Страница:
Гарет первый узнал мать в одной из женщин в далекой еще кавалькаде. Он окликнул ее, выпрямился в седле и горячо замахал ей. Потом Гахерис, дав шпоры своей лошади, пронесся мимо него галопом, и остальные, будто атака кавалерии, понеслись по лесной просеке среди смеха и охотничьих криков и шумных приветственных возгласов.
Увидев юных всадников, Моргауза расцвела улыбкой. Гахерису, который первый подъехал к ней, она подала руку и подставила щеку под горячий поцелуй. Другую руку она протянула Кею, который покорно поцеловал украшенные перстнями пальцы, а потом уступил место Гавейну и подал лошадь назад, чтобы пропустить остальных мальчиков.
Засиявшая Моргауза подалась вперед, раскрывая сыновьям объятия.
— Видите, мою кобылу ведут в поводу, так что руки у меня свободны! Мне сказали, я могу надеяться, что скоро увижу вас, но мы вас еще не ждали! Вы, наверно, так же тосковали по мне, как я по вам… Гавейн, Агравейн, мой милый Гарет, идите поцелуйте маму, которая так жаждала все эти долгие зимние месяцы увидеть вас… Ну же, ну же, довольно… Отпусти меня, Гахерис, дай мне поглядеть на вас всех. Мои милые мальчики, столько недель, столько дней…
Пафос ее речей, к какому она так умело прибегла, остался незамеченным. Все еще слишком взволнованные, переполненные сознанием собственной значимости, юные всадники кружили вокруг нее. Вся сцена приобрела живость увеселительной прогулки.
— Видишь, мама, этот жеребец из собственных конюшен Верховного короля!
— Посмотри, госпожа, взгляни на этот меч! И я уже опробовал его! Учитель фехтования говорит, что я ничем не хуже любого другого моих лет.
— Ты здорова, госпожа королева? С тобой хорошо обращаются? — Это подал голос Гахерис.
— Я буду одним из Соратников, — с грубоватой гордостью заявил Гавейн, — и если нам случится воевать будущим летом, король пообещал, что и меня с собой возьмет.
— Ты приедешь в Камелот на Пятидесятницу? — спрашивал Гарет.
Мордред в отличие от остальных не стал пришпоривать коня. Моргауза как будто этого не заметила. Она даже не взглянула в его сторону, словно бы и не заметила, что он подъехал к ней между Ламораком и Кеем. Вскоре вся кавалькада повернула назад в Эймсбери. Королева смеялась со своими сыновьями, весело и оживленно болтала с ними, давала им кричать и похваляться, расспрашивала о Каэрлеоне и Камелоте, с лестным вниманьем выслушивала их горячие хвалы. Время от времени она бросала нежный взор или ласковое слово Ламораку, рыцарю, ехавшему ближе всех к ней, или даже солдатам своего эскорта. Как нетрудно было догадаться, она заботилась о том, чтобы ушей Артура достиг наилучший рассказ о ней. Ее гримаски были милы и ласковы, ее слова невинны и лишены всего, что нельзя было счесть чем-то иным, нежели материнским интересом к успехам своих сыновей и материнской благодарностью за то, что делают для ее детей Верховный король и его местоблюстители. Если она говорила об Артуре — а делала она это, обращаясь к Кею, поверх голов Гахериса и Гарета, — то лишь с похвалой его щедрости к ее детям (“моим осиротевшим мальчикам, которые, не будь его доброты, вовсе лишились бы защиты”) и великодушию короля, как она это называла, по отношению к ней самой. Следует заменить, что Моргауза, похоже, решила, что ей уготовано еще одно и окончательное проявление этого великодушия, поскольку, обратив прекрасные глаза на Кея, она спросила нежно:
— И король, мой брат, послал вас сюда, чтобы вы привезли меня назад ко двору?
Когда Кей покраснел и отвел глаза, а потом ответил ей отрицательно, она промолчала, но склонила голову и позволила руке скользнуть вверх по лицу, прикрывая глаза. Мордред, ехавший подле нее и несколько позади, увидел, что глаза ее сухи, но Гахерис, подав коня вперед по другую ее руку, поспешил положить ей на локоть ладонь.
— И все же это будет скоро, госпожа! Конечно, ждать осталось недолго! Как только вернемся, мы подадим ему прошенье! Уже к Пятидесятнице он вернет тебя!
Моргауза не ответила. Она лишь поежилась и плотнее завернулась в отороченную мехом мантию, потом подняла глаза к небу и с усилием — столь очевидным — расправила плечи.
— Смотрите, облачка набежали. Не станем здесь мешкать. Давайте вернемся. — Ее улыбка была такая ясная, такая храбрая. — Сегодня по меньшей мере Эймсбери перестанет быть мне тюрьмой.
К тому времени, когда кавалькада выехала к поселку Эймсбери, Кей, скакавший по левую руку от королевы, заметно смягчился, Ламорак взирал на нее с нескрываемым восхищением, а сыновья Лота совсем позабыли о том, что когда-либо желали от нее освободиться. Чары были наложены вновь. Нимуэ была права. Узы, столь недавно выкованные в Каэрлеоне, уже истончались. Оркнейские братья вернутся в Камелот далеко не с прежней верностью в сердце своему дяде Верховному королю.
2
Увидев юных всадников, Моргауза расцвела улыбкой. Гахерису, который первый подъехал к ней, она подала руку и подставила щеку под горячий поцелуй. Другую руку она протянула Кею, который покорно поцеловал украшенные перстнями пальцы, а потом уступил место Гавейну и подал лошадь назад, чтобы пропустить остальных мальчиков.
Засиявшая Моргауза подалась вперед, раскрывая сыновьям объятия.
— Видите, мою кобылу ведут в поводу, так что руки у меня свободны! Мне сказали, я могу надеяться, что скоро увижу вас, но мы вас еще не ждали! Вы, наверно, так же тосковали по мне, как я по вам… Гавейн, Агравейн, мой милый Гарет, идите поцелуйте маму, которая так жаждала все эти долгие зимние месяцы увидеть вас… Ну же, ну же, довольно… Отпусти меня, Гахерис, дай мне поглядеть на вас всех. Мои милые мальчики, столько недель, столько дней…
Пафос ее речей, к какому она так умело прибегла, остался незамеченным. Все еще слишком взволнованные, переполненные сознанием собственной значимости, юные всадники кружили вокруг нее. Вся сцена приобрела живость увеселительной прогулки.
— Видишь, мама, этот жеребец из собственных конюшен Верховного короля!
— Посмотри, госпожа, взгляни на этот меч! И я уже опробовал его! Учитель фехтования говорит, что я ничем не хуже любого другого моих лет.
