Страница:
В марте 1941 года к нам поступили важные данные от близкого к Криппсу корреспондента американских газет в Москве, ярого антисоветчика Г. Шапиро, одновременно работавшего на нас и американскую разведку. Шапиро был авторитетным специалистом по России. НКВД даже устроило ему интервью со Сталиным. После беседы с Криппсом Шапиро доверительно сообщил Федотову, что англичане в случае военного конфликта между СССР и Германией в связи с развитием кризиса на Балканах ни в коем случае не пойдут на мирное соглашение с Гитлером.
Вскоре к нам по поручению Черчилля обратился Криппс с просьбой организовать ему самолет и отъезд для участия в важных ближневосточных переговорах. Появление Криппса в Анкаре и Стамбуле не прошло мимо внимания немцев. Англичане сделали верный вывод о том, что в долгосрочном плане возможно и сотрудничество с Советским Союзом. Это уже было в конце апреля 1941 года, после разгрома Югославии. Они очень высоко оценили тот факт, что мы пошли на соглашение с югославским правительством, хотя нам было известно, что югославы воспользовались не только нашей, но и их поддержкой в организации антигерманского переворота.
Быстрый разгром Югославии для нас не стал полной неожиданностью: слабость сербской позиции была ясна заранее. Возникла необходимость в оформлении отношений с Гавриловичем. Он был проинформирован, что Советский Союз вынужден будет закрыть югославскую миссию, но при этом не шла речь, о том, что он должен покинуть Советский Союз. В этом было принципиальное отличие от других миссий, скажем, Бельгии, Норвегии. Перед Гавриловичем был поставлен вопрос: могут ли югославы оставить у нас для ответственных поручений сотрудника югославской военной разведки Симича. На это был дан положительный ответ.
Мы оказали содействие Югославии в покупке барж по линии Наркомата внешней торговли для вывоза воинского персонала через Румынию по Дунаю.
Затем мы дали твердое заверение Гавриловичу, Симичу и будущему югославскому правительству, что Советский Союз ни при каких условиях не признает правительство Хорватии и других откалывающихся югославских республик, хотя гитлеровцы уже поспешили объявить о признании независимости Хорватии.
Из последних бесед с югославами стало известно, что среди немцев распространяются карты приграничных районов СССР. Идет активная подготовка к военным действиям.
Надо отметить, что наш Генштаб, его военные аналитики оказались не на должной высоте. Маневренный характер современной войны, наступательные операции немцев одновременно в нескольких направлениях не были учтены, так как они резко контрастировали со схемой первой мировой войны — нанесением главного удара на одном решающем направлении.
Внешнеполитическая активность англичан в отношениях с СССР нарастала. Нами же принимались соответствующие меры предосторожности. После югославских событий Сталин избегал лично принимать английского посла Криппса, «спускал» его сразу на уровень заместителя наркома иностранных дел. Для нас, как уже говорилось, было важным не оказаться в глазах немцев втянутыми в какие-либо серьезные внешнеполитические переговоры со злейшим врагом Гитлера Черчиллем. Советское руководство начало склоняться к варианту секретной проработки вопроса о будущих союзниках в неизбежной войне с Гитлером, имея в виду нейтральную тогда державу, но фактически союзника Англии — Соединенные Штаты Америки. Тем более что из кругов, близких к влиятельному соратнику Рузвельта министру финансов Г. Моргентау, мы получали ясные сигналы о желании начать секретный диалог по этому вопросу.
Помимо чисто дипломатических переговоров предпринимались и собственные контрмеры. Мы приводили войска в повышенную боевую готовность, однако четкого представления о ее реальном состоянии у нас не было. Началась переброска армий с Дальнего Востока, с Кавказа, Средней Азии — создание так называемого второго эшелона. Был издан ряд директив о тайной мобилизации войск и агентуры по линии НКВД, о приведении в боевую готовность нашей резидентуры в Германии и одновременно проводилась подготовка к мобилизации чекистских кадров, находившихся в запасе.
Но на переднем крае мобилизационных действий оказалась военная контрразведка. Ее руководство за полгода до начала войны разработало и утвердило инструкции и боевые уставы для действий в «особый» период, т. е. в период войны. Мы же в разведуправлении начали проводить в жизнь эти меры в большой спешке лишь в апреле-мае 1941 года.
Глава 7.
Всамый канун войны (не помню точной даты, но как говорил мне последний биограф Троцкого Д. Волкогонов, 16 июня 1941 года) И. Агаянц, временно возглавлявший работу по эмиграции в нашем разведуправлении НКГБ вынес постановление о завершении операции в отношении руководства троцкистского Интернационала. Это было символично. Сталин и Берия ставили перед разведкой задачу к началу войны закончить операцию «Утка».
20 августа 1940 года Рамон Меркадер ликвидировал Троцкого. Однако прошел почти год, прежде чем Эйтингон, руководивший в Мексике этой операцией, и мать Меркадера Каридад оказались в Советском Союзе, что дало возможность подвести итоги этой операции не по сообщениям агентуры, а в ходе личного обмена мнениями.
Нам удалось не просто обезглавить троцкистское движение, но и предопределить его полный крах. Сторонники Троцкого быстро теряли остатки своих позиций в международном рабочем движении. Их деятели оказались в ситуации почти враждебного недоверия друг к другу, многие перешли на конспиративное сотрудничество с полицейскими органами США и агентурным аппаратом германской разведки, руководствуясь желанием всячески мстить компартиям США, Франции, Италии.
К ликвидации Троцкого наряду с группой «Мать» Эйтингон привлек проверенные кадры нашей агентуры из Испании, эмигрировавшей в Мексику. Там же в изгнании находилось республиканское правительство. Именно Эйтингон с большим риском для жизни провел операцию по выводу руководства испанских республиканцев и компартии весной 1939 года во Францию. При этом в дополнение к вывезенному в 1936 году испанскому золоту удалось эвакуировать из Барселоны значительные средства в валюте и драгоценностях. Они затем были использованы для поддержки испанской эмиграции и для создания конспиративного аппарата во Франции, Мексике и ряде стран Латинской Америки.
