Страница:
— А вторая?
— Устроить побольше шума, перепугать жуликов до смерти. Думаю, этот самый бармен бежит сейчас отсюда куда глаза глядят, с постоянным ускорением, что твоя ракета. Постой тут немного, я пойду реквизирую чью-нибудь тачку.
Они утопили содержимое ящиков, а затем вернулись в бар. Посетителей здесь не прибавилось, а бармен исчез — позабыв второпях выключить телевизор. Чу прошла за стойку и наполнила два стакана.
— За преступление!
— И все-таки жаль, — вздохнул чиновник, — что они так легко отделались.
— Гоняться за людьми, — снисходительно усмехнулась Чу, — занятие грязное и неблагодарное, вот так-то, сынок. А что касается грязи, у нас ее столько, что вам в ваших заоблачных мирах и не снилось. Так что выше нос, пей и получай удовольствие.
На экране некий человек разговаривал со старым Ахавом о своем брате-близнеце, пропавшем в океане много лет назад.
— Убийца! — крикнул Ахав. — Он же был тебе братом, ты за него в ответе!
— С каких это пор сторож я брату своему? Прильнувшая к окну русалка смотрела на спорщиков с болью и удивлением. Они ее не видели.
5. О СОБАКАХ И РОЗАХ
— Устроить побольше шума, перепугать жуликов до смерти. Думаю, этот самый бармен бежит сейчас отсюда куда глаза глядят, с постоянным ускорением, что твоя ракета. Постой тут немного, я пойду реквизирую чью-нибудь тачку.
Они утопили содержимое ящиков, а затем вернулись в бар. Посетителей здесь не прибавилось, а бармен исчез — позабыв второпях выключить телевизор. Чу прошла за стойку и наполнила два стакана.
— За преступление!
— И все-таки жаль, — вздохнул чиновник, — что они так легко отделались.
— Гоняться за людьми, — снисходительно усмехнулась Чу, — занятие грязное и неблагодарное, вот так-то, сынок. А что касается грязи, у нас ее столько, что вам в ваших заоблачных мирах и не снилось. Так что выше нос, пей и получай удовольствие.
На экране некий человек разговаривал со старым Ахавом о своем брате-близнеце, пропавшем в океане много лет назад.
— Убийца! — крикнул Ахав. — Он же был тебе братом, ты за него в ответе!
— С каких это пор сторож я брату своему? Прильнувшая к окну русалка смотрела на спорщиков с болью и удивлением. Они ее не видели.
5. О СОБАКАХ И РОЗАХ
Теперь среди бумажных цветов вспыхнули яркие шары, красные и синие, белые и желтые. Магнитное поле музыки, жаркой и настоятельной, захватывало гуляющих, кружило их всвоих силовых линиях и отбрасывало прочь, смеющихся и счастливых. Кто-то расстарался изготовить себе полный карнавальный костюм, кто-то ограничился маской и одной-двумя деталями, характерными для изображаемого персонажа. Плотоядно улыбались белокрылые ангелочки, воинственно размахивали вилами их рогатые, козлобородые оппоненты. Пьяно ковылял на своих котурнах полуголый, густо поросший курчавым волосом сатир.
Лейтенант внутренней безопасности Чу обрабатывала молодого красномордого, неуверенно отбрыкивающегося парня. Правой рукой она твердо удерживала своего кавалера за зад, левой — отнимала у него бумажный стаканчик.
— Хватит, ты и так уже до бровей набрался. Можно же заняться чем-нибудь поинтереснее.
Чиновник постарался ускользнуть незамеченным.
Толпа влекла его вдоль главной улицы неузнаваемо преобразившегося Роуз-Холла, мимо балаганов, каруселей и танцевальных площадок. То ли инстинктивно, то ли сознательно каждая группа гуляющих оттирала двойников на край, подальше от основных событий, словно говоря их отсутствующим хозяевам: не удосужились прийти лично — вот и смотрите издалека. Протолкавшись через цепочку таких электронных маргиналов, чиновник оказался в толпе энтузиастов, смотревших конкурс карнавальных костюмов. Молоденькие солдатики с повязками центральной эвакослужбы кричали и свистели, приветствуя своих фаворитов. Сочтя зрелище чересчур эзотеричным для человека приезжего, чиновник двинулся дальше, сквозь ароматы жареной свинины, крепкого сидра и каких-то совсем уже непонятных деликатесов.
Возникла и тут же бесследно исчезла стайка визжащих, хохочущих детей.
Кто-то окликнул чиновника по имени, он обернулся и увидел Скелет. В глазницах черепа мерцал голубоватый свет, под ребрами, нарисованными на накидке, угадывались металлические ребра. Скелет протянул чиновнику кружку с пивом.
— А вас как звать? — улыбнулся чиновник. Скелет взял его за локоть и повел по улице, удаляясь от центра гуляния.
— Позвольте мне сохранить это в тайне. Как-никак, у нас сегодня карнавал.
От черной потрепанной накидки пахло пылью и плесенью — ушлый костюмер, сдавший ее напрокат, знал, что обоняние у двойников довольно слабое, и не преминул этим воспользоваться.
— Я — Друг, и это главное.
Они подошли к мостику через ручей, считавшийся границей поселка. Шум и блеск праздника остались далеко позади; мрачные, без единого огонька силуэты домов еле проглядывали в густой, чернильной темноте.
— Вы нашли уже Грегорьяна?
— Так кто же вы все-таки такой? — спросил чиновник, на этот раз — без тени улыбки.
— Да нет, конечно же, не нашли. — Скелет озабоченно посмотрел куда-то в сторону. — Извините, тут кто-то… Нет, у меня нет времени, чтобы… Ладно, оставим это. — Он снова повернулся к чиновнику. — Жаль, что все так вышло. Послушайте, у меня совсем нет времени. Просто скажите Грегорьяну, что один его знакомый — его спонсор, — скажите ему, когда найдете, скажите ему, что прежний его спонсор готов снова его принять, если он откажется от этой глупости. Вы меня понимаете? Ведь и вы вроде хотите того же.
— А может быть, и нет. Но почему вы не скажете мне прямо, кто вы такой и чего хотите? Не исключено, что мы могли бы объединить усилия.
— Нет, нет, — покачал головой Скелет. — Да и вообще, вся эта моя идея — вряд ли из нее что-нибудь выйдет. Как бы там ни было, если у вас возникнут с ним трудности — попробуйте использовать этот аргумент. Он знает, что мне можно верить.
Скелет пошел прочь.
— Подождите, — окликнул его чиновник. — Кто вы такой?
— Секрет, Вы уж извините.
— Вы его отец?