— Ты здорова, госпожа королева? С тобой хорошо обращаются? — Это подал голос Гахерис.
— Я буду одним из Соратников, — с грубоватой гордостью заявил Гавейн, — и если нам случится воевать будущим летом, король пообещал, что и меня с собой возьмет.
— Ты приедешь в Камелот на Пятидесятницу? — спрашивал Гарет.
Мордред в отличие от остальных не стал пришпоривать коня. Моргауза как будто этого не заметила. Она даже не взглянула в его сторону, словно бы и не заметила, что он подъехал к ней между Ламораком и Кеем. Вскоре вся кавалькада повернула назад в Эймсбери. Королева смеялась со своими сыновьями, весело и оживленно болтала с ними, давала им кричать и похваляться, расспрашивала о Каэрлеоне и Камелоте, с лестным вниманьем выслушивала их горячие хвалы. Время от времени она бросала нежный взор или ласковое слово Ламораку, рыцарю, ехавшему ближе всех к ней, или даже солдатам своего эскорта. Как нетрудно было догадаться, она заботилась о том, чтобы ушей Артура достиг наилучший рассказ о ней. Ее гримаски были милы и ласковы, ее слова невинны и лишены всего, что нельзя было счесть чем-то иным, нежели материнским интересом к успехам своих сыновей и материнской благодарностью за то, что делают для ее детей Верховный король и его местоблюстители. Если она говорила об Артуре — а делала она это, обращаясь к Кею, поверх голов Гахериса и Гарета, — то лишь с похвалой его щедрости к ее детям (“моим осиротевшим мальчикам, которые, не будь его доброты, вовсе лишились бы защиты”) и великодушию короля, как она это называла, по отношению к ней самой. Следует заменить, что Моргауза, похоже, решила, что ей уготовано еще одно и окончательное проявление этого великодушия, поскольку, обратив прекрасные глаза на Кея, она спросила нежно:
— И король, мой брат, послал вас сюда, чтобы вы привезли меня назад ко двору?
Когда Кей покраснел и отвел глаза, а потом ответил ей отрицательно, она промолчала, но склонила голову и позволила руке скользнуть вверх по лицу, прикрывая глаза. Мордред, ехавший подле нее и несколько позади, увидел, что глаза ее сухи, но Гахерис, подав коня вперед по другую ее руку, поспешил положить ей на локоть ладонь.
— И все же это будет скоро, госпожа! Конечно, ждать осталось недолго! Как только вернемся, мы подадим ему прошенье! Уже к Пятидесятнице он вернет тебя!
Моргауза не ответила. Она лишь поежилась и плотнее завернулась в отороченную мехом мантию, потом подняла глаза к небу и с усилием — столь очевидным — расправила плечи.
— Смотрите, облачка набежали. Не станем здесь мешкать. Давайте вернемся. — Ее улыбка была такая ясная, такая храбрая. — Сегодня по меньшей мере Эймсбери перестанет быть мне тюрьмой.
К тому времени, когда кавалькада выехала к поселку Эймсбери, Кей, скакавший по левую руку от королевы, заметно смягчился, Ламорак взирал на нее с нескрываемым восхищением, а сыновья Лота совсем позабыли о том, что когда-либо желали от нее освободиться. Чары были наложены вновь. Нимуэ была права. Узы, столь недавно выкованные в Каэрлеоне, уже истончались. Оркнейские братья вернутся в Камелот далеко не с прежней верностью в сердце своему дяде Верховному королю.
2
Ворота обители были открыты, привратник стоял у калитки, высматривая королеву. Завидев кавалькаду из Камелота, он вздрогнул от удивленья и закричал облаченному во власяницу послушнику, который возился на заросшей сорняками грядке латука под самой стеной. Послушник со всех ног бросился к дому аббата, и к тому времени, когда королева и ее свита въехали во двор, сам аббат, слегка запыхавшийся, с исполненным непревзойденного достоинства видом появился в дверях своего дома и застыл на вершине невысокой лестницы, дабы приветствовать гостей.
Но и в присутствии и под строгим взором аббата наваждение Моргаузы делало свое дело. Кея, спешившегося, дабы с бесстрастной учтивостью помочь королеве сойти с седла, опередил Ламорак, а Гавейн и Гахерис едва не наступали ему на пятки. Моргауза, улыбнувшись сыновьям, грациозно соскользнула в объятия Ламорака и на мгновенье застыла, опираясь на его плечо, показывая всем, что прогулка и волнение встречи потребовали крайнего напряжения ее угасающих сил. Любезно и мило поблагодарив рыцаря, она вновь повернулась к сыновьям. Она отдохнет немного в своих покоях, объявила она, а тем временем аббат Лука окажет им добрый прием, а потом, когда они сменят платье, поедят и отдохнут, она примет их у себя.
Тем самым к едва скрытому раздражению аббата Луки Моргауза сумела повернуть все дело так, словно она и не узница здесь вовсе, а королева, дающая аудиенцию. После чего Моргауза, опираясь на руку одной из своих дам, удалилась в отведенное для женщин крыло монастыря. Сопровождающие ее повсеместно четыре стражника последовали за ней, словно почетный караул.
За годы, миновавшие с коронации Артура и в особенности в то время, когда Моргауза явилась к нему как просительница, Верховный король осыпал общину Эймсбери подарками и деньгами, так что монастырь теперь был обширнее и содержался лучше, чем в те времена, когда юный король впервые приехал сюда, чтобы присутствовать на похоронах своего отца в Хороводе Великанов.
Позади часовни, там, где некогда расстилалось поле, теперь стоял окруженный стеной сад с фруктовыми деревьями и рыбными садками, а за ним был выстроен второй внутренний двор, чтобы окончательно разделить дома, где проживали затворники и затворницы. Жилище самого аббата также было расширено, и самому аббату теперь не было нужды освобождать его при приезде августейших гостей; добротное крыло, специально возведенное для гостей, замыкало сад с юга. Сюда и проводили путников двое послушников, которых приставили позаботиться о гостях. Мальчиков провели в гостевой дортуар, продолговатый и залитый солнцем покой, в котором помещалось с десяток кроватей и в котором не было ничего от монашеской суровости. Кровати были новыми и удобными, с расписными изголовьями, каменный пол был оттерт добела и застлан пестрыми домоткаными коврами, а в серебряных подсвечниках стояли наготове восковые свечи. Мордред, оглядевшись по сторонам и выглянув в широкое окно, где солнце согревало лужайку, рыбный садок и зацветающие яблони, сухо заметил, что Моргауза, без сомнения, может пользоваться какими пожелает привилегиями, поскольку, что ни говори, она больше других платит за монастырское гостеприимство.
