Стюарт Мэри. День гнева

   Артур ответил не сразу. Мордред погрузился в молчанье: его ходатайство изложено, его слово сказано. Наконец, выйдя из задумчивости, король произнес:
   — Я выслушал тебя потому, что мне любопытно было узнать, каким ты стал человеком, учитывая твое странное воспитанье, так похожее на мое собственное. — Тут губы его тронула легкая улыбка. — Как “всем известно”, я тоже рожден был вне брака и меня тоже скрывали многие годы. Со мной так было четырнадцать лет, но их я провел в доме, где меня с самых малых лет учили уменьям и навыкам рыцарства. У тебя за спиной всего года четыре такой науки, но говорят, за эти годы ты многого достиг. Ты еще займешь подобающее тебе место, поверь мне, но это будет не то, на что ты рассчитывал, не то, что рисовалось тебе в воображенье. Теперь ты выслушаешь меня.
   Немало удивленный, юноша подтянул табурет к столу и сел. Между тем сам король встал и принялся расхаживать взад-вперед по зале.
   — Прежде всего, каков бы ни был закон, каковы бы ни были прецеденты, не может быть и речи о том, что ты получишь королевство Оркнейское. Оно — для Гавейна. Я намереваюсь держать Гавейна и его братьев здесь с тем, чтобы они проводили свои дни среди моих рыцарей и дружинников, а затем, когда настанет подходящий момент и если Гавейн сам того пожелает, он получит из моих рук свое островное королевство. Между тем Тидваль останется в Дунпельдире.
   Он перестал мерить шагами залу и сел.
   — Несправедливости в этом нет, Мордред. Ты не можешь претендовать ни на Догнан, ни на Оркнейские острова. Ты — не сын Лота, — с нажимом сказал он. — Лот, король Лотиана, не был твоим отцом.
   Повисло молчанье. В дымовой трубе ревело пламя. Где-то за стеной в коридоре один голос окликнул, другой ему ответил. Подавленным, безжизненным голосом юноша спросил:
   — Ты знаешь, кто это был?
   — Кому, как не мне, это знать? — во второй раз вопросом на вопрос ответил король.
   Теперь понимание было мгновенным. Юноша вскочил со стула. Стоя он был вровень с королем.
   — Ты?
   — Я, — произнес Артур и умолк в ожидании.
   На сей раз потребовалось не мгновенье, а целых полминуты, но когда юноша заговорил, в голосе его было не ожидаемое Артуром отвращенье, а просто удивленье и медленная оценка этого нового факта.
   — С королевой Моргаузой? Но это… это…
   — Инцест. Да.
   На том он и остановился. Никаких слов извиненья, никаких протестов в защиту своей юности и неведения того, в каком родстве он состоял с Моргаузой, когда она завлекла на свое ложе сводного брата. Под конец юноша просто сказал:
   — Понимаю.
   Теперь настал черед Артура глядеть на него пораженно. Одержимый сознаньем совершенного им греха, отвращеньем при воспоминании о той ночи с Моргаузой, которая с тех пор стала для него символом всего нечистого и злого, он не принял в расчет, что воспитанный крестьянами мальчик совсем иначе может воспринять этот грех, не столь уж редкий на островах его родины, где родичей то и дело брали в мужья или в жены. Если уж на то пошло, на его родине это едва ли сочли бы за грех. Римское право еще не достигло тех земель, и не следовало надеяться, что упомянутая Мордредом Богиня — она же богиня Моргаузы — вселила в сердца своих сторонников понятие греха.
   И действительно, Мордреда уже целиком поглотили совсем иные размышленья.
   — Так это означает, что я… что я…
   — Да, — веско сказал Артур, глядя на то, как удивленье, а сквозь за ним радостное волненье вновь зажигается в глазах, столь похожих на его собственные.
   Не было в них никакой любви или теплого чувства — да и откуда им взяться? — но шевеленье могучего и врожденного честолюбия. “И почему бы и нет? — думал король. — Гвиневера не родит мне сына. Этот мальчик — дважды Пендрагон и, по всем рассказам, жаден до славы не меньше любого другого. В настоящий момент он чувствует то же, что чувствовал я, когда Мерлин сказал мне то же самое и вложил мне в руку Меч Британии. Пусть он прочувствует это. Остальное придет, как того пожелают боги”.
   О пророчестве, о том, что этот мальчик принесет его падение и погибель, Артур не думал нисколько. Ничто не омрачало ему это исполненное радости мгновение.
