуту стих, потом полил с новой силой. Не спокойный живительный дождик, а полный первобытной ярости ливень. Пышные растения в саду съежились под его натиском.
– Как там мой полковник Тхо? – спросил Конверс.
– Радуется жизни. Затеял еще одно большое дело. Теперь это корица. Слушай, ты в магнитофонах разбираешься?
– Нет, – ответил Конверс. – А что?
– Тхо хочет, чтобы я подсказала ему, какой магнитофон самый лучший. У него новый бзик. Хочет знать, что есть на свете самого лучшего, чтобы иметь у себя по экземпляру каждой такой вещи.
За калиткой просеменили по грязи две пожилые вьетнамки, укрываясь от дождя одним белым зонтом.
– Что, по-твоему, он хочет записывать? – спросил Конверс.
– Черт его знает! Меня, наверно.
– Рад, что хоть кто-то здесь знает, чего он хочет.
– Тхо прекрасно знает, чего хочет. Вьетконговцы тоже. Вьетконговцы знают.
– Может быть.
– Не «может быть», а точно, – твердо сказала Чармиан. Ее уважение к Вьетконгу граничило с благоговением, и она не любила, когда их целеустремленность подвергали сомнению. – Даже Тхо в какой-то степени идеалист. Когда-то был фанатичным солдатом.
Она откинулась на спинку плетеного стула и положила длинные загорелые ноги на перила крыльца.
– Он вечно твердит, как его бесят взяточничество и двурушничество. Однажды он сказал мне: кто нужен его стране, так это Гитлер.
– У вьетнамцев потрясающее чувство юмора, – сказал Конверс. – Оно помогает им выжить.
– Он говорит, что, если бы ему дали шанс, он послужил бы своей стране так, как его к этому готовили. Он считает, это мы его развратили.
– Тхо всегда несет чушь, когда болтает с американцами. Старается угодить.
Чармиан пожала плечами:
– Людей ведь можно развратить.
Конверс встал и пошел в дом. Чармиан последовала за ним. Он взял сумку и взвесил ее на руке.
– Смотри только, чтобы не украли, – сказала Чармиан.
Он открыл сумку, достал куртку с капюшоном и надел ее.
– Я пошел. Пообедаю с Перси, а завтра полечу на юг.
– Передавай им привет. И выше нос, а то вид у тебя испуганный. – Она подошла к Конверсу, стоявшему в дверях, и сделала вид, что разглаживает складки на его куртке. – Вот закончим с этим и слетаем в Пномпень, обо всем забудем, только кайф и массаж.
– Хорошо бы, – сказал Конверс.
Он уже несколько месяцев не спал с ней. Последний раз это было после его возвращения из Камбоджи; там случилось много всего нехорошего, и он был не вполне в себе.
Он тщательно сманеврировал так, чтобы она не поцеловала его на прощанье. Шагая по проулку к улице Нгуентонг, он свободной рукой придерживал висящую на плече сумку. Чтобы не выглядеть смешно, согнувшись под ее тяжестью.
Из-за дождя такси пришлось искать долго.
* * *
– Каждый день, – сказал сержант Джейнуэй, – мы здесь встречаемся с таинственным, странным, необычным.Они сидели в прохладном помещении штаба, в отделе по связям с общественностью. Стены кабинета выкрашены в казарменный серый цвет; ни единого окна. Мокрая сумка стояла на полу возле стула Конверса; вода стекала с нее на линолеум как улика. Как кровь.
– Если хотите знать мое мнение, – продолжал сержант, – нам следовало бы ужесточить процедуру аккредитации. Тут у нас полно людей с удостоверениями бао ши, которые на деле занимаются валютными спекуляциями, контрабандой наркотиков и бог знает чем еще. Из Катманду прут хиппи, которые надеются, что КВПВ[6] их накормит. Иногда я чувствую себя социальным работником.
Сержант Джейнуэй, как никто из срочников в американской армии, умел толково выражать свои мысли и потому считался кем-то вроде гениального идиота. Знаменитости из интернационального журналистского корпуса разговаривали с ним фамильярно и снисходительно, а он в ответ мог, сообразно вкусам собеседника, изобразить любую форму почтения, от суровой учтивости самурая до подобострастия старомодного стюарда на «кьюнардовском» трансатлантическом лайнере. Важные особы и деловые люди воспринимали сержанта Джейнуэя как колоритного лакея, располагающего инсайдерской информацией. У Конверса были с ним совершенно иные отношения. На взгляд Конверса, сержант Джейнуэй заведовал всей этой войной.
