Страница:
— Другая сторона медали.
— Вы правы. Но если вам захочется думать плохо о коммунистах ЭЛАС, вспоминайте две вещи. Во-первых, греки — борцы. Если не с кем биться, они идут на соседа, это подтверждает вся история. А второе — бедность. У очень бедных людей любая вера, дающая надежду, находит быстрый путь к сердцу. Думаю, что нищим можно простить почти все.
Я молчала и вспоминала, как Филип однажды бросил нищему пятьсот франков и немедленно забыл о нем. А тут прямая жертва тихим легким голосом говорит о прошлом и выражает естественное, необыкновенное и упрямое сочувствие, какого я никогда не встречала — во плоти… Как шок, как стрела из ночи, ко мне пришло сознание, что — тайна или нет — мне очень нравится этот мужчина.
— Что случилось?
— Ничего, продолжайте.
— Причина моего приезда в Дельфы — третье письмо брата. Оно пришло уже после известия о его смерти и было спрятано отцом — он испугался, что единственный живой семнадцатилетний сын опять начнет сильно переживать. Когда отец умер, я стал разбирать его бумаги и увидел письмо. Не слишком много оно сообщало, но было необыкновенным — восхищенным. Даже почерк. Я знал Михаэля очень хорошо, несмотря на разницу в возрасте, и клянусь, что он был абсолютно не в себе, когда писал. Уверен, он нашел что-то в горах.
Я вспомнила старинные сказки, вечный сюжет: умирает человек, таинственная бумага — ключ, отправляющий в путешествие через горы на странную землю. Ночь стояла вокруг нас, полная звезд. Слева — тень горы, потерянного мира богов. Колеса шуршали в пыли, но от одного названия — Парнас — мурашки бежали по спине. Очень странным голосом я сказала:
— Да?
— Поймите, это письмо я читал, уже многое узнав, после войны. Мы с отцом расследовали, как Михаэль работал, встречались с некоторыми из тех, кто его знал. Больше года до своей смерти, с весны сорок третьего, он работал в этом районе в одной из групп ЭЛАС, руководителем которой был Ангелос Драгумис. Имя очень к нему не подходило. Его группа сделала кое-что — участвовала в разрушении Горгопотамского виадука прямо в зубах у немцев, в том деле на мосту у Лидорикон, но это не важно… Греки такими не гордятся. За ним тянется обычный хвост пожаров, изнасилований, пыток, разрушенных домов, людей — не убитых, а оставленных умирать с голода… Но при этом он родился здесь, трудно даже поверить… Говорят, он умер. Он исчез за югославской границей, когда провалился коммунистический путч в декабре сорок четвертого, с тех пор его больше никто не видел. Именно с ним работал мой брат, добивался боевых побед. Когда сюда прибыли новые силы немцев, группа Ангелоса рассеялась и спряталась в горах. Михаэль, по-моему, был один. Несколько недель он прятался на Парнасе. Однажды на него наткнулся патруль, он убежал, но одна пуля задела его. Не слишком плохая рана, но без внимания могла стать серьезной.
Один из его контактов, Стефанос, взял его к себе домой. Вместе с женой они нянчились с ним и, наверняка, вывезли бы из страны, но на Арахову напали немцы. Его не нашли, но знали, что он там, поэтому взяли хозяйского сына Кяколаоса и застрелили. Ничего особенного. Грек будет стоять и смотреть, как убивают его семью, но не предаст друга, который ел его соль. Немцы застрелили Николаоса, и Михаэль опять ушел в горы. Плечо его болело, но терпимо. Стефанос с женой просили его остаться, но Николаос оставил маленьких сына и дочь, и… В общем, он сказал, что не хочет рисковать чужими жизнями. Больше я ничего не знаю. Его поймали и убили где-то на Парнасе.
— И вы попросите Стефаноса показать его могилу?
— Я знаю, где она, и был там. Он похоронен в Дельфах на маленьком кладбище недалеко от студии. Я хочу узнать, где точно он умер. Стефанос нашел тело, отправил письмо и все остальное. Когда нам официально сообщили, что Михаэль лежит в Дельфах, мы с отцом написали священнику, тот прислал нам адрес Стефаноса, и все какое-то время было ясно… Пока я не увидел письма.
Мы повернули. Впереди каскадом стекали с горы огни Араховы. Машина остановилась у края дороги. Саймон заглушил мотор, достал из внутреннего кармана бумажник, вынул что-то и дал мне.
— Подождите, я достану зажигалку, хотите сигарету?
— Спасибо.
Мы закурили, он держал для меня маленький огонек, пока я читала. Письмо нацарапано на листке дешевой бумаги, покоробилось, как от дождя, немного грязное и рваное. Его края закрутились от перечитывания. У меня было странное чувство, что прикасаться к нему — кощунство.
«Дорогой папочка! Бог знает, когда ты получишь это, вряд ли скоро, но я должен писать. Была заварушка, но окончилась, все в порядке, не волнуйся. Не знаю, как ты относишься к словесным штампам, я бешусь, они мне очень мешают именно сегодня, когда есть что-то, что я действительно очень хочу сказать, зафиксировать как-то. Ничего общего с войной, работой или чем-нибудь вроде, но совершенно невозможно передать на бумаге, и как же я, к дьяволу, тебе это передам? Знаешь, что угодно может случиться, пока я встречу кого-нибудь, с кем можно передать личное письмо, если бы у меня память была лучше или я старательнее изучал классику (Господи, как давно!), я бы отослал тебя к Калимаху, да, кажется, это написал Калимах, но не помню где. Придется оставить на потом. Но завтра я увижу человека, которому доверяю, и скажу ему, и будь что будет. Если все хорошо, это когда-нибудь кончится, мы вернемся сюда вместе в сияющее убежище, и я смогу показать тебе и маленькому братику Саймону. Как он? Шлю ему свою любовь. До того дня — и что это будет за день!
Твой любящий сын Михаэль».
Я осторожно вернула бумагу.
— А он обычно писал не так?
— Совсем не так. Он всегда скрывал эмоции и предчувствия, знал, что такое риск и брал его на себя. Поговоришь с ним и кажется, что это самый спокойный и небрежный дьявол на свете. Требовалось время, чтобы понять его стойкость и уверенность в себе. (Как у маленького братика Саймона, подумала я.) Здесь все очень странно, торопливо, иносказательно. Почти истеричное, женское письмо.
— Я вас понимаю.
Он засмеялся:
— Извините. Он был в очень эмоционально возбужденном состоянии, и не от красот природы — он был в Дельфах до войны не раз. Я посмотрел Калимаха, но не нашел там ключа, а сияющее убежище — это из пророчества Дельфийского оракула про храм Аполлона. Тоже далеко не заводит.