Скелет обернулся,
— Извините, — сказал он после долгого молчания. — Я должен уйти.
Развязка странной ночной беседы была быстрой и неожиданной. Закутанный в пыльную тряпку двойник покачнулся, почти упал, но затем зафиксировал стабилизирующие гироскопы и застыл в нелепой позе — словно статуя работы какого-то придурочного авангардиста.
Чиновник потрогал его голову, надеясь ощутить еле заметное гудение работающего прибора. Холодный, без малейшего признака жизни, металл. Он побрел прочь — медленно, неохотно, постоянно оглядываясь. Нелепая фигура не шевелилась.
Вновь оказавшись в гуще событий, чиновник допил полученное от Скелета пиво и взял с одного из лотков жареный, хитроумно изогнутый пончик, густо посыпанный сахарной пудрой. Пьяный подросток решительно отмахнулся от денег:
— За все уплачено!
Над его лотком красовался плакат: ПРИЛИВНОЗЕМЕЛЬСКИЙ ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КООПЕРАТИВ. ПРОДУКТЫ ПИТАНИЯ И ЖИВОТНЫЕ СУБПРОДУКТЫ. Чиновник прихватил еще один халявный пончик и пошел дальше, остро ощущая свою чужеродность, ненужность на этом празднике.
Толпа бурлила и кипела, каждую секунду другая — и все время одинаковая, как волны, набегающие на берег. Захватывая внимание, она ускользала от понимания. Лица, искаженные чересчур громким, почти истерическим смехом, лица, чересчур красные, покрытые крупными каплями пота. «Ну что я здесь, спрашивается, забыл? — говорил себе чиновник. — Ничего я сегодня уже не сделаю». Натужное веселье людей, запрудивших улицу, нагоняло тоску и уныние.
А веселье было в самом разгаре. Дети исчезли, пьяные взрослые орали все громче и громче. Сосредоточенно облизывая с пальцев сахарную пудру, чиновник чуть не споткнулся о дерущихся. Двое пьяниц пинали катающегося по земле двойника, ломали ему ребра, отрывали руки и ноги. Несчастный механизм неловко барахтался, взывал о помощи, а затем, лишившись последней конечности, замер и стих, — неизвестно где находящийся оператор вздохнул, посетовал на неудачно проведенный вечер и пошел спать. Чиновник обогнул кучку покатывающихся со смеху зевак и побрел дальше.
Навстречу ему шла — (шествовала! плыла!) — женщина. Сине-зеленый костюм со смелым, глубоким декольте, над гордо поднятой головой раскачиваются изумрудные перья. Владычица Вод? или Океана? или Небосвода? Левая рука придерживает пятнистую, как камуфляжная куртка, юбку — чтобы не волочилась по земле. Яркая, бьющая в глаза красота создавала вокруг этой женщины невидимое силовое поле, толпа широко расступалась, давая ей дорогу. Зеленые, как трава, как изумруд, как душа леса, глаза смотрели прямо на чиновника. «Сердце — это маленькая птичка», — выводил где-то неподалеку нежный и не очень трезвый голос бродячей певицы. Птичка ищет себе гнездо. Зеленая женщина приближалась. Русалка, выброшенная волной на берег.
Чиновник шагнул в сторону, чтобы не путаться у сказочного видения под ногами, — и тут же вздрогнул от прикосновения руки, затянутой в длинную зеленую перчатку.
— Тебя, — сказала женщина. Зеленые огромные глаза прожигали чиновника насквозь, белые, как жемчуг, зубы рвали его на части. — Я хочу тебя.
Она обняла чиновника за талию и повлекла прочь.
Покидая поселок, женщина сорвала с провисшей гирлянды бумажный цветок. Она взяла его двумя руками и опустила в ручей. И тут же на поверхности воды появилось множество цветов, они плыли, вращаясь и грациозно покачиваясь. (Танец цветов, в каком же это было старинном балете?)
И светились. И только теперь, в призрачном этом свете чиновник увидел, что выше перчаток руки ее испещрены звездами и треугольниками, глазами и змеями и другими, совсем уже непонятными символами.
Ундина. Очень подходящее имя. Они прошли по Сырнозаводской дороге, миновали кучку беспорядочно разбросанных домов и углубились в розовый лес. Ползучие плети, усеянные цветами и шипами, задушили здесь всю прочую растительность, они карабкались по мертвым, высохшим деревьям, устилали землю, а кое-где, на полянах, взрывались огромными кустами, напоминавшими издали холмы, густо обрызганные кровью. В воздухе висел тяжелый, приторный аромат.
— Здесь стоило бы вроде немного подрезать, — сказала женщина, пригибаясь под низкой, сплошь усыпанной мелкими розовыми цветами аркой. — Но какой смысл — ведь скоро Прилив.
— Это что, местные? — спросил чиновник, пораженный таким изобилием.
— Нет, что ты, на Миранде роз не было, их завезли с Земли. Дикие, беспородные. Первая планировщица этих мест рассадила их вдоль дорог, для красоты. А потом оказалось, что у этой красоты нет здесь никаких естественных врагов, и пошли милые цветочки в рост и стали глушить все остальное. Вот в этом, скажем, месте они расползлись уже на много километров. Случись такое в Пидмонте — неизвестно было бы, что и делать, а здесь их зальет водой, и дело с концом.
Некоторое время они шли молча.
— Ты ведьма, — сказал чиновник, неожиданно для себя самого.
— Заметил? — В голосе звучала насмешливая улыбка. Острый влажный кончик языка тронул ухо чиновника, пробежал по всем изгибам, исчез. — Я услышала, что ты ищешь Грегорьяна, и заинтересовалась. Я же знаю его с детства, мы вместе учились. Спрашивай что хочешь — я тебе все расскажу. Ну вот и пришли.
На поляне стояла маленькая некрашеная хижина.
— Где он?
— Ты хочешь не этого. — И снова эти изумрудные немигающие глаза. И эта насмешливая улыбка. — Во всяком случае — сейчас.
— Да сколько же у тебя здесь крючков, — сказал он, неумело расстегивая платье. Острый треугольник обнаженной кожи становился все шире и длиннее. При каждом, самом легком, прикосновении по телу Ундины пробегала дрожь. На ночном столике, под сентиментальной голограммой пляшущего Кришны, горела одинокая свеча. Колеблющееся пламя отбрасывало на стены комнаты длинные, глубокие тени. — Ну вот. Кажется, последний.
Ведьма повернулась, подняла руки крест-накрест к плечам и потянула платье вниз. Сперва показались груди — тяжелые, чуть перезревшие плоды с темно-каштановыми черенками, затем — мягкий, округлый живот, глубокая, до краев наполненная темнотой, впадина пупка. Еще немного — и Ундина придержала пятнистую, как лягушачья кожа, ткань.
