ПАРЯЩИЙ ДРАКОН
ТОМ 2
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВЛАДЫЧЕСТВО
Глава I
ЧРЕВО КИТА
1
"Лирический", "призрачный" – такими словами можно было описать тот беспорядок и хаос, которые царили в реальном мире. Этот разлад действовал на людей самыми разнообразными способами, и некоторые из них были удивительно приятные. Театр ужасов, расположившийся в подвале заброшенного дома на Пур-Фокс-роад, могли видеть лишь три человека. Остальные, фигурально выражаясь, закрывали глаза, и странные пляшущие видения развлекали и успокаивали их. Отто Брюкнер предвидел, что через восемь недель после аварии на "Вудвилл Солвент" Хэмпстед и округ Патчин будут извиваться в объятиях его изобретения, ужасы вроде тех, что таились в подвале дома Бейтса Крелла, хлынут на улицу, но, конечно, ему и в голову не могло прийти, что этот ужас найдет себе родную душу в лице бывшего колониста по имени Гидеон Винтер. Отто хорошо знал, на что способно его разумное облако, – и этого было достаточно, чтобы отправиться в другой мир, лучший, чем этот. Но у людей Хэмпстеда не было его дара предвидения, они понятия не имели, что уже перешли Рубикон, – все они, включая и наших четырех друзей, лишь понимали, что становится все труднее отделить реальное от воображаемого. То, что вместе видели Пэтси и Табби, то, что видели Ричард, Пэтси и Грем, когда пытались спасти Табби из цепких объятий зеркала, они воспринимали, не пытаясь объяснить, – какими бы странными ни казались эти события.
Десмонд О'Хара, прилетевший из Австралии на похороны сыновей, ощутил это в тот момент, когда он проснулся и обнаружил, что в постели нет жены. Он обыскал весь дом, испугавшись, что и она отправилась в полночь на Грейвсенд-бич. Он сам не мог понять, как, будучи настолько взволнованным, он снова заснул и проспал до середины следующего дня; ему снилось, что Микки разговаривает с ним, спрашивает о ценах на опалы в Губер-Педи, посмеивается над ним.
Когда в полночь он проснулся, абсолютно не ориентируясь в том, что же происходит, ему показалось, что он все еще слышит голос жены. Сумасшествие, подумал он, и все-таки решил обойти дом, чтобы проверить, не вернулась ли она; проходя через столовую, он увидел, что она смотрит на него из большого длинного зеркала.
Но было ли это "лирическим"? Было ли это "призрачным"? Десмонда О'Хара, все еще пошатывающегося после длинного перелета из Австралии и состоявшейся восемью часами позже церемонии похорон сыновей, появление в зеркале собственной жены скорее привело к мысли, что он больше никогда ее не увидит. Ее фигура абсолютно ясно вырисовывалась на поверхности зеркала – она глядела на него изнутри, опершись на обратную сторону зеркальной рамы.
Белели цветы, которые она поставила на стол, темную поверхность обоев позади них прорезали белые полосы – все было совершенно знакомым в том, зазеркальном, мире: широкое лицо Микки смотрело на него, словно лицо, замерзшее под прозрачным льдом реки. Ужас, охвативший жену, казалось, заставил ее улыбаться. Когда он включил свет, она пропала.
И похоже, что подобное происходило со многими людьми.
Сами того не зная, они уже были в чреве кита.
Внешне город оставался тем же старым милым Хэмпстедом: большие особняки, акры уютных лужаек. Но, приглядевшись, вы бы заметили, что многие дома брошены, что окна глядят на улицы пустыми темными глазами и что многие зеленые лужайки перед домами превратились в заросшие дикой травой луга. Люди старались не выходить на улицу после наступления темноты, и потому они не видели полыхающих вокруг города пожаров. Они могли бы услышать громкие голоса детей, поджигавших покинутые дома, но люди оглохли.
Крики? Вопли? Когда, прошлой ночью? Мы совершенно ничего не слышали. Конечно, мы были очень заняты – мы упаковывали вещи в эти последние несколько дней, так что засыпали очень крепко, еле хватало сил, чтобы добраться до постели, а потом приснился такой смешной сон…
Если они были здравомыслящими людьми, то закрывали уши, глохли и продолжали собираться. Если они видели мужчин, ссорящихся посреди Мэйн-стрит, хорошо одетых мужчин, поставивших на асфальт дипломаты, чтобы заняться кровавой дракой, – они просто пожимали плечами и спешили домой. Они откладывали происшедшее в памяти на потом: разве по всей Америке сейчас не гуляет волна жестокости?
Вот только вчера на шоу Фила Донахью… Да, мир – сумасшедшее местечко, все это знают… Если они были в здравом уме, они бормотали все это себе под нос, продолжали укладываться и надеялись, что вопли на улице, похожие на вой волков, собак или визг свиней, постепенно затихнут, удаляясь в другой квартал.
Иногда по ночам Пэтси и Табби слышали голоса этих так называемых нормальных людей.
"Мы уверены, что нам удастся вместить много вещей в этот старый фургон, мы подумываем отвезти детей повидаться с мальчиком Джона: в конце концов, у них всех один отец, и все мы – одна семья…"
"Нет, я не видел старую миссис Эллис, смешно, я несколько дней даже не вспоминал про нее, а ведь мы привыкли здороваться по утрам…"
"Человек, замотанный в бинты, говорите?.."
"Сгорел? Дом Эллисов? Не могу поверить, что не заметила этого: я прохожу мимо этого дома дважды в день. Видимо, задумалась о делах, завтра утром мы отправляемся на Кайова-айленд…"
Под этим ложным спокойствием скрывалась безумная, дикая тревога, совершенно ненормальная, которая требовала бежать бежать бежать отсюда, не слушать никого, только БЕЖАТЬ БЕЖАТЬ БЕЖАТЬ БЕЖАТЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ…
Пэтси и Табби слышали и это тоже; ко второй неделе июля они заметили на улице несколько человек с блестящей, поврежденной кожей. А однажды Пэтси услышала на улице вопли: "Прокаженные! Прокаженные!" – и увидела, что дети бросают камни в забинтованного человека, который пытается спрятаться от них. Ни Пэтси, ни Табби не были уверены в том, что поступают здраво, но они не могли бежать, они не могли бросить здесь все, они должны принять то, что выпадет на их долю.