Завершающая фаза операции «Утка» началась в то время, когда наши нелегальные и боевые группы упрочили свои позиции в США и Мексике. Помнится, зима 1939-1940 годов была суровой в прямом и переносном смысле. На дворе стояли сильные морозы, а на душе была большая озабоченность развитием событий на финском фронте. В один из таких дней меня неожиданно вызвал к себе Берия и приказал сопровождать его на дачу. Приближался вечер. За окном уже стемнело. Я раздумывал, что стало поводом для этой поездки. Одно мне было совершенно ясно: речь шла об оперативной встрече. И действительно, на даче Берия познакомил меня с молодым человеком, обладавшим каким-то неуловимым свойством притягивать и располагать к себе собеседника. «Знакомьтесь, товарищ „Юзик“», — представил его мне Берия. Для меня, занимавшегося испанскими делами в ИНО, этим все было сказано. Я знал, что «Юзик» один из главных спецагентов нашей разведки в Испании, благодаря которому были установлены наши прочные связи в военных, дипломатических и политических кругах республиканцев. Приобретенные им контакты, доверительные отношения с лидерами анархистов, министрами республиканского правительства обеспечивали нам выходы на видных деятелей международной политики, несмотря на трагичное завершение гражданской войны.
Лично зная нашу испанскую агентуру, «Юзик» — Иосиф Ромуальдович Григулевич — идеально подходил на роль ближайшего помощника Эйтингона в завершающей фазе операции «Утка». К тому времени Эйтингон (товарищ Том) легализовался в США и перебрался в Мексику. После завершения операции мы планировали, что и Д. Сикейрос и группа «Мать» покинут Мексику, «Тома» ждала важная работа в Москве, а «Юзик», превратившись в «Артура», станет нашим главным нелегальным резидентом в странах Латинской Америки, предварительно организовав новый агентурный аппарат в США. Так оно и случилось.
В 1940 году было принято решение об укреплении нелегальной работы в Америке. Иногда почему-то неправильно истолковывается период между 1939 и 1940 годами, как время прекращения разведывательной работы в США. Да, действительно, из США были отозваны И. Ахмеров (Бил) и его помощник Н. Бородин (Гранит). Но одновременно туда был послан вместе с Григулевичем в качестве нелегала опытнейший разведчик, прошедший большую школу в боевом аппарате Особой группы Я. Серебрянского, только что восстановленный в кадрах разведки, Константин Кукин (Игорь), особенно отличившийся в годы Великой Отечественной войны, причем на ее самых острых перекрестках. Именно Кукин, П. Пастельняк (Лука), Г. Овакимян (Геннадий) в 1939, 1940 и 1941 годах заложили совместно с Эйтингоном и Григулевичем прочный фундамент для успешной деятельности нашей разведки на американском континенте.
После 20 августа 1940 года мать Меркадера Каридад (Клавдия) вместе с Эйтингоном первоначально укрылись на Кубе, где у семьи Меркадеров были надежные родственные связи. Григулевич, сменив документы, вынужден был уйти в подполье и легализоваться в США. Потом Каридад и Эйтингон также перебрались в США, вначале в Нью-Мехико, а затем в Сан-Франциско.
В 1941 году в США очень сильно ужесточился контрразведывательный режим. В то время мы получили важную информацию из американского Минюста и Федерального бюро расследований от источника, близкого к американским правительственным кругам, о том, что в США разработана целая программа профилактических мер по изоляции как пронацистских, так и прокоммунистических элементов в случае войны и введения чрезвычайного положения. Программу стали активно проводить в жизнь в связи с началом второй мировой войны. Это была только часть крупных мероприятий, которые американцы затем осуществили в 40-е годы. Тогда были депортированы японцы и интернированы лица, связанные с немецкой нацистской колонией.
Наша агентура, в особенности группа «Дяди» в Калифорнии, имеющая прочные связи с негласным аппаратом США, оказалась в поле зрения американской контрразведки. Поэтому было принято решение о переброске Григулевича в Латинскую Америку, как говорили, на периферию, «в деревню». Тогда было две так называемых деревни: ближняя — это Мексика, дальняя — Канада. Но в Мексике после ликвидации Троцкого слишком рискованным было бы пребывание Григулевича. Наши связи среди испанских эмигрантов и актива профсоюзов были частично отслежены местной контрразведкой. Она, правда, не имея доказательств о причастности к убийству Троцкого, никого из подпольного агентурного аппарата не могла задержать, но часть группы Сикейроса все же была арестована местной полицией. Поэтому Григулевич с помощью сотрудников нашей резидентуры в Вашингтоне и Нью-Йорке был переброшен в Буэнос-Айрес. Здесь его застигла война.
Когда Эйтингон и Каридад в конце мая 1941 года вернулись поездом Харбин-Москва, я встречал их на Казанском вокзале. По поручению Берии, который принял Эйтингона и Каридад вместе со мной у себя в кабинете, я представил для ЦК партии на полутора страницах рукописный отчет о ликвидации Троцкого. Берии, видимо, это необходимо было для доклада Сталину.
Почти за год до этого в августе 1940 года, спустя два-три дня после ликвидации Троцкого, когда я также направил короткий рапорт Берии, было принято решение о том, что Эйтингон вернется домой самостоятельно. А оставшиеся деньги, которые были выделены на проведение операции, намечалось использовать для поддержания Рамона Меркадера, находившегося в тюрьме, для оплаты адвокатам.
Именно тогда Сталин произнес фразу: «Мы будем награждать всех участников этого дела после возвращения домой. Что касается товарища, который привел приговор в исполнение, то высшая награда будет вручена ему после выхода из заключения. Посмотрим, какой он в действительности профессиональный революционер, как он проявит себя в это тяжелое для него время».
Досье «Утка» хранилось у меня в личном сейфе. Но после 20 августа 1940 года одновременно с докладом и рукописным рапортом все документы забрал Берия. Затем дело «Утка» вообще изъяли из оперативного пользования. Только после ареста Берии, когда прокуратура заинтересовалась телеграммами, адресованными Тому от имени Павла (Берии), мне стало ясно, что проверке подвергаются и эти материалы. Однако на этом путешествие досье не прекратилось. Оно не вернулось в разведку, а оказалось в общем отделе ЦК КПСС, а потом в президентском архиве.