— Сердце — это маленькая птичка, — негромко пропела она, раскачиваясь в такт, — приютившаяся в твоей ладони.
Чиновник знал, что эта женщина — ловушка. Приманка, наживка, скрывающая под своей бархатистой кожей острые, зазубренные крючки. Один поцелуй — и крючки вонзаются в твое тело так глубоко и болезненно, что не сорвешься, не оборвешь леску, не уйдешь. И Грегорьян будет водить тебя как рыбу, утомлять и изматывать, пока ты не утратишь всякое желание сопротивляться. И тогда ты махнешь на все рукой, и опустишься на дно, и умрешь.
— И если ты ее упустишь… — Ундина выжидающе смолкла.
Уйти. Повернуться и бежать, бежать куда глаза глядят.
Чиновник осторожно коснулся лица ведьмы. Рукой. А затем — губами. Зашумело, падая на пол, платье.
Ловкие, проворные пальцы скинули с плеч чиновника куртку, начали расстегивать рубашку.
— Ты слишком нежный.
Ее рука направила его, и там было тепло, влажно и хорошо. Он чувствовал ее широкий, мягкий живот, ее груди. Не юная, но никак уж и не то, что называется «пожилая», Ундина пребывала в самом расцвете своей женственности, находясь на вершине, за которой только еще просматривался долгий, необратимый спуск. Мысль, что эта женщина никогда уже не будет такой прекрасной, как сейчас, еще больше возбуждала чиновника. Стройные, чуть полноватые ноги обхватили его за талию, стали раскачивать его, как волны — лодку, сперва — едва заметно, затем — все сильнее и быстрее.
Ундина, подумал чиновник. Ундина, Изольда, Эсме, Теодора — имена местных женщин подобны засушенным цветам. Или — осенним листьям.
Сквозняк качнул пламя свечи, тени суматошно забегали по стенам, снова успокоились. Неистовые губы Ундины метались по его лицу, шее, груди. Ундина была снизу, затем сверху и снова сверху, и чиновник не понимал уже, где кончается его тело и начинается она, более того, он не понимал, какое из этих тел принадлежит ему. А потом она превратилась в Океан, и он утратил всякое представление о реальности и утонул.
— Еще, — сказала Ундина.
— Боюсь, — сказал чиновник, — ты путаешь меня с кем-то другим. Не тот у меня возраст. Я с радостью сделаю еще одну попытку, но не сейчас, а минут через двадцать.
Ундина села; изумительные, невероятные груди качнулись и замерли. Теперь их освещали только бледные лучи Калибана, косо пробивающиеся сквозь пыльное окно, — свеча давно догорела.
— Ты что — не знаешь, каким образом мужчина может испытать множественные оргазмы без эякуляции?
— Нет, — рассмеялся чиновник.
— И каждый раз, когда ваша милость кончает, несчастные девушки должны ждать по полчаса? Не думаю, чтобы им такое нравилось. — В голосе Ундины звучала веселая издевка. — Ничего, я тебя научу. — Она поддела член чиновника пальцем, словно забавляясь дряблостью этого отростка. — Только попозже, сейчас от твоей принадлежности мало толку. Ну а пока, чтобы время зря не терять, я тебе кое-что покажу.
Ундина встала, потянулась, накинула на плечи одеяло и направилась к двери. Чиновник взялся было за рубашку, но затем махнул рукой и уныло поплелся следом. Вскоре они оказались на небольшой поляне.
— Смотри, — сказала Ундина.
Из земли вырывались бледные, похожие на северное сияние полотнища красноватого, голубоватого и белого света. Казалось, что и поляну, и окружающие ее кусты роз уже затопил океан. Рыхлая, недавно перекопанная земля буквально сочилась холодным, призрачным пламенем.
— Что это? — удивился чиновник.
— Иридобактерии. На Приливных Землях их можно найти везде, где только ни копни. К сожалению, в очень малых концентрациях. А теперь слушай внимательно. Я посвящу тебя в небольшую профессиональную тайну.
— Я и так слушаю, — пожал плечами чиновник.
— Чтобы иридобактерий было много, чтобы их свечение было заметно для невооруженного глаза, нужно закопать в землю дохлое животное, другого способа нет. Продукты распада — идеальная питательная среда. Всю последнюю неделю я убивала, точнее — отравляла собак, носила их сюда и хоронила.
— Ты убивала собак? — отшатнулся чиновник.
— Быстрая и безболезненная смерть. А что, думаешь, случится с ними, когда наступит Прилив? Они же не способны адаптироваться, как и те же самые розы. Поэтому люди из Гуманистического общества объявили неделю собак и платят за трупы поштучно. Лучше бы, конечно, отловить всех этих дворняг и отвезти в Пидмонт, только кто же станет таким делом заниматься. Там, у стены, — указала она рукой, — лежит лопата.
Чиновник принес лопату. Через месяц вся эта земля окажется под водой. Он представил себе рыб, заплывающих в окна зданий, и мертвых, с оскален-ными пастями собак, запутавшихся в колючих зарослях роз. И когда там еще доберется до этих вздувшихся трупов какой-нибудь зверь, благополучно трансформировавшийся в подводного стервятника. Или птица. Следуя указаниям ведьмы, он выбирал участки почвы, над которыми ярче всего полыхало холодное пламя, снимал с них верхний слой и кидал в ржавую железную бочку, на две трети наполненную водой. Земля оседала на дно, оставляя за собой мерцающую, быстро поднимающуюся к поверхности муть. Время от времени Ундина проводила по воде деревянным скребком и отбрасывала пену в широкую кювету.
— Вода испарится, — объяснила она, — и останется порошок, обогащенный иридобактериями. Остальные стадии обработки подождут, главное — получить концентрат и отвезти его в Пидмонт. Здесь иридобактерий — как грязи, а там они не приживаются.
— Расскажи мне про Грегорьяна, — попросил чиновник.
— Грегорьян — наисовершеннейшее воплощение зла. — Лицо Ундины стало холодным, жестким и суровым, как скалистые равнины Калибана. — Он умнее тебя, у него больше силы, красоты и воли. Грегорьян получил внепланетное образование — такое же, как у тебя, а может, и получше — и, что самое главное, он владеет оккультными науками, в которые ты не веришь. Бороться с ним — чистое безумие, это все равно что сунуть голову в петлю.
— Вот-вот, именно в этом он и хочет меня убедить.
