Страница:
– Остаешься здесь на лето? – поинтересовалась Джил у Конверса.
– Думаю, да. До выборов. Может, и дольше. А вы?
– Мы здесь вечность будем торчать. Так, Иэн?
– Так, Джил. Будем, – ответил Иэн. Струйка пива потекла по его редкой рыжеватой бородке. Он вытер подбородок тыльной стороной руки. – Будем ждать, пока не получим разъяснения.
Иэн Перси был агроном из Австралии. А еще engage[16], один из немногих здесь, и не такой, как его коллеги из квакеров. Он уже пятнадцать лет находился в стране – работая на UNRRA, ВОЗ[17], на всех, кто нанимал его, вплоть до вьетнамского правительства, по временному соглашению с австралийским Министерством сельского хозяйства. Глава провинции к северу от Сайгона отказался от его услуг, и он получил аккредитацию от австралийского ежедневного издания, больше похожего на программу скачек, чем на газету. Как engage, он ненавидел Вьетконг. Он также ненавидел правительство Южного Вьетнама и его армию, американцев, и особенно штатских, буддийских монахов, католиков, као дай, французов, особенно корсиканцев, иностранных журналистов, правительство Австралии, своих бывших – а больше всего теперешних – работодателей. Говорили, что он любит детей, но своих у них с Джил не было. Они повстречались во Вьетнаме, а это не то место, где у людей возникает особое желание заводить детей.
– Очень много народу уезжает отсюда, – сказала Джил. – Жалко терять друзей.
– Никто не хочет быть последней крысой на тонущем корабле, – сказал Конверс.
Иэн заказал еще бутылку «Тридцать третьего». Он пил его без продыху с четырех часов и до глубокой ночи.
– Бедная последняя крыса, – вздохнул Иэн. – Да поможет ей Бог!
Джил взяла свою бутылку и заговорила по-вьетнамски с девушкой по другую сторону стойки. Остальные девушки, сменив неприязнь на любопытство, подошли послушать.
– О чем она говорит? – спросил Конверс Иэна.
– Рассказывает им о своих трудностях. – (Девушки, столпившиеся у стойки напротив Джил, повернулись к Иэну с Конверсом и понимающе кивали им.) – А потом она попросит, чтобы они рассказали ей о своих трудностях. Она готовит доклад о девушках из сайгонских баров.
– Для чего это нужно?
– О, чтобы поведать об этом всему цивилизованному миру, – хмыкнул Иэн. – Как будто цивилизованному миру не начхать.
Они молча пили пиво, пока Джил рассказывала девушкам о своих трудностях.
– Что и говорить, – прервал молчание Конверс, – эта война будет задокументирована как надо. Уже сейчас информации больше, чем можно переварить.
Конверсу представились листы бумаги, на которых компьютеры печатали информацию, полезную для ведения войны. На самых симпатичных печатались аналитические выкладки о симпатиях-антипатиях вьетнамских деревень и об их контактах с теми или иными силами; именовались эти выкладки совершенно по-тургеневски – «Деревенские записки». При мысли о «Деревенских записках» у Конверса засосало под ложечкой. Каждую пятницу вьетнамцы заворачивали в эти листки еду.
– Пошли куда-нибудь поедим, – предложил он. – Пока опять не полил дождь.
Они вышли из бара и направились по Ту До в сторону реки. На первом же углу они увидели, как военные полицейские, поставив к стене солдата в рабочем комбинезоне, обшаривали его многочисленные карманы, а вокруг толпа вьетнамцев молчаливо наблюдала за происходящим. Конверс купил у сонной малолетней цветочницы, стоявшей с краю толпы, ожерелье из ноготков для Джил. Жаркими ночами свежие ноготки издавали дивный аромат; они напоминали Конверсу о Чармиан.
– Я согласна, – сказала Джил. – Куда пойдем – в «Вильгельма Телля», «Темпура-хаус» или в плавучий ресторан?
В плавучем ресторане будет слишком много народу, в «Вильгельме Телле», по словам Иэна, хозяин сбежал, испугавшись чьей-то угрозы отрубить ему руки. Они отправились в «Темпура-хаус» – неблизкий путь вдоль реки мимо барж, освещенных фонарями. Москиты подгоняли их и напомнили Конверсу о его лихорадке. Все трое дымили на ходу косяками «Парк-лейн» – фабричного производства, с глянцевитым фильтром. Если пиво «две тройки», по слухам, делалось на формальдегиде, то сигареты крутили, говорят, прокаженные. Травка в них была не очень хороша по вьетнамским стандартам, но, если докурить сигарету до конца, можно было забалдеть. Детишки из близлежащих домов бежали за ними, хватая за руки, чтобы поглазеть на часы, и крича вслед: «Бао ши, бао ши!»
Они в приподнятом настроении вошли в ресторан, окутанные облаками конопляного дыма, скинули обувь и уселись среди франтоватых торговцев «хондами». Иэн заказал пива, снова «две тройки».
– Давно видел Чармиан? – спросил он Конверса.
– Я только что от нее. У нее все по-прежнему.
– Кто-то сказал мне, – заметила Джил, – что она употребляет.
Конверс попытался изобразить улыбку:
– Пустой треп.
– Или распространяет. Только не помню, что именно.
– Чармиан – человек скрытный. Но если бы она употребляла, я бы знал.
– Ты же сейчас не часто с ней встречаешься? – спросила Джил.
Конверс покачал головой.
– У Чармиан, – сказал Иэн, – есть друг, которого зовут Тхо. Полковник военно-воздушных сил. У него свой коричный бизнес.
– Тебе следует приглядеться к Тхо, – сказала Джил мужу. – Он, должно быть, на подъеме, раз Чармиан его подцепила.
– Вряд ли Тхо устроит переворот, – сказал Конверс. – Очень уж у него довольный вид.
Официантка, по внешности наполовину японка, поставила перед ними тарелки с красным перцем. Они отерли горящие лица влажными, прохладными полотенцами.
– Чармиан когда-нибудь рассказывала тебе свои вашингтонские истории? – спросила Джил Перси. – Отличные, надо сказать, истории.
– Чармиан принадлежит к давно минувшей эпохе в американской истории, – отозвался Конверс. – Мало кто из двадцатипятилетних может претендовать на такое.