Когда Рамон попал в тюрьму, дважды поднимался вопрос о его побеге или о досрочном освобождении. Один раз при мне в 1943 году, второй — в 1954, почти десять лет спустя. Тогда речь шла об освобождении его под залог, даже продумывали ходы насчет взятки министру юстиции Мексики. Но когда начальник внешней разведки КГБ А. Панюшкин, как рассказывал мне один из ветеранов нашей нелегальной разведки, пошел вместе с ним докладывать председателю КГБ И. Серову об этих планах, тот их выгнал, сказав при этом, чтобы к нему не приставали со старыми сталинскими делами. Он собирался вообще закрыть это дело. Но сделать это было невозможно, поскольку оно находилось на контроле в ЦК партии и судьбой Рамона интересовалось руководство испанской компартии. По нему, во всяком случае так было при Сталине, существовала отчетность: о судьбе разведчика, находящегося в заключении, докладывалось высшему руководству.
17 июня 1941 года Эйтингон, Каридад и я были приглашены в Кремль, но не в Свердловский зал, как обычно, а в кабинет Калинина, где он вручил нам коробочки с орденами. Каридад и Эйтингон получили орден Ленина. Меня наградили орденом Красного Знамени. Такой орден был у меня уже вторым.
Приезд Эйтингона почти совпал с днем рождения моего старшего сына Андрея. Мы отмечали его на даче веселой компанией. Были Мельников и Эйтингон с женами. На день рождения пригласили и Каридад. Она привезла нам в подарок большое китайское блюдо. При встречах и в беседах Каридад говорила о своем желании продолжить революционную борьбу. Но мы трезво оценивали ее возможности. По-прежнему в подвешенном состоянии находился вопрос о судьбе Рамона и ее самопожертвование было для нас совершенно неприемлемым. Устроена она была в доме на Садовой, но чувствовала себя неуютно. Ее, конечно, можно было понять: хотя материально ее семья была обеспечена, обстановка в Советском Союзе не шла ни в какое сравнение с жизнью на Западе, к которой она адаптировалась. Каридад мечтала о другой жизни. После приезда в Москву она встретилась с Долорес Ибаррури и Хосе Диасом. Была составлена большая программа ее ознакомительной поездки по Советскому Союзу, а затем отдых в Грузии.
На Рамона и его семью — на Каридад Меркадер, сестру Монсерат, братьев Хорхе и Луиса — были заведены в КГБ учетные карточки, по которым им выплачивалось денежное содержание. Для них это был единственный источник существования. С Луисом история особая. Он приехал в СССР в возрасте 15-16 лет, находился на моем личном попечении, окончил Московский энергетический институт, стал профессором. В годы войны он был в бригаде особого назначения, работал в управлении по делам военнопленных в качестве переводчика при допросах пленных, хотя военнопленных из испанской «Голубой дивизии» было мало. Другие родственники этой большой семьи жили за границей. Хорхе попал в немецкий концлагерь и был освобожден нами в 1945 году.
Луис после смерти Рамона переехал в Испанию, где получал пенсию как участник войны, льготы и денежное содержание, связанные с профессиональной деятельностью.
Каридад была единственной из сотрудников советской разведки, которая 9 мая 1945 года, как Клавдия, получила персональную телеграмму от Берии за подписью «Павел» с поздравлением по случаю Дня Великой Победы, в которую она и ее дети, участвуя в антифашистском сопротивлении, внесли достойный вклад. Там же сообщалось, что Хорхе освобожден из фашистского концлагеря. Депеша была вручена Каридад нашим резидентом в Мексике Г. Каспаровым.
До разведки, правда, с большим опозданием, в 1995 году, дошли письма Эйтингона, которые были подшиты в досье Рамона Меркадера. Адресовались они лично Андропову. Эйтингон писал, что из-за незаслуженно предвзятого отношения к нему недостаточно оказывается внимания этому заслуженному работнику советской разведки, который тяжело болен и нуждается в медицинской помощи и поддержке. На письме резолюция Андропова: «Встреча с работниками показала, что внимание оказывается, нет оснований беспокоиться». И тем не менее Леонид Эйтингон до последних дней своей жизни проявлял о Рамоне трогательную заботу.
Кстати, в отношении всей этой эпопеи и судьбы Эйтингона имеются очень большие неточности и расхождения в публикациях. Когда мне позвонил Дмитрий Волкогонов и попросил прояснить ряд моментов, связанных с троцкистским движением, я обратился к председателю КГБ Владимиру Крючкову. Приехавшие сотрудники КГБ сообщили, что досье Меркадера исключительно скудное, в нем нет никаких данных об оперативной разработке, о его пребывании в Мексике, связях и т. д. Как оказалось, все документы прочно осели в личных архивах председателей КГБ, ходу им не давали. Поэтому даже те, кто опекал Рамона, были знакомы с его биографией в самых общих чертах. Закрытость способствовала распространению мифов о его семье, о том, что советские органы якобы держали «в заложниках его младшего брата и сестру», которые на самом деле проживали в Париже.
Получили также распространение сплетни об интимных отношениях Каридад Меркадер и Эйтингона, о том, что якобы на этой основе Рамон принял участие в операции по ликвидации Троцкого. Я несколько раз писал Волкогонову, интересовавшемуся этим делом, по поводу вздорности этих измышлений, запущенных в оборот перебежчиком Н. Хохловым. Ведь мало кто знает, что Эйтингон по делам троцкистов работал за рубежом с оперативной женой, старшим оперуполномоченным ИНО Александрой Кочергиной — Шурой. И именно она привлекла к сотрудничеству с нами Каридад. Кочергина прекрасно знала и поддерживала отношения еще во Франции с Рамоном. Каридад и Шура дружили семьями и в Москве в 40-е годы. Измышления об «интимных» отношениях Эйтингона с семьей Меркадеров сознательно запускались и у нас, и на Западе с целью очернить этих незаурядных людей, внесших существенный вклад не только в ликвидацию злейшего врага Советского Союза, но и в борьбу с фашизмом в трудное предвоенное время.