– Не понимаю, что вам нужно в Майлате. Там же ничего не происходит.
– Хочу написать о гражданских, – сказал Конверс. – Матросах торгового флота и прочих.
Сержант сел на угол стола, постукивая свернутым журналом «Нейшн» по плетеной корзине. Стрижка у него – словно у театрального парикмахера побывал, подумал Конверс.
– По мне, так это никому не нужно, – сказал сержант. – Но я, конечно, не журналист. Думаете, кого-нибудь из ваших многочисленных издателей это заинтересует?
– Надеюсь, заинтересует всех, – ответил Конверс. – В любом случае это не ваше дело. Вы не журналист и не критик.
Сержант заулыбался:
– Знаете, как я вас воспринимаю, мистер Конверс, сэр? При всем моем к вам уважении? Как шапку на пустом бланке. Может быть, вы и вносите ценный вклад в информирование публики, но я не вижу ни единого тому свидетельства.
– В «Айриш мессенджер» две недели назад была моя статья. Если хотите знать, как мы справляемся, заставьте своих сотрудников внимательней читать прессу. – Он подтянул сумку поближе к стулу. – Я аккредитован при здешнем командовании. Мое удостоверение ничем не хуже, чем удостоверение корреспондента «Таймс», и я имею точно такие же права.
Сержант Джейнуэй снял телефонную трубку.
– Сожалею, что мы вам не угодили, – сказал сержант. – Лично я не удовлетворен вами. Учитывая наши обоюдные претензии, нам с вами, наверно, стоит пойти поговорить о вашей аккредитации к полковнику.
Но сержант позвонил не полковнику. Он позвонил в оперативный отдел, чтобы Конверса захватили с утренним рейсом в Майлат. Подписывая документы, он напомнил Конверсу, чтобы тот продлил свое членство в офицерском клубе.
– Говорят, там отличный пляж. Уверен, скучать вам там не придется. Но все-таки прихватите таблетки от малярии.
– Господи! – всполошился Конверс.
Таблетки-то он и забыл выписать себе в Тансонхате. Он глянул на часы: уже больше четырех. Санчасти закрываются на выходные, а дежурный санитар не отпустит таблеток без предписания КВПВ.
– Держу пари, что забыли.
Сержант Джейнуэй изобразил озабоченность. Он держал у себя в офисе запас таблеток, чтобы оказывать услугу важным клиентам.
– Лучше раздобудьте их где-нибудь, – сказал он Конверсу. – Там особо злобные штаммы ходят.
* * *
Смеркалось; это время между дневным и ночным ливнями принадлежало мелкому дождичку. Конверс, стараясь шагать как можно небрежнее, нес свою сумку сквозь торопливую вечернюю толпу, запрудившую улицу Лелой. Он обливался потом под тяжестью сумки, плечо болело, поскольку приходилось напрягать его, чтобы держаться прямо.Это был город внимательных глаз. За столиками уличных кафе сидели карманники, мгновенно замечая его в толпе, ощупывая взглядом его сумку. Теперь они не спешили пристроиться к нему; его лицо уже примелькалось на центральных улицах. Его дешевые японские часы были известны во всем городе, и мальчишки-чистильщики, для которых все круглоглазые были на одно лицо, узнавали его по блестящему грошовому браслету. Порой ему даже приходилось терпеть их насмешки, зато никто ни разу не позарился на его часы.
Часы были его талисманом, оберегавшим от уличных грабителей. За все время, что он был в Сайгоне, его ограбили только однажды, хотя он знал людей, которые подвергались нападению минимум дважды в неделю. Примерно год назад проезжавший на джипе кореец выхватил у него сумку, таким образом получив возможность прочитать собрание сочинений Сент-Экзюпери и журнал комиксов «Зап»[7]. На взгляд Конверса, мысль о том, как солдат-кореец читает «Зап», стоила потерянной сумки.
Напротив цветочного рынка он с отчаянной беспечностью шагнул с тротуара в безумное движение по улице Лелой. Было необходимо вести себя так, словно тебе на роду написано быть неуязвимым. История заставила сайгонцев полагаться исключительно на удачу. Неудачники вызывали у них тревогу и даже искушали некоторых взять роль несчастья на себя. Выглядеть неудачником было не лучше, чем выглядеть смешным.