– Призраки, – обронил Иэн. – Страна полна призраков.
Джил Перси подхватила палочками перчинку и сжевала не поморщившись.
– Вряд ли Чармиан можно назвать призраком. В этой стране множество призраков, но они реальны.
– Везде, где есть масса несчастных, умирающих молодыми, – сказал Конверс, вытирая руки прохладным полотенцем, – будет и масса призраков.
– В нашей деревне был один такой поганый призрак, – сказал Иэн Перси. – Из тех, которых они называют ма. Он жил под баньяном и появлялся в часы сиесты, чтобы пугать детишек.
– После войны, – сказал Конверс, – летчики будут летать над долиной Ядранга и разбрасывать комиксы и сэндвичи для всех призраков американских солдат. А то американским ма тут скучно.
Иэн, оставив без внимания еду, принялся за вторую бутылку пива.
– Маловато ты тут просидел, чтобы так говорить, – заметил он Конверсу.
Конверс положил палочки на край тарелки.
– А я считаю, что могу говорить что вздумается. Я был на передовой. Был на войне. – Он повернулся к Джил, которая с укором смотрела на Иэна. – Разве не так, Джил? Я был на поле боя.
– Я была там, – ответила она. – И видела тебя, приятель.
– Мы были на войне, Джил и я, – объявил Иэну Конверс. – И что мы там делали, Джил?
– Плакали, – ответила Джил.
– Плакали, – с нажимом сказал Конверс, – вот так-то. Мы лили слезы над поруганными человеческими чувствами и можем теперь говорить все, что думаем.
И Конверс, и Джил ездили наблюдать за вторжением в Камбоджу, и то, что они там увидели, заставило их плакать. Но Конверс лил слезы не над поруганными человеческими чувствами.
– Ты забавный парень, – сказал Иэн. – Но вообще-то, тебе здесь не место.
Официантка, безмятежная за фарфоровой улыбкой, поставила перед ними чашки с рыбой и рисом. В зал вошла группа американских репортеров, сопровождаемых четырьмя филиппинскими рок-музыкантами, стриженными под пачуко[18]. Чем больше пили сакэ торговцы «хондами» и их подружки-японки, тем веселее они шумели.
– Я хочу сказать, – продолжал Иэн, – что люблю эту страну. Для меня она не какая-нибудь поганая дыра. Я состарился здесь, парень. Теперь, когда приходится уезжать, я только и думаю, что об ублюдках вроде тебя в таких вот местах.
– Иногда, – сказала Джил, – ты ведешь себя так, словно открыл эту страну.
– Это шайка извращенцев, – не успокаивался Иэн. – Вы шайка извращенцев. Почему вы не отправитесь в другую страну смотреть, как она погибает? В Бангладеш масса жертв наводнения. Почему не поехать туда?
– Сейчас там сухой сезон, – ответил Конверс.
Мальчишка лет восьми ввел с улицы солдата-вьетнамца в темных очках и с белой палкой; они переходили от столика к столику, предлагая сайгонскую «Геральд». Американские репортеры, сидевшие развалясь за своим столиком позади Конверса, наблюдали за ними.
– Послушай, – говорил один из репортеров, – он видит не хуже тебя. Парень ходит с шестью разными поводырями. Он нанимает мальчишек на рынке.
– Да ну? – удивился другой. – Я думал, он слепой.
– Он каждый день получает чистый аэрвишный комбез. А даже в АРВ не берут слепых.
Когда солдат с мальчиком подошли к ним, Конверс и Иэн купили по газете и не глядя отложили в сторону.
– Я сегодня встретил даму, которая считает, что здесь властвует дьявол, – сказал Конверс.
– Не будь таким недоверчивым, – сказал Иэн. – Я бы на твоем месте проверил – а вдруг и правда.
Джил незаметно разглядывала американских репортеров.
– Эти должны знать, – кивнула она на их столик. – Можем спросить у них.
Конверс обернулся, чтобы взглянуть на репортеров; они были дочерна загорелы, с внушительными мексиканскими усами и ловко орудовали палочками.
– Их это не интересует, – сказал он. – Дьявол реален для индейцев, а для этих ребят он всего лишь очередной косоглазый монах.
Они покончили с рыбой и рисом и заказали еще «Тридцать третьего» пива. Официантка принесла им арахис, в котором ползали крохотные насекомые, похожие на паучков.
– Дьявол? – спросила Джил. – Как думаешь, что она имела в виду?
– Это была миссионерка, – ответил Конверс.
Джил и Иэн ели арахис, спокойно стряхивая насекомых. Конверс обошелся без арахиса.
– Любопытно, что за тип этот Тхо? – проговорила после недолгой паузы Джил. – Что Чармиан в нем нашла?
– Елду с винтом, – хмыкнул Иэн.
Конверс промолчал.
– Полковник АРВ. – Джил задумчиво посасывала орешек. – Интересно, каков он в этом деле?
– Настоящий искусник, – отозвался Иэн.
– Ты правда так думаешь?
– Лучший жеребец к востоку от Суэца, – уверил ее Иэн. – Авторитетно тебе заявляю.
– А я авторитетно заявляю, – не согласилась Джил, – что лучшие трахальщики к востоку от Суэца – это кувейтцы.
– Это если нравятся арабы. Кому-то они нравятся, а кому-то нет.
– У арабов есть такое благословение: «Пусть поэзия твоей любви никогда не станет прозой», – сообщил Конверс.
– Вот так-то! – сказала Джил. – Я за Кувейт.
– Я, – продолжал Конверс, – знаю одного парса из Карачи, который вхож к султану Кувейта. Он его поставщик. Когда султан собирается на соколиную охоту, мой друг-парс снабжает его всем необходимым. Он может достать все на свете.
– Ух ты! – воскликнула Джил. – Мы пустим сокола в беспощадное небо. А ночью, когда лягу спать, он в шатер ко мне шасть[19].
– Точно, – кивнул Конверс, – и ты будешь щекотать ему простату страусиным пером.
Джил мечтательно вздохнула:
– Павлиньим крылом.
Иэн оглянулся на официантку, склонившуюся над жаровней.
– Это откровенный расизм, – заметил он.