Надо отметить, что отношение к агенту, который честно выполнил свой долг, внимание к нему после того, как надобность в оперативном его использовании отпала — это исключительно деликатный вопрос. Мне рассказывали, как тяжело проходили встречи с Каридад Меркадер в Париже, когда в середине 50-х годов передавались деньги на поддержку этой семье. Наши оперативные работники, поддерживающие связь с семьей, зачастую были в неведении относительно всех обстоятельств, но интуитивно чувствовали, что судьба Меркадеров замыкается «на верхи». И надо отдать должное руководству КГБ в 60-е годы, оно свой долг, свои обязательства в целом выполнило. Несмотря на то что мы с Эйтингоном в это время находились в заключении, Рамону 6 июня 1961 года была вручена Золотая Звезда Героя Советского Союза. Что же касается его трудоустройства, то, если бы не подключились товарищи из ЦК Испанской компартии, в частности, Луис Балагер и Долорес Ибарурри, возможно, ситуация с ним была бы достаточно сложной. Однако его трудоустроили в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, где он вел творческую работу, связанную с историей гражданской войны в Испании.
Надо сказать, что ко времени освобождения Рамона страницы истории гражданской войны и операций советской разведки в Испании стремились побыстрее закрыть. Интерес к испанским событиям возник лишь после 1964 года, когда стало ясно, что эра франкизма заканчивается и нужно думать о восстановлении наших позиций в этой стране. Однако именно в конце 60-х годов, как мне говорили ветераны нашей разведки, было принято решение отказаться от использования старого агентурного аппарата, контактов и связей. Причина была весомая: это история с испанским золотом и побег Орлова-Никольского, который уже давал показания в комиссии по антиамериканской деятельности. Приходилось считаться и с тем, что значительная часть агентуры, возможно, была американцами расшифрована.
Служба внешней разведки России провела в 1992-1994 годах активную операцию по публикации на Западе и у нас книги об Орлове-Никольском «Роковые иллюзии». В ней он выведен как герой, противник Сталина, не выдавший врагу известную ему советскую агентуру. У меня же все это вызывает, мягко говоря, скептическую реакцию, о чем неоднократно говорил сотрудникам СВР. Какая надобность перед молодым поколением работников разведки поднимать на щит перебежчика, укравшего у нашей разведки 60 тысяч долларов, что составляет сейчас примерно около миллиона долларов США. Вообще для любой спецслужбы вне зависимости от исторических условий ее деятельности крайне вредно для воспитания молодого поколения демонстрировать сочувственное отношение к любому перебежчику, какими бы мотивами и обстоятельствами это ни объяснялось. Любая разведка непримиримо относится к таким фактам. Авторы книги утверждают, что сотрудничество Никольского с американской контрразведкой было неискренним, что он не раскрыл важнейшую агентуру — «Кембриджскую пятерку». Она действительно не была им расшифрована, но только потому, что Никольский боялся быть привлеченным к ответственности за использование фальшивых американских документов, которыми он пользовался, контактируя с Филби. При этом, по понятным причинам, он до конца отрицал свое участие в политических убийствах и терроре в Испании. Но американские-то спецслужбы, которым было все известно, закрывали на это глаза, ибо Никольский был нужен им в политической борьбе с Советским Союзом и его разведкой.
Никольский, безусловно, повел себя как предатель. В обмен на гражданство и роль консультанта он «сдал» американским полицейским органам важных агентов советской разведки в США, которые были задействованы в 1940-е годы. Странным мне кажется изложение разговора с ним сотрудника нашей разведки в США в 1960-е годы. Невозможно себе представить, чтобы он говорил Никольскому о моей и Эйтингона реабилитации. Во-первых, это не соответствовало действительности, во-вторых, советским разведчикам было категорически запрещено в 1953-1990 годах обсуждать судьбу Судоплатова и Эйтингона, а также их работу с кем-либо из агентов или даже эпизодических контактеров за рубежом.
Заключая эпопею «Утка», следует, однако, сказать, что, когда американские контрразведывательные и разведывательные органы активно занялись советской агентурной сетью в Мексике, они вышли на наши позиции и контакты с лидерами испанской эмиграции. Возможно, в какой-то мере это было связано с небрежностью работы нашего агентурного аппарата. Я же считаю, что в значительной степени это обусловлено предательскими действиями перебежчиков, указавших на наиболее очевидные контакты советской разведки с испанскими республиканцами, такими деятелями, как Идальго де Сиснейрос и X. Эрнандес — министр республиканского правительства, одним из основателей испанской компартии, на плечи которого легли все тяжести, связанные с эмиграцией в Мексике.
Вканун войны помимо Англии важнейшая внешнеполитическая информация поступала из США. Смена и аресты руководства ИНО в 1938 году в значительной степени бросили тень подозрения на руководителей легальной и нелегальной советской резидентуры в США, вследствие чего многие из них были репрессированы. Несмотря на то что связь с рядом источников была законсервирована, из США продолжала поступать важная разведывательная информация по линии Коминтерна.
Руководство компартии США имело сильный нелегальный аппарат, внедрившийся в американские внешнеполитические, экономические ведомства и даже в администрацию президента.
После отзыва нашего легального резидента П. Гуцайта, нелегалов И. Ахмерова и Н. Бородина вся тяжесть координации разведывательной работы легла первоначально на нашего поверенного в делах, а потом посла К. Уманского. Еще в 1938 году по личному указанию Сталина он координировал участок нашей разведки, занимавшийся информацией об американо-китайском сотрудничестве и планах судостроительной программы ввиду растущей угрозы войны на Тихом океане. Тогда же, в особенности в начале 1939 года, возник вопрос о размещении наших военно-морских заказов в США, для чего туда прибыл заместитель наркома ВМФ адмирал И. Исаков. Уманский, что является уникальным случаем в разведке для людей его ранга, лично выехал в Калифорнию для инструктажа агентуры. К сожалению, американская морская контрразведка, как сообщил нам источник из ФБР, не только зафиксировала его встречи, но и записала инструктивный разговор, что необходимо срочно информировать советское правительство о возможности закупки одного из строившихся американских авианосцев.