— Вы употребили слово ключ? А что вы надеетесь найти?
— То, что нашел Михаэль.
— Понимаю. Вы имеете в виду кусок про сияющую цитадель…
— Да. Он нашел что-то, что его восхитило, и я думаю, что знаю, что это, но должен убедиться, и поэтому я должен выяснить, где он умер и как… Я уверен, что прав.
Мы оказались в Арахове, в знакомом запахе пыли, бензина, навоза и винограда, среди толпившихся стен и цветных ковров, которые нежно гладили бока машины. Несколько осликов, свободных от пут и седла, гуляли по улице. На стене сада стояла коза, она посмотрела на нас недобрым взглядом и, отпрыгнув, исчезла в тени. Саймон остановил машину на том же месте, заглушил мотор, мы вышли и отправились туда, откуда он снизошел днем.
Напротив — кафе с дюжиной столиков в чисто вымытой комнате, почти все были заняты. На нас смотрели мужчины. Вернее, на меня, нет, на Саймона. Он остановился у подножия лестницы и обнял меня за плечо.
— Сюда, и осторожнее. Ступеньки крутые и ослики понастроили тут капканов. Стефанос, конечно, живет на самом верху.
Я подняла голову. Дорожка была фута четыре в ширину. Ступеньки расположились слишком далеко друг от друга и выглядели не слишком обработанными обломками Парнаса. Ослики — толпы здоровых осликов — ходили по этому пути неоднократно. Где-то наверху светились окна. По какой-то причине я вдруг задумалась о том, куда меня занесло. ЭЛАС, Стефанос, Михаэль, поливающий кровью землю над Дельфами… А теперь вверх по дорожке под руку с Саймоном. А интересно, что нам скажет Стефанос? И неожиданно я поняла, что не хочу этого слышать.
— Аванти, — сказал мой спутник весело.
Я задавила в себе труса и пошла дальше.
6
7
— Вы правы. Но если вам захочется думать плохо о коммунистах ЭЛАС, вспоминайте две вещи. Во-первых, греки — борцы. Если не с кем биться, они идут на соседа, это подтверждает вся история. А второе — бедность. У очень бедных людей любая вера, дающая надежду, находит быстрый путь к сердцу. Думаю, что нищим можно простить почти все.
Я молчала и вспоминала, как Филип однажды бросил нищему пятьсот франков и немедленно забыл о нем. А тут прямая жертва тихим легким голосом говорит о прошлом и выражает естественное, необыкновенное и упрямое сочувствие, какого я никогда не встречала — во плоти… Как шок, как стрела из ночи, ко мне пришло сознание, что — тайна или нет — мне очень нравится этот мужчина.
— Что случилось?
— Ничего, продолжайте.
— Причина моего приезда в Дельфы — третье письмо брата. Оно пришло уже после известия о его смерти и было спрятано отцом — он испугался, что единственный живой семнадцатилетний сын опять начнет сильно переживать. Когда отец умер, я стал разбирать его бумаги и увидел письмо. Не слишком много оно сообщало, но было необыкновенным — восхищенным. Даже почерк. Я знал Михаэля очень хорошо, несмотря на разницу в возрасте, и клянусь, что он был абсолютно не в себе, когда писал. Уверен, он нашел что-то в горах.
Я вспомнила старинные сказки, вечный сюжет: умирает человек, таинственная бумага — ключ, отправляющий в путешествие через горы на странную землю. Ночь стояла вокруг нас, полная звезд. Слева — тень горы, потерянного мира богов. Колеса шуршали в пыли, но от одного названия — Парнас — мурашки бежали по спине. Очень странным голосом я сказала:
— Да?
— Поймите, это письмо я читал, уже многое узнав, после войны. Мы с отцом расследовали, как Михаэль работал, встречались с некоторыми из тех, кто его знал. Больше года до своей смерти, с весны сорок третьего, он работал в этом районе в одной из групп ЭЛАС, руководителем которой был Ангелос Драгумис. Имя очень к нему не подходило. Его группа сделала кое-что — участвовала в разрушении Горгопотамского виадука прямо в зубах у немцев, в том деле на мосту у Лидорикон, но это не важно… Греки такими не гордятся. За ним тянется обычный хвост пожаров, изнасилований, пыток, разрушенных домов, людей — не убитых, а оставленных умирать с голода… Но при этом он родился здесь, трудно даже поверить… Говорят, он умер. Он исчез за югославской границей, когда провалился коммунистический путч в декабре сорок четвертого, с тех пор его больше никто не видел. Именно с ним работал мой брат, добивался боевых побед. Когда сюда прибыли новые силы немцев, группа Ангелоса рассеялась и спряталась в горах. Михаэль, по-моему, был один. Несколько недель он прятался на Парнасе. Однажды на него наткнулся патруль, он убежал, но одна пуля задела его. Не слишком плохая рана, но без внимания могла стать серьезной.
Один из его контактов, Стефанос, взял его к себе домой. Вместе с женой они нянчились с ним и, наверняка, вывезли бы из страны, но на Арахову напали немцы. Его не нашли, но знали, что он там, поэтому взяли хозяйского сына Кяколаоса и застрелили. Ничего особенного. Грек будет стоять и смотреть, как убивают его семью, но не предаст друга, который ел его соль. Немцы застрелили Николаоса, и Михаэль опять ушел в горы. Плечо его болело, но терпимо. Стефанос с женой просили его остаться, но Николаос оставил маленьких сына и дочь, и… В общем, он сказал, что не хочет рисковать чужими жизнями. Больше я ничего не знаю. Его поймали и убили где-то на Парнасе.
— И вы попросите Стефаноса показать его могилу?
— Я знаю, где она, и был там. Он похоронен в Дельфах на маленьком кладбище недалеко от студии. Я хочу узнать, где точно он умер. Стефанос нашел тело, отправил письмо и все остальное. Когда нам официально сообщили, что Михаэль лежит в Дельфах, мы с отцом написали священнику, тот прислал нам адрес Стефаноса, и все какое-то время было ясно… Пока я не увидел письма.
Мы повернули. Впереди каскадом стекали с горы огни Араховы. Машина остановилась у края дороги. Саймон заглушил мотор, достал из внутреннего кармана бумажник, вынул что-то и дал мне.
— Подождите, я достану зажигалку, хотите сигарету?
— Спасибо.
Мы закурили, он держал для меня маленький огонек, пока я читала. Письмо нацарапано на листке дешевой бумаги, покоробилось, как от дождя, немного грязное и рваное. Его края закрутились от перечитывания. У меня было странное чувство, что прикасаться к нему — кощунство.