– Что делать, – сказал Конверс, – так у них заведено. К востоку от Суэца.
Пол под ногами содрогнулся; Конверса на мгновение охватил знакомый ужас. Когда грохот взрыва улегся, они посмотрели не друг на друга, а на улицу и увидели, что стеклянная витрина исчезла, открыв стоявшую перед ней железную решетку. Еда у всех оказалась на коленях.
– Начинается, – сказала Джил Перси; на кухне кто-то пронзительно ругался, видимо ошпаренный.
Они ползали по циновке, залитой чаем, ища свою обувь. Хозяин, обычно производивший впечатление человека мягкого и интеллигентного, с мрачной яростью пробивался сквозь толпу к выходу; публика начала покидать ресторан, не расплатившись. В дыру, где была витрина, Конверс видел, как сухая белая пыль оседает тонким слоем на мокрый асфальт.
Улица была на удивление спокойна, словно взрыв разрушил плотину и хлынувшая тишина затопила городской шум, который понемногу всплывал на поверхность пронзительными криками и свистками полицейских.
Конверс и чета Перси медленно брели в сторону реки; впереди на углу виднелись четверо американцев-репортеров. Все, похоже, были не настолько глупы, чтобы бежать. На полдороге к перекрестку они прошли мимо продавца газет и его прокатного поводыря, которые стояли как вкопанные. Солдат по-прежнему был в темных очках; мальчик, не отпуская руки слепого, безучастно посмотрел на них. На углу стояла старуха, закрыв ладонями уши, словно внезапно оглохла.
– Это Министерство налогов и сборов, – сказал Иэн.
Когда они свернули за угол, оказалось, что так оно и есть. Улица перед министерством была разворочена; целую секцию бетонной мостовой снесло, обнажив черную землю, на которой был построен город. Дежурные лампочки в подъездах ближних зданий были разбиты, и глаза привыкали к темноте не сразу. К этому моменту вокруг уже выло множество полицейских сирен.
Здание министерства, выстроенное в нелепом стиле Третьей республики, походило на замок слоновьего царя Бабара[20], и останки кованой железной ограды торчали теперь как погнутые зубочистки.
Перед зданием валялись куски обвалившегося балкона, окруженные разбитыми вдребезги скульптурными фигурами Честности, Гражданской Добродетели и Mission Civilatrice[21]. Пока они стояли, глазея на здание, подъехал джип с четырьмя военными полицейскими из АРВ и остановился у тротуара.
Фары джипа выхватили из темноты людей, которые сидели вдоль улицы и вытаскивали впившиеся в тело осколки бетона. Улица была людная, поскольку на ней располагалось множество торговых палаток. Семьи беженцев торговали здесь лапшой с рыбой, а их клиентами были просители, которые весь день стояли в очереди, чтобы попасть в министерство. Ночью торговцы устраивались спать здесь же, среди своих палаток. Поскольку, когда произошел взрыв, здание было пусто, пострадали эти люди, жившие на улице.
Прибывали крытые грузовики с аэрвэшными парашютистами, чтобы перекрыть улицу, и Конверс, Иэн и Джил отступили назад к металлическим ставням на окнах здания напротив. Парашютисты пробирались по обломкам, нервные, как крысы, расталкивая людей стволами своих М-16.
Спустя несколько минут привезли колючую проволоку. Во всех мыслимых ситуациях вьетнамские спасательные службы всегда привозили громадное количество колючей проволоки. Но машин «скорой помощи» по-прежнему не было видно. Солдаты катили бухты проволоки по улице, чтобы перегородить оба конца квартала. Полицейские бродили среди обломков у ограды, светя себе фонарями. Конверс видел, как время от времени лучи выхватывают из темноты невероятно яркие пятна крови.
Наконец прибыли машины «скорой помощи», и люди в белых халатах, брезгливо морщась, осторожно направились к груде развалин, раздраженно освобождаясь от колючей проволоки, цеплявшейся за одежду. Джил Перси перебежала улицу и заглядывала через плечи врачей и полицейских, окруживших место происшествия. Конверс пытался в свете фонарей разглядеть выражение ее лица.
По тому, с каким видом она возвращалась к ним, Конверс и Иэн поняли, что она там увидела. Она шла медленно, неуверенно, с растерянностью на лице. Тому, кто достаточно долго живет в этой стране, часто приходится видеть людей с такой походкой.
– Кошмар! – сказала она. Показала дрожащей рукой назад. – Дети и… вообще.
Иэн выронил бутылку пива, которую прихватил с собой, когда они покидали «Темпура-хаус». Вьетнамец, стоявший поблизости, быстро обернулся на звук и с непроницаемым лицом посмотрел на Иэна.
– Надо подложить пластиковую бомбу в Лондонскую школу экономики, – проговорил тот. – Или в Гринич-Виллидж. Все те ублюдки, которые без ума от Фронта… пусть они увидят, как у их детей кишки вываливаются наружу.
– Это мог сделать кто угодно, – отозвался Конверс. – Тот же отчаявшийся налогоплательщик. Любой способен смастерить пластиковую бомбу.
– Хочешь сказать, это работа Национального фронта освобождения? – спросила мужа Джил. – Но ты ведь знаешь, что, возможно, Фронт ни при чем.
– Ну разумеется, – огрызнулся Иэн. – Возможно, ни при чем. Это кто угодно мог сделать.
Он принялся ругаться по-вьетнамски. Народ отошел от него подальше.
Конверс перешел улицу и смотрел, как санитары тащат пластиковые мешки для трупов. Мертвые и те, кто казался мертвым, были сложены на обнажившейся после взрыва земле; кровь впитывалась в черную почву. Кругом валялись палочки, горшечные черепки и черпаки, и, присмотревшись, Конверс увидел, что по крайней мере кое-что из того, что казалось фрагментами человеческих тел, было курятиной или рыбой. Некоторые из тел были сплошь покрыты вареной лапшой.
Когда он вернулся к Джил и Иэну, появились четверо в резиновых рукавицах и с большими алюминиевыми канистрами. Они перевернули канистры и стали посыпать развалины каким-то белым порошком.
– Что это такое? – спросил Конверс Иэна.
– Хлорная известь.
Джил Перси стояла ссутулившись, обхватив плечи руками.
