Суэнвик Майкл. Путь прилива

   На экране появился монтаж старинных изображений. Неизвестные, давно умершие зрители воспринимали корабль по-разному — надстройки меняли конфигурацию, то вздымались, то опадали.
   — Ну, возможно, мне это только так казалось, ведь я видела его с очень многих точек зрения, в очень многих — и к тому же туманных — восприятиях. Но не стоит забегать вперед. Первой задачей было создание сети передатчиков, охватывавшей все Приливные Земли. Корпуса передатчиков были способны выдержать натиск прилива, их укрепляли на скальных породах при помощи углеродно-волоконных тросов.
   Теперь пошли изображения толстых, приземистых башен, увенчанных сферическими куполами.
   — Герметичные, не требующие обслуживания токамаки гарантировали им энергоснабжение на всю Великую зиму. Потребовалось десять малых лет, чтобы…
   — Послушай, Мариво, у меня мало времени. Ограничься, пожалуйста, катастрофой.
   — В тот день я была дома. — Голос «типичной жительницы» резко изменился, в нем зазвенели трагические ноты. — Мой дом стоял в Пидмонте чуть выше линии водопадов, с таким расчетом, чтобы при полном приливе он оказался на берегу. Я слегка позавтракала — пара тостов с вареньем из апельсинницы, посыпанных петрушкой с собственного огорода, и стакан стаута.
   Комната маленького сельского домика. За окном дождь, в камине горят дрова. Мариво торопливо вытирает измазанный вареньем рот.
   — А там, в море, погода была ясная и солнечная. Я порхала от человека к человеку, стремительная и счастливая, .как солнечный зайчик.
   Смена кадра.
   Огромный сачок, на палубу выливается поток зеленовато-желтых тел. Сачок поднимается, уходит из поля зрения. В первое мгновение беспорядочно барахтающиеся существа показались чиновнику совершенно незнакомыми. В зимней своей форме они почти не напоминали людей. Узкие рыбьи хвосты, вместо рук — длинные змеевидные отростки, сглаженные, обтекаемой формы головы, рты, распахнутые в беззвучном, мучительном крике. Существа судорожно извивались, то удлиняя, то укорачивая свои тела, непрерывно меняя форму в отчаянном стремлении адаптироваться к воздушной среде. Весь экран заполнило одно искаженное болью лицо. В широко раскрытых, молящих глазах светился разум.
   — Так это же оборотни!
   На левой половине экрана появилась Мариво, печальная и торжественная, как Мадонна.
   — Да, — кивнула девушка. — Это они, лапочки.
   На палубу «Атлантиды» вышла женщина в высоких рыбацких сапогах. Подойдя к оборотню, она выстрелила ему в затылок из большого блестящего пистолета и тут же, не оборачиваясь, направилась к следующей жертве. После каждого выстрела одно из мокрых зеленоватых тел судорожно дергалось.
   — Ну вот, с этим покончено. Теперь за борт.
   Неожиданно на экране возникла сцена, снятая с точки зрения оборотня, падавшего в океан. Поверхность воды стремительно надвигалась, белый пенный взрыв, и вот уже оборотень мчится прочь от корабля. Слева и справа плыли его соплеменники — прекрасные, обезумевшие от радости, свободные.
   На палубе команда копошилась у двух излучателей.
   — Сейчас отловим новую порцию. Теперь сети лучше будет…
   И снова в кадре комната с так и не убранными со стола остатками завтрака. Стук в дверь.
   — Входите!
   Через порог шагнула женщина, поразительно похожая на Мариво, только чуть постарше и пожестче.
   — Гогетта! Заходи, раздевайся. Почему так рано? Есть будешь или уже позавтракала?
   — Я бы выпила фруктового чаю. — Гогетта присела к столу. — Я пришла пораньше, чтобы отметить наступление Прилива в обществе своей младшей сестренки. Это что, запрещается?
   — Ну что ты ерунду говоришь, я же всегда тебе рада. Ой, а там Мушкет вышла на палубу.