Табби не мог видеть, как их жизнь становится похожей на худшие дни во Флориде. Кларк пил начиная с полудня, и Табби часто приходилось кормить его практически насильно. Он ненавидел это – кричать на отца, стучать над плитой кастрюлями в полуискусственной ярости. Иногда Кларк в ответ кричал на него, иногда гордо вставал и уходил из-за стола, но чаще всего он, как ребенок, наклонял голову и ел то, что Табби ему приготовил. Если при этом присутствовала Беркли Вудхауз, она пробовала еду, посмеивалась над ними обоими и тут же возвращалась к телевизору. Телевизор и постель – пожалуй, ничто больше не интересовало подругу отца. К концу дня помада на ее губах расплывалась и красные полосы спускались вниз, к подбородку.
Табби старался, чтобы Пэтси не заходила в дом: он был не против, если Грем увидит Беркли и отца в конце дня, но если бы их увидела Пэтси, то его бы это унизило.
Табби не хотел всматриваться в мерцающую даль, в глубине которой отец собирался окончательно убить себя. Во Флориде Кларк по крайней мере должен был искать работу, быть в форме; там он носил чистые рубашки и менял нижнее белье, но теперь, когда его поддерживали деньги отца, он впал в какое-то оцепенение, словно ящерица на солнечном склоне; Табби казалось, что если он принюхается к ладоням отца, к старым майкам, то ощутит запах спирта – настолько алкоголь пропитал все его существо. Как-то вечером, глядя, как отец запихивает в рот очередной кусок картошки, Табби вдруг заметил, что над головой отца появился какой-то смутный свет, небольшое светящееся пятно, которое двигалось вместе с ним. Беркли шумно возилась с кубиками льда, так что он не мог спросить ее, но Табби решил, что, видимо, поглощенный отцом алкоголь материализовался. Откуда-то взявшаяся муха закружилась и уселась на руку Кларка. Кларк посмотрел на нее словно на какую-то экзотическую птицу, резко поднял руку и с силой хлопнул по столу. Муха перелетела на голову Кларка, а на поверхности стола, вернее, на кромке столешницы образовалось пятно крови, которая словно просочилась из дерева. Табби завороженно глядел на него: кровь перекатывалась под кулаком отца, как подсолнечное масло. Лишь на секунду – эта была та самая "призрачность", которая заставила бедного Табби затрястись – он увидел под кулаком хорошенькое личико Беркли, с ужасом выглядывавшее из кровавой лужицы. Табби резко повернулся – она все еще стояла около мойки и колола лед, между губами зажат ее "Тарейтон", одно бедро чуть приподнято, чтобы с большей силой нажимать на замерзшую глыбу; слышался хруст льда, разбиваемого о кухонную раковину. Все это было реальным, а ужасное застывшее лицо, возникшее на поверхности стола в луже крови, было только видением. Когда Табби вновь взглянул на отца, странное пятно над его головой уже растворилось в воздухе, как серый кот, которого описывал Ричард. Табби вернулся к несвязному разговору с Кларком и вновь услышал стук льда по раковине; он боялся, что шум в ушах оглушит его. Золотой браслет на запястье Беркли казался красным.
Дес О'Хара, который не понимал, как произошло, что он потерял всех своих близких, и который намного меньше, чем Табби, понимал, почему так случилось, взял бутылку деламаньянского коньяка и девятого июля, в среду, в шесть тридцать утра зашел в гараж. Он залез в машину, включил двигатель, сделал погромче радио. Дес О'Хара пил коньяк, слушал Скотта Гамильтона, исполняющего на саксофоне нежную композицию "Я бы сделал для тебя все", а в это время выхлопные газы уносили его жизнь. Он был в чреве кита, и он знал об этом и больше не мог этого вынести.
После первого периода отчаяния – периода глубокого шока, когда он практически не мог дышать от боли, когда он проваливался в глубокие фантазии, – после того как он поговорил и поплакал с Гремом, Пэтси и Табби, работа помогла бы ему взять себя в руки. Он забывал о страдании в те короткие мгновения, когда просто смотрел, как работает Джон Рем.
Если бы плотник мог быть художником, то Джон Рем стал бы Рембрандтом: в его руках кусок тяжелого дуба начинал танцевать и петь, он был настолько искусным мастером, что мог бы практически полностью выточить все портики в хиллхэвенском особняке. Только такие старые мастера, как Джон Рем, обладали техникой, которую Ричард хотел использовать при отделке интерьера: сделать формы, чтобы воссоздать лепку потолка, и осторожно убрать деревянные украшения на углах оконных рам и на дверях, которыми кто-то двадцать лет назад решил "модернизировать" обстановку.
Рема интересовало и то, сколько слоев краски и эмалей наложено на панелях библиотеки, ему хотелось определить их первоначальный цвет. Все это было Ричарду по душе, и временами, когда он видел, какие чудесные, великолепные вещи выходят из-под резца седобородого Джона, на его глаза наворачивались слезы. Вполне возможно, что реставрационные работы в Хиллхэвене и Джон Рем уберегли Ричарда от судьбы Десмонда О'Хара: он вынужден был столько поднимать и переносить, с тех пор как ушли его помощники и помощники Джона, что, несмотря на то что внешне он постарел лет на пять по сравнению с маем, Ричард окреп. К вечеру он буквально не мог держаться на ногах от усталости.
Он на скорую руку готовил что-нибудь на кухне, стараясь не смотреть туда, где лежала оторванная трубка телефона, съедал свиную отбивную или бифштекс, запивал все это бутылкой холодного пива и засыпал глубоким сном еще до половины девятого вечера. Дни проходили неплохо, не считая странного ощущения, что его сердце, желудок и, возможно, легкие исчезли семнадцатого июля. Иногда он видел направление, в котором двигаются мысли, и когда они приходили в голову, на него вновь обрушивался тяжелый удар, потому что он был лишь наполовину подготовлен к ним. Тем не менее на работе все складывалось отлично. В основном именно во время прогулок по Маунт-авеню до Хиллхэвена у него появлялись сомнения в том, сможет ли он прожить наступающий день.