— Все мужчины — идиоты, — пренебрежительно бросила Ундина. — Или ты не согласен? На твоем месте я бы быстренько заболела либо объявила начальству, что задание противоречит моим моральным принципам. Неловко, конечно, но от этого никто еще не умирал.
— Когда ты познакомилась с Грегорьяном?
Чиновник бросил в бочку очередную порцию земли; снова взвихрились призрачные струи фосфоресценции.
— В то время я была еще привидением. Я же подкидыш, приютская. А потом, когда у меня только-только начались месячные, появилась мадам Кампаспе. Она купила меня и забрала к себе — решила, что у девчонки есть способности. Ну и началось ученичество. На первой стадии я — и так-то тихая, робкая и незаметная — должна была стать совершенно невидимой. Я держалась в тени, никогда не разговаривала. Спала где придется и когда придется. О пропитании своем я заботилась сама — забиралась в чужие дома и воровала. Я не должна была показываться на глаза ни посторонним, ни самой мадам Кампаспе — иначе она меня била. Через месяц меня уже никто не видел.
— Кошмарная жестокость.
— Ты не вправе судить. В тот раз, когда мадам Кампаспе наткнулась на Грегорьяна, я пряталась в зарослях магнолии. Наткнулась — это в самом прямом смысле, он спал на ее пороге. Потом я узнала, что он два дня не имел ни крошки во рту, ни секунды не спал, а все шел и шел, так ему хотелось стать ее учеником. А дошел — тут-то беднягу и сморило. Это какой же поднялся крик! Мадам ударила мальчишку ногой, он отлетел на несколько метров, как мяч, вскочил, хватаясь за грудь — у него ребро было сломано, — и побежал. Мадам бросилась следом, а я тем временем залезла на сарай. Когда оба они скрылись из виду, я быстренько наведалась на огород мадам Кампаспе, выдернула репу и смылась. Думая, что никогда больше этого оборванца не увижу.
Но он вернулся, на следующий же день.
Мадам его прогнала. Он снова вернулся. Каждое утро повторялось одно и то же. Не знаю уж, как он добывал себе пропитание. Воровал или работал, а может — торговал своим телом. Не настолько он меня интересовал, чтобы проследить, хотя к тому времени я была уже способна днем, при белом свете, пробраться незамеченной в самый центр Роуз-Холла. Как бы там ни было, каждое утро этот мальчишка приходил к крыльцу мадам Кампаспе.
Через неделю мадам изменила тактику. Увидев настырного шкета на пороге, она бросала ему какую-нибудь мелочь. Теперь-то вернулись к серебру, а тогда ходили маленькие керамические монетки — пуговки такие, оранжевые, зеленые и синие. Мальчонка-то был явно из «приличной семьи»: манжеты кружевные, хоть и грязные, как половая тряпка, и голову держал гордо, прямо носом лампочки сшибал, и вообще. Вот мадам и решила в стыд его вогнать, чтобы отвязался. А он поймает монетки на лету, закинет их в рот и проглотит, и все у нее на глазах, но мадам делала вид, что ничего не замечает. На другой стороне улицы был косметический салон, вот там я и устраивалась обычно, на чердаке, у окошка и смотрела на все эти дела, крайне заинтересованная, чем же закончится поединок между непреклонностью мадам и мерзкой ухмылочкой малолетнего паршивца. Это было вроде старого вопроса — что произойдет, если в несокрушимую стену попадет всесокрушающее пушечное ядро.
Сперва я не обратила на эту вонь особого внимания — ну, принесло откуда-то, чего не бывает. Однако через несколько дней стало ясно: источник омерзительного запаха где-то здесь, рядом с крыльцом. Я бросилась искать и вскоре обнаружила за аккуратно подстриженной куртиной большую кучу дерьма с веселенькими разноцветными вкраплениями — теми самыми керамическими монетками. Тут уж у мадам Кампаспе не оставалось никакого выхода — она нехорошо выругалась и взяла этого засранца в ученики.
— Почему?
— Потому, что он был прирожденным магом. Кроме стальной, несгибаемой воли, обязательной для адепта спиритуальных искусств, он обладал интуицией, чувством неожиданного и парадоксального. Мадам не могла его игнорировать — примерно так же, как художник не мог бы пройти мимо ребенка с идеальным чувством цвета и композиции. Такой талант встречается раз в сто лет. Она его испытала. Ты знаешь прибор, с помощью которого двойники получают ощущение пищи?
— Питание по проводам? Да, прекрасно знаком.
— Один из внепланетных любовников мадам смонтировал ей такой «питатель» в ящике. Смонтировал так, что она могла подавать на нервный индуктор самый обыкновенный переменный ток. Можешь себе представить, что ощущает рука, засунутая в такое поле?
— Жуткую боль, и только.
— Вот именно — жуткую. — Ундина грустно улыбнулась, превратившись на мгновение в девочку-подростка из далекого, безвозвратно ушедшего прошлого. — Этот прибор я никогда не забуду. Гладкий прямоугольный ящик, с одной стороны — дырка, а наверху — реостат и шкала от одного до семи. Вот так и стоит он перед глазами, и мадам с этой проклятой крысой на плече, и длинные ее пальцы на ручке. Она сказала, что убьет меня, если я выдерну руку из ящика раньше времени. Самый жуткий момент моей жизни. Тут уж нашу мадам не переплюнет никто, даже Грегорьян, при всей его изощренности.
Ундина подхватила скребком очередную порцию светящейся пены; ее голос звучал негромко, задумчиво.
— Когда она сдвинула ручку с нулевой отметки, в мою руку словно впились острые, безжалостные зубы. Медленно, мучительно медленно, указатель перешел на единицу, и боль стала в десять раз сильнее. Господи, что же это такое было! На трех я орала в голос, на четырех — перестала что-либо видеть и соображать. На пяти я решила, что лучше уж умереть, и выдернула руку из проклятого ящика.
Мадам крепко меня обняла и сказала, что не встречала еще такой выносливости и что когда-нибудь я буду знаменитой, еще более знаменитой, чем она сама.
Ведьма смолкла. Она молчала долго, чуть не целую минуту.
— Когда за мадам и Грегорьяном закрылась дверь, я оставила свое чердачное убежище, переметнулась через улицу, нашла открытое окно и залезла в дом. Двигаясь абсолютно бесшумно, как тень или призрак, я пробралась в соседнюю с ними комнату и немного, буквально на палец, приоткрыла дверь. Прямо напротив двери, напротив этой щели, на каминной полке стояло зеркало; я спряталась в кладовке и стала наблюдать за мадам и Грегорьяном, вернее — за их отражениями. Грегорьян был совершенным замухрышкой — тощий, босой, невероятно грязный. Помню, я еще подумала, как жалко выглядит он рядом с аристократической фигурой мадам Кампаспе.