   Широкие плечи, высокая, агрессивно выпяченная грудь, тяжелый, упрямый подбородок — да, странноватое имя вполне соответствовало воинственному виду особы, появившейся в левой части экрана.
   — Мушкет… — чуть задумалась Гогетта. — Она что, командир — так, кажется?
   — Да, и у нее интрижка со штурманом.
   Командиршу на мгновение сменил стройный, изящный мужчина с живыми, насмешливыми глазами.
   — Штурман — человек сдержанный, даже чуть-чуть нелюдимый. — Теперь Мариво обращалась к чиновнику. Гогетта, похоже, не замечала, что в ее беседе с сестрой участвует кто-то третий. — А об их романе знают теперь все. Это смущает штурмана, унижает. А Мушкет, наоборот, в полном восторге. Прямо упивается его унижением.
   — Извини, пожалуйста, — прервал ее чиновник, — но откуда ты все это знаешь?
   — Разве вы не заметили серьги?
   Мариво откинула завесу из косичек; с мочки нежного, розового ушка свисал янтарный листик с серебряными прожилками, тонкий и изящный, как стрекозиное крылышко. Изображение листика надвинулось, заполнило весь экран. Теперь чиновник мог различить элементы схемы — телевизионный приемопередатчик, процессор, блок памяти, декодер нервных сигналов. Элегантное, простое в применении устройство, обладательница которого могла, не прибегая ни к какой иной технике, болтать с подружками, принимать любые телевизионные программы, сохранять для нового просмотра любые зрительные впечатления, вроде особо прекрасного заката, а также копировать, собственной своей рукой, рисунки старых мастеров, заниматься исследовательской работой, учиться и преподавать, да все, что угодно — хотя бы даже отсылать свои сны на машинный анализ. Ее мозг становился элементом невидимой интерактивной системы, круга настолько огромного, что центр его находился в каждой точке, а граница нигде.
   — Внепланетчики, и те не имели ничего подобного, — с горечью заметила Мариво. — Одни только мы сумели слить все средства общения воедино. Ни с чем не сравнимые ощущения — словно пребываешь в нескольких мирах одновременно, словно живешь и своей собственной жизнью и второй, невидимой. А вы мастерили тем временем этот свой мнемонический дворец, неуклюжий и безобразный. Наша методика была несравненно выше. И все это рухнуло в одночасье. Не случись этой проклятой катастрофы, сейчас и в ваших ушах были бы такие серьги.
   — Господи! — в ужасе воскликнул чиновник. — Так это ты что, о Травме рассказываешь? Да, действительно, там же был какой-то корабль — видимо, эта самая ваша «Атлантида». И каждый член экипажа непрерывно передавал все свои ощущения.
   — Вы сами будете рассказывать или послушаете все-таки меня? Да, конечно, весь экипаж состоял из актеров, импровизаторов — как называются сейчас люди, живущие сверхинтенсивно, напоказ?
   — Таких у нас больше нет. А что они делают с оборотнями?
   — Навешивают им приемодатчики, что же еще. Именно с этой целью и затеяли весь этот проект.
   — Господи, столько труда — и зачем?
   — Вот и я тоже спрашиваю, — вмешалась Гогетта, обнаружившая наконец третьего собеседника. Сеть — вещь очень полезная, тут нет никаких сомнений. Сеть учит и воспитывает, приобщает к достижениям культуры и развлекает. Но слушать ощущения каких-то там полуразумных тварей, почти животных, — нет, просто ума не приложу.
   — Но как же они прекрасны, эти животные! — хихикнула Мариво. — Впрочем, мы немного отвлеклись. Вы, — она снова обращалась к чиновнику, — воспринимаете драму «Атлантиды» очень ограниченно, в узенькой полосе среднего диапазона. Вы не чувствуете такие мелкие, но неизмеримо важные вещи, как боль в ладони, обожженной тросом, как запах океана и прохладное дуновение соленого бриза. Вам недоступны и мощные переживания актеров, « вы о них только догадываетесь по внешним проявлениям. Спектакль оставит вас почти равнодушным, так что я ограничусь показом двух его второстепенных персонажей — хирурга и тралмастера. Никто уже не помнит, как их звали, поэтому я дам трал-мастеру экзотическое имя Андерхилл, а хирурга назову Гого — в честь своей драгоценной сестрицы.