   Не омраченное, каким бы чудом это ни казалось, благодаря равнодушию Мордреда к давнему греху. И из-за этого отсутствия чувств Артур обнаружил, что сам способен говорить о нем.
   — Это случилось после битвы при Лугуваллиуме. Мое первое сраженье. Твоя мать Моргауза приехала на север, чтобы ухаживать за своим отцом, королем Утером, который был болен и, хотя мы того не знали, на пороге смерти. Я не знал тогда, что я тоже дитя Утера Пендрагона. Своим отцом я считал Мерлина и действительно любил его сыновней любовью. До того времени я никогда не видел Моргаузы. Ты сам можешь догадаться, как хороша собой она была тогда, в двадцать лет… Ту ночь я провел на ее ложе. Лишь позднее Мерлин рассказал мне, что мой отец — Утер Пендрагон и что сам я — наследник престола Верховного короля.
   — Но она знала? — Как всегда проницательный, Мордред ухватился за то, что осталось недосказанным.
   — Думаю, да. Но даже мое неведение не может извинить того греха. Это я знаю. Совершив то, что я совершил, я причинил вред тебе, Мордред. Так что зло продолжает жить.
   — Но чем? Ты искал меня и приказал привезти меня сюда. Ты мог и не делать этого. Почему ты это сделал?
   — Когда я приказал Моргаузе явиться сюда, я считал ее повинной в смерти Мерлина, который был… который есть лучший из людей этого королевства, человек, который мне всех дороже. Она все еще виновна. Мерлин состарился до срока и носит в себе частицу того яда, что она поднесла ему. Мерлин знал, что она отравила его, но ради ее сыновей не сказал мне об этом ни слова. Он рассудил, что она должна жить — пока остается в изгнании, где никому не в силах причинить вред, — чтобы вырастить сыновей к тому дню, когда они смогут послужить мне. О яде я узнал лишь, когда он, как мы полагали, лежал при смерти и в бреду упомянул о нем: он говорил о неоднократных попытках Моргаузы расправиться с ним при помощи яда или колдовства. Так что после того, как мы запечатали его гробницу, я послал за Моргаузой, чтобы призвать ее к ответу за преступленье, рассудив при этом, что пришло время, когда ее сыновьям следует оставить ее юбки и перейти на мое попеченье.
   — Все пятеро. Это всех изумило. Ты сказал, тебе присылали сведенья, государь. Кто рассказал тебе обо мне?
   — У меня был лазутчик в вашем дворце. — Артур улыбнулся: — Человек золотых дел мастера, Кассо. Он мне писал.
   — Раб? Он умеет писать? Он ничем не дал этого понять. Он немой, и мы думали, нет никакого способа с ним договориться. Король кивнул.
   — Вот почему он так ценен. Люди без стесненья говорят при рабе, особенно если этот раб нем. Это Мерлин научил его писать. Иногда мне думается, даже самые незначительные из его деяний продиктованы предвиденьем. Так вот, Кассо многое видел и слышал во время своего пребывания в доме Моргаузы. Он писал мне, что “Мордред”, который находился тогда во дворце, должно быть, тот самый.
   Мордред порылся в памяти.
   — Думаю, я видел, как он отправлял свое посланье. У пристани стояло торговое судно; с него разгружали шерсть. Я видел, как он поднялся по сходням на борт и. как кто-то дал ему денег. Я тогда решил, что он берет заказы на стороне без ведома своего хозяина-ювелира. Это тогда он послал тебе доклад?
   — Вполне вероятно.
   Из глубин памяти всплыли и другие мелочи: загадочная улыбка Моргаузы, которая возникала всякий раз, когда он говорил о своей “матери”. Ее испытание, каким она желала проверить, не передала ли сыну свой дар Виденья. И Сула… Суда, наверное, знала, что настанет день и мальчика у нее отберут. Она боялась. Неужели уже тогда она подозревала, что может однажды случиться?
   — Она и вправду приказала Габрану убить их? — внезапно спросил он.
   — Если он сказал так, зная, что умирает, можешь быть в этом уверен, — ответил король. — Она задумывалась об этом не больше, чем о том, спустить ей сокола на зайца или нет. В Дунпельдире она приказала умертвить твою первую кормилицу, Мачу, а сама подстрекнула Лота убить ребенка Мачи, который занял твое место в королевской колыбели. И хотя приказ отдал Лот, это Моргауза стояла за избиением младенцев. Это нам известно наверняка. Тому был свидетель. На ее совести немало смертей, Мордред, и ни одна из них не была чистой.