Мадам усадила его рядом с камином. Затем — голоса. Слов я не разбирала, но было понятно — она объясняет правила. Потом она сняла кружевную с бахромой салфетку, прикрывавшую ящик. Грегорьян гордо, по-петушиному вскинул голову и сунул руку в отверстие.
Когда мадам взялась за ручку, его грязное исхудалое лицо непроизвольно дернулось. Затем Грегорьян побледнел, его била мелкая, неостановимая дрожь, а мадам поворачивала реостат все дальше и дальше. И он не сводил с нее глаз, ни на одно мгновение.
Мадам дошла до самого края шкалы, до семерки. Тело Грегорьяна судорожно напряглось и застыло, его пальцы дрожали, но голову он держал все так же высоко и все смотрел и смотрел на мадам немигающими, ничего не прощающими глазами. Думаю, она испугалась. Да и немудрено тут было испугаться, когда сидит этот тощий оборванец и смотрит на тебя, и непонятно, о чем думает, только вряд ли о чем-нибудь хорошем, и горят на этой грязной побелевшей мордочке глаза, словно два фонаря.
Я сидела так тихо, что даже и сердце у меня вроде не билось. Не шевелилась ни вот столько. А Грегорьян все равно узнал. Он поднял глаза и взглянул в зеркало. Увидел меня и ухмыльнулся. Жуткая это была ухмылка — словно не человек ухмыляется, а скелет. И я поняла, что мадам его не сломает и не приручит, никогда.
Лейтенант внутренней безопасности Чу обрабатывала молодого красномордого, неуверенно отбрыкивающегося парня. Правой рукой она твердо удерживала своего кавалера за зад, левой — отнимала у него бумажный стаканчик.
— Хватит, ты и так уже до бровей набрался. Можно же заняться чем-нибудь поинтереснее.
Чиновник постарался ускользнуть незамеченным.
Толпа влекла его вдоль главной улицы неузнаваемо преобразившегося Роуз-Холла, мимо балаганов, каруселей и танцевальных площадок. То ли инстинктивно, то ли сознательно каждая группа гуляющих оттирала двойников на край, подальше от основных событий, словно говоря их отсутствующим хозяевам: не удосужились прийти лично — вот и смотрите издалека. Протолкавшись через цепочку таких электронных маргиналов, чиновник оказался в толпе энтузиастов, смотревших конкурс карнавальных костюмов. Молоденькие солдатики с повязками центральной эвакослужбы кричали и свистели, приветствуя своих фаворитов. Сочтя зрелище чересчур эзотеричным для человека приезжего, чиновник двинулся дальше, сквозь ароматы жареной свинины, крепкого сидра и каких-то совсем уже непонятных деликатесов.
Возникла и тут же бесследно исчезла стайка визжащих, хохочущих детей.
Кто-то окликнул чиновника по имени, он обернулся и увидел Скелет. В глазницах черепа мерцал голубоватый свет, под ребрами, нарисованными на накидке, угадывались металлические ребра. Скелет протянул чиновнику кружку с пивом.
— А вас как звать? — улыбнулся чиновник. Скелет взял его за локоть и повел по улице, удаляясь от центра гуляния.
— Позвольте мне сохранить это в тайне. Как-никак, у нас сегодня карнавал.
От черной потрепанной накидки пахло пылью и плесенью — ушлый костюмер, сдавший ее напрокат, знал, что обоняние у двойников довольно слабое, и не преминул этим воспользоваться.
— Я — Друг, и это главное.
Они подошли к мостику через ручей, считавшийся границей поселка. Шум и блеск праздника остались далеко позади; мрачные, без единого огонька силуэты домов еле проглядывали в густой, чернильной темноте.
— Вы нашли уже Грегорьяна?
— Так кто же вы все-таки такой? — спросил чиновник, на этот раз — без тени улыбки.
— Да нет, конечно же, не нашли. — Скелет озабоченно посмотрел куда-то в сторону. — Извините, тут кто-то… Нет, у меня нет времени, чтобы… Ладно, оставим это. — Он снова повернулся к чиновнику. — Жаль, что все так вышло. Послушайте, у меня совсем нет времени. Просто скажите Грегорьяну, что один его знакомый — его спонсор, — скажите ему, когда найдете, скажите ему, что прежний его спонсор готов снова его принять, если он откажется от этой глупости. Вы меня понимаете? Ведь и вы вроде хотите того же.
— А может быть, и нет. Но почему вы не скажете мне прямо, кто вы такой и чего хотите? Не исключено, что мы могли бы объединить усилия.
— Нет, нет, — покачал головой Скелет. — Да и вообще, вся эта моя идея — вряд ли из нее что-нибудь выйдет. Как бы там ни было, если у вас возникнут с ним трудности — попробуйте использовать этот аргумент. Он знает, что мне можно верить.
Скелет пошел прочь.
— Подождите, — окликнул его чиновник. — Кто вы такой?
— Секрет, Вы уж извините.
— Вы его отец?
Скелет обернулся,
— Извините, — сказал он после долгого молчания. — Я должен уйти.
Развязка странной ночной беседы была быстрой и неожиданной. Закутанный в пыльную тряпку двойник покачнулся, почти упал, но затем зафиксировал стабилизирующие гироскопы и застыл в нелепой позе — словно статуя работы какого-то придурочного авангардиста.
Чиновник потрогал его голову, надеясь ощутить еле заметное гудение работающего прибора. Холодный, без малейшего признака жизни, металл. Он побрел прочь — медленно, неохотно, постоянно оглядываясь. Нелепая фигура не шевелилась.
Вновь оказавшись в гуще событий, чиновник допил полученное от Скелета пиво и взял с одного из лотков жареный, хитроумно изогнутый пончик, густо посыпанный сахарной пудрой. Пьяный подросток решительно отмахнулся от денег:
— За все уплачено!
Над его лотком красовался плакат: ПРИЛИВНОЗЕМЕЛЬСКИЙ ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КООПЕРАТИВ. ПРОДУКТЫ ПИТАНИЯ И ЖИВОТНЫЕ СУБПРОДУКТЫ. Чиновник прихватил еще один халявный пончик и пошел дальше, остро ощущая свою чужеродность, ненужность на этом празднике.
Толпа бурлила и кипела, каждую секунду другая — и все время одинаковая, как волны, набегающие на берег. Захватывая внимание, она ускользала от понимания. Лица, искаженные чересчур громким, почти истерическим смехом, лица, чересчур красные, покрытые крупными каплями пота. «Ну что я здесь, спрашивается, забыл? — говорил себе чиновник. — Ничего я сегодня уже не сделаю». Натужное веселье людей, запрудивших улицу, нагоняло тоску и уныние.