На противоположной стороне улицы о чем-то спорили велорикша и военный регулировщик. Регулировщик тер большим пальцем об указательный под носом у рикши и сыпал итальянскими ругательствами. Рикша, вращая глазами, скреб себе бока, махал руками и приплясывал на тротуаре. Собравшаяся толпа была в восторге. Люди смеялись и хлопали ему. Пантомима, которую изображал рикша, называлась «Отпугивание обезьяны».
Гостиница «Колиньи», в которой жил Конверс, находилась сразу за цветочным рынком, и самые неугомонные из постояльцев каждое утро мчались вниз по лестнице покупать ветки цезальпинии и свежие розы, чтобы украсить свою комнату. Голландский корреспондент из соседнего с Конверсом номера делал это регулярно. Этот чокнутый голландец до того любил цветы, что однажды вплел бархатцы в свои длинные золотистые волосы. Как-то раз уличные ковбои в шутку бросили в него ручную гранату с невыдернутой чекой. Цветы делали его похожим на неудачника.
Конверс вошел в небольшой темный холл, и мадам Коллетти, patronesse[8], молодая, утонченно красивая вьетнамка, встретила его подозрительным и ненавидящим взглядом. Так она встречала каждого постояльца.
Конверс предпочитал иметь дело с самим месье, хотя понимал, что в неприязненном отношении мадам к нему нет ничего личного. Неторопливо проходя мимо конторки, он отрывисто буркнул: «Bon soir»[9]. Сестры-монахини приучили мадам презирать тех, кто коверкал сей изысканный язык. Она взглянула на него с недоумением, которое граничило с ужасом.
– Bon soir, – ответила она, словно его бурчание походило на человеческую речь.
Конверс арендовал у мадам и месье железный сейф, где держал свои чеки, заметки и такие вещи, как комиксы «Зап» и книги Сент-Экзюпери. Чувствуя спиной внимательный взгляд хозяйки, он затолкал сумку в сейф. Были в Сайгоне дельцы, которые платили индийцам-менялам, чтобы те хранили контрабандный товар в своих сейфах, не более надежных, чем все остальное в этой стране. Но Конверс побоялся иметь дело с индийцами-менялами; он решил рискнуть и оставить сумку в хлипком сейфе гостиницы. Непросто было затолкать ее туда, но получилось.
Когда он обернулся, мадам пристально смотрела на закрытую дверцу сейфа. Он прошел мимо нее в крохотный бар, примыкавший к холлу; она последовала за ним, чтобы продать ему бутылку спрайта, украденного на армейской базе, из холодильника, украденного там же.
– Beaucoup de travail demain[10], – сказал Конверс, делая вид, что он просто горит на работе.
Мадам состроила гримасу.
Всегда-то она реагирует на твои слова по-разному, подумал Конверс. И каждый раз не знаешь, чего ждать, сплошные неприятные сюрпризы.
Ранней весной Конверс уезжал в дельту Меконга, и на время его отсутствия мадам сдала шестнадцатый номер другому. Новый постоялец явно не терпел ящериц и имел привычку давить их. Вернувшись, Конверс увидел множество раздавленных ящериц на стенах и плитках пола. Конверсу стало не по себе. Как и большинство, он был совершенно не против домашних ящериц. Они уничтожали насекомых и очень забавно выглядели, когда обкуришься.
Горничные сделали несколько слабых попыток стереть следы бойни, но по-прежнему кое-где виднелись пятна и останки скелетов крохотных динозавров, и призрак убийства не покидал комнату.
Кто бы он ни был, тот человек, он часами топал по грязному гостиничному номеру с серыми стенами и бил ящериц олеографией Лурдской Богоматери, что стояла в рамке на ночном столике.
Конверс присел к письменному столу и, отхлебывая спрайт, смотрел на пятна от раздавленных ящериц. Его, пожалуй, не интересовало, почему тот тип занимался этим. Вряд ли из удовольствия. Может, он думал, что они кусаются. А может, их шорох будил его по ночам. А еще этот тип прилежно бил каждую опустошенную бутылку, так что коридорные не могли сбыть их на черном рынке.
Такой вот экстраверт.
На столе рядом стоял термос с холодной водой. Предполагалось, что вода кипяченая, но Конверс точно знал, что портье налил воду из-под крана. Каждый день Конверс выливал ее в слив душевой. Каждый день портье приносил свежую. Из-под крана. С каждым днем Конверсу становилось все более неловко, что он ее не пьет.
Настоящий либерал, ага. В конце концов он не выдержит, уступит. В один прекрасный день, наверно, почувствует, что просто обязан выпить ее.