Эти прогулки были приятны и полезны – развивали и тренировали мышцы. Между большими домами на Маунтавеню мелькал Саунд; за последним поворотом, около массивного, увитого плющом особняка, где в конце двадцатых Грем встретил Дороти Бах, Ричард останавливался. Перед ним расстилался плоский берег хиллхэвенского пляжа. К середине лета эти пляжи были заполнены до отказа, от них несся смешанный запах соли, солнца и сладковатый, приятный запах крема для загара. По утрам сине-черная вода подкатывалась к первым рядам принимающих солнечные ванны, заставляя вставать и перетаскивать подстилки в более безопасные места; по вечерам, возвращаясь домой, Ричард видел пустынный берег, испещренный лужицами соленой воды, раковинами, между которыми с важным видом расхаживали морские чайки. Эта заурядность происходящего давала Ричарду ощущение того, что все в мире движется по обычному кругу, и помогала справиться с собой.
Первым странным событием, с которым он столкнулся в самом начале работы в Хиллхэвене – в тот день, когда только-только решил проходить пешком две мили между домом и новой работой, – было то, что Чарльз Антолини вытащил себя из гамака и принялся красить свой дом. Странными в этих малярных работах Чарльза Антолини были невероятная оживленность хозяина и цвет выбранной краски. Антолини, завидев проходившего мимо Ричарда, спустился со строительных лесов и закричал:
– Привет, парень! Отличный денек выдался, верно? Твою мать, не верится даже, такой денек!
Чарльз Антолини длинными полосами с помощью огромной кисти красил дом в ярко-розовый цвет – до того яркий, что, казалось, в тот момент, когда розовые капли падают на траву, слышится шипение; самому дому этот цвет придавал какую-то агрессивность. В это первое утро Чарльз уже покрасил половину фасада своего особняка в колониальном стиле. Ричард заметил, что в этот же сверкающий розовый цвет выкрашены двери, рамы окон и даже подоконники.
Дни шли, и Ричард видел, что Чарльз Антолини покрасил в розовый цвет не только окна и входную дверь ("Здорово у меня, парень, выходит, а? Так и сияет! Что скажешь?"), но и собирается красить огромную телевизионную антенну на крыше дома. Изобрел ли он какой-то новый способ, чтобы удалось выкрасить кистью все ее повороты, изгибы и углы?
Он увидел, как Антолини разрешил эту проблему. Он набрал на кисть побольше краски и несколько раз резко потряс ею, разбрызгав розовые пятна по основной части антенны, а затем принялся размазывать их кистью по остальной поверхности; потом Чарльз радостно посмотрел на Ричарда – он был счастлив, что кто-то оказался свидетелем его изобретательности.
Примерно в то же время Ричард увидел также и Фло Антолини: она ехала по Бич-трэйл в автомобиле, заднее стекло которого было полностью закрыто грудой чемоданов.
Да, все эти события Ричард действительно наблюдал – у него не было ни малейших сомнений в этом. Но в остальном все было не так просто.
Действительно ли он, например, видел высокого худощавого мужчину в потертом пальто, который прошел мимо него во время очередной прогулки с работы? Мужчина напоминал какую-то нелепую подстреленную птицу или чучело, беспомощное до того, что становилось ясно, что на порученном его заботам поле не останется ни единого зерна. Но он напоминал еще что-то или кого-то. Ричард принялся перебирать прошлое, рыться в памяти. Уши незнакомца были прозрачными на свету, он был высоким и худощавым, с узкими плечами, длинными конечностями, руки на милю торчали из рукавов, ноги вполне могли служить столбами, и весь его вид был невероятно неуклюжим. Голова маленькая, с плоской верхушкой, по бокам торчат огромные уши, большие зеленые прозрачные глаза и длинный нос…
И тут Ричард вспомнил; это Икабод Крейн, коннектикутский школьный учитель из "Легенды о сонной лощине".
Ричард видел, как он шагал по Маунт-авеню, голова покачивалась в такт шагам, он размахивал руками, и, когда учитель повернул за угол, Ричард вышел на середину улицы, чтобы подольше посмотреть на него.
Икабод Крейн? На Маунт-авеню? В том мире, где так жестоко была убита его жена?
Что ж, это настолько же возможно, как и все остальное.
Странностей становилось все больше. Через день после того, как мимо него прошел Икабод Крейн, Ричард пригляделся к машине, ехавшей вниз по Маунт-авеню, и увидел нечто из двадцатых годов Берлина – Берлина Кристофера Ишервуда. За рулем в строгом черном костюме сидела блондинка. На манжетах ослепительно белой блузки сверкали запонки, стоячий воротничок обвивал черный галстук, в одном глазу поблескивал монокль. Она курила желтую сигарету в длинном мундштуке. Волосы коротко подстрижены под мальчика. В тот момент, когда Ричард увидел женщину, он заметил, что ее лицо испещрено крохотными шрамами. Она скользнула по нему взглядом, и Ричард замер в растерянности: она не принадлежала этому миру и была опасна и злобна, словно раковая опухоль. От ее взгляда, казалось, в кожу впивался острый нож. Женщина проехала вниз по Маунтавеню, и будто земля разверзлась и поглотила автомобиль перед старым домом Табби.
На следующий день Ричард увидел, что в подворотне дома по Маунт-авеню прячется обмотанный бинтами мужчина.
Он был уверен в том, что на этот раз это не галлюцинация.
Очередной прокаженный. Ричард и сам не помнил, когда впервые услыхал это ужасное слово, но он уже знал его. Дети, встречая на хэмпстедской улице очередного несчастного, принимались охотиться за ним, пытаясь сорвать защитную оболочку бинтов – то последнее, что еще удерживало жизнь в этих созданиях. Так что не удивительно, что бедный прокаженный удирал прочь, как только замечал, что кто-то собирается подойти к нему. Ричард слышал тяжелое дыхание человека, стоящего в подворотне, и хотел сказать: "Все в порядке, я просто иду на работу", но не успел вымолвить и пары слов, как несчастный подпрыгнул от испуга, выскочил из убежища и побежал вниз по Маунт-авеню – это зрелище оказалось еще более тяжелым, чем видение возникшей из ада женщины: бедный, несчастный прокаженный, который шарахается от собственной тени, чем-то напоминал Ричарду его самого. Безумие, отчаяние, паника.
Через несколько дней, когда все эти странности начали нарастать в геометрической прогрессии, Ричарду довелось увидеть кое-что значительно более страшное. После этого он добирался по Маунт-авеню до Хиллхэвена только на машине, глядя прямо перед собой.