А веселье было в самом разгаре. Дети исчезли, пьяные взрослые орали все громче и громче. Сосредоточенно облизывая с пальцев сахарную пудру, чиновник чуть не споткнулся о дерущихся. Двое пьяниц пинали катающегося по земле двойника, ломали ему ребра, отрывали руки и ноги. Несчастный механизм неловко барахтался, взывал о помощи, а затем, лишившись последней конечности, замер и стих, — неизвестно где находящийся оператор вздохнул, посетовал на неудачно проведенный вечер и пошел спать. Чиновник обогнул кучку покатывающихся со смеху зевак и побрел дальше.
Навстречу ему шла — (шествовала! плыла!) — женщина. Сине-зеленый костюм со смелым, глубоким декольте, над гордо поднятой головой раскачиваются изумрудные перья. Владычица Вод? или Океана? или Небосвода? Левая рука придерживает пятнистую, как камуфляжная куртка, юбку — чтобы не волочилась по земле. Яркая, бьющая в глаза красота создавала вокруг этой женщины невидимое силовое поле, толпа широко расступалась, давая ей дорогу. Зеленые, как трава, как изумруд, как душа леса, глаза смотрели прямо на чиновника. «Сердце — это маленькая птичка», — выводил где-то неподалеку нежный и не очень трезвый голос бродячей певицы. Птичка ищет себе гнездо. Зеленая женщина приближалась. Русалка, выброшенная волной на берег.
Чиновник шагнул в сторону, чтобы не путаться у сказочного видения под ногами, — и тут же вздрогнул от прикосновения руки, затянутой в длинную зеленую перчатку.
— Тебя, — сказала женщина. Зеленые огромные глаза прожигали чиновника насквозь, белые, как жемчуг, зубы рвали его на части. — Я хочу тебя.
Она обняла чиновника за талию и повлекла прочь.
Покидая поселок, женщина сорвала с провисшей гирлянды бумажный цветок. Она взяла его двумя руками и опустила в ручей. И тут же на поверхности воды появилось множество цветов, они плыли, вращаясь и грациозно покачиваясь. (Танец цветов, в каком же это было старинном балете?)
И светились. И только теперь, в призрачном этом свете чиновник увидел, что выше перчаток руки ее испещрены звездами и треугольниками, глазами и змеями и другими, совсем уже непонятными символами.
Ундина. Очень подходящее имя. Они прошли по Сырнозаводской дороге, миновали кучку беспорядочно разбросанных домов и углубились в розовый лес. Ползучие плети, усеянные цветами и шипами, задушили здесь всю прочую растительность, они карабкались по мертвым, высохшим деревьям, устилали землю, а кое-где, на полянах, взрывались огромными кустами, напоминавшими издали холмы, густо обрызганные кровью. В воздухе висел тяжелый, приторный аромат.
— Здесь стоило бы вроде немного подрезать, — сказала женщина, пригибаясь под низкой, сплошь усыпанной мелкими розовыми цветами аркой. — Но какой смысл — ведь скоро Прилив.
— Это что, местные? — спросил чиновник, пораженный таким изобилием.
— Нет, что ты, на Миранде роз не было, их завезли с Земли. Дикие, беспородные. Первая планировщица этих мест рассадила их вдоль дорог, для красоты. А потом оказалось, что у этой красоты нет здесь никаких естественных врагов, и пошли милые цветочки в рост и стали глушить все остальное. Вот в этом, скажем, месте они расползлись уже на много километров. Случись такое в Пидмонте — неизвестно было бы, что и делать, а здесь их зальет водой, и дело с концом.
Некоторое время они шли молча.
— Ты ведьма, — сказал чиновник, неожиданно для себя самого.
— Заметил? — В голосе звучала насмешливая улыбка. Острый влажный кончик языка тронул ухо чиновника, пробежал по всем изгибам, исчез. — Я услышала, что ты ищешь Грегорьяна, и заинтересовалась. Я же знаю его с детства, мы вместе учились. Спрашивай что хочешь — я тебе все расскажу. Ну вот и пришли.
На поляне стояла маленькая некрашеная хижина.
— Где он?
— Ты хочешь не этого. — И снова эти изумрудные немигающие глаза. И эта насмешливая улыбка. — Во всяком случае — сейчас.
— Да сколько же у тебя здесь крючков, — сказал он, неумело расстегивая платье. Острый треугольник обнаженной кожи становился все шире и длиннее. При каждом, самом легком, прикосновении по телу Ундины пробегала дрожь. На ночном столике, под сентиментальной голограммой пляшущего Кришны, горела одинокая свеча. Колеблющееся пламя отбрасывало на стены комнаты длинные, глубокие тени. — Ну вот. Кажется, последний.
Ведьма повернулась, подняла руки крест-накрест к плечам и потянула платье вниз. Сперва показались груди — тяжелые, чуть перезревшие плоды с темно-каштановыми черенками, затем — мягкий, округлый живот, глубокая, до краев наполненная темнотой, впадина пупка. Еще немного — и Ундина придержала пятнистую, как лягушачья кожа, ткань.
— Сердце — это маленькая птичка, — негромко пропела она, раскачиваясь в такт, — приютившаяся в твоей ладони.
Чиновник знал, что эта женщина — ловушка. Приманка, наживка, скрывающая под своей бархатистой кожей острые, зазубренные крючки. Один поцелуй — и крючки вонзаются в твое тело так глубоко и болезненно, что не сорвешься, не оборвешь леску, не уйдешь. И Грегорьян будет водить тебя как рыбу, утомлять и изматывать, пока ты не утратишь всякое желание сопротивляться. И тогда ты махнешь на все рукой, и опустишься на дно, и умрешь.
— И если ты ее упустишь… — Ундина выжидающе смолкла.
Уйти. Повернуться и бежать, бежать куда глаза глядят.
Чиновник осторожно коснулся лица ведьмы. Рукой. А затем — губами. Зашумело, падая на пол, платье.
Ловкие, проворные пальцы скинули с плеч чиновника куртку, начали расстегивать рубашку.
— Ты слишком нежный.
Ее рука направила его, и там было тепло, влажно и хорошо. Он чувствовал ее широкий, мягкий живот, ее груди. Не юная, но никак уж и не то, что называется «пожилая», Ундина пребывала в самом расцвете своей женственности, находясь на вершине, за которой только еще просматривался долгий, необратимый спуск. Мысль, что эта женщина никогда уже не будет такой прекрасной, как сейчас, еще больше возбуждала чиновника. Стройные, чуть полноватые ноги обхватили его за талию, стали раскачивать его, как волны — лодку, сперва — едва заметно, затем — все сильнее и быстрее.