Термос был настоящий вьетнамский, и Конверс задумал прихватить его с собой, когда съедет отсюда. На боку термоса красовалась яркая картинка, изображавшая летучую мышь с распростертыми крыльями; поперек ее груди шла надпись – логотип фирмы – «Удача».
Прихватив термос, он прошел в ванную комнату. Закрыл дверь, пустил холодный душ и опрокинул термос над сливом.
Какого хрена, подумал он, почему именно я должен ее пить?
Вокруг полно других американцев.
* * *
Конверс был профессиональным писателем. Десять лет назад он написал пьесу о морской пехоте, которая была поставлена и восторженно принята публикой. Но с тех пор все его достижения на литературном поприще были единственно следствием женитьбы на дочери своего редактора и издателя.Элмер Бендер, тесть Конверса, занимался тем, что имитировал другие журналы. Каждому своему изданию Бендер давал такое название, чтобы озабоченные и жаждущие покупатели принимали его за более популярный журнал, под который Бендер и подделывался. Если был, например, журнал «Коллиерс», Элмер выпускал свой и называл его «Шмоллиерс».
«Мой лучше», – говаривал Элмер. Он был ветераном «Нью мэссиз» и бригады имени Авраама Линкольна[11].
Семь лет, что Конверс был женат на Мардж, он работал на Элмера, чуть ли не в одиночку делая «Найтбит» – по характеристике его адвокатов, «еженедельный таблоид с откровенным упором на секс». Под его началом было двое: Дуглас Долтен, пожилой строчкогон-алкоголик с прекрасными манерами, и китайский коммунист по имени Майк Ву, который однажды попытался в гороскопе на неделю растолковать теорию прибавочной стоимости. «Стрельцам: не бойтесь просить повышения жалованья. Ваш босс всегда платит вам меньше, чем в действительности стоит ваш труд!»
Пять дней в неделю Конверс наводнял нацию лесбиянками на мотоциклах и судьями-садистами.
На исходе седьмого года он от имени некой Кармен Гитарес написал воспоминания о покойном Порфирио Рубиро́се[12]: «Рубироса оплошал в моей постели». Конверс притворился Эротичной Латиноамериканской Танцовщицей, разочарованной кульминацией любовного свидания с Известным Всему Миру Плейбоем и Бонвиваном. Вся эта история закончилась Шизофреническим Эпизодом.
Несколько дней Конверсу казалось, что банда Скучающих Беспутных Светских Львов, того гляди, нападет на его дом в Беркли и во имя своего дорогого Руби Учинит Извращенную Месть.
Его сложные отношения с действительностью осложнились еще больше.
После одной особенно мучительной бессонной ночи он пошел к Элмеру и взял с него слово, что тот устроит ему аккредитацию свободным корреспондентом при информационном отделе в Сайгоне.
Бендер неохотно согласился. Ему казалось, что если Мардж и Конверс выдержат период разлуки, их любовь обретет второе дыхание. Мать Мардж была вегетарианкой из ирландских левых, и вместе с любовником она покончила с собой в пору маккартистских гонений. Элмер часто замечал, что Мардж становится очень похожей на нее.
Конверс рассчитывал, что поездка во Вьетнам, в действующую армию обогатит его новым опытом, который он сможет использовать в новой книге или пьесе. Этот довод показался особенно убедительным Элмеру, который сам до некоторой степени был писателем, – один из его ранних рассказов получил высокую оценку Уиттекера Чемберса[13], который прислал ему восторженное письмо. Мардж, обожавшая все фатальное, молча согласилась.
Он вылетел из Окленда наутро после второго дня рождения их дочери. В Сайгоне было много возможностей; Конверс замещал уезжавших корреспондентов и находил заказы для себя. И конечно, его отношения с действительностью со временем стали менее сложными. В одно солнечное утро возле местечка, называвшегося Крек, на его удивленных глазах мир превратился в единый всеобъемлющий процесс убийства. Он, так сказать, осознал себя. Его «я» оказалось слабым, ничем не защищенным, трепещущим, заключенным в ста шестидесяти фунтах розовой, обливающейся потом плоти. Оно было вполне реальным. Оно хотело зарыться в землю. Оно рыдало.
После урока, преподанного действительностью, Конверс познакомился с Чармиан и наркобратией и стал одним из Вечно Укуренных. Чармиан была сама непосредственность. В ясном уме и полна планов. Ее способ ухода от жизни был настолько заманчив, что он не устоял.