   — Столько смертей и все из-за меня. Но почему? — Единственную зацепку, какая была ему дадена столько лет назад, он забыл, как забыл о ней и король в пьянящем предвкушении этой встречи. — Почему она сохранила мне жизнь? Зачем потратила столько трудов, чтобы все эти годы сохранять меня в тайне?
   — Чтобы использовать как орудие, как пешку, сам решай, как что. — Если король и вспомнил тогда о пророчестве, то решил не отягощать им юношу. — Возможно, как заложника на случай, если мне станет известно, что это она убила Мерлина. Лишь после того, как она сочла, что ей ничто не угрожает, она вызвала тебя во дворец, но и тогда личины, что она измыслила для тебя — незаконнорожденный сын Лота, — оказалось достаточно, чтобы тебя спрятать. Но в остальном я не могу догадаться о ее побужденьях. Мне не хватает ее изворотливости и коварства. — И добавил в ответ на невысказанную мольбу в напряженном взоре мальчика: — Это идет не от общей у нас с ней крови, Мордред. Я многих убил в свое время, Мордред, но иными путями и по иным причинам. Мать Моргаузы была бретонка, знахарка, как говорят. Такие веши передаются от матери дочери. Тебе не нужно бояться, что и в тебе сокрыты те же темные силы.
   — Этого я не боюсь, — быстро отозвался Мордред. — У меня нет Виденья, нет дара волшебства, она сама мне так сказала. Однажды она пыталась это проверить. Теперь мне думается, она боялась, что я могу “увидеть”, что на самом деле случилось с моими приемными родителями. И потому она отвела меня в свое подземелье, туда, где она прячет волшебное озерцо-омут, и приказала смотреть на него и ждать видений.
   — И что ты видел?
   — Ничего. Я видел в омуте миногу. Но королева говорила, что виденья там есть. Она их видела. Артур улыбнулся.
   — Я же сказал тебе, что ты взял больше от меня, чем от нее. Для меня вода всегда остается водой, хотя я и видел волшебный огонь, который Мерлин умеет призывать с небес, и многие другие чудеса, но всегда это были чудеса света. Моргауза показывала тебе что-нибудь из своего колдовства?
   — Нет, господин. Она отвела меня в подземный покой, где готовит свои заклинанья и смешивает колдовские составы…
   — В чем дело? Продолжай…
   — Ничего. В самом деле, ничего. Просто кое-что, что случилось там. — Он отвел взгляд к огню в очаге, заново переживая мгновения в подземелье, хватку, поцелуй, королевины слова. И медленно, сделав открытие, словно самому себе добавил: — И все это время она знала, что я ее сын.
   Артур, наблюдая за ним, догадался — и безошибочно. Прилив гнева, который он испытал при этом, потряс его. Превозмогая гнев, король очень мягко произнес:
   — И ты тоже, Мордред?
   — Не было ничего, — поспешно сказал юноша, словно желая отмахнуться от происшедшего. — В самом деле ничего.
   Но теперь я знаю, почему я чувствовал то, что чувствовал тогда. — Он бросил через стол быстрый взгляд. — Ну, такое бывает, все знают, что такое иногда случается. Но не так. Брат и сестра — это одно… но сын и мать? Нет, никогда. Я, во всяком случае, никогда о таком не слышал. А ведь она знала, правда? Она знала. Интересно, захотела бы она…
   Он оставил фразу незавершенной и умолк, опустив глаза и зажав руки между колен. Он не ждал ответа. Ответ они с королем уже знали. В голосе его не было чувств, одно лишь недоверчивое отвращенье, какое можно испытывать по отношению к извращенным аппетитам другого человека. Краска схлынула с его щек, и теперь Мордред выглядел измученным и бледным.
   Со все растущим облегчением и благодарностью король думал о том, что не придется рвать никаких уз. Бурные страсти рождают собственные узы, но то, что когда-либо связывало Моргаузу и Мордреда, можно разорвать здесь и сейчас.
   Наконец он заговорил, преднамеренно деловито, как равный с равным, как принц с принцем:
   — Я не стану предавать ее смерти. Мерлин жив, и не мое дело карать ее здесь и сейчас за прочие убийства, что лежат на ее совести. Более того, ты вскоре поймешь, что я не могу оставить тебя при себе — здесь при моем дворе, где старые истории известны стольким людям и где многие и так уже подозревают, что ты мой сын, — и тут же приказать казнить твою мать. Так что Моргаузе оставят жизнь. Но свободы она не получит.