Вскоре к нам по поручению Черчилля обратился Криппс с просьбой организовать ему самолет и отъезд для участия в важных ближневосточных переговорах. Появление Криппса в Анкаре и Стамбуле не прошло мимо внимания немцев. Англичане сделали верный вывод о том, что в долгосрочном плане возможно и сотрудничество с Советским Союзом. Это уже было в конце апреля 1941 года, после разгрома Югославии. Они очень высоко оценили тот факт, что мы пошли на соглашение с югославским правительством, хотя нам было известно, что югославы воспользовались не только нашей, но и их поддержкой в организации антигерманского переворота.
Быстрый разгром Югославии для нас не стал полной неожиданностью: слабость сербской позиции была ясна заранее. Возникла необходимость в оформлении отношений с Гавриловичем. Он был проинформирован, что Советский Союз вынужден будет закрыть югославскую миссию, но при этом не шла речь, о том, что он должен покинуть Советский Союз. В этом было принципиальное отличие от других миссий, скажем, Бельгии, Норвегии. Перед Гавриловичем был поставлен вопрос: могут ли югославы оставить у нас для ответственных поручений сотрудника югославской военной разведки Симича. На это был дан положительный ответ.
Мы оказали содействие Югославии в покупке барж по линии Наркомата внешней торговли для вывоза воинского персонала через Румынию по Дунаю.
Затем мы дали твердое заверение Гавриловичу, Симичу и будущему югославскому правительству, что Советский Союз ни при каких условиях не признает правительство Хорватии и других откалывающихся югославских республик, хотя гитлеровцы уже поспешили объявить о признании независимости Хорватии.
Из последних бесед с югославами стало известно, что среди немцев распространяются карты приграничных районов СССР. Идет активная подготовка к военным действиям.
Надо отметить, что наш Генштаб, его военные аналитики оказались не на должной высоте. Маневренный характер современной войны, наступательные операции немцев одновременно в нескольких направлениях не были учтены, так как они резко контрастировали со схемой первой мировой войны — нанесением главного удара на одном решающем направлении.
Внешнеполитическая активность англичан в отношениях с СССР нарастала. Нами же принимались соответствующие меры предосторожности. После югославских событий Сталин избегал лично принимать английского посла Криппса, «спускал» его сразу на уровень заместителя наркома иностранных дел. Для нас, как уже говорилось, было важным не оказаться в глазах немцев втянутыми в какие-либо серьезные внешнеполитические переговоры со злейшим врагом Гитлера Черчиллем. Советское руководство начало склоняться к варианту секретной проработки вопроса о будущих союзниках в неизбежной войне с Гитлером, имея в виду нейтральную тогда державу, но фактически союзника Англии — Соединенные Штаты Америки. Тем более что из кругов, близких к влиятельному соратнику Рузвельта министру финансов Г. Моргентау, мы получали ясные сигналы о желании начать секретный диалог по этому вопросу.
Помимо чисто дипломатических переговоров предпринимались и собственные контрмеры. Мы приводили войска в повышенную боевую готовность, однако четкого представления о ее реальном состоянии у нас не было. Началась переброска армий с Дальнего Востока, с Кавказа, Средней Азии — создание так называемого второго эшелона. Был издан ряд директив о тайной мобилизации войск и агентуры по линии НКВД, о приведении в боевую готовность нашей резидентуры в Германии и одновременно проводилась подготовка к мобилизации чекистских кадров, находившихся в запасе.
Но на переднем крае мобилизационных действий оказалась военная контрразведка. Ее руководство за полгода до начала войны разработало и утвердило инструкции и боевые уставы для действий в «особый» период, т. е. в период войны. Мы же в разведуправлении начали проводить в жизнь эти меры в большой спешке лишь в апреле-мае 1941 года.
Глава 7.
УСПЕШНОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ ОПЕРАЦИИ «УТКА»
О чем молчит досье Рамона Меркадера
Всамый канун войны (не помню точной даты, но как говорил мне последний биограф Троцкого Д. Волкогонов, 16 июня 1941 года) И. Агаянц, временно возглавлявший работу по эмиграции в нашем разведуправлении НКГБ вынес постановление о завершении операции в отношении руководства троцкистского Интернационала. Это было символично. Сталин и Берия ставили перед разведкой задачу к началу войны закончить операцию «Утка».
20 августа 1940 года Рамон Меркадер ликвидировал Троцкого. Однако прошел почти год, прежде чем Эйтингон, руководивший в Мексике этой операцией, и мать Меркадера Каридад оказались в Советском Союзе, что дало возможность подвести итоги этой операции не по сообщениям агентуры, а в ходе личного обмена мнениями.
Нам удалось не просто обезглавить троцкистское движение, но и предопределить его полный крах. Сторонники Троцкого быстро теряли остатки своих позиций в международном рабочем движении. Их деятели оказались в ситуации почти враждебного недоверия друг к другу, многие перешли на конспиративное сотрудничество с полицейскими органами США и агентурным аппаратом германской разведки, руководствуясь желанием всячески мстить компартиям США, Франции, Италии.
К ликвидации Троцкого наряду с группой «Мать» Эйтингон привлек проверенные кадры нашей агентуры из Испании, эмигрировавшей в Мексику. Там же в изгнании находилось республиканское правительство. Именно Эйтингон с большим риском для жизни провел операцию по выводу руководства испанских республиканцев и компартии весной 1939 года во Францию. При этом в дополнение к вывезенному в 1936 году испанскому золоту удалось эвакуировать из Барселоны значительные средства в валюте и драгоценностях. Они затем были использованы для поддержки испанской эмиграции и для создания конспиративного аппарата во Франции, Мексике и ряде стран Латинской Америки.