Когда после нескольких намеков она прямо изложила ему свой план, он понял, что его безысходной пустоте не устоять перед ее чарами, и не смог отказаться. У нее были нужные контакты в Штатах, несколько тысяч долларов, чтобы вложить в дело, и доступ к полковнику Тхо, чья фабрика по производству героина занимала четвертое по размерам здание в Сайгоне. На банковском счету Конверса в Беркли лежало пятнадцать тысяч – остаток гонорара за так и не поставленный киносценарий по его пьесе. Десять вложенных тысяч дали бы ему право на три четверти от выручки за три килограмма полковничьего товара, и его доля от продажи героина в Штатах должна была составить сорок тысяч. Риска, что кто-то подведет, не было – все же друзья. Мардж, как он и предвидел, согласилась. Все срасталось.
Что до него, то его мотивы менялись чуть ли не ежечасно. За большими деньгами он никогда особенно не гнался. Но он вот уже восемнадцать месяцев находился во Вьетнаме и отчетливо понимал, что ни книги, ни пьесы не напишет. Ему необходимо было что-то взамен.
Конверс спал в своем номере в «Колиньи» – под жужжащим вентилятором, после душа. Его разбудил телефонный звонок. Звонила Джил Перси, сказать, что они с мужем будут ждать его в «Бешеном коне» – баре с девочками на Ту До.
Джил превращалась в социального работника на международном уровне, поэтому интересовалась такими барами профессионально. И всячески старалась, чтобы ее приглашали в подобные заведения.
Конверс оделся, напялил непромокаемую куртку и вышел на улицу. Опять начинался дождь. Шагая в направлении Ту До, он обшарил карманы на предмет денег и нашел только двадцать пиастров.
На полпути между рынком и Ту До в дверном проеме одного из домов неизменно сидел безногий. Проходя мимо, Конверс всякий раз бросал двадцать пиастров в его перевернутый пробковый шлем. Это продолжалось больше года, так что всякий раз, завидя приближающегося Конверса, человек начинал улыбаться. Они уже были как друзья. Часто Конверс с трудом подавлял в себе желание не бросать монетку, посмотреть, какая будет реакция, но у него не хватало на это мужества.
Бросив в шлем монетку и обменявшись улыбкой со своим другом, Конверс не спеша пошел к «Бешеному коню». Это был один из тех баров на Ту До, в которых, по слухам, постоянный клиент мог получить с пивом – кое-кто даже говорил, что в пиве, – бодрящую дозу героина. Как следствие, для военнослужащих он был в запретном списке, и в этот вечер Конверс оказался там единственным посетителем. Из-за стойки на него смотрели пятнадцать красивых девушек-вьетнамок, одинаково одетых и сильно накрашенных. Он сел на высокий табурет, улыбнулся им и заказал «Шлиц»[14]. Девушка напротив принялась тасовать карты.
Пиво в «Бешеном коне» стоило – если без героина – двести пятьдесят пиастров, играть в карты у Конверса не было настроения. Он посмотрел на покерную колоду, разложенную на хромированной стойке, словно это был маленький, привычно забавный зверек, и сделал вид, что с интересом разглядывает девушек. Несмотря на ледяной воздух, нагнетаемый кондиционером, и недавнюю ванну, его лицо блестело от пота. Все пятнадцать девушек за стойкой смотрели на него с одинаково вежливым бесконечным презрением.
Конверс выпил пиво, лоб сжимала боль. Он не чувствовал возмущения; он же гуманист, а это их страна. Они – солдатские вдовы, или беженки из деревень, или вьетконговские офицеры. И вот сидит перед ними американец с идиотской физиономией и карманами, полными зеленых купюр, и никак им его деньгами не поживиться, разве что перевернуть его вверх ногами и хорошенько потрясти. Небось им плакать хочется от досады, подумал он. Как тут не посочувствуешь.
Он перебирал свой запас вьетнамских слов, чтобы выразить им свою симпатию, но тут появились Джил и Иэн Перси. Джил, широко улыбаясь, посмотрела на девушек за стойкой и села рядом с Конверсом. Усталый, сгорбившийся Иэн последовал за ней.
– Вижу, ты не теряешь времени, – сказала Джил.
Девушка с картами высморкалась и посмотрела на платок.
– Для того мы и здесь, – ответил Конверс.
Джил с Иэном заказали себе по бутылке пива «33»; произносилось это «бами-бам», и сварено оно было, наверно, на формальдегиде. Иэн пошел к музыкальному автомату и поставил Битлов, «Let It Be»[15].