   Он помедлил, откинувшись на спинку просторного кресла, и доброжелательно поглядел на юношу.
   — Что ж, Мордред, мы стоим в самом начале нового пути. Нам не дано увидеть, куда он нас приведет. Я обещал, что исправлю причиненное тебе зло, и намерен исполнить свое обещанье. Ты останешься здесь при моем дворе с другими оркнейскими принцами и, как и они, будешь жить на положении и с титулом племянника короля. Если люди станут догадываться о твоем происхождении, ты найдешь, что они будут выказывать тебе больше уваженья, не меньше. Но ты должен понимать, что из-за того, что случилось под Лугуваллиумом, и из-за присутствия королевы Гвиневеры я не могу открыто называть тебя “сын”.
   Мордред опустил взгляд на руки.
   — А когда у королевы родятся другие дети?
   — Других не будет. Она бесплодна. Мордред, оставим это пока. Будущее еще не настало, но однажды оно придет. Возьми то, что предлагает тебе жизнь здесь, в моем доме. Все принцы Оркнейских островов будут приняты с почетом, положенным осиротевшим особам королевской крови, а ты… думаю, Ты в конечном итоге получишь и большее. — Он увидел, как что-то взметнулось в глазах юноши. — Я говорю не о королевствах, Мордред. Но, может быть, и об этом тоже, если ты в достаточной мере мой сын.
   И все самообладанье юноши враз рухнуло. Плечи его содрогнулись, руки поднялись, чтобы закрыть лицо. Из-под пальцев приглушенно донеслись слова:
   — Ничего. Все в порядке. Я думал, я понесу наказанье за убийство Габрана. Что меня, возможно, ждет казнь. А вместо этого такое. Что будет дальше? Что будет дальше, государь?
   — Если ты имеешь в виду смерть Габрана — ничего, — ответил король. — Его следует пожалеть и оплакать, но, по-своему, его смерть была справедливой. А что до тебя, то в ближайшее время тоже ничего особенного не случится, разве что сегодняшнюю ночь ты проведешь не в том спальном покое, где тебя поселили с остальными мальчиками. Тебе понадобится побыть какое-то время одному, примириться с тем, что ты только что узнал. Никто не сочтет это странным; все решат, что тебя просто перевели в другой покой и держат отдельно из-за убийства Габрана.
   — Гавейн и другие? Им нужно рассказывать?
   — Я поговорю с Гавейном. Остальным пока не нужно знать ничего больше того, что ты сын Моргаузы и старший из племянников Верховного короля. Этого будет достаточно, чтобы объяснить твое положение при дворе. Но Гавейну я расскажу правду. Ему нужно знать, что ты не претендуешь ни на Лотиан, ни на Оркнейские острова и потому ему не соперник. — Он повернулся к двери. — Слышишь, в коридоре меняется стража. Завтра — праздник Митры и Рождество христиан, и для тебя, думаю, — зимний праздник твоих чужеземных оркнейских богов. Для всех нас — новое начало. Так что добро пожаловать в Камелот, Мордред. А теперь иди и попытайся уснуть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

   После Рождества выпал густой снег и замел все дороги. Прошло больше месяца, прежде чем смог возобновиться регулярный обмен депешами через королевских курьеров. Большой беды в том не было: в ту зиму в стране происходило мало такого, о чем следовало доложить королю. В недрах зимы мужчины — даже самые увлеченные битвами воины — не спешили покидать согретые огнем комнаты и заботились о домах и прочих нуждах своих семей. И саксы, и кельты держались поближе к очагу и если и затачивали свое оружие в свете вечерних огней, все знали, что до прихода весны обнажить его не придется.
   Для мальчиков с Оркнейских островов жизнь в Каэрлеоне, пусть и более бедная развлеченьями из-за непогоды, была все же достаточно шумная и оживленная, и круговерть повседневных увеселений и трудов прогнала сами мысли о доме на островах, который, как ни посмотри, зимой был малопривлекательным местом. Учебный плац под стенами крепости расчистили, и невзирая на снег и лед тренировки не прекращались ни на день. Уже стала заметна разница. Четверо сыновей Лота — в особенности близнецы — были своевольны до безрассудства, но по мере того как возрастали их уменья, росло в них и понятие о дисциплине, что приносило с собой определенную гордость. Четверка еще разделялась, по привычке, на две пары: с одной стороны, близнецы, Гавейн с юным Гаретом — с другой, но ссоры вспыхивали все реже. Основное различие можно было заметить в их обращении с Мордредом.