   Гогетта стукнула Мариво по плечу, сестры расхохотались и исчезли с экрана.
   Того сунула пистолет в кобуру, отерла рукой вспотевший лоб, посмотрела вверх. На фоне ярко-синего неба четко вырисовывались черные решетчатые башни двух подъемных кранов; между кранами, вровень с их верхушками, висел Калибан — круглая, чуть подтаявшая с краю льдина. Затем она посмотрела вдаль, где черными поплавками плясали на воде головы оборотней.
   — Господи, — сказала Гого, подойдя к ближайшему излучателю, — какие же они красивые.
   Андерхилл на мгновение оторвался от экрана, широко улыбнулся.
   — Последний заброс. Обработаем этих, и все, конец.
   Рука тралмастера опустилась на пульт, тронула одну из ручек. Излучатель плавно развернулся, а вместе с ним и белая пенная полоска, ярко, словно мелом по линейке, прочертившая поверхность океана — верхний край пузырьковой завесы.
   — Видишь, сколько их там, целое стадо, — снова обернулся он к Того и тут же взялся за микрофон:
   — Ноль-один, и сближаем!
   На экране появился второй оператор, он разворачивал свой излучатель в противоположном на правлении.
   — Есть ноль-один, и сближаем.
   Черные пятнышки то появлялись на воде, то вновь исчезали; пенные линии постепенно сходились.
   — Ребята, ребята, — бормотал себе под нос Андерхилл, — вы, конечно, очень хитрые ребята, но не надо никуда убегать.
   Оборотни, оказавшиеся в растворе гигантских белых ножниц, устремились в открытое море. Некоторые из них отбились от основной стаи и прорвали пузырьковую завесу.
   — Ну вот! — вскрикнула Того. — Уходят, они же все уйдут!
   Веселая, уверенная улыбка Андерхилла. Его рука небрежно откидывает волосы со лба.
   — Нет, эти у нас уже побывали. Теперь, с твоими микрочипами в голове, они понимают, что сеть не страшная, что сквозь нее можно пройти.
   Того возбужденно суетилась, чуть не подпрыгивала. Сейчас она казалась очень юной, почти ребенком.
   — Да? А ты точно знаешь? Господи, да конечно, что же я за дура такая.
   — Успокойся, успокойся. Пусть даже некоторые уйдут — ну что тут такого страшного?
   — Их же осталось совсем мало, — вздохнула Гого. — Совсем-совсем мало. Нужно было навесить им эти чипы еще раньше, на берегу.
   — На берегу нельзя, — ответил Андерхилл, не отрывая глаз от экрана. — Их там не поймаешь. Ноль-три, продолжаем сближение.
   — Ноль-три, продолжаем сближение. Белые линии сходились все ближе и ближе.
   — Иногда я сомневаюсь, а стоило ли все это затевать? — задумчиво, словно сама у себя, спросила Того.
   — Ты что, всерьез? — изумленно вскинул глаза Андерхилл.
   — Мы же делаем им больно. Я делаю им больно.
   — Не так давно туземцы были на грани вымирания. — Андерхилл напряженно смотрел на экран. — По нашей, кстати, вине. Неразумная политика, завезенные нами болезни, — Господи, да в первые годы на них даже охотились. А потом дело резко изменилось к лучшему. Знаешь, с какого момента?
   — С какого?
   — С того, когда первого туземца подключили к сети. Когда люди смогли прочувствовать их чистоту и жизненную силу. Когда…
   — Когда люди смогли мчаться вместе с оборотнями сквозь волшебство ночи, вместе с ними охотиться, вместе с ними спариваться… — Гого осеклась и густо покраснела. — Ну да, конечно, в этом есть что-то извращенное…
   — «Что-то»? — презрительно фыркнула Гогетта. — Не «что-то», а самое что ни на есть извращение.