Ундина, подумал чиновник. Ундина, Изольда, Эсме, Теодора — имена местных женщин подобны засушенным цветам. Или — осенним листьям.
Сквозняк качнул пламя свечи, тени суматошно забегали по стенам, снова успокоились. Неистовые губы Ундины метались по его лицу, шее, груди. Ундина была снизу, затем сверху и снова сверху, и чиновник не понимал уже, где кончается его тело и начинается она, более того, он не понимал, какое из этих тел принадлежит ему. А потом она превратилась в Океан, и он утратил всякое представление о реальности и утонул.
— Еще, — сказала Ундина.
— Боюсь, — сказал чиновник, — ты путаешь меня с кем-то другим. Не тот у меня возраст. Я с радостью сделаю еще одну попытку, но не сейчас, а минут через двадцать.
Ундина села; изумительные, невероятные груди качнулись и замерли. Теперь их освещали только бледные лучи Калибана, косо пробивающиеся сквозь пыльное окно, — свеча давно догорела.
— Ты что — не знаешь, каким образом мужчина может испытать множественные оргазмы без эякуляции?
— Нет, — рассмеялся чиновник.
— И каждый раз, когда ваша милость кончает, несчастные девушки должны ждать по полчаса? Не думаю, чтобы им такое нравилось. — В голосе Ундины звучала веселая издевка. — Ничего, я тебя научу. — Она поддела член чиновника пальцем, словно забавляясь дряблостью этого отростка. — Только попозже, сейчас от твоей принадлежности мало толку. Ну а пока, чтобы время зря не терять, я тебе кое-что покажу.
Ундина встала, потянулась, накинула на плечи одеяло и направилась к двери. Чиновник взялся было за рубашку, но затем махнул рукой и уныло поплелся следом. Вскоре они оказались на небольшой поляне.
— Смотри, — сказала Ундина.
Из земли вырывались бледные, похожие на северное сияние полотнища красноватого, голубоватого и белого света. Казалось, что и поляну, и окружающие ее кусты роз уже затопил океан. Рыхлая, недавно перекопанная земля буквально сочилась холодным, призрачным пламенем.
— Что это? — удивился чиновник.
— Иридобактерии. На Приливных Землях их можно найти везде, где только ни копни. К сожалению, в очень малых концентрациях. А теперь слушай внимательно. Я посвящу тебя в небольшую профессиональную тайну.
— Я и так слушаю, — пожал плечами чиновник.
— Чтобы иридобактерий было много, чтобы их свечение было заметно для невооруженного глаза, нужно закопать в землю дохлое животное, другого способа нет. Продукты распада — идеальная питательная среда. Всю последнюю неделю я убивала, точнее — отравляла собак, носила их сюда и хоронила.
— Ты убивала собак? — отшатнулся чиновник.
— Быстрая и безболезненная смерть. А что, думаешь, случится с ними, когда наступит Прилив? Они же не способны адаптироваться, как и те же самые розы. Поэтому люди из Гуманистического общества объявили неделю собак и платят за трупы поштучно. Лучше бы, конечно, отловить всех этих дворняг и отвезти в Пидмонт, только кто же станет таким делом заниматься. Там, у стены, — указала она рукой, — лежит лопата.
Чиновник принес лопату. Через месяц вся эта земля окажется под водой. Он представил себе рыб, заплывающих в окна зданий, и мертвых, с оскален-ными пастями собак, запутавшихся в колючих зарослях роз. И когда там еще доберется до этих вздувшихся трупов какой-нибудь зверь, благополучно трансформировавшийся в подводного стервятника. Или птица. Следуя указаниям ведьмы, он выбирал участки почвы, над которыми ярче всего полыхало холодное пламя, снимал с них верхний слой и кидал в ржавую железную бочку, на две трети наполненную водой. Земля оседала на дно, оставляя за собой мерцающую, быстро поднимающуюся к поверхности муть. Время от времени Ундина проводила по воде деревянным скребком и отбрасывала пену в широкую кювету.
— Вода испарится, — объяснила она, — и останется порошок, обогащенный иридобактериями. Остальные стадии обработки подождут, главное — получить концентрат и отвезти его в Пидмонт. Здесь иридобактерий — как грязи, а там они не приживаются.
— Расскажи мне про Грегорьяна, — попросил чиновник.
— Грегорьян — наисовершеннейшее воплощение зла. — Лицо Ундины стало холодным, жестким и суровым, как скалистые равнины Калибана. — Он умнее тебя, у него больше силы, красоты и воли. Грегорьян получил внепланетное образование — такое же, как у тебя, а может, и получше — и, что самое главное, он владеет оккультными науками, в которые ты не веришь. Бороться с ним — чистое безумие, это все равно что сунуть голову в петлю.
— Вот-вот, именно в этом он и хочет меня убедить.
— Все мужчины — идиоты, — пренебрежительно бросила Ундина. — Или ты не согласен? На твоем месте я бы быстренько заболела либо объявила начальству, что задание противоречит моим моральным принципам. Неловко, конечно, но от этого никто еще не умирал.
— Когда ты познакомилась с Грегорьяном?
Чиновник бросил в бочку очередную порцию земли; снова взвихрились призрачные струи фосфоресценции.
— В то время я была еще привидением. Я же подкидыш, приютская. А потом, когда у меня только-только начались месячные, появилась мадам Кампаспе. Она купила меня и забрала к себе — решила, что у девчонки есть способности. Ну и началось ученичество. На первой стадии я — и так-то тихая, робкая и незаметная — должна была стать совершенно невидимой. Я держалась в тени, никогда не разговаривала. Спала где придется и когда придется. О пропитании своем я заботилась сама — забиралась в чужие дома и воровала. Я не должна была показываться на глаза ни посторонним, ни самой мадам Кампаспе — иначе она меня била. Через месяц меня уже никто не видел.
— Кошмарная жестокость.
— Ты не вправе судить. В тот раз, когда мадам Кампаспе наткнулась на Грегорьяна, я пряталась в зарослях магнолии. Наткнулась — это в самом прямом смысле, он спал на ее пороге. Потом я узнала, что он два дня не имел ни крошки во рту, ни секунды не спал, а все шел и шел, так ему хотелось стать ее учеником. А дошел — тут-то беднягу и сморило. Это какой же поднялся крик! Мадам ударила мальчишку ногой, он отлетел на несколько метров, как мяч, вскочил, хватаясь за грудь — у него ребро было сломано, — и побежал. Мадам бросилась следом, а я тем временем залезла на сарай. Когда оба они скрылись из виду, я быстренько наведалась на огород мадам Кампаспе, выдернула репу и смылась. Думая, что никогда больше этого оборванца не увижу.