Монастырская трапеза тоже была недурна. Подавали мальчикам в небольшой трапезной, пристроенной к странноприимному дому, после чего оставили гостей в свое удовольствие бродить по монастырю и городу — городок был едва ли больше селенья — за его стенами. Мать примет их после вечерней службы, объявили мальчикам. Кей не появлялся — он заперся с настоятелем Лукой, но Ламорак остался с мальчиками и в ответ на их мольбы повез их на верховую прогулку на Великую равнину, где на расстоянии двух миль от Эймсбери высились расположенные кольцом каменные глыбы, называемые Хоровод Великанов.
— Там похоронен наш родич, великий Амброзии, а рядом с ним наш дед, Утер Пендрагон, — объяснил с налетом былой надменности Мордреду Агравейн.
Мордред промолчал, но, поймав быстрый взгляд Гавейна, улыбнулся про себя. По взгляду, который искоса бросил на него Ламорак, можно было догадаться, что и рыцарь тоже знал правду об Артуровом “племяннике”.
Как и подобает гостям монастыря, они все присутствовали на вечерней службе. Мордреда несколько удивило появление в часовне и Моргаузы. Когда Ламорак и принцы достигли дверей, в часовню как раз медленным шагом и с опущенными долу глазами попарно входили монахини. В конце небольшой процессии шла Моргауза, облаченная в простые черные одежды, густая вуаль скрывала ее лицо. Ее сопровождали две женщины: одна оказалась придворной дамой, выезжавшей с королевой на прогулку, другая казалась моложе годами, но у нее было безвозрастное лицо крайнего скудомыслия, а бледность и вялая медлительность движений говорили о болезненности. Последней выступала настоятельница, худенькая женщина с милым и нежным лицом, которое хранило выражение безмятежной невинности, что, возможно, являлось не самым лучшим качеством для правительницы такой общины. Главой женской части монастыря ее назначил аббат Лука, а он был не из тех людей, что терпят подле себя тех, кто может оспорить его волю. С самого приезда Моргаузы аббату Луке не раз представлялся случай пожалеть о своем выборе; мать Мария никак не подходила на роль надзирательницы над августейшей узницей. С другой стороны, с появлением этой узницы монастырь расцвел необычайно, и потому, пока королеву Оркнейскую надежно держали здесь в четырех стенах, аббат Лука не видел причин вмешиваться в излишне мягкое правление настоятельницы. Он и сам не был совершенно невосприимчив к лестному почтению, которое выказывала ему Моргауза, ни к тонкому обаянию, которое являла она в его присутствии, к тому же всегда существовала вероятность, что настанет день и она вернет себе утраченное положенье если не в собственном своем королевстве, то при дворе: в конце концов, она ведь приходилась сестрой Верховному королю…
Сразу после вечерней службы явилась с весточкой младшая из фрейлин Моргаузы. Королева приглашала четырех младших принцев отужинать с ней. Их она позовет позднее. А теперь она желает видеть принца Мордреда.
За чередой вопросов и возражений, вызванных приказами королевы, Мордред встретился глазами с Гавейном. Единственный из всех, Гавейн глядел на него скорее соболезнующе, чем обиженно или возмущенно.
— Что ж, удачи, — только и сказал он.
Мордред поблагодарил его, пригладил волосы, поправил пояс и висевшие на нем рог для питья и кинжал в ножнах, и все это время придворная дама королевы стояла в ожидании у двери, глядела перед собой блеклыми глазами и повторяла, словно могла говорить только заученные слова:
— Принцам ведено явиться отужинать с госпожой, но сейчас она желает видеть принца Мордреда. Наедине.
Выходя из комнаты вслед за придворной дамой, Мордред услышал, как Гавейн говорит тихонько углом рта Гахерису:
— Не будь глупцом, какая тут привилегия? Сегодня утром она ведь даже не глянула в его сторону. И ты сам знаешь почему. Неужели ты уже забыл о Габране? Бедный Мордред, ему не позавидуешь!
Мордред шел через лужайку сада на шаг позади фрейлины. В траве, поклевывая червей, прыгали черные скворцы, и где-то в ветвях яблони пел дрозд. Солнце было еще теплым, и сад полнился ароматами яблоневого цвета и маргариток, и желтофиолей, что росли вдоль дорожки.
Ничего этого он не замечал. Все его существо сосредоточилось на предстоящей беседе. Теперь ему хотелось, чтобы у него хватило смелости не согласиться с королем, когда Артур сказал ему: “Я отказался видеться с ней, что б ни случилось, но ты ее сын и, полагаю, твой долг увидеться с ней хотя бы из вежливости. Тебе никогда больше не придется возвращаться. Но на этот раз, на этот единственный раз, ты должен это сделать. Я отобрал у нее королевство, я отобрал у нее сыновей; пусть никто не смеет сказать, что я сделал это со всем возможным жестокосердием”.
И в его голове, заглушая этот голос памяти, настойчиво спорили два других голоса, один — голос мальчика Мордреда, сына рыбака, другой принадлежал принцу Мордреду, сыну Верховного короля Артура, взрослому юноше.
“Почему ты должен бояться ее? Она бессильна что-либо сделать. Она беспомощная пленница”.
Это был голос принца, высокого, бесстрашного и гордого, в отделанной серебром тунике и новом зеленом плаще.
“Она ведьма”, — возражал ему сын рыбака.
“Она узница Верховного короля, а он мой отец. Мой отец”, — говорил принц.
“Она моя мать, и она ведьма”.
“Она больше не королева. Ее лишили трона и власти”.
“Она ведьма, и она умертвила мою мать”.
“Ты ее боишься?” — В голосе принца звучало презренье.
“Да”.
“Чего ты страшишься? Что она может сделать? Она даже чары навести не может. Здесь ведь монастырь. На сей раз ты не будешь с ней наедине в подземелье”.
“Знаю. И не знаю, почему я боюсь. Она — одинокая женщина и узница, некому ей помогать, но мне страшно”.
Боковая дверка в сводчатой галерее женского дома была приотворена. Женщина поманила его за собой, и он последовал за ней внутрь, по короткому коридору, в конце которого маячила еще одна дверь.
Удары сердца казались теперь ударами молота о наковальню, ладони у него вспотели. Опустив по бокам руки, он сжал их в кулаки, потом медленно расслабил пальцы, борясь с собой, чтобы обрести утраченное равновесие.
“Я Мордред. Я сам по себе, я ничем не обязан ни ей, ни Верховному королю. Я выслушаю ее, потом уйду. Мне никогда больше не придется встречаться с ней. Чем бы она ни была, что бы она ни говорила, не имеет значенья. Я сам по себе и поступлю по воле своей”.