   — Да ну тебя, — отмахнулась Мариво. — Не нравится, так и не подключайся, никто тебя не заставляет.
   — Нет, — решительно отрезал Андерхилл, — никакое это не извращение. Что может быть естественнее нормального, здорового интереса к физической стороне любви? Ноль-пять, и закрываем.
   — Ноль-пять, закрываем.
   Третий тралмастер включил излучатель, и тут же на поверхности океана появилась поперечная линия, замкнувшая треугольник. Увидев перед собой новую, неожиданную преграду, оборотни растерянно остановились, повернули назад. Третья, замыкающая створка пузырьковой завесы стала медленно двигаться к кораблю — сеть стягивалась. Стрела подъемного крана развернулась, свисавший с нее сачок пошел вниз.
   — Скоро твоя, очередь, — сказал Андерхилл.
   — Не так уж и скоро, — отмахнулась Гого. — Знаешь, а с тобой легко говорить.
   — Спасибо. — Андерхилл внимательно всмотрелся в ее лицо. — А ведь тебя и вправду что-то беспокоит, только что именно?
   Того опустила глаза, провела пальцем по рифленой рукоятке пневматического пистолета, сжала ее, отпустила.
   — Я боюсь, что это не будет так здорово, как рассказывают. В смысле, теперь, когда они изменили форму.
   — Так ты что, ни разу еще не пробовала?
   — Я боялась.
   — Попробуй, — ухмыльнулся Андерхилл. — Не пожалеешь.
   Того немного помедлила, кивнула.
   И снова кадры подводной жизни. Оборотни то выскакивали на поверхность, поднимая фонтаны брызг, то ныряли, чтобы ухватить зазевавшуюся креветку и перемолоть ее бритвенно-острыми зубами. Восприятие чиновника ограничивалось изображением на маленьком экране и звуком из паршивеньких динамиков, но даже его захватил бескрайний восторг этих существ.
   — О-о! — хрипло протянула Гого. Темно-карие, миндалевидные глаза расширились. — О-о!
   Гогетта мыла посуду. Дверь распахнулась, и в комнату влетела Мариво в мокром от дождя плаще, с огромной охапкой цветов.
   — У вас мало времени, — сказала она чиновнику, расставляя цветы по вазам, — так что мы вырезали несколько часов и перейдем прямо к Приливу.
   Океан ревел. Чуть не вся команда «Атлантиды» высыпала на палубу и столпилась у правого борта. Посмотреть было на что — вода вздыбилась огромным горбом, словно планете надоел старый горизонт и она решила обзавестись другим, повыше. «Атлантида» чуть накренилась и замерла в ожидании, уже подхваченная краем полярного цунами. Сутки назад где-то там, далеко на севере, в океан выплеснулась чудовищная масса растаявшей полярной шапки; огромный корабль шел вверх, легко и плавно, словно игрушка в ладони великана.
   Новая последовательность крупных планов — расширенные глаза, напряженные лица. Люди застыли в благоговейном ужасе.
   — А как они отсюда выберутся? — Сам того не желая, чиновник заразился волнением давно умерших персонажей давно окончившегося спектакля. — Они что, не хотят спастись?
   — Конечно, нет.
   — Так что же, они хотят умереть?
   — Конечно, нет.
   Изображение задрожало, слегка поплыло, а затем человеческая плоть превратилась в металл. Некий фокусник трансформировал «Атлантиду» в кошмарный корабль мертвецов. В «Летучего голландца» со штатной командой из скелетов — и с атомными двигателями.
   — Двойников изобрели на Миранде, — гордо сообщила Мариво. — Мы это сделали первыми.
   Скелеты снова оделись плотью.