Завершающая фаза операции «Утка» началась в то время, когда наши нелегальные и боевые группы упрочили свои позиции в США и Мексике. Помнится, зима 1939-1940 годов была суровой в прямом и переносном смысле. На дворе стояли сильные морозы, а на душе была большая озабоченность развитием событий на финском фронте. В один из таких дней меня неожиданно вызвал к себе Берия и приказал сопровождать его на дачу. Приближался вечер. За окном уже стемнело. Я раздумывал, что стало поводом для этой поездки. Одно мне было совершенно ясно: речь шла об оперативной встрече. И действительно, на даче Берия познакомил меня с молодым человеком, обладавшим каким-то неуловимым свойством притягивать и располагать к себе собеседника. «Знакомьтесь, товарищ „Юзик“», — представил его мне Берия. Для меня, занимавшегося испанскими делами в ИНО, этим все было сказано. Я знал, что «Юзик» один из главных спецагентов нашей разведки в Испании, благодаря которому были установлены наши прочные связи в военных, дипломатических и политических кругах республиканцев. Приобретенные им контакты, доверительные отношения с лидерами анархистов, министрами республиканского правительства обеспечивали нам выходы на видных деятелей международной политики, несмотря на трагичное завершение гражданской войны.
Лично зная нашу испанскую агентуру, «Юзик» — Иосиф Ромуальдович Григулевич — идеально подходил на роль ближайшего помощника Эйтингона в завершающей фазе операции «Утка». К тому времени Эйтингон (товарищ Том) легализовался в США и перебрался в Мексику. После завершения операции мы планировали, что и Д. Сикейрос и группа «Мать» покинут Мексику, «Тома» ждала важная работа в Москве, а «Юзик», превратившись в «Артура», станет нашим главным нелегальным резидентом в странах Латинской Америки, предварительно организовав новый агентурный аппарат в США. Так оно и случилось.
В 1940 году было принято решение об укреплении нелегальной работы в Америке. Иногда почему-то неправильно истолковывается период между 1939 и 1940 годами, как время прекращения разведывательной работы в США. Да, действительно, из США были отозваны И. Ахмеров (Бил) и его помощник Н. Бородин (Гранит). Но одновременно туда был послан вместе с Григулевичем в качестве нелегала опытнейший разведчик, прошедший большую школу в боевом аппарате Особой группы Я. Серебрянского, только что восстановленный в кадрах разведки, Константин Кукин (Игорь), особенно отличившийся в годы Великой Отечественной войны, причем на ее самых острых перекрестках. Именно Кукин, П. Пастельняк (Лука), Г. Овакимян (Геннадий) в 1939, 1940 и 1941 годах заложили совместно с Эйтингоном и Григулевичем прочный фундамент для успешной деятельности нашей разведки на американском континенте.
После 20 августа 1940 года мать Меркадера Каридад (Клавдия) вместе с Эйтингоном первоначально укрылись на Кубе, где у семьи Меркадеров были надежные родственные связи. Григулевич, сменив документы, вынужден был уйти в подполье и легализоваться в США. Потом Каридад и Эйтингон также перебрались в США, вначале в Нью-Мехико, а затем в Сан-Франциско.
В 1941 году в США очень сильно ужесточился контрразведывательный режим. В то время мы получили важную информацию из американского Минюста и Федерального бюро расследований от источника, близкого к американским правительственным кругам, о том, что в США разработана целая программа профилактических мер по изоляции как пронацистских, так и прокоммунистических элементов в случае войны и введения чрезвычайного положения. Программу стали активно проводить в жизнь в связи с началом второй мировой войны. Это была только часть крупных мероприятий, которые американцы затем осуществили в 40-е годы. Тогда были депортированы японцы и интернированы лица, связанные с немецкой нацистской колонией.
Наша агентура, в особенности группа «Дяди» в Калифорнии, имеющая прочные связи с негласным аппаратом США, оказалась в поле зрения американской контрразведки. Поэтому было принято решение о переброске Григулевича в Латинскую Америку, как говорили, на периферию, «в деревню». Тогда было две так называемых деревни: ближняя — это Мексика, дальняя — Канада. Но в Мексике после ликвидации Троцкого слишком рискованным было бы пребывание Григулевича. Наши связи среди испанских эмигрантов и актива профсоюзов были частично отслежены местной контрразведкой. Она, правда, не имея доказательств о причастности к убийству Троцкого, никого из подпольного агентурного аппарата не могла задержать, но часть группы Сикейроса все же была арестована местной полицией. Поэтому Григулевич с помощью сотрудников нашей резидентуры в Вашингтоне и Нью-Йорке был переброшен в Буэнос-Айрес. Здесь его застигла война.
Когда Эйтингон и Каридад в конце мая 1941 года вернулись поездом Харбин-Москва, я встречал их на Казанском вокзале. По поручению Берии, который принял Эйтингона и Каридад вместе со мной у себя в кабинете, я представил для ЦК партии на полутора страницах рукописный отчет о ликвидации Троцкого. Берии, видимо, это необходимо было для доклада Сталину.
Почти за год до этого в августе 1940 года, спустя два-три дня после ликвидации Троцкого, когда я также направил короткий рапорт Берии, было принято решение о том, что Эйтингон вернется домой самостоятельно. А оставшиеся деньги, которые были выделены на проведение операции, намечалось использовать для поддержания Рамона Меркадера, находившегося в тюрьме, для оплаты адвокатам.
Именно тогда Сталин произнес фразу: «Мы будем награждать всех участников этого дела после возвращения домой. Что касается товарища, который привел приговор в исполнение, то высшая награда будет вручена ему после выхода из заключения. Посмотрим, какой он в действительности профессиональный революционер, как он проявит себя в это тяжелое для него время».
Досье «Утка» хранилось у меня в личном сейфе. Но после 20 августа 1940 года одновременно с докладом и рукописным рапортом все документы забрал Берия. Затем дело «Утка» вообще изъяли из оперативного пользования. Только после ареста Берии, когда прокуратура заинтересовалась телеграммами, адресованными Тому от имени Павла (Берии), мне стало ясно, что проверке подвергаются и эти материалы. Однако на этом путешествие досье не прекратилось. Оно не вернулось в разведку, а оказалось в общем отделе ЦК КПСС, а потом в президентском архиве.