Но он вернулся, на следующий же день.
Мадам его прогнала. Он снова вернулся. Каждое утро повторялось одно и то же. Не знаю уж, как он добывал себе пропитание. Воровал или работал, а может — торговал своим телом. Не настолько он меня интересовал, чтобы проследить, хотя к тому времени я была уже способна днем, при белом свете, пробраться незамеченной в самый центр Роуз-Холла. Как бы там ни было, каждое утро этот мальчишка приходил к крыльцу мадам Кампаспе.
Через неделю мадам изменила тактику. Увидев настырного шкета на пороге, она бросала ему какую-нибудь мелочь. Теперь-то вернулись к серебру, а тогда ходили маленькие керамические монетки — пуговки такие, оранжевые, зеленые и синие. Мальчонка-то был явно из «приличной семьи»: манжеты кружевные, хоть и грязные, как половая тряпка, и голову держал гордо, прямо носом лампочки сшибал, и вообще. Вот мадам и решила в стыд его вогнать, чтобы отвязался. А он поймает монетки на лету, закинет их в рот и проглотит, и все у нее на глазах, но мадам делала вид, что ничего не замечает. На другой стороне улицы был косметический салон, вот там я и устраивалась обычно, на чердаке, у окошка и смотрела на все эти дела, крайне заинтересованная, чем же закончится поединок между непреклонностью мадам и мерзкой ухмылочкой малолетнего паршивца. Это было вроде старого вопроса — что произойдет, если в несокрушимую стену попадет всесокрушающее пушечное ядро.
Сперва я не обратила на эту вонь особого внимания — ну, принесло откуда-то, чего не бывает. Однако через несколько дней стало ясно: источник омерзительного запаха где-то здесь, рядом с крыльцом. Я бросилась искать и вскоре обнаружила за аккуратно подстриженной куртиной большую кучу дерьма с веселенькими разноцветными вкраплениями — теми самыми керамическими монетками. Тут уж у мадам Кампаспе не оставалось никакого выхода — она нехорошо выругалась и взяла этого засранца в ученики.
— Почему?
— Потому, что он был прирожденным магом. Кроме стальной, несгибаемой воли, обязательной для адепта спиритуальных искусств, он обладал интуицией, чувством неожиданного и парадоксального. Мадам не могла его игнорировать — примерно так же, как художник не мог бы пройти мимо ребенка с идеальным чувством цвета и композиции. Такой талант встречается раз в сто лет. Она его испытала. Ты знаешь прибор, с помощью которого двойники получают ощущение пищи?
— Питание по проводам? Да, прекрасно знаком.
— Один из внепланетных любовников мадам смонтировал ей такой «питатель» в ящике. Смонтировал так, что она могла подавать на нервный индуктор самый обыкновенный переменный ток. Можешь себе представить, что ощущает рука, засунутая в такое поле?
— Жуткую боль, и только.
— Вот именно — жуткую. — Ундина грустно улыбнулась, превратившись на мгновение в девочку-подростка из далекого, безвозвратно ушедшего прошлого. — Этот прибор я никогда не забуду. Гладкий прямоугольный ящик, с одной стороны — дырка, а наверху — реостат и шкала от одного до семи. Вот так и стоит он перед глазами, и мадам с этой проклятой крысой на плече, и длинные ее пальцы на ручке. Она сказала, что убьет меня, если я выдерну руку из ящика раньше времени. Самый жуткий момент моей жизни. Тут уж нашу мадам не переплюнет никто, даже Грегорьян, при всей его изощренности.
Ундина подхватила скребком очередную порцию светящейся пены; ее голос звучал негромко, задумчиво.
— Когда она сдвинула ручку с нулевой отметки, в мою руку словно впились острые, безжалостные зубы. Медленно, мучительно медленно, указатель перешел на единицу, и боль стала в десять раз сильнее. Господи, что же это такое было! На трех я орала в голос, на четырех — перестала что-либо видеть и соображать. На пяти я решила, что лучше уж умереть, и выдернула руку из проклятого ящика.
Мадам крепко меня обняла и сказала, что не встречала еще такой выносливости и что когда-нибудь я буду знаменитой, еще более знаменитой, чем она сама.
Ведьма смолкла. Она молчала долго, чуть не целую минуту.
— Когда за мадам и Грегорьяном закрылась дверь, я оставила свое чердачное убежище, переметнулась через улицу, нашла открытое окно и залезла в дом. Двигаясь абсолютно бесшумно, как тень или призрак, я пробралась в соседнюю с ними комнату и немного, буквально на палец, приоткрыла дверь. Прямо напротив двери, напротив этой щели, на каминной полке стояло зеркало; я спряталась в кладовке и стала наблюдать за мадам и Грегорьяном, вернее — за их отражениями. Грегорьян был совершенным замухрышкой — тощий, босой, невероятно грязный. Помню, я еще подумала, как жалко выглядит он рядом с аристократической фигурой мадам Кампаспе.
Мадам усадила его рядом с камином. Затем — голоса. Слов я не разбирала, но было понятно — она объясняет правила. Потом она сняла кружевную с бахромой салфетку, прикрывавшую ящик. Грегорьян гордо, по-петушиному вскинул голову и сунул руку в отверстие.
Когда мадам взялась за ручку, его грязное исхудалое лицо непроизвольно дернулось. Затем Грегорьян побледнел, его била мелкая, неостановимая дрожь, а мадам поворачивала реостат все дальше и дальше. И он не сводил с нее глаз, ни на одно мгновение.
Мадам дошла до самого края шкалы, до семерки. Тело Грегорьяна судорожно напряглось и застыло, его пальцы дрожали, но голову он держал все так же высоко и все смотрел и смотрел на мадам немигающими, ничего не прощающими глазами. Думаю, она испугалась. Да и немудрено тут было испугаться, когда сидит этот тощий оборванец и смотрит на тебя, и непонятно, о чем думает, только вряд ли о чем-нибудь хорошем, и горят на этой грязной побелевшей мордочке глаза, словно два фонаря.
Я сидела так тихо, что даже и сердце у меня вроде не билось. Не шевелилась ни вот столько. А Грегорьян все равно узнал. Он поднял глаза и взглянул в зеркало. Увидел меня и ухмыльнулся. Жуткая это была ухмылка — словно не человек ухмыляется, а скелет. И я поняла, что мадам его не сломает и не приручит, никогда.