   Над морем повисло тяжелое, гнетущее спокойствие. Зеркальная, без единой морщинки поверхность воды натянулась до предела; чудовищный вал закрыл полнеба — и все еще продолжал расти. Штиль закончился, подул резкий, пронзительный ветер.
   Еще несколько томительных, звенящих от напряжения минут, и вал подкатился под «Атлантиду», вскинул ее на свой гребень; следом за валом двигалась сплошная, от горизонта до горизонта, стена белой, безумной ярости — полосовой шквал. Члены экипажа стали инстинктивно двигаться друг к другу, сбиваться в маленькие кучки.
   Глаза Гого возбужденно сверкали. Она закусила губу, откинула с лица прядь растрепавшейся косички, решительно шагнула к Андерхиллу, попыталась его обнять.
   Андерхилл резко отстранился. Брезгливый взгляд тралмастера говорил красноречивее всяких слов:
   — Ты всего лишь женщина.
   Шквал ударил «Атлантиду» в борт, палуба наклонилась, а затем и вовсе исчезла с экрана.
   Мариво мечтательно вздохнула, Гогетта сжала руку сестры, отпустила и стала хлопать в ладоши. Мариво последовала ее примеру.
   В какой-то там далекой студии актеры поднялись с потертых кожаных кушеток и раскланялись.
 
   Лицо Мариво стало холодной, бесстрастной маской. Дом, сестра, камин — все это заплыло дымкой, растворилось.
   — Первые трупы выкинуло на берег через неделю.
   — Что?
   — С радиационными ожогами. Мы думали, что понимаем туземцев, — и ошиблись. Мы не знали, что трансформация затрагивает химизм их мозга. А может — просто психологию. Так или иначе, но предупредительные сигналы, отгонявшие их от передатчиков, не подействовали. Туземцы жались к башням, и не просто к башням, а прямо к реакторам.
   Безумие, самоубийство. Возможно, излучение стимулировало их половой инстинкт. Или просто хотели погреться. Спросить не у кого.
   Мариво зажмурилась и всхлипнула.
   — И ведь мы ничего не могли сделать — ровно ничего. Грозы, ураганы, — о том, чтобы пробиться к башням, не было и речи. А вот передачи пробивались. И мы не могли их выключить — конструкторам и в голову не пришло, что такое вдруг потребуется. И все время, пока туземцы умирали, передатчики транслировали их мучения на все побережье. Ну и что, казалось бы, страшного, не хочешь — не подключайся. Но это было вроде как сломанный зуб во рту — язык все время его ощущает. Боль притягивает, гипнотизирует, и своя боль, и чужая. Лично я их слушала.
   На Континент обрушилась волна горя и тоски, мощная и неудержимая, как Великий прилив. Только что жизнь была яркой и прекрасной, прошел день, другой, и она стала серой, бессмысленной. Прежде мы были народом оптимистичным, уверенным в себе, а теперь… мы потеряли перспективу, веру в будущее. Некоторые из нас находили в себе силы не слушать, но им передавалось настроение окружающих.
   Если бы не сестра, я, пожалуй, умерла бы с голоду. Она кормила меня с ложечки, насильно, целую неделю. Она разбила мои серьги, заставила меня вернуться к жизни. Но я почти разучилась смеяться. Некоторые люди умерли. Другие сошли с ума. Мы стыдились смотреть друг другу в глаза. Когда внепланетные власти решили отобрать у нас науку — то немногое, что от нее осталось, — мы почти не протестовали. Сами виноваты, так какие могут быть возражения? Расцвет нашей технологии окончился, наступила долгая холодная зима.
   Мариво умолкла, за эти немногие минуты ее лицо побледнело и осунулось. Чиновник щелкнул тумблером.
   К столику подошел псоглавый официант:
   — Вы кончили, сэр?
   — Да, — кивнул чиновник.
   Псоглавый взял аппарат, поклонился и ушел.