Все началось просто. Черная машина неизвестной марки выехала из-за спины Ричарда буквально через несколько минут после того, как он начал подыматься по "Золотой миле"; зажглись задние огни, и машина остановилась. Водитель наверняка держит на коленях открытый атлас с картой округа Патчин, и, когда Ричард подойдет достаточно близко, задаст обычный в такой ситуации вопрос: "Это Маунт-авеню?" или "Я правильно еду в Хиллхэвен?" Любой пешеход на Маунт-авеню всегда с радостью остановится и будет долго и нудно объяснять, как проехать в нужном направлении и где располагаются дорожные указатели. Черный автомобиль – немного похожий, с точки зрения Ричарда, на "шевроле" – спокойно стоял у обочины дороги, ожидая, пока Ричард не поравняется с ним. Машина чуть подрагивала, словно спящая собака. Она остановилась прямо перед старым домом Смитфилдов.
Ричард подошел поближе, и в это мгновение открылась дверь шофера. Затем резко отворилась пассажирская дверь.
Ричард на мгновение заколебался, и, может быть, это колебание спасло ему жизнь. Одна из задних дверей, та, которая находилась с его стороны, тоже открылась. Ричард отступил назад – неожиданно безобидная машина оказалась окружена зловещим светом. Стоя на обочине дороги ранним солнечным июльским утром с тремя распахнутыми настежь дверями, она напоминала странное насекомое – жука или муху.
Ничего особенного не происходило, но во рту у Ричарда пересохло: он не знал почему, но он боялся того, что находилось в машине, что бы это ни было.
Из задней пассажирской двери черного "шевроле" вышла Лаура.
Ричард застонал. Все, что он видел до этого, было лишь прелюдией к этой сцене: его жена выходит из машины, вот появились длинные красивые ноги, вот она поворачивается к нему лицом, но выражения его Ричард не смог понять – лицо походило на застывшую маску. Волосы развевались под легким бризом, задувавшим с Саунда.
Со стороны водительского места появился мужчина и так же, как и Лаура, повернулся к Ричарду лицом. Он был одет в дырявый старый пиджак и вылинявшую желтую ковбойку, запачканную илом и грязью. Другой человек, вылезший с заднего сиденья, был лыс и выглядел вялым и мрачным. И вот уже все трое молча стоят около черного "шевроле" и смотрят на Ричарда; их лица были похожи – абсолютно пустые, без малейших признаков каких-нибудь эмоций; их лица были мертвы.
Лаура открыла рот, и Ричард, повинуясь какому-то инстинктивному ужасу, зажал уши. Что бы мертвая Лаура ни говорила ему, он не хотел и не должен это слышать. Ричард отступил на несколько шагов назад и увидел, что двое мужчин, медленно обходя машину, начали приближаться к нему.
Ричард сделал назад шаг, другой, третий, повторяя: "Нет, убирайтесь, убирайтесь отсюда", но они продолжали двигаться, медленно и неумолимо. Тогда Ричард повернулся и побежал. Он несся по дороге точно так же, как накануне убегал по ней несчастный прокаженный. Безумие, отчаяние, паника.
В футах пятнадцати от него между кирпичными столбами вилась подъездная дорога к дому. Ричард побежал по ней, надеясь добраться до особняка; он пробежал через кленовую аллею, мимо теннисного корта, окруженного высоким сетчатым забором. Наконец в конце дорожки показался серый каменный дом. Позади него искрилось в отблесках солнца море. Занавеси на окнах нижнего этажа были опущены, и весь особняк имел какой-то нежилой, заброшенный вид. Ричард не имел понятия, что он скажет, если кто-нибудь откроет дверь на его стук.
Он взбежал по ступенькам и позвонил. Перед глазами стояла Лаура, которая, медленно отойдя от машины, сворачивает на красную подъездную дорожку… Ричард все еще держал палец на звонке.
С другой стороны двери послышались шаги, потом тишина; затем дверь приотворилась. Она открылась на дюйм или два, и подозрительное лицо старика с седыми волосами появилось за дверной цепочкой.
– Я живу через улицу, – объяснил Ричард, указывая в направлении, означающем Маунт-авеню. – Там, на улице, какие-то люди.., мне кажется, они хотят убить меня.
– Так я и поверю, – ответил старик из-за двери.
– Я напуган до смерти, – повторил Ричард.
– Ладно, сейчас, – старик открыл цепочку. Он поднял правую руку и Ричард увидел, что он держит в ней пистолет. – Так ты прибежал сюда за помощью?
Ричард кивнул:
– Они остановили машину прямо передо мной.., перед старым домом Смитфилдов.
– Дом старого Смитфилда, – старик тоже кивнул и опустил пистолет. – Ага, Монти жил по соседству.., со всей семьей. Вы думаете, они все еще там?
Ричард кивнул.
– Что ж, я не против помочь вам. Они только увидят эту штуку, сразу быстро смоются. Пистолет просто нафарширован пулями, на случай если нам понадобится устроить небольшое сражение.
Ричард был испуган до такой степени, что ему и в голову не пришло: как, собственно говоря, пистолет сможет остановить людей, которые уже мертвы?
Вместе с седым маленьким стариком они пошли вниз по подъездной дороге. Ричард старался не отставать от своего спасителя, и, проходя мимо теннисного корта, он уже знал, что того зовут Чарльз Дэйзи, что он вдовец, что у него шестеро правнуков, а сам он ушедший на пенсию адвокат.
– У меня в подвале дома небольшой тир, вот почему я неплохо умею управляться с этой игрушкой, – объяснял он Ричарду, – с ноября по декабрь в вампетагском Загородном клубе проводятся стрельбы, а это так обостряет глаз и набивает руку, что даже трудно поверить…
Они добрались до конца подъездной дороги.
– Где они были? – спросил старик и воинственно оглядел дорогу, – Как вы думаете, в каком направлении они ушли?
Ричард смотрел прямо на них – они не двинулись с места с тех пор, как он повернулся и убежал прочь. Равнодушное лицо Лауры было обращено к нему; тысячи знакомых, но навсегда потерянных чувств скрывались в этом теле; Ричард увидел несколько кровавых пятен (они засохли и приобрели цвет ржавчины), подымавшихся по шее от воротника блузки.
– Они сдрейфили и удрали, – прокричал Чарльз Дэйзи. – Да просто самые обыкновенные подонки, сынок, вот и все, они больше не тронут тебя!
Дэйзи обернулся и стал внимательно изучать Ричарда, моргая голубыми выцветшими глазами.
– Я узнал тебя, знаешь. Не сразу, правда, но узнал. Мальчиком ты рос здесь, неподалеку. Храбрец. Ты был храбрецом.