– Если попадешь под машину, – сказала она, – вокруг тебя натянут колючую проволоку. А если сразу потом не поднимешься – засыплют хлоркой.
Они прошли несколько шагов и остановились у выбитых стекол представительства «Тойоты». В отсветах фонарей видно было внутренность офиса компании, календари и схемы на стенах, вентиляторы на каждом рабочем столе. Пол усеян разлетевшимися бумагами; окно было обращено на здание министерства и приняло на себя прямой удар взрывной волны. Одна из стен офиса была в пятнах крови, словно кто обрызгал кистью, обмакнутой в краску. Конверс секунду стоял, глядя на нее.
– Что? – спросила Джил Перси.
– Ничего. Я пытался придумать какую-нибудь мораль. Мораль не придумывалась. Это напомнило ему о ящерицах, раздавленных на стене его гостиничного номера.
На экране двое ковбоев обменивались винтовочными выстрелами метров с тридцати. Местность, где происходила перестрелка, представляла собой нагромождение огромных валунов, и, насколько можно было судить, каждый из стрелков норовил как можно ближе подобраться к противнику. Один из ковбоев – красавчик, другой уродлив. Музычка, разумеется. Наконец у отрицательного героя кончились патроны, и положительный выскочил рядом с ним из-за камня, пока тот перезаряжал ружье. Отрицательный отбросил ружье и схватился за кобуру, но красавчик снес его выстрелом в упор.
Месье Коллетти, который не говорил по-английски, довольно свел ладони:
– Оп-ля!
– То же самое происходит и в Сайгоне, – рискнул высказаться Конверс на французском; месье Коллетти как будто всегда понимал его произношение.
Месье Коллетти пожал плечами.
– И здесь, конечно, и везде одно и то же. – Месье где только не побывал. – Везде… Чикаго.
Он произнес: «Шика-го».
– Сегодня вечером взорвали бомбу, – сказал Конверс. – У налогового министерства. Там все в развалинах.
Месье Коллетти сделал большие глаза, притворившись удивленным. Нелегко было поразить его новостью о происходящем в Сайгоне.
– Ужасно, – с легким возмущением сказал месье Коллетти. – Есть погибшие?
– Определенно есть. Из тех, кто находился на улице.
– Ах, – воскликнул хозяин, – какая жестокость! Ублюдки.
– Вы считаете, что это дело рук Фронта?
– В нынешние времена, – ответил Коллетти, – это может быть кто угодно.
Когда «Золотое дно» закончилось, они распрощались, обменявшись рукопожатиями, и Конверс отправился к себе наверх. В номере он первым делом включил потолочный вентилятор и кондиционер. Кондиционер работал плохо, но его интенсивный и успокоительный – для американского уха – гул заглушал звуки улицы. А звуки улицы не были успокоительными ни для чьего уха.
Он зажег лампу на письменном столе, чтобы создать хоть какое-то подобие уюта. Достал из запертого чемодана бутылку купленного в армейской лавке «Джонни Уокера» («черная этикетка») и сделал пару больших глотков.
«Такие дела», – сказал он себе. Так говорили все: джи-ай, репортеры, даже солдаты АРВ и девушки в барах. Хорошо бы не случилось этого взрыва. Хорошо бы обкуриться с Джил и Иэном, а потом завалиться спать. Из-за этого взрыва он ничего не чувствовал, ничего не соображал, и, хотя есть ситуации, когда ничего не соображать не так уж плохо, все же сейчас был не тот случай.
Напиться – не поможет. И травка тоже. Лучше бы остался сидеть внизу и смотрел вестерны с месье Коллетти.
Он снова глотнул из бутылки, закурил «Парклейн» – пусть будет еще хуже – и принялся мерить шагами комнату. В соседнем номере голландец – любитель цветов поставил на магнитофоне «Шоссе 61»[23]. После нескольких затяжек Конверс решил, что испытывает теперь лишь смутную неудовлетворенность.
Ничего серьезного. Такое случается. Побочный результат несильной лихорадки.
Вскоре он прекратил расхаживать, отправился в ванную и уселся над дырой в полу, заменявшей унитаз. По бокам дыры располагались невысокие упоры для ног; это был признак Приобщения к Цивилизации. В отличие от некоторых постояльцев-американцев, Конверс не имел ничего против подобных удобств. Часто, особенно когда он был под кайфом, такой способ отправления естественных надобностей рождал в нем чувство общности с молчаливыми суровыми парнями из бывших французских Заморских Территорий – пилотами Сент-Экзюпери, генералом Саланом[24], Мальро[25]. Иногда, выходя из туалета, он насвистывал «Non, J’un regret rien»[26].
Съежившись от режущей боли в кишечнике, Конверс достал из брючного кармана письмо от жены и стал перечитывать его.
«Коза ностра – почему бы, черт возьми, нет? Сейчас я готова рискнуть, и меня не мучит совесть. Так уж устроено, что заинтересованным лицам все равно не светит ничего хорошего, и мы просто займем место, которое иначе при первой же возможности займет кто-то другой. Пожалуй, это самый трудоемкий на свете способ заработать, и я считаю, что потому у нас есть на это моральное право».
Может быть, думал Конверс, управляясь с туалетной бумагой размером с денежную купюру и моя руки, может быть, как раз совесть-то и заставляет его чувствовать смутную неудовлетворенность. Вернувшись в номер, он запер двойной ржавый замок и еще глотнул виски. Когда Конверс писал свои вдумчивые статьи для мелких европейских изданий, он всегда заботился о том, чтобы его моральная позиция была ясна. Он представлял, для какой читательской аудитории пишет и какая моральная позиция близка его читателям. После того как он побывал в Камбодже, ему стало труднее отвечать тем моральным требованиям, которые он себе предъявлял, но казалось, он знает, с чем не может примириться.
А не мог он примириться с тем, что взрывы убивают детей, спящих на грязных улицах. И что их сжигают напалмом. Не по душе ему была бессмысленная жестокость сумасшедших, которые уничтожают домашних ящериц. И люди, гробящие свою жизнь героином.
– Думаю, да. До выборов. Может, и дольше. А вы?
– Мы здесь вечность будем торчать. Так, Иэн?