Когда Рамон попал в тюрьму, дважды поднимался вопрос о его побеге или о досрочном освобождении. Один раз при мне в 1943 году, второй — в 1954, почти десять лет спустя. Тогда речь шла об освобождении его под залог, даже продумывали ходы насчет взятки министру юстиции Мексики. Но когда начальник внешней разведки КГБ А. Панюшкин, как рассказывал мне один из ветеранов нашей нелегальной разведки, пошел вместе с ним докладывать председателю КГБ И. Серову об этих планах, тот их выгнал, сказав при этом, чтобы к нему не приставали со старыми сталинскими делами. Он собирался вообще закрыть это дело. Но сделать это было невозможно, поскольку оно находилось на контроле в ЦК партии и судьбой Рамона интересовалось руководство испанской компартии. По нему, во всяком случае так было при Сталине, существовала отчетность: о судьбе разведчика, находящегося в заключении, докладывалось высшему руководству.
17 июня 1941 года Эйтингон, Каридад и я были приглашены в Кремль, но не в Свердловский зал, как обычно, а в кабинет Калинина, где он вручил нам коробочки с орденами. Каридад и Эйтингон получили орден Ленина. Меня наградили орденом Красного Знамени. Такой орден был у меня уже вторым.
Приезд Эйтингона почти совпал с днем рождения моего старшего сына Андрея. Мы отмечали его на даче веселой компанией. Были Мельников и Эйтингон с женами. На день рождения пригласили и Каридад. Она привезла нам в подарок большое китайское блюдо. При встречах и в беседах Каридад говорила о своем желании продолжить революционную борьбу. Но мы трезво оценивали ее возможности. По-прежнему в подвешенном состоянии находился вопрос о судьбе Рамона и ее самопожертвование было для нас совершенно неприемлемым. Устроена она была в доме на Садовой, но чувствовала себя неуютно. Ее, конечно, можно было понять: хотя материально ее семья была обеспечена, обстановка в Советском Союзе не шла ни в какое сравнение с жизнью на Западе, к которой она адаптировалась. Каридад мечтала о другой жизни. После приезда в Москву она встретилась с Долорес Ибаррури и Хосе Диасом. Была составлена большая программа ее ознакомительной поездки по Советскому Союзу, а затем отдых в Грузии.
На Рамона и его семью — на Каридад Меркадер, сестру Монсерат, братьев Хорхе и Луиса — были заведены в КГБ учетные карточки, по которым им выплачивалось денежное содержание. Для них это был единственный источник существования. С Луисом история особая. Он приехал в СССР в возрасте 15-16 лет, находился на моем личном попечении, окончил Московский энергетический институт, стал профессором. В годы войны он был в бригаде особого назначения, работал в управлении по делам военнопленных в качестве переводчика при допросах пленных, хотя военнопленных из испанской «Голубой дивизии» было мало. Другие родственники этой большой семьи жили за границей. Хорхе попал в немецкий концлагерь и был освобожден нами в 1945 году.
Луис после смерти Рамона переехал в Испанию, где получал пенсию как участник войны, льготы и денежное содержание, связанные с профессиональной деятельностью.
Каридад была единственной из сотрудников советской разведки, которая 9 мая 1945 года, как Клавдия, получила персональную телеграмму от Берии за подписью «Павел» с поздравлением по случаю Дня Великой Победы, в которую она и ее дети, участвуя в антифашистском сопротивлении, внесли достойный вклад. Там же сообщалось, что Хорхе освобожден из фашистского концлагеря. Депеша была вручена Каридад нашим резидентом в Мексике Г. Каспаровым.
До разведки, правда, с большим опозданием, в 1995 году, дошли письма Эйтингона, которые были подшиты в досье Рамона Меркадера. Адресовались они лично Андропову. Эйтингон писал, что из-за незаслуженно предвзятого отношения к нему недостаточно оказывается внимания этому заслуженному работнику советской разведки, который тяжело болен и нуждается в медицинской помощи и поддержке. На письме резолюция Андропова: «Встреча с работниками показала, что внимание оказывается, нет оснований беспокоиться». И тем не менее Леонид Эйтингон до последних дней своей жизни проявлял о Рамоне трогательную заботу.
Кстати, в отношении всей этой эпопеи и судьбы Эйтингона имеются очень большие неточности и расхождения в публикациях. Когда мне позвонил Дмитрий Волкогонов и попросил прояснить ряд моментов, связанных с троцкистским движением, я обратился к председателю КГБ Владимиру Крючкову. Приехавшие сотрудники КГБ сообщили, что досье Меркадера исключительно скудное, в нем нет никаких данных об оперативной разработке, о его пребывании в Мексике, связях и т. д. Как оказалось, все документы прочно осели в личных архивах председателей КГБ, ходу им не давали. Поэтому даже те, кто опекал Рамона, были знакомы с его биографией в самых общих чертах. Закрытость способствовала распространению мифов о его семье, о том, что советские органы якобы держали «в заложниках его младшего брата и сестру», которые на самом деле проживали в Париже.
Получили также распространение сплетни об интимных отношениях Каридад Меркадер и Эйтингона, о том, что якобы на этой основе Рамон принял участие в операции по ликвидации Троцкого. Я несколько раз писал Волкогонову, интересовавшемуся этим делом, по поводу вздорности этих измышлений, запущенных в оборот перебежчиком Н. Хохловым. Ведь мало кто знает, что Эйтингон по делам троцкистов работал за рубежом с оперативной женой, старшим оперуполномоченным ИНО Александрой Кочергиной — Шурой. И именно она привлекла к сотрудничеству с нами Каридад. Кочергина прекрасно знала и поддерживала отношения еще во Франции с Рамоном. Каридад и Шура дружили семьями и в Москве в 40-е годы. Измышления об «интимных» отношениях Эйтингона с семьей Меркадеров сознательно запускались и у нас, и на Западе с целью очернить этих незаурядных людей, внесших существенный вклад не только в ликвидацию злейшего врага Советского Союза, но и в борьбу с фашизмом в трудное предвоенное время.