   Верный своему обещанью, Артур со временем переговорил с Гавейном. Беседа была долгой, и король поведал старшему из оркнейцев правду о рождении Мордреда, присовокупив к ней серьезное предостереженье. Отношение Гавейна к сводному брату заметно изменилось. В нем теперь сквозила сдержанность, к которой примешивалось облегченье. Облегчение — от того, что никто и никогда не попробует оспорить его титул старшего сына Лота и что его права на оркнейское королевство поддерживает сам Верховный король. Не исчезла и былая сдержанность, быть может, даже негодование на то, что новое положенье Мордреда как незаконнорожденного сына Верховного короля ставит его выше Гавейна; рука об руку со сдержанностью шла осторожность, порожденная догадками о том, что может таить в себе будущее. Всем было известно, что королева Гвиневера бесплодна; а потому существовала немалая вероятность, и Гавейн это понимал, что однажды Мордред будет объявлен наследником Артура. Артур сам был рожден вне брака и признан сыном и наследником лишь по достижении отрочества; возможно, настанет очередь и Мордреда. И правда, ходили слухи, что у Верховного короля есть и другие незаконнорожденные дети, но чада не были приняты при дворе и им не оказывали тех милостей, какими в присутствии всех придворных осыпали Мордреда. И сама королева Гвиневера прониклась любовью к мальчику и привечала его. И потому Гавейн, единственный из сыновей Лота, кто знал правду, выжидал и лишь делал осторожные шаги к тому, чтобы возвратить былую настороженную дружбу, которая некогда связывала его со старшим мальчиком.
   Мордред заметил эту перемену, распознал и понял ее мотивы и без удивления принял попытки старшего сына Лота пойти на мировую. Удивило его, однако, другое — перемена в поведении близнецов. Этим двум ничего не было известно о том, кто отец Мордреда; они полагали, что Артур принял его при дворе как бастарда короля Лота и, так сказать, человека, состоящего при оркнейском клане. Но убийство Габрана произвело на них обоих впечатление. В глазах Агравейна убийство — любое убийство — было доказательством того, что он звал “зрелостью и мужеством”. А в глазах Гахериса убийство было убийством, не больше, но и не меньше, и оно отмстило за них всех. Хотя с виду, казалось, безразличный к редким проявлениям доброты и нежности со стороны матери, из своего детства Гахерис вынес сердце ранимое и ревнивое. А теперь Мордред предал смерти любовника матери, и за это Гахерис готов был платить ему уважением, а также восхищеньем. Что до Гарета, то это проявление насилия заставило проникнуться уважением даже его. В последние месяцы на Оркнеях Габран стал слишком уж самоуверен, нередко выказывал он и надменность, так что даже самый мягкий младший сын проникся к нему негодованьем. Мордред, отметив за женщину, которую звал “матерью”, выступил от имени всех пятерых. И потому все пятеро оркнейских братьев начали действовать сообща, и в товариществе на учебном плацу и в рыцарском зале было заронено и начало прорастать зерно верности Верховному королю.
   Новости из Камелота прибыли в Каэрлеон лишь с февральской оттепелью. Мальчикам передали вести об их матери, которая по-прежнему оставалась в Эймсбери. Ее отошлют на север в монастырь в Каэр Эйдин вскоре после того, как двор вернется в Камелот, и сыновьям позволят повидаться с ней перед отъездом. Мальчики встретили это почти с безразличием. Быть может, по иронии судьбы один лишь Гахерис, единственный из всех, еще скучал по матери; Гахерис, средний сын, которого она игнорировала. Он еще видел ее во сне, фантазировал о том, как спасет ее и вернет ей оркнейский трон, как она ему будет благодарна и сколь велико будет его торжество. Но днем сны тускнели; даже ради нее он не оставил бы ни свою новую и увлекательную жизнь при дворе Верховного короля, ни надежды на то, что однажды он будет избран в ряды привилегированных Соратников.