Не постучав, женщина отворила дверь и отступила в сторону, жестом предлагая ему войти.
Комната была большая, но промозглая и скудно обставленная. И никакого убранства, голые стены из обмазанных глиной ивняковых прутьев, крашенные белой известкой, каменный пол, лишенный ковров или даже плетеных циновок. На одной стене располагалось окно, выходившее в сводчатую галерею; ни слюда, ни ставень не закрывали его, и в комнату свободно залетал прохладный вечерний ветерок. Против входной двери виднелась еще одна дверка. У противоположной от окна стены стояли стол и скамья резного полированного дерева. Во главе стола стояло единственное в комнате кресло, с высокой спинкой, украшенной богатой резьбой, но без подушек. По обеим сторонам его — два простых табурета. Стол был накрыт словно для вечерней трапезы: блюда и чаши из олова и обожженной красной глины или даже дерева. Часть мыслей Мордреда — та, что оставалась холодно наблюдательной, даже когда все тело его покрылось испариной и сердце бешено колотилось в груди, — с сардоническим весельем отметила, что его сводных братьев ожидает трапеза, скромная даже по монастырским меркам.
Однажды в прошлом, когда оборванного сына рыбака впервые привели в великолепный зал, полный красок и света, чтобы он встретился лицом к лицу с королевой-ведьмой, он не видел ничего, кроме нее; сейчас в этой промозглой и голой комнате он забыл обо всем и во все глаза уставился на королеву-узницу.
Она была все еще в простом черном одеянии, что надела для службы, лишенном красок или украшений, за исключением серебряного креста (креста?), что висел у нее на груди. Ее волосы были незатейливо заплетены в две длинные косы. Вуаль она откинула на спину. Моргауза сделала шаг вперед и остановилась, одной рукой опираясь на высокую спинку кресла, а другую пряча в складках черных одежд. Безмолвно и неподвижно она ждала, пока придворная дама заложит засов на двери и тяжелой мерной поступью проследует через комнату, чтобы выйти через маленькую внутреннюю дверку. Когда дверка отворилась, Мордред мельком углядел сваленные в кучу скамеечки и кресла, и блеск серебра, прикрытого грудой занавесей. Кто-то быстро произнес неразборчивые слова, и на неизвестного тут же шикнули. Дверь тихо затворилась, и он остался наедине с королевой.
Он стоял неподвижно, выжидая, когда она сделает первый шаг. Королева повернула голову и застыла в изящной позе, давая повиснуть молчанию. Свет от окна скользил в тяжелых складках ее подола, подрагивал на королевиной груди серебряный крест. Внезапно, как бывает с пловцом, вынырнувшим из водных глубин, чтобы глотнуть воздуха, Мордред ясно увидел две вещи: побелевшие костяшки пальцев, скомкавших темную материю, и вздымавшуюся и опадавшую в такт участившемуся дыханию грудь. Выходит, она тоже ждала этой беседы далеко не с невозмутимым самообладаньем. Она была так же напряжена, как и он сам.
Увидел он и другое. Отметины в штукатурке там, откуда поспешно убрали занавеси; светлые пятна на полу, где лежали ковры. Едва различимые на полу царапины, там, откуда были вытащены и свалены во внутреннем покое кресла, столики и напольные подсвечники-треножники — обстановка, достаточно легкая, чтобы с ней могли управиться женщины, — вместе с подушками и серебром, и прочими предметами роскоши, без которых Моргауза не мыслила себе жизни. Вот она — уловка ведьмы. Снова, как было в ее обычае, Моргауза подготовила декорации. Простые черные одежды, голый промозглый покой, отсутствие прислуги — королева Оркнейская все еще беспокоилась о том, что будет доложено Артуру и что найдут в ее обиталище сыновья Им следовало видеть в ней одинокую узницу, которую притесняют в ее унылом и скорбном заточении.
Этого оказалось достаточно. Страх Мордреда поблек Он отвесил церемонный придворный поклон, после чего спокойно выпрямился и стал ждать, по всей видимости, нимало не смущенный молчаньем и испытующим взором королевы.
Та уронила руку со спинки и, подобрав другой рукой тяжелую юбку, проплыла вперед и опустилась в кресло. Королева разгладила на коленях складки платья, сложила поверх них руки, такие белые на фоне черной материи, и лишь тогда подняла голову и медленно оглядела юношу с головы до ног. Тут он увидел, что для встречи она надела золотой обруч, корону малых королевств Лотиана и Оркнейских островов. Жемчуга и цитрины в оправе белого золота поблескивали на красноватом золоте ее волос.
Когда стало наконец ясно, что он не испытывает ни благоговения, ни смущенья, королева снизошла до того, чтобы заговорить:
— Подойди ближе. Сюда, так мне будет лучше тебя видно. Гм. Да, очень хорошо. “Принц Мордред”, так, мне сказали, теперь тебя величают. Краса Камелота и исполненный надежд меч на службе Артура.
Он снова поклонился, но не произнес ни слова. Губы королевы подобрались.
— Так, выходит, он тебе рассказал?
— Да, госпожа.
— Правду? И он посмел? — Голос ее стал резок от презренья.
— Его слова были похожи на правду. Никто не станет выдумывать такую историю, чтобы потом ею похваляться.
— Ах вот как, юный змей умеет шипеть. Я думала, ты мой преданный слуга, Мордред — сын рыбака.
— Я был им, госпожа. Чем я тебе обязан, того я не отрицаю. Но того, чем я обязан ему, я также не стану отрицать.
— Минутная похоть, — надменно бросила она. — Мальчишка после первой в его жизни битвы. Неиспытанный щенок, который бегом бросился к первой же женщине, стоило ей только свистнуть.
Молчание. Ее голос стал на толику громче:
— Это он тебе рассказал?
— Он рассказал мне, что я его сын, — Мордред говорил, осторожно подбирая слова, и голос его был почти бесцветен, — зачатый в неведении с его сводной сестрой после битвы при Лугуваллиуме. Что сразу после этого ты умудрилась женить на себе короля Лота, который должен был стать супругом твоей сестры, и вместе с ним уехала как его королева в Дунпельдир, где и был рожден я. Что король Лот, узнав о рождении ребенка, слишком скором после свершения свадьбы, и страшась воспитать того, в ком подозревал бастарда Верховного короля, отдал приказ умертвить меня, для чего велел утопить всех младенцев Дунпельдира, а вину за это детоубийство возложил на Верховного короля. Что ты, госпожа, помогала ему в этом деле, зная, что уже отослала меня в безопасное место на островах, где Бруду и Суде было уплачено за то, чтобы они воспитывали меня.