Надо отметить, что отношение к агенту, который честно выполнил свой долг, внимание к нему после того, как надобность в оперативном его использовании отпала — это исключительно деликатный вопрос. Мне рассказывали, как тяжело проходили встречи с Каридад Меркадер в Париже, когда в середине 50-х годов передавались деньги на поддержку этой семье. Наши оперативные работники, поддерживающие связь с семьей, зачастую были в неведении относительно всех обстоятельств, но интуитивно чувствовали, что судьба Меркадеров замыкается «на верхи». И надо отдать должное руководству КГБ в 60-е годы, оно свой долг, свои обязательства в целом выполнило. Несмотря на то что мы с Эйтингоном в это время находились в заключении, Рамону 6 июня 1961 года была вручена Золотая Звезда Героя Советского Союза. Что же касается его трудоустройства, то, если бы не подключились товарищи из ЦК Испанской компартии, в частности, Луис Балагер и Долорес Ибарурри, возможно, ситуация с ним была бы достаточно сложной. Однако его трудоустроили в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, где он вел творческую работу, связанную с историей гражданской войны в Испании.
Надо сказать, что ко времени освобождения Рамона страницы истории гражданской войны и операций советской разведки в Испании стремились побыстрее закрыть. Интерес к испанским событиям возник лишь после 1964 года, когда стало ясно, что эра франкизма заканчивается и нужно думать о восстановлении наших позиций в этой стране. Однако именно в конце 60-х годов, как мне говорили ветераны нашей разведки, было принято решение отказаться от использования старого агентурного аппарата, контактов и связей. Причина была весомая: это история с испанским золотом и побег Орлова-Никольского, который уже давал показания в комиссии по антиамериканской деятельности. Приходилось считаться и с тем, что значительная часть агентуры, возможно, была американцами расшифрована.
Служба внешней разведки России провела в 1992-1994 годах активную операцию по публикации на Западе и у нас книги об Орлове-Никольском «Роковые иллюзии». В ней он выведен как герой, противник Сталина, не выдавший врагу известную ему советскую агентуру. У меня же все это вызывает, мягко говоря, скептическую реакцию, о чем неоднократно говорил сотрудникам СВР. Какая надобность перед молодым поколением работников разведки поднимать на щит перебежчика, укравшего у нашей разведки 60 тысяч долларов, что составляет сейчас примерно около миллиона долларов США. Вообще для любой спецслужбы вне зависимости от исторических условий ее деятельности крайне вредно для воспитания молодого поколения демонстрировать сочувственное отношение к любому перебежчику, какими бы мотивами и обстоятельствами это ни объяснялось. Любая разведка непримиримо относится к таким фактам. Авторы книги утверждают, что сотрудничество Никольского с американской контрразведкой было неискренним, что он не раскрыл важнейшую агентуру — «Кембриджскую пятерку». Она действительно не была им расшифрована, но только потому, что Никольский боялся быть привлеченным к ответственности за использование фальшивых американских документов, которыми он пользовался, контактируя с Филби. При этом, по понятным причинам, он до конца отрицал свое участие в политических убийствах и терроре в Испании. Но американские-то спецслужбы, которым было все известно, закрывали на это глаза, ибо Никольский был нужен им в политической борьбе с Советским Союзом и его разведкой.
Никольский, безусловно, повел себя как предатель. В обмен на гражданство и роль консультанта он «сдал» американским полицейским органам важных агентов советской разведки в США, которые были задействованы в 1940-е годы. Странным мне кажется изложение разговора с ним сотрудника нашей разведки в США в 1960-е годы. Невозможно себе представить, чтобы он говорил Никольскому о моей и Эйтингона реабилитации. Во-первых, это не соответствовало действительности, во-вторых, советским разведчикам было категорически запрещено в 1953-1990 годах обсуждать судьбу Судоплатова и Эйтингона, а также их работу с кем-либо из агентов или даже эпизодических контактеров за рубежом.
Заключая эпопею «Утка», следует, однако, сказать, что, когда американские контрразведывательные и разведывательные органы активно занялись советской агентурной сетью в Мексике, они вышли на наши позиции и контакты с лидерами испанской эмиграции. Возможно, в какой-то мере это было связано с небрежностью работы нашего агентурного аппарата. Я же считаю, что в значительной степени это обусловлено предательскими действиями перебежчиков, указавших на наиболее очевидные контакты советской разведки с испанскими республиканцами, такими деятелями, как Идальго де Сиснейрос и X. Эрнандес — министр республиканского правительства, одним из основателей испанской компартии, на плечи которого легли все тяжести, связанные с эмиграцией в Мексике.
Проверка американских источников
Вканун войны помимо Англии важнейшая внешнеполитическая информация поступала из США. Смена и аресты руководства ИНО в 1938 году в значительной степени бросили тень подозрения на руководителей легальной и нелегальной советской резидентуры в США, вследствие чего многие из них были репрессированы. Несмотря на то что связь с рядом источников была законсервирована, из США продолжала поступать важная разведывательная информация по линии Коминтерна.
Руководство компартии США имело сильный нелегальный аппарат, внедрившийся в американские внешнеполитические, экономические ведомства и даже в администрацию президента.
После отзыва нашего легального резидента П. Гуцайта, нелегалов И. Ахмерова и Н. Бородина вся тяжесть координации разведывательной работы легла первоначально на нашего поверенного в делах, а потом посла К. Уманского. Еще в 1938 году по личному указанию Сталина он координировал участок нашей разведки, занимавшийся информацией об американо-китайском сотрудничестве и планах судостроительной программы ввиду растущей угрозы войны на Тихом океане. Тогда же, в особенности в начале 1939 года, возник вопрос о размещении наших военно-морских заказов в США, для чего туда прибыл заместитель наркома ВМФ адмирал И. Исаков. Уманский, что является уникальным случаем в разведке для людей его ранга, лично выехал в Калифорнию для инструктажа агентуры. К сожалению, американская морская контрразведка, как сообщил нам источник из ФБР, не только зафиксировала его встречи, но и записала инструктивный разговор, что необходимо срочно информировать советское правительство о возможности закупки одного из строившихся американских авианосцев.