«Дорогой папочка! Бог знает, когда ты получишь это, вряд ли скоро, но я должен писать. Была заварушка, но окончилась, все в порядке, не волнуйся. Не знаю, как ты относишься к словесным штампам, я бешусь, они мне очень мешают именно сегодня, когда есть что-то, что я действительно очень хочу сказать, зафиксировать как-то. Ничего общего с войной, работой или чем-нибудь вроде, но совершенно невозможно передать на бумаге, и как же я, к дьяволу, тебе это передам? Знаешь, что угодно может случиться, пока я встречу кого-нибудь, с кем можно передать личное письмо, если бы у меня память была лучше или я старательнее изучал классику (Господи, как давно!), я бы отослал тебя к Калимаху, да, кажется, это написал Калимах, но не помню где. Придется оставить на потом. Но завтра я увижу человека, которому доверяю, и скажу ему, и будь что будет. Если все хорошо, это когда-нибудь кончится, мы вернемся сюда вместе в сияющее убежище, и я смогу показать тебе и маленькому братику Саймону. Как он? Шлю ему свою любовь. До того дня — и что это будет за день!
Твой любящий сын Михаэль».
Я осторожно вернула бумагу.
— А он обычно писал не так?
— Совсем не так. Он всегда скрывал эмоции и предчувствия, знал, что такое риск и брал его на себя. Поговоришь с ним и кажется, что это самый спокойный и небрежный дьявол на свете. Требовалось время, чтобы понять его стойкость и уверенность в себе. (Как у маленького братика Саймона, подумала я.) Здесь все очень странно, торопливо, иносказательно. Почти истеричное, женское письмо.
— Я вас понимаю.
Он засмеялся:
— Извините. Он был в очень эмоционально возбужденном состоянии, и не от красот природы — он был в Дельфах до войны не раз. Я посмотрел Калимаха, но не нашел там ключа, а сияющее убежище — это из пророчества Дельфийского оракула про храм Аполлона. Тоже далеко не заводит.
— Вы употребили слово ключ? А что вы надеетесь найти?
— То, что нашел Михаэль.
— Понимаю. Вы имеете в виду кусок про сияющую цитадель…
— Да. Он нашел что-то, что его восхитило, и я думаю, что знаю, что это, но должен убедиться, и поэтому я должен выяснить, где он умер и как… Я уверен, что прав.
Мы оказались в Арахове, в знакомом запахе пыли, бензина, навоза и винограда, среди толпившихся стен и цветных ковров, которые нежно гладили бока машины. Несколько осликов, свободных от пут и седла, гуляли по улице. На стене сада стояла коза, она посмотрела на нас недобрым взглядом и, отпрыгнув, исчезла в тени. Саймон остановил машину на том же месте, заглушил мотор, мы вышли и отправились туда, откуда он снизошел днем.
Напротив — кафе с дюжиной столиков в чисто вымытой комнате, почти все были заняты. На нас смотрели мужчины. Вернее, на меня, нет, на Саймона. Он остановился у подножия лестницы и обнял меня за плечо.
— Сюда, и осторожнее. Ступеньки крутые и ослики понастроили тут капканов. Стефанос, конечно, живет на самом верху.
Я подняла голову. Дорожка была фута четыре в ширину. Ступеньки расположились слишком далеко друг от друга и выглядели не слишком обработанными обломками Парнаса. Ослики — толпы здоровых осликов — ходили по этому пути неоднократно. Где-то наверху светились окна. По какой-то причине я вдруг задумалась о том, куда меня занесло. ЭЛАС, Стефанос, Михаэль, поливающий кровью землю над Дельфами… А теперь вверх по дорожке под руку с Саймоном. А интересно, что нам скажет Стефанос? И неожиданно я поняла, что не хочу этого слышать.
— Аванти, — сказал мой спутник весело.
Я задавила в себе труса и пошла дальше.
6
Маленький двухэтажный дом Стефаноса стоял в самом конце дорожки. Нижний этаж, где обитали ослик, две козы и скопище костлявых кур, открывался прямо на нее. Белая каменная лестница вела на второй этаж, где жила семья, и заканчивалась белой бетонной платформой, служившей одновременно верандой и садом. На ее низком парапете стояли горшки с зеленью, крышу составляла опора для винограда. Саймону приходилось наклоняться, чтобы избежать тяжелых ветвей. К моей щеке прикоснулась тяжелая виноградная гроздь. Верхняя половина двери была открыта, воздух заполнял горячий запах семейного ужина, животных и герани, пылающей в цветочных горшках.
Нас услышали, открылась нижняя половина двери и появился большой старый человек. Белые волосы и борода завивались, как у великого Зевса в Афинском музее. Мой спутник вышел из тени с протянутой рукой и произнес какое-то приветствие на греческом. Рот старика приоткрылся, будто непроизвольное восклицание рвалось нам в лицо, но сказал он спокойно и довольно формально:
— Брат Михаэля, приветствуем тебя. Женщина дома сказала, что ты придешь сегодня.
Саймон убрал, казалось, незамеченную руку и ответил не менее формально:
— Рад видеть вас, кирие Стефанос. Меня зовут Саймон, это — кириа Хэвен, она подвезла меня на машине.
Взгляд старика скользнул по мне, не более. Он наклонил голову.
— Приветствую вас обоих. Пожалуйста, входите.
Повернулся и ушел в комнату. Почти все сейчас и потом говорилось по-гречески, я ничего не понимала, следила только за эмоциональным фоном беседы. Саймон потом все перевел. Я сразу поняла, что тут не особенно рады нас видеть, и так уже привыкла к греческому чудесному гостеприимству, что возмутилась. Понятно почему старик не говорил со мной, я — женщина, но отвергать протянутую руку… Я в сомнении посмотрела на Саймона. Он подмигнул и пропустил меня вперед.
Пол единственной в доме квадратной комнаты был сделан из струганых досок, на вымытых белых стенах висели картины со святыми. Свет шел из голой электрической лампочки. В углу стояла старомодная плита, над ней — полки, закрытые голубой занавеской, за которой явно скрывались еда и посуда. У одной стены — кровать, накрытая коричневым одеялом и явно днем используемая, как диван. Сверху — мадонна с младенцем, перед ними — красная лампочка. Комод, стол, кухонные стулья, скамейка, покрытая тканью. На полу один тканый коврик, красный и зеленый, как попугай. Великая бедность и страстная чистота.