Она подалась вперед, руки ее вцепились в подлокотники кресла.
— А Артур сказал тебе, что он тоже желал твоей смерти? Это он тебе сказал, Мордред?
— Ему не было нужды об этом говорить. Мне и так следовало бы это знать.
— Что ты имеешь в виду? — резко спросила королева. Мордред пожал плечами.
— Это было бы только разумно. Верховный король надеялся родить других сыновей — от законной своей королевы. Зачем ему желать сохранить мне жизнь, незаконнорожденному, да еще рожденному его врагом? — Он взглядом бросил ей вызов. — Ты не можешь отрицать, что ты ему враг и что Лот был ему врагом. Вот почему ты сохранила мне жизнь, так ведь? А я ведь все удивлялся, зачем ты платила Бруду и Суле. чтобы они воспитывали сына Лота. И я был прав, что удивлялся. Ты ни за что не стала бы содержать сына Лота от другой женщины. Была ведь одна по имени Мача? Женщина, чьего новорожденного сына положили в мою колыбель, чтобы этот младенец навлек на себя ярость и меч Лота, а сам я мог бежать его гнева?
На мгновенье в покое повисла мертвенная тишина. Откинувшись на спинку кресла, королева побледнела как полотно, потом наконец сказала, оставив без вниманья последние его слова:
— Итак, я уберегла тебя от мести Лота. Это ты знаешь. Ты это признаешь. Что ты сказал только что? То, чем ты обязан мне, ты отрицать не станешь. Выходит, ты обязан мне своей жизнью. Дважды обязан, Мордред, дважды. — Она снова подалась вперед, голос ее завибрировал: — Мордред, я твоя мать. Не забывай этого. Я тебя родила. Ради тебя я страдала…
Взглядом он остановил ее речь. У нее было лишь мгновенье, в которое она успела подумать, что любой из ее сыновей от Лота уже стоял бы на коленях у ее ног и умолял бы о прощении. Но не этот. Не Артуров сын.
А Артуров сын тем временем холодно говорил:
— Да, ты дала мне жизнь — из минутной похоти. Это твои слова, не мои. Но ведь это правда, не так ли, госпожа? Женщина, которая свистом позвала мальчика на свое ложе. Мальчика, о котором она знала, что он ее сводный брат, но знала также, что однажды он станет великим королем. За это я тебе ничем не обязан.
— Как ты смеешь? — в гневе визгливо вспыхнула она. — Ты, ублюдочное отродье, высиженное в хибаре парой грязных крестьян, говорить со мной…
Он шагнул вперед. Внезапно его также обуял гнев. Его глаза засверкали.
— А ведь говорят, что солнце зачинает отродья в ползучих гадах, когда те греются в его лучах, а?
Молчание. Потом она с шипеньем втянула воздух. Моргауза откинулась на спинку кресла, и руки ее вновь сцепились у нее на коленях. Когда он на мгновенье потерял равновесье, самообладанье вернулось к ней.
— Помнишь, как однажды спускался со мной в пещеру? — мягко спросила она.
Снова молчанье. Он облизнул губы, но ничего не сказал. Королева кивнула.
— Я думала, ты забыл. Тогда позволь мне тебе напомнить, сын мой Мордред. Я ведьма. Я напоминаю тебе об этом и о проклятье, что я некогда наложила на Мерлина, который тоже посмел поносить меня за ту беспечную ночь любви. Он, как и ты, позабыл, что для того, чтобы зачать дитя, потребны двое.
Мордред шевельнулся.
— Ночь любви и роды еще не делают женщину матерью, госпожа. Я большим обязан Суле и Бруду. Я уже сказал, что не обязан тебе ничем. Это не так. Я обязан тебе их смертью. Их ужасной омерзительной смертью. Ты их убила.
— Я? Что это еще за глупость?
— К чему отпираться? Мне давным-давно следовало бы это заподозрить. Но теперь я знаю. Габран перед смертью сознался.
Это ее потрясло. К своему удивлению, Мордред сообразил, что она ничего не знает. Краска прилила к ее щекам, потом снова спала. Теперь королева была очень бледна.
— Габран мертв?
— Да.
— Как?
— Я убил его, — с удовлетвореньем ответил Мордред.
— Ты? За это?
— За что же еще? Если это причиняет тебе горе… но вижу, что горю здесь нет места. Если б ты спросила о нем, тебе бы все рассказали. Тебе нет дела даже до его смерти?
— Ты говоришь как глупый несмышленый птенец. Какой мне толк от Габрана здесь? Да, как любовник он был хорош, но Артур ни за что не позволил бы ему последовать за мной сюда. Это все, что он тебе рассказал?
— Это все, о чем его спрашивали. Так он совершал для тебя и другие убийства? Это он поднес Мерлину яд?
— Это было много лет назад. Скажи мне, старый чародей уже говорил с тобой? Это он навел на тебя чары, чтобы ты переметнулся на сторону Артура?
— Я не говорил с ним. Я почти его не видел. Он вернулся в Уэльс.
— Тогда, может, твой отец Верховный король, — она не выговорила, а выплюнула эти слова, — который был столь откровенен с тобой, может, он рассказал о том, что предрек Мерлин? Какова будет твоя судьба?
Но и в присутствии и под строгим взором аббата наваждение Моргаузы делало свое дело. Кея, спешившегося, дабы с бесстрастной учтивостью помочь королеве сойти с седла, опередил Ламорак, а Гавейн и Гахерис едва не наступали ему на пятки. Моргауза, улыбнувшись сыновьям, грациозно соскользнула в объятия Ламорака и на мгновенье застыла, опираясь на его плечо, показывая всем, что прогулка и волнение встречи потребовали крайнего напряжения ее угасающих сил. Любезно и мило поблагодарив рыцаря, она вновь повернулась к сыновьям. Она отдохнет немного в своих покоях, объявила она, а тем временем аббат Лука окажет им добрый прием, а потом, когда они сменят платье, поедят и отдохнут, она примет их у себя.
Тем самым к едва скрытому раздражению аббата Луки Моргауза сумела повернуть все дело так, словно она и не узница здесь вовсе, а королева, дающая аудиенцию. После чего Моргауза, опираясь на руку одной из своих дам, удалилась в отведенное для женщин крыло монастыря. Сопровождающие ее повсеместно четыре стражника последовали за ней, словно почетный караул.