Ричард понимал, что совершает ошибку, но не мог остановиться. Он спросил:
– Неужели вы не видите их?
Дэйзи наклонил голову.
– Да вот же, справа. Там, где они и раньше стояли. Двое мужчин и женщина. Я могу даже назвать номер "шевроле"…
– А ну-ка вали отсюда к черту, – произнес Дэйзи. Маленькое белое лицо постепенно розовело. – Если ты только сделаешь шаги ко мне, актеришка вонючий, то я всажу пулю в твою глотку, я серьезно это говорю. Убирайся!
Десмонд О'Хара, прилетевший из Австралии на похороны сыновей, ощутил это в тот момент, когда он проснулся и обнаружил, что в постели нет жены. Он обыскал весь дом, испугавшись, что и она отправилась в полночь на Грейвсенд-бич. Он сам не мог понять, как, будучи настолько взволнованным, он снова заснул и проспал до середины следующего дня; ему снилось, что Микки разговаривает с ним, спрашивает о ценах на опалы в Губер-Педи, посмеивается над ним.
Когда в полночь он проснулся, абсолютно не ориентируясь в том, что же происходит, ему показалось, что он все еще слышит голос жены. Сумасшествие, подумал он, и все-таки решил обойти дом, чтобы проверить, не вернулась ли она; проходя через столовую, он увидел, что она смотрит на него из большого длинного зеркала.
Но было ли это "лирическим"? Было ли это "призрачным"? Десмонда О'Хара, все еще пошатывающегося после длинного перелета из Австралии и состоявшейся восемью часами позже церемонии похорон сыновей, появление в зеркале собственной жены скорее привело к мысли, что он больше никогда ее не увидит. Ее фигура абсолютно ясно вырисовывалась на поверхности зеркала – она глядела на него изнутри, опершись на обратную сторону зеркальной рамы.
Белели цветы, которые она поставила на стол, темную поверхность обоев позади них прорезали белые полосы – все было совершенно знакомым в том, зазеркальном, мире: широкое лицо Микки смотрело на него, словно лицо, замерзшее под прозрачным льдом реки. Ужас, охвативший жену, казалось, заставил ее улыбаться. Когда он включил свет, она пропала.
И похоже, что подобное происходило со многими людьми.
Сами того не зная, они уже были в чреве кита.
Внешне город оставался тем же старым милым Хэмпстедом: большие особняки, акры уютных лужаек. Но, приглядевшись, вы бы заметили, что многие дома брошены, что окна глядят на улицы пустыми темными глазами и что многие зеленые лужайки перед домами превратились в заросшие дикой травой луга. Люди старались не выходить на улицу после наступления темноты, и потому они не видели полыхающих вокруг города пожаров. Они могли бы услышать громкие голоса детей, поджигавших покинутые дома, но люди оглохли.
Крики? Вопли? Когда, прошлой ночью? Мы совершенно ничего не слышали. Конечно, мы были очень заняты – мы упаковывали вещи в эти последние несколько дней, так что засыпали очень крепко, еле хватало сил, чтобы добраться до постели, а потом приснился такой смешной сон…
Если они были здравомыслящими людьми, то закрывали уши, глохли и продолжали собираться. Если они видели мужчин, ссорящихся посреди Мэйн-стрит, хорошо одетых мужчин, поставивших на асфальт дипломаты, чтобы заняться кровавой дракой, – они просто пожимали плечами и спешили домой. Они откладывали происшедшее в памяти на потом: разве по всей Америке сейчас не гуляет волна жестокости?
Вот только вчера на шоу Фила Донахью… Да, мир – сумасшедшее местечко, все это знают… Если они были в здравом уме, они бормотали все это себе под нос, продолжали укладываться и надеялись, что вопли на улице, похожие на вой волков, собак или визг свиней, постепенно затихнут, удаляясь в другой квартал.
Иногда по ночам Пэтси и Табби слышали голоса этих так называемых нормальных людей.
"Мы уверены, что нам удастся вместить много вещей в этот старый фургон, мы подумываем отвезти детей повидаться с мальчиком Джона: в конце концов, у них всех один отец, и все мы – одна семья…"
"Нет, я не видел старую миссис Эллис, смешно, я несколько дней даже не вспоминал про нее, а ведь мы привыкли здороваться по утрам…"
"Человек, замотанный в бинты, говорите?.."
"Сгорел? Дом Эллисов? Не могу поверить, что не заметила этого: я прохожу мимо этого дома дважды в день. Видимо, задумалась о делах, завтра утром мы отправляемся на Кайова-айленд…"
Под этим ложным спокойствием скрывалась безумная, дикая тревога, совершенно ненормальная, которая требовала бежать бежать бежать отсюда, не слушать никого, только БЕЖАТЬ БЕЖАТЬ БЕЖАТЬ БЕЖАТЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ…
Пэтси и Табби слышали и это тоже; ко второй неделе июля они заметили на улице несколько человек с блестящей, поврежденной кожей. А однажды Пэтси услышала на улице вопли: "Прокаженные! Прокаженные!" – и увидела, что дети бросают камни в забинтованного человека, который пытается спрятаться от них. Ни Пэтси, ни Табби не были уверены в том, что поступают здраво, но они не могли бежать, они не могли бросить здесь все, они должны принять то, что выпадет на их долю.
Табби не мог видеть, как их жизнь становится похожей на худшие дни во Флориде. Кларк пил начиная с полудня, и Табби часто приходилось кормить его практически насильно. Он ненавидел это – кричать на отца, стучать над плитой кастрюлями в полуискусственной ярости. Иногда Кларк в ответ кричал на него, иногда гордо вставал и уходил из-за стола, но чаще всего он, как ребенок, наклонял голову и ел то, что Табби ему приготовил. Если при этом присутствовала Беркли Вудхауз, она пробовала еду, посмеивалась над ними обоими и тут же возвращалась к телевизору. Телевизор и постель – пожалуй, ничто больше не интересовало подругу отца. К концу дня помада на ее губах расплывалась и красные полосы спускались вниз, к подбородку.
Табби старался, чтобы Пэтси не заходила в дом: он был не против, если Грем увидит Беркли и отца в конце дня, но если бы их увидела Пэтси, то его бы это унизило.