   В конце апреля, когда двор уже вновь обустроился в Камелоте, где Артур намеревался провести лето, король послал мальчиков попрощаться с матерью. Если верить слухам, он сделал это вопреки совету Нимуэ, которая специально приехала из Яблоневого сада, чтобы повидаться с королем. Мерлин давно уже оставил двор: со времени последней своей болезни он жил отшельником, а когда король покинул Каэрлеон, старый чародей удалился в свой дом на уэльском холме, оставив Нимуэ свое место советника при короле. Но на сей раз ее совет был отвергнут, и в должное время мальчики были посланы в Эймсбери в сопровождении внушительного эскорта, возглавляли который сам Кей и один из рыцарей Артура по имени Ламорак.
   По пути они остановились в Саруме, где городской глава предложил им свой кров и всячески потчевал королевских племянников, а на следующее утро прибыли в Эймсбери, что лежит на самом краю Великой равнины.
   Стояло ясное утро, и сыновья Лота были в преотличном настроении. Лошадей им дали отменных, снаряжены они были по-королевски, и они, почти не испытывая сомнений, ждали новой встречи с Моргаузой — им не терпелось покрасоваться перед ней своим новообретенным великолепием. Страхи, которые они могли испытывать перед ней или за нее, давно уже улеглись. Артур дал им слово, что не предаст их мать смерти, и хотя она была узницей, заточенье, которого можно было ожидать от монастыря, не слишком отличалось (так в неведении юности полагали ее сыновья) от той жизни, что она вела дома, где по большей части уединенно жила в окружении своих женщин. Великие дамы на самом деле — так уверяли они друг друга — зачастую сами ищут подобной жизни среди святых отшельниц; такое затворничество, разумеется, не дает власти принимать решения или править, но для жадной до жизни и высокомерной юности править — не женское дело. Моргауза правила от имени своего почившего супруга и своего несовершеннолетнего сына и наследника, но подобная власть могла быть лишь временной, и теперь (Гавейн говорил об этом открыто) в ней отпала нужда. Череде любовников тоже теперь придет конец; и это в глазах Гавейна и Гахериса, единственных, кто замечал такое и кого это заботило, было даже к лучшему. И пусть ее подольше держат под замком в монастыре; разумеется, с удобствами, но пусть не позволяют матери вмешиваться в их новую жизнь или омрачать их позором, приводя на ложе любовников годами чуть старше своих сыновей.
   И потому поездка была исполнена веселья и радости. Гавейн уже душой отдалился от нее на многие годы и мили, а Гарета занимало лишь увлекательное приключенье. Агравейн не думал ни о чем, кроме как о лошади, на которой ехал, и о новой тунике и новом оружии, что ему недавно выдали (“наконец-то что-то поистине достойное принца!”), и о том, как будет рассказывать Моргаузе о своей доблести на учебном поле. Гахерис ждал встречи с каким-то виноватым удовольствием; уж конечно, на сей раз, после столь долгой разлуки, она открыто выкажет восторг своими сыновьями, примет их любовь и ответит им ласковым словом; и она будет одна, за креслом ее не будет маячить настороженный любовник, выслеживая каждое их движение, нашептывая ей на ухо наветы.
   Мордред ехал один, в молчании, вновь отдельно от всех, вновь чужой в общей своре. Не без удовлетворенья отметил он вниманье, почти почтенье, которое выказывал ему Ламорак, и внимательный взор, каким провожал его Кей. Слухи при дворе, как всегда, опередили истину, и ни король, ни королева не делали ничего, чтобы подавить их. Высочайшим соизволением позволено было увидеть, что изо всех пятерых “племянников” Мордред имеет наибольшее значенье. Он был также единственным из пятерых мальчиков, кто страшился предстоящей беседы. Он не знал, как много поведали Моргаузе, но о смерти любовника она ведь не может не знать? А эта смерть — дело его рук.
   Итак, солнечным ясным утром, когда из-под копыт их лошадей разлетались сверкающие водопады росинок, они выехали к Эймсбери и повстречали в лесу Моргаузу, которая с эскортом совершала прогулку верхом.
   Достало одного взгляда, чтобы понять, что прогулку затеяли ради здоровья, не для развлеченья. Хотя королева была богато наряжена в платье любимого ею янтарного цвета, а от свежего весеннего ветерка ее оберегала короткая, отороченная мехом мантия, лежавшая пышными складками на плечах, под седлом у нее была равнодушная ко всему кобыла, а по обеим сторонам скакали воины в одежде Артуровой стражи. С кольца в уздечке ее кобылы свисал повод, который держал стражник, ехавший по правую руку от королевы. Еще одна женщина, просто одетая и с лицом, прикрытым капюшоном, ехала на несколько шагов позади, и ее тоже с двух сторон зажали стражники.