За годы, миновавшие с коронации Артура и в особенности в то время, когда Моргауза явилась к нему как просительница, Верховный король осыпал общину Эймсбери подарками и деньгами, так что монастырь теперь был обширнее и содержался лучше, чем в те времена, когда юный король впервые приехал сюда, чтобы присутствовать на похоронах своего отца в Хороводе Великанов.
Позади часовни, там, где некогда расстилалось поле, теперь стоял окруженный стеной сад с фруктовыми деревьями и рыбными садками, а за ним был выстроен второй внутренний двор, чтобы окончательно разделить дома, где проживали затворники и затворницы. Жилище самого аббата также было расширено, и самому аббату теперь не было нужды освобождать его при приезде августейших гостей; добротное крыло, специально возведенное для гостей, замыкало сад с юга. Сюда и проводили путников двое послушников, которых приставили позаботиться о гостях. Мальчиков провели в гостевой дортуар, продолговатый и залитый солнцем покой, в котором помещалось с десяток кроватей и в котором не было ничего от монашеской суровости. Кровати были новыми и удобными, с расписными изголовьями, каменный пол был оттерт добела и застлан пестрыми домоткаными коврами, а в серебряных подсвечниках стояли наготове восковые свечи. Мордред, оглядевшись по сторонам и выглянув в широкое окно, где солнце согревало лужайку, рыбный садок и зацветающие яблони, сухо заметил, что Моргауза, без сомнения, может пользоваться какими пожелает привилегиями, поскольку, что ни говори, она больше других платит за монастырское гостеприимство.
Монастырская трапеза тоже была недурна. Подавали мальчикам в небольшой трапезной, пристроенной к странноприимному дому, после чего оставили гостей в свое удовольствие бродить по монастырю и городу — городок был едва ли больше селенья — за его стенами. Мать примет их после вечерней службы, объявили мальчикам. Кей не появлялся — он заперся с настоятелем Лукой, но Ламорак остался с мальчиками и в ответ на их мольбы повез их на верховую прогулку на Великую равнину, где на расстоянии двух миль от Эймсбери высились расположенные кольцом каменные глыбы, называемые Хоровод Великанов.
— Там похоронен наш родич, великий Амброзии, а рядом с ним наш дед, Утер Пендрагон, — объяснил с налетом былой надменности Мордреду Агравейн.
Мордред промолчал, но, поймав быстрый взгляд Гавейна, улыбнулся про себя. По взгляду, который искоса бросил на него Ламорак, можно было догадаться, что и рыцарь тоже знал правду об Артуровом “племяннике”.
Как и подобает гостям монастыря, они все присутствовали на вечерней службе. Мордреда несколько удивило появление в часовне и Моргаузы. Когда Ламорак и принцы достигли дверей, в часовню как раз медленным шагом и с опущенными долу глазами попарно входили монахини. В конце небольшой процессии шла Моргауза, облаченная в простые черные одежды, густая вуаль скрывала ее лицо. Ее сопровождали две женщины: одна оказалась придворной дамой, выезжавшей с королевой на прогулку, другая казалась моложе годами, но у нее было безвозрастное лицо крайнего скудомыслия, а бледность и вялая медлительность движений говорили о болезненности. Последней выступала настоятельница, худенькая женщина с милым и нежным лицом, которое хранило выражение безмятежной невинности, что, возможно, являлось не самым лучшим качеством для правительницы такой общины. Главой женской части монастыря ее назначил аббат Лука, а он был не из тех людей, что терпят подле себя тех, кто может оспорить его волю. С самого приезда Моргаузы аббату Луке не раз представлялся случай пожалеть о своем выборе; мать Мария никак не подходила на роль надзирательницы над августейшей узницей. С другой стороны, с появлением этой узницы монастырь расцвел необычайно, и потому, пока королеву Оркнейскую надежно держали здесь в четырех стенах, аббат Лука не видел причин вмешиваться в излишне мягкое правление настоятельницы. Он и сам не был совершенно невосприимчив к лестному почтению, которое выказывала ему Моргауза, ни к тонкому обаянию, которое являла она в его присутствии, к тому же всегда существовала вероятность, что настанет день и она вернет себе утраченное положенье если не в собственном своем королевстве, то при дворе: в конце концов, она ведь приходилась сестрой Верховному королю…
Сразу после вечерней службы явилась с весточкой младшая из фрейлин Моргаузы. Королева приглашала четырех младших принцев отужинать с ней. Их она позовет позднее. А теперь она желает видеть принца Мордреда.
За чередой вопросов и возражений, вызванных приказами королевы, Мордред встретился глазами с Гавейном. Единственный из всех, Гавейн глядел на него скорее соболезнующе, чем обиженно или возмущенно.
— Что ж, удачи, — только и сказал он.
Мордред поблагодарил его, пригладил волосы, поправил пояс и висевшие на нем рог для питья и кинжал в ножнах, и все это время придворная дама королевы стояла в ожидании у двери, глядела перед собой блеклыми глазами и повторяла, словно могла говорить только заученные слова:
— Принцам ведено явиться отужинать с госпожой, но сейчас она желает видеть принца Мордреда. Наедине.
Выходя из комнаты вслед за придворной дамой, Мордред услышал, как Гавейн говорит тихонько углом рта Гахерису:
— Не будь глупцом, какая тут привилегия? Сегодня утром она ведь даже не глянула в его сторону. И ты сам знаешь почему. Неужели ты уже забыл о Габране? Бедный Мордред, ему не позавидуешь!
Мордред шел через лужайку сада на шаг позади фрейлины. В траве, поклевывая червей, прыгали черные скворцы, и где-то в ветвях яблони пел дрозд. Солнце было еще теплым, и сад полнился ароматами яблоневого цвета и маргариток, и желтофиолей, что росли вдоль дорожки.
Ничего этого он не замечал. Все его существо сосредоточилось на предстоящей беседе. Теперь ему хотелось, чтобы у него хватило смелости не согласиться с королем, когда Артур сказал ему: “Я отказался видеться с ней, что б ни случилось, но ты ее сын и, полагаю, твой долг увидеться с ней хотя бы из вежливости. Тебе никогда больше не придется возвращаться. Но на этот раз, на этот единственный раз, ты должен это сделать. Я отобрал у нее королевство, я отобрал у нее сыновей; пусть никто не смеет сказать, что я сделал это со всем возможным жестокосердием”.
И в его голове, заглушая этот голос памяти, настойчиво спорили два других голоса, один — голос мальчика Мордреда, сына рыбака, другой принадлежал принцу Мордреду, сыну Верховного короля Артура, взрослому юноше.
“Почему ты должен бояться ее? Она бессильна что-либо сделать. Она беспомощная пленница”.
Это был голос принца, высокого, бесстрашного и гордого, в отделанной серебром тунике и новом зеленом плаще.