– Так, Джил. Будем, – ответил Иэн. Струйка пива потекла по его редкой рыжеватой бородке. Он вытер подбородок тыльной стороной руки. – Будем ждать, пока не получим разъяснения.
Иэн Перси был агроном из Австралии. А еще engage[16], один из немногих здесь, и не такой, как его коллеги из квакеров. Он уже пятнадцать лет находился в стране – работая на UNRRA, ВОЗ[17], на всех, кто нанимал его, вплоть до вьетнамского правительства, по временному соглашению с австралийским Министерством сельского хозяйства. Глава провинции к северу от Сайгона отказался от его услуг, и он получил аккредитацию от австралийского ежедневного издания, больше похожего на программу скачек, чем на газету. Как engage, он ненавидел Вьетконг. Он также ненавидел правительство Южного Вьетнама и его армию, американцев, и особенно штатских, буддийских монахов, католиков, као дай, французов, особенно корсиканцев, иностранных журналистов, правительство Австралии, своих бывших – а больше всего теперешних – работодателей. Говорили, что он любит детей, но своих у них с Джил не было. Они повстречались во Вьетнаме, а это не то место, где у людей возникает особое желание заводить детей.
– Очень много народу уезжает отсюда, – сказала Джил. – Жалко терять друзей.
– Никто не хочет быть последней крысой на тонущем корабле, – сказал Конверс.
Иэн заказал еще бутылку «Тридцать третьего». Он пил его без продыху с четырех часов и до глубокой ночи.
– Бедная последняя крыса, – вздохнул Иэн. – Да поможет ей Бог!
Джил взяла свою бутылку и заговорила по-вьетнамски с девушкой по другую сторону стойки. Остальные девушки, сменив неприязнь на любопытство, подошли послушать.
– О чем она говорит? – спросил Конверс Иэна.
– Рассказывает им о своих трудностях. – (Девушки, столпившиеся у стойки напротив Джил, повернулись к Иэну с Конверсом и понимающе кивали им.) – А потом она попросит, чтобы они рассказали ей о своих трудностях. Она готовит доклад о девушках из сайгонских баров.
– Для чего это нужно?
– О, чтобы поведать об этом всему цивилизованному миру, – хмыкнул Иэн. – Как будто цивилизованному миру не начхать.
Они молча пили пиво, пока Джил рассказывала девушкам о своих трудностях.
– Что и говорить, – прервал молчание Конверс, – эта война будет задокументирована как надо. Уже сейчас информации больше, чем можно переварить.
Конверсу представились листы бумаги, на которых компьютеры печатали информацию, полезную для ведения войны. На самых симпатичных печатались аналитические выкладки о симпатиях-антипатиях вьетнамских деревень и об их контактах с теми или иными силами; именовались эти выкладки совершенно по-тургеневски – «Деревенские записки». При мысли о «Деревенских записках» у Конверса засосало под ложечкой. Каждую пятницу вьетнамцы заворачивали в эти листки еду.
– Пошли куда-нибудь поедим, – предложил он. – Пока опять не полил дождь.
Они вышли из бара и направились по Ту До в сторону реки. На первом же углу они увидели, как военные полицейские, поставив к стене солдата в рабочем комбинезоне, обшаривали его многочисленные карманы, а вокруг толпа вьетнамцев молчаливо наблюдала за происходящим. Конверс купил у сонной малолетней цветочницы, стоявшей с краю толпы, ожерелье из ноготков для Джил. Жаркими ночами свежие ноготки издавали дивный аромат; они напоминали Конверсу о Чармиан.
– Я согласна, – сказала Джил. – Куда пойдем – в «Вильгельма Телля», «Темпура-хаус» или в плавучий ресторан?
В плавучем ресторане будет слишком много народу, в «Вильгельме Телле», по словам Иэна, хозяин сбежал, испугавшись чьей-то угрозы отрубить ему руки. Они отправились в «Темпура-хаус» – неблизкий путь вдоль реки мимо барж, освещенных фонарями. Москиты подгоняли их и напомнили Конверсу о его лихорадке. Все трое дымили на ходу косяками «Парк-лейн» – фабричного производства, с глянцевитым фильтром. Если пиво «две тройки», по слухам, делалось на формальдегиде, то сигареты крутили, говорят, прокаженные. Травка в них была не очень хороша по вьетнамским стандартам, но, если докурить сигарету до конца, можно было забалдеть. Детишки из близлежащих домов бежали за ними, хватая за руки, чтобы поглазеть на часы, и крича вслед: «Бао ши, бао ши!»
Они в приподнятом настроении вошли в ресторан, окутанные облаками конопляного дыма, скинули обувь и уселись среди франтоватых торговцев «хондами». Иэн заказал пива, снова «две тройки».
– Давно видел Чармиан? – спросил он Конверса.
– Я только что от нее. У нее все по-прежнему.
– Кто-то сказал мне, – заметила Джил, – что она употребляет.
Конверс попытался изобразить улыбку:
– Пустой треп.
– Или распространяет. Только не помню, что именно.
– Чармиан – человек скрытный. Но если бы она употребляла, я бы знал.
– Ты же сейчас не часто с ней встречаешься? – спросила Джил.
Конверс покачал головой.
– У Чармиан, – сказал Иэн, – есть друг, которого зовут Тхо. Полковник военно-воздушных сил. У него свой коричный бизнес.
– Тебе следует приглядеться к Тхо, – сказала Джил мужу. – Он, должно быть, на подъеме, раз Чармиан его подцепила.
– Вряд ли Тхо устроит переворот, – сказал Конверс. – Очень уж у него довольный вид.
Официантка, по внешности наполовину японка, поставила перед ними тарелки с красным перцем. Они отерли горящие лица влажными, прохладными полотенцами.
– Чармиан когда-нибудь рассказывала тебе свои вашингтонские истории? – спросила Джил Перси. – Отличные, надо сказать, истории.
– Чармиан принадлежит к давно минувшей эпохе в американской истории, – отозвался Конверс. – Мало кто из двадцатипятилетних может претендовать на такое.
– Призраки, – обронил Иэн. – Страна полна призраков.
Джил Перси подхватила палочками перчинку и сжевала не поморщившись.
– Вряд ли Чармиан можно назвать призраком. В этой стране множество призраков, но они реальны.