 
   Чиновник допил пиво, откинулся на спинку стула и оглядел зал. За соседним столиком обедали три двойника. Они с полной серьезностью исполняли сложную, бессмысленную пантомиму — пили из никому не видимых стаканов, подцепляли вилками невидимую пищу, вытирали салфетками отсутствующие рты. Зрелище забавное и немного печальное. Затем чиновник поймал на себе взгляд одного из двойников, стоявших у балюстрады.
   Двойник поклонился и подсел к столу. В первые мгновения чиновник не мог вспомнить, где же он видел это морщинистое лицо, острые, внимательные глаза. Однако школьные уроки эйдетики не прошли даром….
   — Вы лавочник, — счастливо улыбнулся он. — Из Лайтфута. И вас зовут… Пуф, так ведь?
   — Так, так, конечно, так. — В ухмылке старика было что-то не совсем нормальное, почти безумное. — Хотите, наверное, спросить, как я вас здесь нашел?
   — Как вы меня здесь нашли?
   — А я за вами следил. Проследил вас до Коббс-Крика. Перескочил оттуда в Клей-Бэнк, а вас там нет и не было. Я тогда назад, в Коббс-Крик, а там говорят, вы недавно уехали. Я знал, что вы сюда зайдете. Вы, внепланетчики, все такие — хлебом не корми, только бы на достопримечательности поглазеть. Вот я вас здесь и ждал.
   — Правду говоря, я забрел сюда совсем случайно.
   — Ну конечно, случайно, — сардонически улыбнулся Пуф. — Только я все равно бы вас нашел. Я ж не только здесь жду. Я же в четырех местах вас жду — вот так вот все утро и прыгаю, от одного терминала к другому.
   — Это же стоило вам уймы денег.
   — Да, деньги — ключ ко всему. — Старик подался вперед, многозначительно вздернул брови. — Деньги, уйма денег. Ничего, не разорюсь. Я — человек богатый, вы понимаете, о чем это я?
   — Не совсем.
   — Я видел ваши рекламы. Ну, эти, про волшебника. Про того, который может…
   — Секунду, секунду!.Это же совсем не мои…
   — …переделать человека, чтобы тот мог жить и дышать под водой. Ну так вот, я…
   — Прекратите. Чушь это, чушь и недоразумение.
   — …хочу его найти. Я понимаю, с какой бы вам стати расстилаться перед каждым встречным-поперечным. Но я заплачу за информацию. Очень хорошо заплачу.
   Старик потянулся через стол и схватил чиновника за руку.
   — Да не знаю я ничего! — Чиновник раздраженно стряхнул металлическую клешню и встал. — А если бы и знал — все равно не сказал бы. Жулик он, откровенный жулик. Он обещает невыполнимые вещи.
   — По телевизору вы говорили совсем другое.
   — Знаете, милейший, давайте посмотрим. — Чиновник подвел Пуфа к балюстраде. — Представьте себе, во что все это превратится через пару месяцев. Ни дома, ни сарая, никакой крыши над головой. Ни одного дерева, только мутная вода, водоросли и акулы. Здешняя жизнь имела миллионы лет на адаптацию, а вы — цивилизованный человек, существо, чей геном чужд не только Океану, но и всей этой звездной системе. Предположим невероятное: пусть Грегорьян действительно выполнит свои бредовые обещания — ну и что, что тогда? Как вы будете там жить? Чем вы будете питаться? Да вы сами быстренько пойдете на пропитание или тем же акулам, или кому еще — желающих хватит.
   — Извините, пожалуйста, сэр, — сказал быкоголовый официант.
   Он небрежно отстранил Пуфа, положил ладонь на спину чиновника и сильно толкнул.
   — Эй, какого… — закричал Пуф.
   Чиновник упал, судорожно вцепился в перила, услышал сзади злорадный смех, и тут же мир встал вверх тормашками. Лес и небо описали круг и исчезли, на их месте появился живот, обтянутый официантской курткой. Перевернутый живот. Руки быкоголового, державшие чиновника за лодыжки, были теплыми и твердыми, потом они разжались и пропали.