“Она ведьма”, — возражал ему сын рыбака.
“Она узница Верховного короля, а он мой отец. Мой отец”, — говорил принц.
“Она моя мать, и она ведьма”.
“Она больше не королева. Ее лишили трона и власти”.
“Она ведьма, и она умертвила мою мать”.
“Ты ее боишься?” — В голосе принца звучало презренье.
“Да”.
“Чего ты страшишься? Что она может сделать? Она даже чары навести не может. Здесь ведь монастырь. На сей раз ты не будешь с ней наедине в подземелье”.
“Знаю. И не знаю, почему я боюсь. Она — одинокая женщина и узница, некому ей помогать, но мне страшно”.
Боковая дверка в сводчатой галерее женского дома была приотворена. Женщина поманила его за собой, и он последовал за ней внутрь, по короткому коридору, в конце которого маячила еще одна дверь.
Удары сердца казались теперь ударами молота о наковальню, ладони у него вспотели. Опустив по бокам руки, он сжал их в кулаки, потом медленно расслабил пальцы, борясь с собой, чтобы обрести утраченное равновесие.
“Я Мордред. Я сам по себе, я ничем не обязан ни ей, ни Верховному королю. Я выслушаю ее, потом уйду. Мне никогда больше не придется встречаться с ней. Чем бы она ни была, что бы она ни говорила, не имеет значенья. Я сам по себе и поступлю по воле своей”.
Не постучав, женщина отворила дверь и отступила в сторону, жестом предлагая ему войти.
Комната была большая, но промозглая и скудно обставленная. И никакого убранства, голые стены из обмазанных глиной ивняковых прутьев, крашенные белой известкой, каменный пол, лишенный ковров или даже плетеных циновок. На одной стене располагалось окно, выходившее в сводчатую галерею; ни слюда, ни ставень не закрывали его, и в комнату свободно залетал прохладный вечерний ветерок. Против входной двери виднелась еще одна дверка. У противоположной от окна стены стояли стол и скамья резного полированного дерева. Во главе стола стояло единственное в комнате кресло, с высокой спинкой, украшенной богатой резьбой, но без подушек. По обеим сторонам его — два простых табурета. Стол был накрыт словно для вечерней трапезы: блюда и чаши из олова и обожженной красной глины или даже дерева. Часть мыслей Мордреда — та, что оставалась холодно наблюдательной, даже когда все тело его покрылось испариной и сердце бешено колотилось в груди, — с сардоническим весельем отметила, что его сводных братьев ожидает трапеза, скромная даже по монастырским меркам.
Однажды в прошлом, когда оборванного сына рыбака впервые привели в великолепный зал, полный красок и света, чтобы он встретился лицом к лицу с королевой-ведьмой, он не видел ничего, кроме нее; сейчас в этой промозглой и голой комнате он забыл обо всем и во все глаза уставился на королеву-узницу.
Она была все еще в простом черном одеянии, что надела для службы, лишенном красок или украшений, за исключением серебряного креста (креста?), что висел у нее на груди. Ее волосы были незатейливо заплетены в две длинные косы. Вуаль она откинула на спину. Моргауза сделала шаг вперед и остановилась, одной рукой опираясь на высокую спинку кресла, а другую пряча в складках черных одежд. Безмолвно и неподвижно она ждала, пока придворная дама заложит засов на двери и тяжелой мерной поступью проследует через комнату, чтобы выйти через маленькую внутреннюю дверку. Когда дверка отворилась, Мордред мельком углядел сваленные в кучу скамеечки и кресла, и блеск серебра, прикрытого грудой занавесей. Кто-то быстро произнес неразборчивые слова, и на неизвестного тут же шикнули. Дверь тихо затворилась, и он остался наедине с королевой.
Он стоял неподвижно, выжидая, когда она сделает первый шаг. Королева повернула голову и застыла в изящной позе, давая повиснуть молчанию. Свет от окна скользил в тяжелых складках ее подола, подрагивал на королевиной груди серебряный крест. Внезапно, как бывает с пловцом, вынырнувшим из водных глубин, чтобы глотнуть воздуха, Мордред ясно увидел две вещи: побелевшие костяшки пальцев, скомкавших темную материю, и вздымавшуюся и опадавшую в такт участившемуся дыханию грудь. Выходит, она тоже ждала этой беседы далеко не с невозмутимым самообладаньем. Она была так же напряжена, как и он сам.
Увидел он и другое. Отметины в штукатурке там, откуда поспешно убрали занавеси; светлые пятна на полу, где лежали ковры. Едва различимые на полу царапины, там, откуда были вытащены и свалены во внутреннем покое кресла, столики и напольные подсвечники-треножники — обстановка, достаточно легкая, чтобы с ней могли управиться женщины, — вместе с подушками и серебром, и прочими предметами роскоши, без которых Моргауза не мыслила себе жизни. Вот она — уловка ведьмы. Снова, как было в ее обычае, Моргауза подготовила декорации. Простые черные одежды, голый промозглый покой, отсутствие прислуги — королева Оркнейская все еще беспокоилась о том, что будет доложено Артуру и что найдут в ее обиталище сыновья Им следовало видеть в ней одинокую узницу, которую притесняют в ее унылом и скорбном заточении.
Этого оказалось достаточно. Страх Мордреда поблек Он отвесил церемонный придворный поклон, после чего спокойно выпрямился и стал ждать, по всей видимости, нимало не смущенный молчаньем и испытующим взором королевы.
Та уронила руку со спинки и, подобрав другой рукой тяжелую юбку, проплыла вперед и опустилась в кресло. Королева разгладила на коленях складки платья, сложила поверх них руки, такие белые на фоне черной материи, и лишь тогда подняла голову и медленно оглядела юношу с головы до ног. Тут он увидел, что для встречи она надела золотой обруч, корону малых королевств Лотиана и Оркнейских островов. Жемчуга и цитрины в оправе белого золота поблескивали на красноватом золоте ее волос.
Когда стало наконец ясно, что он не испытывает ни благоговения, ни смущенья, королева снизошла до того, чтобы заговорить:
— Подойди ближе. Сюда, так мне будет лучше тебя видно. Гм. Да, очень хорошо. “Принц Мордред”, так, мне сказали, теперь тебя величают. Краса Камелота и исполненный надежд меч на службе Артура.
Он снова поклонился, но не произнес ни слова. Губы королевы подобрались.
— Так, выходит, он тебе рассказал?
— Да, госпожа.
— Правду? И он посмел? — Голос ее стал резок от презренья.
— Его слова были похожи на правду. Никто не станет выдумывать такую историю, чтобы потом ею похваляться.