– Везде, где есть масса несчастных, умирающих молодыми, – сказал Конверс, вытирая руки прохладным полотенцем, – будет и масса призраков.
– В нашей деревне был один такой поганый призрак, – сказал Иэн Перси. – Из тех, которых они называют ма. Он жил под баньяном и появлялся в часы сиесты, чтобы пугать детишек.
– После войны, – сказал Конверс, – летчики будут летать над долиной Ядранга и разбрасывать комиксы и сэндвичи для всех призраков американских солдат. А то американским ма тут скучно.
Иэн, оставив без внимания еду, принялся за вторую бутылку пива.
– Маловато ты тут просидел, чтобы так говорить, – заметил он Конверсу.
Конверс положил палочки на край тарелки.
– А я считаю, что могу говорить что вздумается. Я был на передовой. Был на войне. – Он повернулся к Джил, которая с укором смотрела на Иэна. – Разве не так, Джил? Я был на поле боя.
– Я была там, – ответила она. – И видела тебя, приятель.
– Мы были на войне, Джил и я, – объявил Иэну Конверс. – И что мы там делали, Джил?
– Плакали, – ответила Джил.
– Плакали, – с нажимом сказал Конверс, – вот так-то. Мы лили слезы над поруганными человеческими чувствами и можем теперь говорить все, что думаем.
И Конверс, и Джил ездили наблюдать за вторжением в Камбоджу, и то, что они там увидели, заставило их плакать. Но Конверс лил слезы не над поруганными человеческими чувствами.
– Ты забавный парень, – сказал Иэн. – Но вообще-то, тебе здесь не место.
Официантка, безмятежная за фарфоровой улыбкой, поставила перед ними чашки с рыбой и рисом. В зал вошла группа американских репортеров, сопровождаемых четырьмя филиппинскими рок-музыкантами, стриженными под пачуко[18]. Чем больше пили сакэ торговцы «хондами» и их подружки-японки, тем веселее они шумели.
– Я хочу сказать, – продолжал Иэн, – что люблю эту страну. Для меня она не какая-нибудь поганая дыра. Я состарился здесь, парень. Теперь, когда приходится уезжать, я только и думаю, что об ублюдках вроде тебя в таких вот местах.
– Иногда, – сказала Джил, – ты ведешь себя так, словно открыл эту страну.
– Это шайка извращенцев, – не успокаивался Иэн. – Вы шайка извращенцев. Почему вы не отправитесь в другую страну смотреть, как она погибает? В Бангладеш масса жертв наводнения. Почему не поехать туда?
– Сейчас там сухой сезон, – ответил Конверс.
Мальчишка лет восьми ввел с улицы солдата-вьетнамца в темных очках и с белой палкой; они переходили от столика к столику, предлагая сайгонскую «Геральд». Американские репортеры, сидевшие развалясь за своим столиком позади Конверса, наблюдали за ними.
– Послушай, – говорил один из репортеров, – он видит не хуже тебя. Парень ходит с шестью разными поводырями. Он нанимает мальчишек на рынке.
– Да ну? – удивился другой. – Я думал, он слепой.
– Он каждый день получает чистый аэрвишный комбез. А даже в АРВ не берут слепых.
Когда солдат с мальчиком подошли к ним, Конверс и Иэн купили по газете и не глядя отложили в сторону.
– Я сегодня встретил даму, которая считает, что здесь властвует дьявол, – сказал Конверс.
– Не будь таким недоверчивым, – сказал Иэн. – Я бы на твоем месте проверил – а вдруг и правда.
Джил незаметно разглядывала американских репортеров.
– Эти должны знать, – кивнула она на их столик. – Можем спросить у них.
Конверс обернулся, чтобы взглянуть на репортеров; они были дочерна загорелы, с внушительными мексиканскими усами и ловко орудовали палочками.
– Их это не интересует, – сказал он. – Дьявол реален для индейцев, а для этих ребят он всего лишь очередной косоглазый монах.
Они покончили с рыбой и рисом и заказали еще «Тридцать третьего» пива. Официантка принесла им арахис, в котором ползали крохотные насекомые, похожие на паучков.
– Дьявол? – спросила Джил. – Как думаешь, что она имела в виду?
– Это была миссионерка, – ответил Конверс.
Джил и Иэн ели арахис, спокойно стряхивая насекомых. Конверс обошелся без арахиса.
– Любопытно, что за тип этот Тхо? – проговорила после недолгой паузы Джил. – Что Чармиан в нем нашла?
– Елду с винтом, – хмыкнул Иэн.
Конверс промолчал.
– Полковник АРВ. – Джил задумчиво посасывала орешек. – Интересно, каков он в этом деле?
– Настоящий искусник, – отозвался Иэн.
– Ты правда так думаешь?
– Лучший жеребец к востоку от Суэца, – уверил ее Иэн. – Авторитетно тебе заявляю.
– А я авторитетно заявляю, – не согласилась Джил, – что лучшие трахальщики к востоку от Суэца – это кувейтцы.
– Это если нравятся арабы. Кому-то они нравятся, а кому-то нет.
– У арабов есть такое благословение: «Пусть поэзия твоей любви никогда не станет прозой», – сообщил Конверс.
– Вот так-то! – сказала Джил. – Я за Кувейт.
– Я, – продолжал Конверс, – знаю одного парса из Карачи, который вхож к султану Кувейта. Он его поставщик. Когда султан собирается на соколиную охоту, мой друг-парс снабжает его всем необходимым. Он может достать все на свете.
– Ух ты! – воскликнула Джил. – Мы пустим сокола в беспощадное небо. А ночью, когда лягу спать, он в шатер ко мне шасть[19].
– Точно, – кивнул Конверс, – и ты будешь щекотать ему простату страусиным пером.
Джил мечтательно вздохнула:
– Павлиньим крылом.
Иэн оглянулся на официантку, склонившуюся над жаровней.
– Это откровенный расизм, – заметил он.
– Что делать, – сказал Конверс, – так у них заведено. К востоку от Суэца.
Пол под ногами содрогнулся; Конверса на мгновение охватил знакомый ужас. Когда грохот взрыва улегся, они посмотрели не друг на друга, а на улицу и увидели, что стеклянная витрина исчезла, открыв стоявшую перед ней железную решетку. Еда у всех оказалась на коленях.