   Чей-то пронзительный визг, удары по ногам и в живот, ослепительная вспышка боли… Придя в себя, чиновник понял, что лежит на полу ничком, что руки его все так же цепляются за перила. Он разжал судорожно сведенные пальцы, подтянул под себя ноги и сел. Официант и двойник Пуфа крепко обнимались. Или танцевали. Официант уперся обеими руками в телевизионный экран и сильно толкнул; металлическая голова упала на пол, слегка подпрыгнула, подкатилась к краю помоста и исчезла. Обезглавленный робот рванул противника на себя, сделал шаг назад и уперся спиной в балюстраду. Раздался резкий, сухой треск, подгнившее дерево лопнуло, выстрелив несколькими щепками. Все присутствующие замерли.
   — Голову искать пошел! — хихикнул какой-то юморист.
   Началась суета. Официанты и клиенты, люди и двойники дружно бросились к балюстраде, они толкались, тянули шеи. Про чиновника никто не вспоминал.
   Чиновник медленно поднялся с пола. У него болело все тело, но особенно — ноги и позвоночник. Левое колено дрожало и подгибалось, к нему неприятно липла штанина. Чиновник взялся за перила и заглянул вниз. Да-а, высоко. Безголовый робот расплющился в лепешку, но так и не разжал страстных объятий. Официант не шевелился, сейчас он был похож на сломанную куклу. Бычья маска свалилась, под ней обнаружилось круглое, слишком хорошо знакомое чиновнику лицо.
   Это был Вейлер, липовый Чу.
   «Он там мертвый, а я здесь, живой, — думал чиновник. — А могло быть наоборот».
   Металлическая рука взяла его за локоть, осторожно потянула в сторону.
   — Идемте сюда, — негромко сказал Пуф. — Пока никто о вас не вспомнил.
   Они прошли к уединенному, спрятанному среди густой листвы столику.
   — Веселые у вас приятели. Может, расскажете, что все это значит?
   — Нет, — покачал головой чиновник. — Я и сам ничего толком не знаю. То есть я знаю, кто за этим стоит, но и только, безо всяких подробностей. — Он глубоко вдохнул и медленно, на счет, выдохнул. — Вот, все еще дрожу, никак не успокоиться. — Еще один глубокий вдох. — А ведь я обязан вам жизнью.
   — Что точно, то точно. Слава еще Богу, что я не совсем забыл навыки рукопашного боя. Эти долбаные железяки, они же совсем хилые, их нарочно такими делают. Сидя в такой хреновине, с живым человеком черта с два справишься — разве что использовать против него его же собственную силу. — По экрану расплылась широкая, довольная улыбка. — Вы сами знаете, как меня отблагодарить.
   Чиновник вздохнул, посмотрел на свои лежащие на столе руки. Слабые человеческие руки. Руки человека, которого очень легко убить. Он еще раз вздохнул и собрался с силами:
   — Послушайте…
   — Нет, это вы послушайте! Четыре года, целых четыре года оттрубил я в Норе, от звонка до звонка! Нора — это тюрьма на Калибане, армейская. А вы хоть знаете, какая там обстановка?
   — Как на древней каторге, а то и хуже.
   — Нет, ничего подобного! В том-то и дело, что все там очень чистенько, спокойненько и гуманно. Приходит какой-нибудь сопливый лаборантик, подключает тебя к простенькой программе визуализации, к искусственному питанию, к физиотерапевтической программе — чтобы тело не превратилось в кисель, и все, сиди себе в собственном своем черепе, как в камере.
   Это вроде как в монастыре, ну или как в приличной, чистенькой гостинице. Ничто тебя не тревожит, ничто не беспокоит. Эмоции выведены почти на нуль. Тебе хорошо и уютно, как младенцу у титьки. Ты не ощущаешь ничего, кроме приятного тепла, не слышишь ничего, кроме тихих, бессмысленных, умиротворяющих звуков. Ничто тебе не угрожает, ничто не причинит тебе боль, и никуда ты, сука, не сбежишь.