У плиты сидела старая женщина, вся в черном и с покрытой головой. Она улыбнулась мне, показала на стул и замолчала, уронив руки на колени. Саймон сел около двери, старик — на скамейку. Они молча смотрели друг на друга, когда раздались быстрые шаги. Юноша вбежал с балкона и остановился — одна рука на дверях, другая заткнута за ремень. Очень театральная поза, но ему подходила — лет примерно восемнадцать, стройный, загорелый и красивый, с крупными коричневыми кудрями и живым возбужденным взглядом. На нем были старые фланелевые брюки и самая жутко-яркая на свете рубашка.
— Он пришел?
Тут он увидел Саймона. Яркую улыбку и поток слов прервал дедушка.
— Кто сказал тебе прийти?
— Я хотел увидеть его.
— Теперь увидел. Сиди и молчи, Нико, нам о многом нужно поговорить.
— Ты сказал ему?
— Ничего я ему не сказал, сиди и молчи.
Нико послушался, но уставился на англичанина со странным выражением — возбуждение, веселье и злоба.
Саймон сохранял знакомое мне безразличие. Когда стало ясно, что нарушить затянувшееся молчание никто не решается, Саймон сказал, что рад их видеть, поговорил о себе и отце, выразил благодарность.
— Я попробую не задавать вопросов, которые могут вас огорчить, но пришел сказать спасибо за отца и себя… и увидеть дом, где мой брат нашел друзей в последние дни жизни.
Он остановился и медленно огляделся. Опять тишина. Внизу чихнул какой-то зверь. Лицо Саймона ничего не выражало, но мальчик внимательно и нетерпеливо смотрел то на него, то на дедушку. Но Стефанос молчал.
Через века опять фраза:
— Значит, это было здесь?
— Здесь, кирие. Внизу за кормушкой есть дырка в стене. Он прятался там. Грязные немцы не додумались смотреть за соломой и дерьмом. Хочешь, покажу?
Саймон покачал головой.
— Нет. Не хочу напоминать о тех днях и много расспрашивать. Вы все рассказали в письме. Как он был ранен в плечо, нашел здесь убежище и потом… позже ушел опять в горы.
— Это было на рассвете, — сказал старик, — второго октября. Мы умоляли его остаться, он еще не выздоровел, а в горах рано становится сыро. Но он не согласился. Помог похоронить моего сына и ушел. — Он кивнул в сторону мальчика. — Был и этот, и его сестра Мария, которая сейчас замужем за Георгием, хозяином магазина в деревне. Когда пришли немцы, дети были с матерью в полях, иначе, кто знает? Их тоже могли убить… Кирие Михаэль не остался из-за них.
— Да. Через несколько дней его убили. Вы нашли тело и спустили с гор, чтобы похоронить. Я хочу, чтобы вы показали мне, где он убит.
Опять тишина.
Мальчик Нико смотрел не моргая и курил.
Старик сказал тяжело:
— Я, конечно, сделаю это. Завтра?
— Если это удобно.
— Для тебя всегда удобно.
— Вы очень добры.
— Ты — брат Михаэля.
Вдруг женщина рядом со мной ожила и сказала чистым мягким голосом почти с отчаянием:
— Он был мне сыном, — слезы появились на ее щеках, — он должен был остаться…
— Но как он мог остаться и подвергать вас опасности? Когда вернулись немцы…
— Они не вернулись, — сказал Нико с кровати.
— Нет. Потому что поймали его в горах. Но если бы не нашли, могли вернуться в деревню, и тогда…
— Они его не поймали, — сказал старик. Он сидел на скамье, наклонившись вперед, колени раздвинуты, руки сжаты в кулаки. Очень темные глаза сверкали из-под бровей. Мужчины смотрели друг на друга, время остановилось.
— Что вы пытаетесь мне сказать?
— Михаэля убили не немцы. Его убил грек, человек из Араховы.
В этот момент отключился свет.
Местные жители явно привыкли к капризам электричества. Через мгновение женщина нашла и зажгла масляную лампу и поставила ее на стол в середине комнаты. Лампа из какого-то дешевого яркого металла выглядела жутко, но горела абрикосовым светом и сладко пахла оливковым маслом. Тяжелые тени преобразили Стефаноса в трагического актера из «Царя Эдипа». Нико перекатился на живот и смотрел яркими глазами на этот спектакль. Я подумала, что смерть отца и Михаэля для него не более, чем дыхание восхитительного прошлого.
Саймон сказал:
— Да, вижу… Это делает многое понятным. И, конечно, вы не знаете кто это?
— Конечно, знаем. Тебе интересно, почему мы не убили его, раз называем Михаэля сыном?
Нико сказал противным голосом:
— Дедушка, англичане устроены по-другому.
Саймон быстро взглянул на него, но ответил Стефаносу:
— Не совсем. Что с ним случилось, он жив?
— Объясню. Сначала я должен сказать его имя — Ангелос Драгумис, я писал о нем. Но этого я бы никогда не сказал, если бы ты не приехал. Раз ты здесь, этого нельзя скрыть, ты имеешь право знать.
Саймон аккуратно катал сигарету по спичечной коробке, лицо неподвижно, глаз не видно. Мальчик перевернулся на кровати, усмехаясь.
— Когда твой брат ушел отсюда, он, думаю, хотел присоединиться к своей группе. Основная ее часть отправилась на север вместе с Ангелосом. Почему он вернулся, не знаю, но он встретил Михаэля на Парнасе и убил его.
— Почему?
— Не знаю. Но такое тогда случалось часто. Возможно, они поругались из-за военных действий. Может, Михаэль чего-нибудь от него требовал, а Ангелос, как известно, берег свои войска для другой борьбы, после ухода немцев. Его видели в Афинах, он был очень активен в резне в Каламаи. Да, точно, он предавал союзников с самого начала, хотя не думаю, чтобы Михаэль знал. Или еще из-за чего. Два таких человека не могут встретиться и договориться. Ангелос был плохим до самой глубины души, а Михаэль… ему не нравилось с таким работать. Они ссорились часто, он говорил мне. Ангелос был нагл и задирист, а Михаэль… он не поддавался принуждению.
— Это точно. Но вы сказали убил. Если два человека ссорятся и дерутся, это не убийство.
— Это было убийство. Драка была нечестной. Первый удар твой брат получил сзади, камнем или прикладом, там осталась рана. Это чудо, что удар не убил и даже не оглушил его. Он, наверно, услышал что-то и обернулся, потому что драка все же была. Михаэль был… сильно избит.
— Ясно, — Саймон зажег сигарету, — как Ангелос убил его? Понимаю, что не из ружья. Ножом?
— Сломал шею.
Спичка замерла в дюйме от сигареты. Серые глаза смотрели на старика. Стефанос кивнул, как это мог бы сделать Зевс. Нико неожиданно сощурился, заблестел зрачками из-под длинных ресниц. Спичка достигла цели.