– Начинается, – сказала Джил Перси; на кухне кто-то пронзительно ругался, видимо ошпаренный.
Они ползали по циновке, залитой чаем, ища свою обувь. Хозяин, обычно производивший впечатление человека мягкого и интеллигентного, с мрачной яростью пробивался сквозь толпу к выходу; публика начала покидать ресторан, не расплатившись. В дыру, где была витрина, Конверс видел, как сухая белая пыль оседает тонким слоем на мокрый асфальт.
Улица была на удивление спокойна, словно взрыв разрушил плотину и хлынувшая тишина затопила городской шум, который понемногу всплывал на поверхность пронзительными криками и свистками полицейских.
Конверс и чета Перси медленно брели в сторону реки; впереди на углу виднелись четверо американцев-репортеров. Все, похоже, были не настолько глупы, чтобы бежать. На полдороге к перекрестку они прошли мимо продавца газет и его прокатного поводыря, которые стояли как вкопанные. Солдат по-прежнему был в темных очках; мальчик, не отпуская руки слепого, безучастно посмотрел на них. На углу стояла старуха, закрыв ладонями уши, словно внезапно оглохла.
– Это Министерство налогов и сборов, – сказал Иэн.
Когда они свернули за угол, оказалось, что так оно и есть. Улица перед министерством была разворочена; целую секцию бетонной мостовой снесло, обнажив черную землю, на которой был построен город. Дежурные лампочки в подъездах ближних зданий были разбиты, и глаза привыкали к темноте не сразу. К этому моменту вокруг уже выло множество полицейских сирен.
Здание министерства, выстроенное в нелепом стиле Третьей республики, походило на замок слоновьего царя Бабара[20], и останки кованой железной ограды торчали теперь как погнутые зубочистки.
Перед зданием валялись куски обвалившегося балкона, окруженные разбитыми вдребезги скульптурными фигурами Честности, Гражданской Добродетели и Mission Civilatrice[21]. Пока они стояли, глазея на здание, подъехал джип с четырьмя военными полицейскими из АРВ и остановился у тротуара.
Фары джипа выхватили из темноты людей, которые сидели вдоль улицы и вытаскивали впившиеся в тело осколки бетона. Улица была людная, поскольку на ней располагалось множество торговых палаток. Семьи беженцев торговали здесь лапшой с рыбой, а их клиентами были просители, которые весь день стояли в очереди, чтобы попасть в министерство. Ночью торговцы устраивались спать здесь же, среди своих палаток. Поскольку, когда произошел взрыв, здание было пусто, пострадали эти люди, жившие на улице.
Прибывали крытые грузовики с аэрвэшными парашютистами, чтобы перекрыть улицу, и Конверс, Иэн и Джил отступили назад к металлическим ставням на окнах здания напротив. Парашютисты пробирались по обломкам, нервные, как крысы, расталкивая людей стволами своих М-16.
Спустя несколько минут привезли колючую проволоку. Во всех мыслимых ситуациях вьетнамские спасательные службы всегда привозили громадное количество колючей проволоки. Но машин «скорой помощи» по-прежнему не было видно. Солдаты катили бухты проволоки по улице, чтобы перегородить оба конца квартала. Полицейские бродили среди обломков у ограды, светя себе фонарями. Конверс видел, как время от времени лучи выхватывают из темноты невероятно яркие пятна крови.
Наконец прибыли машины «скорой помощи», и люди в белых халатах, брезгливо морщась, осторожно направились к груде развалин, раздраженно освобождаясь от колючей проволоки, цеплявшейся за одежду. Джил Перси перебежала улицу и заглядывала через плечи врачей и полицейских, окруживших место происшествия. Конверс пытался в свете фонарей разглядеть выражение ее лица.
По тому, с каким видом она возвращалась к ним, Конверс и Иэн поняли, что она там увидела. Она шла медленно, неуверенно, с растерянностью на лице. Тому, кто достаточно долго живет в этой стране, часто приходится видеть людей с такой походкой.
– Кошмар! – сказала она. Показала дрожащей рукой назад. – Дети и… вообще.
Иэн выронил бутылку пива, которую прихватил с собой, когда они покидали «Темпура-хаус». Вьетнамец, стоявший поблизости, быстро обернулся на звук и с непроницаемым лицом посмотрел на Иэна.
– Надо подложить пластиковую бомбу в Лондонскую школу экономики, – проговорил тот. – Или в Гринич-Виллидж. Все те ублюдки, которые без ума от Фронта… пусть они увидят, как у их детей кишки вываливаются наружу.
– Это мог сделать кто угодно, – отозвался Конверс. – Тот же отчаявшийся налогоплательщик. Любой способен смастерить пластиковую бомбу.
– Хочешь сказать, это работа Национального фронта освобождения? – спросила мужа Джил. – Но ты ведь знаешь, что, возможно, Фронт ни при чем.
– Ну разумеется, – огрызнулся Иэн. – Возможно, ни при чем. Это кто угодно мог сделать.
Он принялся ругаться по-вьетнамски. Народ отошел от него подальше.
Конверс перешел улицу и смотрел, как санитары тащат пластиковые мешки для трупов. Мертвые и те, кто казался мертвым, были сложены на обнажившейся после взрыва земле; кровь впитывалась в черную почву. Кругом валялись палочки, горшечные черепки и черпаки, и, присмотревшись, Конверс увидел, что по крайней мере кое-что из того, что казалось фрагментами человеческих тел, было курятиной или рыбой. Некоторые из тел были сплошь покрыты вареной лапшой.
Когда он вернулся к Джил и Иэну, появились четверо в резиновых рукавицах и с большими алюминиевыми канистрами. Они перевернули канистры и стали посыпать развалины каким-то белым порошком.
– Что это такое? – спросил Конверс Иэна.
– Хлорная известь.
Джил Перси стояла ссутулившись, обхватив плечи руками.
– Если попадешь под машину, – сказала она, – вокруг тебя натянут колючую проволоку. А если сразу потом не поднимешься – засыплют хлоркой.