Табби не хотел всматриваться в мерцающую даль, в глубине которой отец собирался окончательно убить себя. Во Флориде Кларк по крайней мере должен был искать работу, быть в форме; там он носил чистые рубашки и менял нижнее белье, но теперь, когда его поддерживали деньги отца, он впал в какое-то оцепенение, словно ящерица на солнечном склоне; Табби казалось, что если он принюхается к ладоням отца, к старым майкам, то ощутит запах спирта – настолько алкоголь пропитал все его существо. Как-то вечером, глядя, как отец запихивает в рот очередной кусок картошки, Табби вдруг заметил, что над головой отца появился какой-то смутный свет, небольшое светящееся пятно, которое двигалось вместе с ним. Беркли шумно возилась с кубиками льда, так что он не мог спросить ее, но Табби решил, что, видимо, поглощенный отцом алкоголь материализовался. Откуда-то взявшаяся муха закружилась и уселась на руку Кларка. Кларк посмотрел на нее словно на какую-то экзотическую птицу, резко поднял руку и с силой хлопнул по столу. Муха перелетела на голову Кларка, а на поверхности стола, вернее, на кромке столешницы образовалось пятно крови, которая словно просочилась из дерева. Табби завороженно глядел на него: кровь перекатывалась под кулаком отца, как подсолнечное масло. Лишь на секунду – эта была та самая "призрачность", которая заставила бедного Табби затрястись – он увидел под кулаком хорошенькое личико Беркли, с ужасом выглядывавшее из кровавой лужицы. Табби резко повернулся – она все еще стояла около мойки и колола лед, между губами зажат ее "Тарейтон", одно бедро чуть приподнято, чтобы с большей силой нажимать на замерзшую глыбу; слышался хруст льда, разбиваемого о кухонную раковину. Все это было реальным, а ужасное застывшее лицо, возникшее на поверхности стола в луже крови, было только видением. Когда Табби вновь взглянул на отца, странное пятно над его головой уже растворилось в воздухе, как серый кот, которого описывал Ричард. Табби вернулся к несвязному разговору с Кларком и вновь услышал стук льда по раковине; он боялся, что шум в ушах оглушит его. Золотой браслет на запястье Беркли казался красным.
Дес О'Хара, который не понимал, как произошло, что он потерял всех своих близких, и который намного меньше, чем Табби, понимал, почему так случилось, взял бутылку деламаньянского коньяка и девятого июля, в среду, в шесть тридцать утра зашел в гараж. Он залез в машину, включил двигатель, сделал погромче радио. Дес О'Хара пил коньяк, слушал Скотта Гамильтона, исполняющего на саксофоне нежную композицию "Я бы сделал для тебя все", а в это время выхлопные газы уносили его жизнь. Он был в чреве кита, и он знал об этом и больше не мог этого вынести.
***
Ричард Альби, который каждое утро шел пешком по Маунт-авеню на работу, тоже думал о том, что или мир, или он сам слетел с катушек: какие только странности не встречал он на этих прогулках! И Джону Рему, подрядчику по работам в Хиллхэвене, и клиенту было известно, что случилось у Ричарда; клиент предложил ему отложить работу на несколько месяцев, но Ричард, знавший, что у Джона Рема полно неоплаченных счетов, настоял на том, что все будет сделано в оговоренные ранее сроки. Это была хорошая мысль.После первого периода отчаяния – периода глубокого шока, когда он практически не мог дышать от боли, когда он проваливался в глубокие фантазии, – после того как он поговорил и поплакал с Гремом, Пэтси и Табби, работа помогла бы ему взять себя в руки. Он забывал о страдании в те короткие мгновения, когда просто смотрел, как работает Джон Рем.
Если бы плотник мог быть художником, то Джон Рем стал бы Рембрандтом: в его руках кусок тяжелого дуба начинал танцевать и петь, он был настолько искусным мастером, что мог бы практически полностью выточить все портики в хиллхэвенском особняке. Только такие старые мастера, как Джон Рем, обладали техникой, которую Ричард хотел использовать при отделке интерьера: сделать формы, чтобы воссоздать лепку потолка, и осторожно убрать деревянные украшения на углах оконных рам и на дверях, которыми кто-то двадцать лет назад решил "модернизировать" обстановку.
Рема интересовало и то, сколько слоев краски и эмалей наложено на панелях библиотеки, ему хотелось определить их первоначальный цвет. Все это было Ричарду по душе, и временами, когда он видел, какие чудесные, великолепные вещи выходят из-под резца седобородого Джона, на его глаза наворачивались слезы. Вполне возможно, что реставрационные работы в Хиллхэвене и Джон Рем уберегли Ричарда от судьбы Десмонда О'Хара: он вынужден был столько поднимать и переносить, с тех пор как ушли его помощники и помощники Джона, что, несмотря на то что внешне он постарел лет на пять по сравнению с маем, Ричард окреп. К вечеру он буквально не мог держаться на ногах от усталости.
Он на скорую руку готовил что-нибудь на кухне, стараясь не смотреть туда, где лежала оторванная трубка телефона, съедал свиную отбивную или бифштекс, запивал все это бутылкой холодного пива и засыпал глубоким сном еще до половины девятого вечера. Дни проходили неплохо, не считая странного ощущения, что его сердце, желудок и, возможно, легкие исчезли семнадцатого июля. Иногда он видел направление, в котором двигаются мысли, и когда они приходили в голову, на него вновь обрушивался тяжелый удар, потому что он был лишь наполовину подготовлен к ним. Тем не менее на работе все складывалось отлично. В основном именно во время прогулок по Маунт-авеню до Хиллхэвена у него появлялись сомнения в том, сможет ли он прожить наступающий день.
Эти прогулки были приятны и полезны – развивали и тренировали мышцы. Между большими домами на Маунтавеню мелькал Саунд; за последним поворотом, около массивного, увитого плющом особняка, где в конце двадцатых Грем встретил Дороти Бах, Ричард останавливался. Перед ним расстилался плоский берег хиллхэвенского пляжа. К середине лета эти пляжи были заполнены до отказа, от них несся смешанный запах соли, солнца и сладковатый, приятный запах крема для загара. По утрам сине-черная вода подкатывалась к первым рядам принимающих солнечные ванны, заставляя вставать и перетаскивать подстилки в более безопасные места; по вечерам, возвращаясь домой, Ричард видел пустынный берег, испещренный лужицами соленой воды, раковинами, между которыми с важным видом расхаживали морские чайки. Эта заурядность происходящего давала Ричарду ощущение того, что все в мире движется по обычному кругу, и помогала справиться с собой.