— Хорошая, должно быть, была потасовка, — сказал Саймон.
— Его не просто было убить, — сказал старик. — Но с раненым плечом и ударом по голове…
Голос ему отказал. Он не глядел на Саймона, казалось, он видел что-то отдаленное за освещенными стенами комнаты, далекое во времени и пространстве. Снова пауза.
Англичанин выпустил большое облако дыма.
— Да. Ну что же. А этот человек, Ангелос… Что случилось с ним?
— Этого я сказать не могу. Он не вернулся в Арахову. Говорили, что он ушел в Югославию. Четырнадцать лет никто о нем не слышал, возможно, он мертв. У него был только один родственник, двоюродный брат, Димитриос Драгумис, который ничего о нем не знает. Сейчас он живет в Итеа. Он тоже был в группе Ангелоса, но не командовал, и, вообще, кое-что лучше забывать. Вот то, что Ангелос делал с собственным народом, забыть нельзя. Он был в Каламаи, говорят, также в Пиргосе, где погибли многие сотни греков и мой двоюродный брат, старик. Дело не в этом… Дело тут не в политике, кирие Саймон, и не в том, что такие, как он, делали во время войны. Он — зло, кирие, он человек, которого приводило в восторг зло. Он любил видеть боль, обижать детей и старых женщин, и гордился, как Арес, что многих убил. Он вырывал глаза и улыбался, всегда улыбался. Он был плохой человек и он предал Михаэля и убил его.
— Если никто его с тех пор не видел, как вы можете знать, что убийца — он?
— Видел, — сказал старик просто.
— Видели его?
— Да. Никаких сомнений. Когда я пришел, он повернулся и побежал. Я не мог гнаться за ним, Михаэль был еще жив. Он жил еще около минуты, но этого хватило, чтобы задержать меня и дать убийце сбежать.
— А он не пытался на вас напасть?
— Нет. Он не так-то легко отделался. Михаэль легко не сдался, несмотря на предательское нападение. Ангелос мог бы застрелить меня, но его револьвер я потом нашел за камнем, он закатился туда в драке. Он хотел убить Михаэля тихо, но оказался недостаточно ловок и умен. Когда я увидел их, Ангелос встал и собирался найти пистолет, но на него напала моя собака, и все, что он мог сделать — это смыться. Без пистолета он не годился больше ни на что. — Он вытер рот тыльной стороной ладони. — Я отнес твоего брата в Дельфы, ближе было некуда. Это все.
— Он не говорил?
Стефанос заколебался, и взгляд Саймона напрягся. Старик покачал головой.
— Да ерунда, кирие. Если бы в этом был смысл, я бы рассказал в письме. Он сказал: «Возничий». Это название знаменитой бронзовой статуи в Дельфийском музее знаю даже я — юноша в свободной одежде, в руках вожжи от исчезнувших лошадей.
— Не совсем уверен. Я несся по тропинке к подножию скалы, задыхался и был вообще не в себе. Он прожил секунды, но узнал меня. Чего говорить про статую, не знаю, если он действительно именно это и прошептал.
— Почему вы не написали про Ангелоса?
— Все закончилось, отцу Михаэля лучше было думать, что он погиб в бою, а не от руки предателя. И стыдно.
— До такой степени закончилось, что, когда брат Михаэля приезжает в Арахову, мужчины отворачиваются, а хозяин не подает руки.
Старик улыбнулся.
— Ну хорошо, не закончилось. Стыд остался.
— Он не на вас.
— На Греции.
— Моя страна тоже кое-что делала, чтобы уравнять счет.
— Политика!
Стефанос жестами очень выразительно объяснил, что, по его мнению, нужно сделать со всеми политиками, и Саймон засмеялся.
Как по сигналу, старая женщина встала, отодвинула голубую занавеску и вытащила большой каменный кувшин. Она поставила на стол стаканы и налила темного сладкого вина.
Стефанос спросил:
— Значит, ты выпьешь с нами?
— С огромным удовольствием.
Женщина вручила стакан Саймону, потом Стефаносу, Нико и, наконец, мне. Себе она не взяла, а стояла и смотрела на нас со скромной гордостью. Очень хорошее вино, немного отдавало вишнями.
Я улыбнулась ей и сказала неуверенно по-гречески:
— Очень хорошо.
Ее лицо расколола широкая улыбка.
Она наклонила голову и повторила с удовольствием:
— Очень хорошо, очень хорошо, — а Нико повернулся на кровати и сказал по-английски с американским акцентом:
— Говорите по-гречески, мисс?
— Нет, только несколько слов.
Он повернулся к Саймону:
— А почему вы хорошо говорите по-гречески, а?
— Брат научил меня, когда я был еще моложе тебя. И я продолжал учить его потом, был уверен, что приеду сюда когда-нибудь.
— Почему ты не приехал раньше?
— Это слишком дорого, Нико.
— А теперь ты разбогател?
— Мне хватает.
— Понял. Теперь ты пришел, знаешь об Ангелосе и своем брате, а что ты скажешь, если узнаешь кое-что еще? Что если Ангелос жив?
— Ты говоришь мне это, Нико?
— Его недавно видели рядом с Дельфами на горе. Но, может, это призрак, — мальчик улыбнулся, — на Парнасе есть призраки, огоньки двигаются и голоса разносятся над скалами. Некоторые видели разные вещи, я — нет. Это старые боги, нет?
— Возможно. Это правда, Нико, что Ангелоса видели?
Нико пожал плечами.
— Откуда я знаю. Его видел Янис, а Янис… — он со значением повертел рукой у головы. — Ангелос убил его мать, сжег дом отца, и с тех пор Янис тронулся, он видел Ангелоса много раз. Но вот Димитриос Драгумис задавал много вопросов о твоем приезде. Все мужчины в Арахове про тебя знали и разговаривали, но Димитриос специально расспрашивал — и здесь, и в Дельфах, очень суетился.
— Какой он?
— Немного похож на брата, не лицом, а фигурой. Ну и не духом. Ты, может, и встретишь его, — сказал Нико с невинным видом, — но не бойся. И не беспокойся об Ангелосе, кирие Саймон.
Саймон фыркнул:
— А что, похоже, что я беспокоюсь?
— Да нет, но он умер. А если не умер… Ты всего лишь англичанин, нет?
— И что?
Нико очаровательно хихикнул и скатился с кровати.
Стефанос вдруг сказал очень строго:
— Веди себя прилично. Что он говорит, кирие Саймон?
— Он думает, что я не могу справиться с Ангелосом, — сказал Саймон лениво. — На, Нико, лови.
Он бросил мальчику сигарету, тот поймал ее крайне грациозно и продолжал смеяться. Саймон повернулся к старику.