Они прошли несколько шагов и остановились у выбитых стекол представительства «Тойоты». В отсветах фонарей видно было внутренность офиса компании, календари и схемы на стенах, вентиляторы на каждом рабочем столе. Пол усеян разлетевшимися бумагами; окно было обращено на здание министерства и приняло на себя прямой удар взрывной волны. Одна из стен офиса была в пятнах крови, словно кто обрызгал кистью, обмакнутой в краску. Конверс секунду стоял, глядя на нее.
– Что? – спросила Джил Перси.
– Ничего. Я пытался придумать какую-нибудь мораль. Мораль не придумывалась. Это напомнило ему о ящерицах, раздавленных на стене его гостиничного номера.
* * *
В своем офисе рядом с крохотным вестибюлем отеля «Колиньи» месье Коллетти смотрел «Золотое дно»[22] по армейскому телеканалу. С обеда месье Коллетти выкурил восемь трубок опиума; последние сорок лет это была его обычная дневная доза. Когда вошел Конверс, он, оторвавшись от экрана, с радушной улыбкой повернулся к нему. Месье Коллетти всегда был сама любезность. Некоторое время они вместе смотрели сериал.На экране двое ковбоев обменивались винтовочными выстрелами метров с тридцати. Местность, где происходила перестрелка, представляла собой нагромождение огромных валунов, и, насколько можно было судить, каждый из стрелков норовил как можно ближе подобраться к противнику. Один из ковбоев – красавчик, другой уродлив. Музычка, разумеется. Наконец у отрицательного героя кончились патроны, и положительный выскочил рядом с ним из-за камня, пока тот перезаряжал ружье. Отрицательный отбросил ружье и схватился за кобуру, но красавчик снес его выстрелом в упор.
Месье Коллетти, который не говорил по-английски, довольно свел ладони:
– Оп-ля!
– То же самое происходит и в Сайгоне, – рискнул высказаться Конверс на французском; месье Коллетти как будто всегда понимал его произношение.
Месье Коллетти пожал плечами.
– И здесь, конечно, и везде одно и то же. – Месье где только не побывал. – Везде… Чикаго.
Он произнес: «Шика-го».
– Сегодня вечером взорвали бомбу, – сказал Конверс. – У налогового министерства. Там все в развалинах.
Месье Коллетти сделал большие глаза, притворившись удивленным. Нелегко было поразить его новостью о происходящем в Сайгоне.
– Ужасно, – с легким возмущением сказал месье Коллетти. – Есть погибшие?
– Определенно есть. Из тех, кто находился на улице.
– Ах, – воскликнул хозяин, – какая жестокость! Ублюдки.
– Вы считаете, что это дело рук Фронта?
– В нынешние времена, – ответил Коллетти, – это может быть кто угодно.
Когда «Золотое дно» закончилось, они распрощались, обменявшись рукопожатиями, и Конверс отправился к себе наверх. В номере он первым делом включил потолочный вентилятор и кондиционер. Кондиционер работал плохо, но его интенсивный и успокоительный – для американского уха – гул заглушал звуки улицы. А звуки улицы не были успокоительными ни для чьего уха.
Он зажег лампу на письменном столе, чтобы создать хоть какое-то подобие уюта. Достал из запертого чемодана бутылку купленного в армейской лавке «Джонни Уокера» («черная этикетка») и сделал пару больших глотков.
«Такие дела», – сказал он себе. Так говорили все: джи-ай, репортеры, даже солдаты АРВ и девушки в барах. Хорошо бы не случилось этого взрыва. Хорошо бы обкуриться с Джил и Иэном, а потом завалиться спать. Из-за этого взрыва он ничего не чувствовал, ничего не соображал, и, хотя есть ситуации, когда ничего не соображать не так уж плохо, все же сейчас был не тот случай.
Напиться – не поможет. И травка тоже. Лучше бы остался сидеть внизу и смотрел вестерны с месье Коллетти.
Он снова глотнул из бутылки, закурил «Парклейн» – пусть будет еще хуже – и принялся мерить шагами комнату. В соседнем номере голландец – любитель цветов поставил на магнитофоне «Шоссе 61»[23]. После нескольких затяжек Конверс решил, что испытывает теперь лишь смутную неудовлетворенность.
Ничего серьезного. Такое случается. Побочный результат несильной лихорадки.
Вскоре он прекратил расхаживать, отправился в ванную и уселся над дырой в полу, заменявшей унитаз. По бокам дыры располагались невысокие упоры для ног; это был признак Приобщения к Цивилизации. В отличие от некоторых постояльцев-американцев, Конверс не имел ничего против подобных удобств. Часто, особенно когда он был под кайфом, такой способ отправления естественных надобностей рождал в нем чувство общности с молчаливыми суровыми парнями из бывших французских Заморских Территорий – пилотами Сент-Экзюпери, генералом Саланом[24], Мальро[25]. Иногда, выходя из туалета, он насвистывал «Non, J’un regret rien»[26].
Съежившись от режущей боли в кишечнике, Конверс достал из брючного кармана письмо от жены и стал перечитывать его.
«Коза ностра – почему бы, черт возьми, нет? Сейчас я готова рискнуть, и меня не мучит совесть. Так уж устроено, что заинтересованным лицам все равно не светит ничего хорошего, и мы просто займем место, которое иначе при первой же возможности займет кто-то другой. Пожалуй, это самый трудоемкий на свете способ заработать, и я считаю, что потому у нас есть на это моральное право».
Может быть, думал Конверс, управляясь с туалетной бумагой размером с денежную купюру и моя руки, может быть, как раз совесть-то и заставляет его чувствовать смутную неудовлетворенность. Вернувшись в номер, он запер двойной ржавый замок и еще глотнул виски. Когда Конверс писал свои вдумчивые статьи для мелких европейских изданий, он всегда заботился о том, чтобы его моральная позиция была ясна. Он представлял, для какой читательской аудитории пишет и какая моральная позиция близка его читателям. После того как он побывал в Камбодже, ему стало труднее отвечать тем моральным требованиям, которые он себе предъявлял, но казалось, он знает, с чем не может примириться.
А не мог он примириться с тем, что взрывы убивают детей, спящих на грязных улицах. И что их сжигают напалмом. Не по душе ему была бессмысленная жестокость сумасшедших, которые уничтожают домашних ящериц. И люди, гробящие свою жизнь героином.