Первым странным событием, с которым он столкнулся в самом начале работы в Хиллхэвене – в тот день, когда только-только решил проходить пешком две мили между домом и новой работой, – было то, что Чарльз Антолини вытащил себя из гамака и принялся красить свой дом. Странными в этих малярных работах Чарльза Антолини были невероятная оживленность хозяина и цвет выбранной краски. Антолини, завидев проходившего мимо Ричарда, спустился со строительных лесов и закричал:
– Привет, парень! Отличный денек выдался, верно? Твою мать, не верится даже, такой денек!
Чарльз Антолини длинными полосами с помощью огромной кисти красил дом в ярко-розовый цвет – до того яркий, что, казалось, в тот момент, когда розовые капли падают на траву, слышится шипение; самому дому этот цвет придавал какую-то агрессивность. В это первое утро Чарльз уже покрасил половину фасада своего особняка в колониальном стиле. Ричард заметил, что в этот же сверкающий розовый цвет выкрашены двери, рамы окон и даже подоконники.
Дни шли, и Ричард видел, что Чарльз Антолини покрасил в розовый цвет не только окна и входную дверь ("Здорово у меня, парень, выходит, а? Так и сияет! Что скажешь?"), но и собирается красить огромную телевизионную антенну на крыше дома. Изобрел ли он какой-то новый способ, чтобы удалось выкрасить кистью все ее повороты, изгибы и углы?
Он увидел, как Антолини разрешил эту проблему. Он набрал на кисть побольше краски и несколько раз резко потряс ею, разбрызгав розовые пятна по основной части антенны, а затем принялся размазывать их кистью по остальной поверхности; потом Чарльз радостно посмотрел на Ричарда – он был счастлив, что кто-то оказался свидетелем его изобретательности.
Примерно в то же время Ричард увидел также и Фло Антолини: она ехала по Бич-трэйл в автомобиле, заднее стекло которого было полностью закрыто грудой чемоданов.
Да, все эти события Ричард действительно наблюдал – у него не было ни малейших сомнений в этом. Но в остальном все было не так просто.
Действительно ли он, например, видел высокого худощавого мужчину в потертом пальто, который прошел мимо него во время очередной прогулки с работы? Мужчина напоминал какую-то нелепую подстреленную птицу или чучело, беспомощное до того, что становилось ясно, что на порученном его заботам поле не останется ни единого зерна. Но он напоминал еще что-то или кого-то. Ричард принялся перебирать прошлое, рыться в памяти. Уши незнакомца были прозрачными на свету, он был высоким и худощавым, с узкими плечами, длинными конечностями, руки на милю торчали из рукавов, ноги вполне могли служить столбами, и весь его вид был невероятно неуклюжим. Голова маленькая, с плоской верхушкой, по бокам торчат огромные уши, большие зеленые прозрачные глаза и длинный нос…
И тут Ричард вспомнил; это Икабод Крейн, коннектикутский школьный учитель из "Легенды о сонной лощине".
Ричард видел, как он шагал по Маунт-авеню, голова покачивалась в такт шагам, он размахивал руками, и, когда учитель повернул за угол, Ричард вышел на середину улицы, чтобы подольше посмотреть на него.
Икабод Крейн? На Маунт-авеню? В том мире, где так жестоко была убита его жена?
Что ж, это настолько же возможно, как и все остальное.
Странностей становилось все больше. Через день после того, как мимо него прошел Икабод Крейн, Ричард пригляделся к машине, ехавшей вниз по Маунт-авеню, и увидел нечто из двадцатых годов Берлина – Берлина Кристофера Ишервуда. За рулем в строгом черном костюме сидела блондинка. На манжетах ослепительно белой блузки сверкали запонки, стоячий воротничок обвивал черный галстук, в одном глазу поблескивал монокль. Она курила желтую сигарету в длинном мундштуке. Волосы коротко подстрижены под мальчика. В тот момент, когда Ричард увидел женщину, он заметил, что ее лицо испещрено крохотными шрамами. Она скользнула по нему взглядом, и Ричард замер в растерянности: она не принадлежала этому миру и была опасна и злобна, словно раковая опухоль. От ее взгляда, казалось, в кожу впивался острый нож. Женщина проехала вниз по Маунтавеню, и будто земля разверзлась и поглотила автомобиль перед старым домом Табби.
На следующий день Ричард увидел, что в подворотне дома по Маунт-авеню прячется обмотанный бинтами мужчина.
Он был уверен в том, что на этот раз это не галлюцинация.
Очередной прокаженный. Ричард и сам не помнил, когда впервые услыхал это ужасное слово, но он уже знал его. Дети, встречая на хэмпстедской улице очередного несчастного, принимались охотиться за ним, пытаясь сорвать защитную оболочку бинтов – то последнее, что еще удерживало жизнь в этих созданиях. Так что не удивительно, что бедный прокаженный удирал прочь, как только замечал, что кто-то собирается подойти к нему. Ричард слышал тяжелое дыхание человека, стоящего в подворотне, и хотел сказать: "Все в порядке, я просто иду на работу", но не успел вымолвить и пары слов, как несчастный подпрыгнул от испуга, выскочил из убежища и побежал вниз по Маунт-авеню – это зрелище оказалось еще более тяжелым, чем видение возникшей из ада женщины: бедный, несчастный прокаженный, который шарахается от собственной тени, чем-то напоминал Ричарду его самого. Безумие, отчаяние, паника.
Через несколько дней, когда все эти странности начали нарастать в геометрической прогрессии, Ричарду довелось увидеть кое-что значительно более страшное. После этого он добирался по Маунт-авеню до Хиллхэвена только на машине, глядя прямо перед собой.
Все началось просто. Черная машина неизвестной марки выехала из-за спины Ричарда буквально через несколько минут после того, как он начал подыматься по "Золотой миле"; зажглись задние огни, и машина остановилась. Водитель наверняка держит на коленях открытый атлас с картой округа Патчин, и, когда Ричард подойдет достаточно близко, задаст обычный в такой ситуации вопрос: "Это Маунт-авеню?" или "Я правильно еду в Хиллхэвен?" Любой пешеход на Маунт-авеню всегда с радостью остановится и будет долго и нудно объяснять, как проехать в нужном направлении и где располагаются дорожные указатели. Черный автомобиль – немного похожий, с точки зрения Ричарда, на "шевроле" – спокойно стоял у обочины дороги, ожидая, пока Ричард не поравняется с ним. Машина чуть подрагивала, словно спящая собака. Она остановилась прямо перед старым домом Смитфилдов.