— Вы думаете, правда, что его здесь видели?
Пастух бросил пламенный взгляд на внука из-под белых бровей.
— Рассказал, значит, сказочку? Слухи пустил идиот, который видел его не меньше двенадцати раз с конца войны. И немцев несколько раз. Не обращай внимания.
— И на огни и голоса на Парнасе?
— Если человек идет на Парнас после захода солнца, почему бы ему не увидеть странные вещи? Боги еще ходят там, и человек, неосторожный в стране богов, — дурак. — Еще один взгляд на мальчика. — Ужасных глупостей ты набрался в Афинах. И это — отвратительная рубашка.
Нико выпрямился.
— Нет! Она американская!
Старик зарычал, а Саймон спросил:
— Помощь?
Старик коротко засмеялся.
— Знаешь, он неплохой мальчик, хоть Афины его и испортили. Но я сделаю из него мужчину. Дай кирие Саймону еще вина, — это жене, которая уже спешила с кувшином.
— Спасибо. А правда, что Драгумис задавал обо мне вопросы?
— Да — когда, на сколько, зачем и много еще всего. Но он не имеет отношения к смерти Михаэля — с этим мы разобрались. Иначе он бы побоялся вернуться. И он ничего не знает. Однажды — год, нет, одиннадцать месяцев назад — он подошел ко мне и спросил, что случилось, и где Михаэль убит. Он стыдился и хорошо говорил о нем, но я не обсуждаю своих сыновей с первым встречным и отказался разговаривать. А больше никто не знал всей правды, кроме священника в Дельфах, который уже умер, и моего брата Алкиса, убитого во время войны.
— И теперь меня.
— И теперь тебя. Я отведу тебя туда завтра и покажу это место. Твое право.
Он посмотрел на Саймона исподлобья, потом сказал медленно.
— Я думаю, кирие Саймон, ты очень похож на Михаэля. А Нико — еще больше дурак, чем я думал.
Нас услышали, открылась нижняя половина двери и появился большой старый человек. Белые волосы и борода завивались, как у великого Зевса в Афинском музее. Мой спутник вышел из тени с протянутой рукой и произнес какое-то приветствие на греческом. Рот старика приоткрылся, будто непроизвольное восклицание рвалось нам в лицо, но сказал он спокойно и довольно формально:
— Брат Михаэля, приветствуем тебя. Женщина дома сказала, что ты придешь сегодня.
Саймон убрал, казалось, незамеченную руку и ответил не менее формально:
— Рад видеть вас, кирие Стефанос. Меня зовут Саймон, это — кириа Хэвен, она подвезла меня на машине.
Взгляд старика скользнул по мне, не более. Он наклонил голову.
— Приветствую вас обоих. Пожалуйста, входите.
Повернулся и ушел в комнату. Почти все сейчас и потом говорилось по-гречески, я ничего не понимала, следила только за эмоциональным фоном беседы. Саймон потом все перевел. Я сразу поняла, что тут не особенно рады нас видеть, и так уже привыкла к греческому чудесному гостеприимству, что возмутилась. Понятно почему старик не говорил со мной, я — женщина, но отвергать протянутую руку… Я в сомнении посмотрела на Саймона. Он подмигнул и пропустил меня вперед.
Пол единственной в доме квадратной комнаты был сделан из струганых досок, на вымытых белых стенах висели картины со святыми. Свет шел из голой электрической лампочки. В углу стояла старомодная плита, над ней — полки, закрытые голубой занавеской, за которой явно скрывались еда и посуда. У одной стены — кровать, накрытая коричневым одеялом и явно днем используемая, как диван. Сверху — мадонна с младенцем, перед ними — красная лампочка. Комод, стол, кухонные стулья, скамейка, покрытая тканью. На полу один тканый коврик, красный и зеленый, как попугай. Великая бедность и страстная чистота.
У плиты сидела старая женщина, вся в черном и с покрытой головой. Она улыбнулась мне, показала на стул и замолчала, уронив руки на колени. Саймон сел около двери, старик — на скамейку. Они молча смотрели друг на друга, когда раздались быстрые шаги. Юноша вбежал с балкона и остановился — одна рука на дверях, другая заткнута за ремень. Очень театральная поза, но ему подходила — лет примерно восемнадцать, стройный, загорелый и красивый, с крупными коричневыми кудрями и живым возбужденным взглядом. На нем были старые фланелевые брюки и самая жутко-яркая на свете рубашка.
— Он пришел?
Тут он увидел Саймона. Яркую улыбку и поток слов прервал дедушка.
— Кто сказал тебе прийти?
— Я хотел увидеть его.
— Теперь увидел. Сиди и молчи, Нико, нам о многом нужно поговорить.
— Ты сказал ему?
— Ничего я ему не сказал, сиди и молчи.
Нико послушался, но уставился на англичанина со странным выражением — возбуждение, веселье и злоба.
Саймон сохранял знакомое мне безразличие. Когда стало ясно, что нарушить затянувшееся молчание никто не решается, Саймон сказал, что рад их видеть, поговорил о себе и отце, выразил благодарность.
— Я попробую не задавать вопросов, которые могут вас огорчить, но пришел сказать спасибо за отца и себя… и увидеть дом, где мой брат нашел друзей в последние дни жизни.
Он остановился и медленно огляделся. Опять тишина. Внизу чихнул какой-то зверь. Лицо Саймона ничего не выражало, но мальчик внимательно и нетерпеливо смотрел то на него, то на дедушку. Но Стефанос молчал.
Через века опять фраза:
— Значит, это было здесь?
— Здесь, кирие. Внизу за кормушкой есть дырка в стене. Он прятался там. Грязные немцы не додумались смотреть за соломой и дерьмом. Хочешь, покажу?
Саймон покачал головой.
— Нет. Не хочу напоминать о тех днях и много расспрашивать. Вы все рассказали в письме. Как он был ранен в плечо, нашел здесь убежище и потом… позже ушел опять в горы.
— Это было на рассвете, — сказал старик, — второго октября. Мы умоляли его остаться, он еще не выздоровел, а в горах рано становится сыро. Но он не согласился. Помог похоронить моего сына и ушел. — Он кивнул в сторону мальчика. — Был и этот, и его сестра Мария, которая сейчас замужем за Георгием, хозяином магазина в деревне. Когда пришли немцы, дети были с матерью в полях, иначе, кто знает? Их тоже могли убить… Кирие Михаэль не остался из-за них.
— Да. Через несколько дней его убили. Вы нашли тело и спустили с гор, чтобы похоронить. Я хочу, чтобы вы показали мне, где он убит.
Опять тишина.
Мальчик Нико смотрел не моргая и курил.