— Ах вот как, юный змей умеет шипеть. Я думала, ты мой преданный слуга, Мордред — сын рыбака.
— Я был им, госпожа. Чем я тебе обязан, того я не отрицаю. Но того, чем я обязан ему, я также не стану отрицать.
— Минутная похоть, — надменно бросила она. — Мальчишка после первой в его жизни битвы. Неиспытанный щенок, который бегом бросился к первой же женщине, стоило ей только свистнуть.
Молчание. Ее голос стал на толику громче:
— Это он тебе рассказал?
— Он рассказал мне, что я его сын, — Мордред говорил, осторожно подбирая слова, и голос его был почти бесцветен, — зачатый в неведении с его сводной сестрой после битвы при Лугуваллиуме. Что сразу после этого ты умудрилась женить на себе короля Лота, который должен был стать супругом твоей сестры, и вместе с ним уехала как его королева в Дунпельдир, где и был рожден я. Что король Лот, узнав о рождении ребенка, слишком скором после свершения свадьбы, и страшась воспитать того, в ком подозревал бастарда Верховного короля, отдал приказ умертвить меня, для чего велел утопить всех младенцев Дунпельдира, а вину за это детоубийство возложил на Верховного короля. Что ты, госпожа, помогала ему в этом деле, зная, что уже отослала меня в безопасное место на островах, где Бруду и Суде было уплачено за то, чтобы они воспитывали меня.
Она подалась вперед, руки ее вцепились в подлокотники кресла.
— А Артур сказал тебе, что он тоже желал твоей смерти? Это он тебе сказал, Мордред?
— Ему не было нужды об этом говорить. Мне и так следовало бы это знать.
— Что ты имеешь в виду? — резко спросила королева. Мордред пожал плечами.
— Это было бы только разумно. Верховный король надеялся родить других сыновей — от законной своей королевы. Зачем ему желать сохранить мне жизнь, незаконнорожденному, да еще рожденному его врагом? — Он взглядом бросил ей вызов. — Ты не можешь отрицать, что ты ему враг и что Лот был ему врагом. Вот почему ты сохранила мне жизнь, так ведь? А я ведь все удивлялся, зачем ты платила Бруду и Суле. чтобы они воспитывали сына Лота. И я был прав, что удивлялся. Ты ни за что не стала бы содержать сына Лота от другой женщины. Была ведь одна по имени Мача? Женщина, чьего новорожденного сына положили в мою колыбель, чтобы этот младенец навлек на себя ярость и меч Лота, а сам я мог бежать его гнева?
На мгновенье в покое повисла мертвенная тишина. Откинувшись на спинку кресла, королева побледнела как полотно, потом наконец сказала, оставив без вниманья последние его слова:
— Итак, я уберегла тебя от мести Лота. Это ты знаешь. Ты это признаешь. Что ты сказал только что? То, чем ты обязан мне, ты отрицать не станешь. Выходит, ты обязан мне своей жизнью. Дважды обязан, Мордред, дважды. — Она снова подалась вперед, голос ее завибрировал: — Мордред, я твоя мать. Не забывай этого. Я тебя родила. Ради тебя я страдала…
Взглядом он остановил ее речь. У нее было лишь мгновенье, в которое она успела подумать, что любой из ее сыновей от Лота уже стоял бы на коленях у ее ног и умолял бы о прощении. Но не этот. Не Артуров сын.
А Артуров сын тем временем холодно говорил:
— Да, ты дала мне жизнь — из минутной похоти. Это твои слова, не мои. Но ведь это правда, не так ли, госпожа? Женщина, которая свистом позвала мальчика на свое ложе. Мальчика, о котором она знала, что он ее сводный брат, но знала также, что однажды он станет великим королем. За это я тебе ничем не обязан.
— Как ты смеешь? — в гневе визгливо вспыхнула она. — Ты, ублюдочное отродье, высиженное в хибаре парой грязных крестьян, говорить со мной…
Он шагнул вперед. Внезапно его также обуял гнев. Его глаза засверкали.
— А ведь говорят, что солнце зачинает отродья в ползучих гадах, когда те греются в его лучах, а?
Молчание. Потом она с шипеньем втянула воздух. Моргауза откинулась на спинку кресла, и руки ее вновь сцепились у нее на коленях. Когда он на мгновенье потерял равновесье, самообладанье вернулось к ней.
— Помнишь, как однажды спускался со мной в пещеру? — мягко спросила она.
Снова молчанье. Он облизнул губы, но ничего не сказал. Королева кивнула.
— Я думала, ты забыл. Тогда позволь мне тебе напомнить, сын мой Мордред. Я ведьма. Я напоминаю тебе об этом и о проклятье, что я некогда наложила на Мерлина, который тоже посмел поносить меня за ту беспечную ночь любви. Он, как и ты, позабыл, что для того, чтобы зачать дитя, потребны двое.
Мордред шевельнулся.
— Ночь любви и роды еще не делают женщину матерью, госпожа. Я большим обязан Суле и Бруду. Я уже сказал, что не обязан тебе ничем. Это не так. Я обязан тебе их смертью. Их ужасной омерзительной смертью. Ты их убила.
— Я? Что это еще за глупость?
— К чему отпираться? Мне давным-давно следовало бы это заподозрить. Но теперь я знаю. Габран перед смертью сознался.
Это ее потрясло. К своему удивлению, Мордред сообразил, что она ничего не знает. Краска прилила к ее щекам, потом снова спала. Теперь королева была очень бледна.
— Габран мертв?
— Да.
— Как?
— Я убил его, — с удовлетвореньем ответил Мордред.
— Ты? За это?
— За что же еще? Если это причиняет тебе горе… но вижу, что горю здесь нет места. Если б ты спросила о нем, тебе бы все рассказали. Тебе нет дела даже до его смерти?
— Ты говоришь как глупый несмышленый птенец. Какой мне толк от Габрана здесь? Да, как любовник он был хорош, но Артур ни за что не позволил бы ему последовать за мной сюда. Это все, что он тебе рассказал?
— Это все, о чем его спрашивали. Так он совершал для тебя и другие убийства? Это он поднес Мерлину яд?
— Это было много лет назад. Скажи мне, старый чародей уже говорил с тобой? Это он навел на тебя чары, чтобы ты переметнулся на сторону Артура?
— Я не говорил с ним. Я почти его не видел. Он вернулся в Уэльс.
— Тогда, может, твой отец Верховный король, — она не выговорила, а выплюнула эти слова, — который был столь откровенен с тобой, может, он рассказал о том, что предрек Мерлин? Какова будет твоя судьба?