Ричард подошел поближе, и в это мгновение открылась дверь шофера. Затем резко отворилась пассажирская дверь.
Ричард на мгновение заколебался, и, может быть, это колебание спасло ему жизнь. Одна из задних дверей, та, которая находилась с его стороны, тоже открылась. Ричард отступил назад – неожиданно безобидная машина оказалась окружена зловещим светом. Стоя на обочине дороги ранним солнечным июльским утром с тремя распахнутыми настежь дверями, она напоминала странное насекомое – жука или муху.
Ничего особенного не происходило, но во рту у Ричарда пересохло: он не знал почему, но он боялся того, что находилось в машине, что бы это ни было.
Из задней пассажирской двери черного "шевроле" вышла Лаура.
Ричард застонал. Все, что он видел до этого, было лишь прелюдией к этой сцене: его жена выходит из машины, вот появились длинные красивые ноги, вот она поворачивается к нему лицом, но выражения его Ричард не смог понять – лицо походило на застывшую маску. Волосы развевались под легким бризом, задувавшим с Саунда.
Со стороны водительского места появился мужчина и так же, как и Лаура, повернулся к Ричарду лицом. Он был одет в дырявый старый пиджак и вылинявшую желтую ковбойку, запачканную илом и грязью. Другой человек, вылезший с заднего сиденья, был лыс и выглядел вялым и мрачным. И вот уже все трое молча стоят около черного "шевроле" и смотрят на Ричарда; их лица были похожи – абсолютно пустые, без малейших признаков каких-нибудь эмоций; их лица были мертвы.
Лаура открыла рот, и Ричард, повинуясь какому-то инстинктивному ужасу, зажал уши. Что бы мертвая Лаура ни говорила ему, он не хотел и не должен это слышать. Ричард отступил на несколько шагов назад и увидел, что двое мужчин, медленно обходя машину, начали приближаться к нему.
Ричард сделал назад шаг, другой, третий, повторяя: "Нет, убирайтесь, убирайтесь отсюда", но они продолжали двигаться, медленно и неумолимо. Тогда Ричард повернулся и побежал. Он несся по дороге точно так же, как накануне убегал по ней несчастный прокаженный. Безумие, отчаяние, паника.
В футах пятнадцати от него между кирпичными столбами вилась подъездная дорога к дому. Ричард побежал по ней, надеясь добраться до особняка; он пробежал через кленовую аллею, мимо теннисного корта, окруженного высоким сетчатым забором. Наконец в конце дорожки показался серый каменный дом. Позади него искрилось в отблесках солнца море. Занавеси на окнах нижнего этажа были опущены, и весь особняк имел какой-то нежилой, заброшенный вид. Ричард не имел понятия, что он скажет, если кто-нибудь откроет дверь на его стук.
Он взбежал по ступенькам и позвонил. Перед глазами стояла Лаура, которая, медленно отойдя от машины, сворачивает на красную подъездную дорожку… Ричард все еще держал палец на звонке.
С другой стороны двери послышались шаги, потом тишина; затем дверь приотворилась. Она открылась на дюйм или два, и подозрительное лицо старика с седыми волосами появилось за дверной цепочкой.
– Я живу через улицу, – объяснил Ричард, указывая в направлении, означающем Маунт-авеню. – Там, на улице, какие-то люди.., мне кажется, они хотят убить меня.
– Так я и поверю, – ответил старик из-за двери.
– Я напуган до смерти, – повторил Ричард.
– Ладно, сейчас, – старик открыл цепочку. Он поднял правую руку и Ричард увидел, что он держит в ней пистолет. – Так ты прибежал сюда за помощью?
Ричард кивнул:
– Они остановили машину прямо передо мной.., перед старым домом Смитфилдов.
– Дом старого Смитфилда, – старик тоже кивнул и опустил пистолет. – Ага, Монти жил по соседству.., со всей семьей. Вы думаете, они все еще там?
Ричард кивнул.
– Что ж, я не против помочь вам. Они только увидят эту штуку, сразу быстро смоются. Пистолет просто нафарширован пулями, на случай если нам понадобится устроить небольшое сражение.
Ричард был испуган до такой степени, что ему и в голову не пришло: как, собственно говоря, пистолет сможет остановить людей, которые уже мертвы?
Вместе с седым маленьким стариком они пошли вниз по подъездной дороге. Ричард старался не отставать от своего спасителя, и, проходя мимо теннисного корта, он уже знал, что того зовут Чарльз Дэйзи, что он вдовец, что у него шестеро правнуков, а сам он ушедший на пенсию адвокат.
– У меня в подвале дома небольшой тир, вот почему я неплохо умею управляться с этой игрушкой, – объяснял он Ричарду, – с ноября по декабрь в вампетагском Загородном клубе проводятся стрельбы, а это так обостряет глаз и набивает руку, что даже трудно поверить…
Они добрались до конца подъездной дороги.
– Где они были? – спросил старик и воинственно оглядел дорогу, – Как вы думаете, в каком направлении они ушли?
Ричард смотрел прямо на них – они не двинулись с места с тех пор, как он повернулся и убежал прочь. Равнодушное лицо Лауры было обращено к нему; тысячи знакомых, но навсегда потерянных чувств скрывались в этом теле; Ричард увидел несколько кровавых пятен (они засохли и приобрели цвет ржавчины), подымавшихся по шее от воротника блузки.
– Они сдрейфили и удрали, – прокричал Чарльз Дэйзи. – Да просто самые обыкновенные подонки, сынок, вот и все, они больше не тронут тебя!
Дэйзи обернулся и стал внимательно изучать Ричарда, моргая голубыми выцветшими глазами.
– Я узнал тебя, знаешь. Не сразу, правда, но узнал. Мальчиком ты рос здесь, неподалеку. Храбрец. Ты был храбрецом.
Ричард понимал, что совершает ошибку, но не мог остановиться. Он спросил:
– Неужели вы не видите их?
Дэйзи наклонил голову.
– Да вот же, справа. Там, где они и раньше стояли. Двое мужчин и женщина. Я могу даже назвать номер "шевроле"…
– А ну-ка вали отсюда к черту, – произнес Дэйзи. Маленькое белое лицо постепенно розовело. – Если ты только сделаешь шаги ко мне, актеришка вонючий, то я всажу пулю в твою глотку, я серьезно это говорю. Убирайся!