Старик сказал тяжело:
— Я, конечно, сделаю это. Завтра?
— Если это удобно.
— Для тебя всегда удобно.
— Вы очень добры.
— Ты — брат Михаэля.
Вдруг женщина рядом со мной ожила и сказала чистым мягким голосом почти с отчаянием:
— Он был мне сыном, — слезы появились на ее щеках, — он должен был остаться…
— Но как он мог остаться и подвергать вас опасности? Когда вернулись немцы…
— Они не вернулись, — сказал Нико с кровати.
— Нет. Потому что поймали его в горах. Но если бы не нашли, могли вернуться в деревню, и тогда…
— Они его не поймали, — сказал старик. Он сидел на скамье, наклонившись вперед, колени раздвинуты, руки сжаты в кулаки. Очень темные глаза сверкали из-под бровей. Мужчины смотрели друг на друга, время остановилось.
— Что вы пытаетесь мне сказать?
— Михаэля убили не немцы. Его убил грек, человек из Араховы.
В этот момент отключился свет.
Местные жители явно привыкли к капризам электричества. Через мгновение женщина нашла и зажгла масляную лампу и поставила ее на стол в середине комнаты. Лампа из какого-то дешевого яркого металла выглядела жутко, но горела абрикосовым светом и сладко пахла оливковым маслом. Тяжелые тени преобразили Стефаноса в трагического актера из «Царя Эдипа». Нико перекатился на живот и смотрел яркими глазами на этот спектакль. Я подумала, что смерть отца и Михаэля для него не более, чем дыхание восхитительного прошлого.
Саймон сказал:
— Да, вижу… Это делает многое понятным. И, конечно, вы не знаете кто это?
— Конечно, знаем. Тебе интересно, почему мы не убили его, раз называем Михаэля сыном?
Нико сказал противным голосом:
— Дедушка, англичане устроены по-другому.
Саймон быстро взглянул на него, но ответил Стефаносу:
— Не совсем. Что с ним случилось, он жив?
— Объясню. Сначала я должен сказать его имя — Ангелос Драгумис, я писал о нем. Но этого я бы никогда не сказал, если бы ты не приехал. Раз ты здесь, этого нельзя скрыть, ты имеешь право знать.
Саймон аккуратно катал сигарету по спичечной коробке, лицо неподвижно, глаз не видно. Мальчик перевернулся на кровати, усмехаясь.
— Когда твой брат ушел отсюда, он, думаю, хотел присоединиться к своей группе. Основная ее часть отправилась на север вместе с Ангелосом. Почему он вернулся, не знаю, но он встретил Михаэля на Парнасе и убил его.
— Почему?
— Не знаю. Но такое тогда случалось часто. Возможно, они поругались из-за военных действий. Может, Михаэль чего-нибудь от него требовал, а Ангелос, как известно, берег свои войска для другой борьбы, после ухода немцев. Его видели в Афинах, он был очень активен в резне в Каламаи. Да, точно, он предавал союзников с самого начала, хотя не думаю, чтобы Михаэль знал. Или еще из-за чего. Два таких человека не могут встретиться и договориться. Ангелос был плохим до самой глубины души, а Михаэль… ему не нравилось с таким работать. Они ссорились часто, он говорил мне. Ангелос был нагл и задирист, а Михаэль… он не поддавался принуждению.
— Это точно. Но вы сказали убил. Если два человека ссорятся и дерутся, это не убийство.
— Это было убийство. Драка была нечестной. Первый удар твой брат получил сзади, камнем или прикладом, там осталась рана. Это чудо, что удар не убил и даже не оглушил его. Он, наверно, услышал что-то и обернулся, потому что драка все же была. Михаэль был… сильно избит.
— Ясно, — Саймон зажег сигарету, — как Ангелос убил его? Понимаю, что не из ружья. Ножом?
— Сломал шею.
Спичка замерла в дюйме от сигареты. Серые глаза смотрели на старика. Стефанос кивнул, как это мог бы сделать Зевс. Нико неожиданно сощурился, заблестел зрачками из-под длинных ресниц. Спичка достигла цели.
— Хорошая, должно быть, была потасовка, — сказал Саймон.
— Его не просто было убить, — сказал старик. — Но с раненым плечом и ударом по голове…
Голос ему отказал. Он не глядел на Саймона, казалось, он видел что-то отдаленное за освещенными стенами комнаты, далекое во времени и пространстве. Снова пауза.
Англичанин выпустил большое облако дыма.
— Да. Ну что же. А этот человек, Ангелос… Что случилось с ним?
— Этого я сказать не могу. Он не вернулся в Арахову. Говорили, что он ушел в Югославию. Четырнадцать лет никто о нем не слышал, возможно, он мертв. У него был только один родственник, двоюродный брат, Димитриос Драгумис, который ничего о нем не знает. Сейчас он живет в Итеа. Он тоже был в группе Ангелоса, но не командовал, и, вообще, кое-что лучше забывать. Вот то, что Ангелос делал с собственным народом, забыть нельзя. Он был в Каламаи, говорят, также в Пиргосе, где погибли многие сотни греков и мой двоюродный брат, старик. Дело не в этом… Дело тут не в политике, кирие Саймон, и не в том, что такие, как он, делали во время войны. Он — зло, кирие, он человек, которого приводило в восторг зло. Он любил видеть боль, обижать детей и старых женщин, и гордился, как Арес, что многих убил. Он вырывал глаза и улыбался, всегда улыбался. Он был плохой человек и он предал Михаэля и убил его.
— Если никто его с тех пор не видел, как вы можете знать, что убийца — он?
— Видел, — сказал старик просто.
— Видели его?
— Да. Никаких сомнений. Когда я пришел, он повернулся и побежал. Я не мог гнаться за ним, Михаэль был еще жив. Он жил еще около минуты, но этого хватило, чтобы задержать меня и дать убийце сбежать.
— А он не пытался на вас напасть?
— Нет. Он не так-то легко отделался. Михаэль легко не сдался, несмотря на предательское нападение. Ангелос мог бы застрелить меня, но его револьвер я потом нашел за камнем, он закатился туда в драке. Он хотел убить Михаэля тихо, но оказался недостаточно ловок и умен. Когда я увидел их, Ангелос встал и собирался найти пистолет, но на него напала моя собака, и все, что он мог сделать — это смыться. Без пистолета он не годился больше ни на что. — Он вытер рот тыльной стороной ладони. — Я отнес твоего брата в Дельфы, ближе было некуда. Это все.
— Он не говорил?
Стефанос заколебался, и взгляд Саймона напрягся. Старик покачал головой.
— Да ерунда, кирие. Если бы в этом был смысл, я бы рассказал в письме. Он сказал: «Возничий». Это название знаменитой бронзовой статуи в Дельфийском музее знаю даже я — юноша в свободной одежде, в руках вожжи от исчезнувших лошадей.
— Не совсем уверен. Я несся по тропинке к подножию скалы, задыхался и был вообще не в себе. Он прожил секунды, но узнал меня. Чего говорить про статую, не знаю, если он действительно именно это и прошептал.
— Почему вы не написали про Ангелоса?
— Все закончилось, отцу Михаэля лучше было думать, что он погиб в бою, а не от руки предателя. И стыдно.
— До такой степени закончилось, что, когда брат Михаэля приезжает в Арахову, мужчины отворачиваются, а хозяин не подает руки.
Старик улыбнулся.
— Ну хорошо, не закончилось. Стыд остался.
— Он не на вас.
— На Греции.
— Моя страна тоже кое-что делала, чтобы уравнять счет.
— Политика!
Стефанос жестами очень выразительно объяснил, что, по его мнению, нужно сделать со всеми политиками, и Саймон засмеялся.
Как по сигналу, старая женщина встала, отодвинула голубую занавеску и вытащила большой каменный кувшин. Она поставила на стол стаканы и налила темного сладкого вина.
Стефанос спросил:
— Значит, ты выпьешь с нами?
— С огромным удовольствием.
Женщина вручила стакан Саймону, потом Стефаносу, Нико и, наконец, мне. Себе она не взяла, а стояла и смотрела на нас со скромной гордостью. Очень хорошее вино, немного отдавало вишнями.
Я улыбнулась ей и сказала неуверенно по-гречески:
— Очень хорошо.
Ее лицо расколола широкая улыбка.
Она наклонила голову и повторила с удовольствием:
— Очень хорошо, очень хорошо, — а Нико повернулся на кровати и сказал по-английски с американским акцентом:
— Говорите по-гречески, мисс?
— Нет, только несколько слов.
Он повернулся к Саймону:
— А почему вы хорошо говорите по-гречески, а?
— Брат научил меня, когда я был еще моложе тебя. И я продолжал учить его потом, был уверен, что приеду сюда когда-нибудь.
— Почему ты не приехал раньше?
— Это слишком дорого, Нико.
— А теперь ты разбогател?
— Мне хватает.
— Понял. Теперь ты пришел, знаешь об Ангелосе и своем брате, а что ты скажешь, если узнаешь кое-что еще? Что если Ангелос жив?
— Ты говоришь мне это, Нико?
— Его недавно видели рядом с Дельфами на горе. Но, может, это призрак, — мальчик улыбнулся, — на Парнасе есть призраки, огоньки двигаются и голоса разносятся над скалами. Некоторые видели разные вещи, я — нет. Это старые боги, нет?
— Возможно. Это правда, Нико, что Ангелоса видели?
Нико пожал плечами.
— Откуда я знаю. Его видел Янис, а Янис… — он со значением повертел рукой у головы. — Ангелос убил его мать, сжег дом отца, и с тех пор Янис тронулся, он видел Ангелоса много раз. Но вот Димитриос Драгумис задавал много вопросов о твоем приезде. Все мужчины в Арахове про тебя знали и разговаривали, но Димитриос специально расспрашивал — и здесь, и в Дельфах, очень суетился.
— Какой он?
— Немного похож на брата, не лицом, а фигурой. Ну и не духом. Ты, может, и встретишь его, — сказал Нико с невинным видом, — но не бойся. И не беспокойся об Ангелосе, кирие Саймон.
Саймон фыркнул:
— А что, похоже, что я беспокоюсь?
— Да нет, но он умер. А если не умер… Ты всего лишь англичанин, нет?
— И что?
Нико очаровательно хихикнул и скатился с кровати.
Стефанос вдруг сказал очень строго:
— Веди себя прилично. Что он говорит, кирие Саймон?
— Он думает, что я не могу справиться с Ангелосом, — сказал Саймон лениво. — На, Нико, лови.
Он бросил мальчику сигарету, тот поймал ее крайне грациозно и продолжал смеяться. Саймон повернулся к старику.
— Вы думаете, правда, что его здесь видели?
Пастух бросил пламенный взгляд на внука из-под белых бровей.
— Рассказал, значит, сказочку? Слухи пустил идиот, который видел его не меньше двенадцати раз с конца войны. И немцев несколько раз. Не обращай внимания.
— И на огни и голоса на Парнасе?
— Если человек идет на Парнас после захода солнца, почему бы ему не увидеть странные вещи? Боги еще ходят там, и человек, неосторожный в стране богов, — дурак. — Еще один взгляд на мальчика. — Ужасных глупостей ты набрался в Афинах. И это — отвратительная рубашка.
Нико выпрямился.
— Нет! Она американская!
Старик зарычал, а Саймон спросил:
— Помощь?
Старик коротко засмеялся.
— Знаешь, он неплохой мальчик, хоть Афины его и испортили. Но я сделаю из него мужчину. Дай кирие Саймону еще вина, — это жене, которая уже спешила с кувшином.
— Спасибо. А правда, что Драгумис задавал обо мне вопросы?
— Да — когда, на сколько, зачем и много еще всего. Но он не имеет отношения к смерти Михаэля — с этим мы разобрались. Иначе он бы побоялся вернуться. И он ничего не знает. Однажды — год, нет, одиннадцать месяцев назад — он подошел ко мне и спросил, что случилось, и где Михаэль убит. Он стыдился и хорошо говорил о нем, но я не обсуждаю своих сыновей с первым встречным и отказался разговаривать. А больше никто не знал всей правды, кроме священника в Дельфах, который уже умер, и моего брата Алкиса, убитого во время войны.
— И теперь меня.
— И теперь тебя. Я отведу тебя туда завтра и покажу это место. Твое право.
Он посмотрел на Саймона исподлобья, потом сказал медленно.
— Я думаю, кирие Саймон, ты очень похож на Михаэля. А Нико — еще больше дурак, чем я думал.
7
По дороге в Дельфы Саймон молчал, а я тихо сидела рядом и размышляла, что, интересно, могли рассказать этот гомерического вида старик и юноша, похожий на античную черно-красную вазу, несмотря на дешевую американскую упаковку. Когда мы подъехали к Дельфам, и деревья сгрудились над дорогой, закрывая звездный свет, Саймон свернул, остановился у воды, и выключил двигатель. Звук бегущей воды заполнил воздух. Он выключил свет, и деревья подступили ближе. Пахло соснами и прохладой. Горы больше не светились, стояли дворцами и башнями непроглядного мрака. Саймон вытащил сигареты и предложил мне.