Страница:
— Ундина, — объяснил чиновник. — Там лежит рука Ундины.
И тут же заплакал — к полному своему удивлению.
Неуверенно сопротивляющегося чиновника поставили на ноги, отвели в номер, уложили на кровать, разули. Чемоданчик поставили рядом, на ту же кровать. Затем все ушли, бормоча какие-то соболезнования. «Я никогда не смогу уснуть», — подумал чиновник. В комнате пахло краской и плесенью. Стены и зеркало облеплены крохотными моллюсками. Он уже знал, что это — бывшие мухи, их приносит по ночам с реки нездоровый малярийный ветер, задувающий в эту вот широкую щель над перекощенной рамой. Сейчас мух не было, ветер просто шевелил занавески. Эту раму не починят никогда.
Глухой стук капель по крыше стал тише, а затем и совсем умолк, гроза кончилась. Дождь превратился в реденькую морось, даже и не морось, а нечто вроде тумана.
— Грибной дождь, — сказал чей-то голос.
Чиновник не мог уснуть. Подушка казалась жесткой и неудобной. Тупая, словно ватой набитая голова звенела и раскалывалась. Не выдержав этой муки, чиновник встал, взял свой чемоданчик и вышел наружу, босой и никем не замеченный.
Дождь, но теперь такой мелкий, что капли словно не падают, а висят в воздухе. Сверкающая алмазом пыль сделала мир волшебным, посеребрила его, погрузила в немоту. Через улицу перекинулись прозрачные голубые арки. Настежь открытые двери проросли маленькими фиолетовыми мандолинами, крыши исчезли под фантастическими переплетениями тончайших сверкающих кружев — оранжевых и розовых, и бледно-желтых. Пенные, призрачные строения росли прямо на глазах.
Серые, обшарпанные халупы преобразились в сказочные дворцы — дворцы, силящиеся разорвать путы косного неорганического существования, обрести жизнь. Неуклюжий, как краб, пробирался чиновник среди дрожащих, раскачивающихся башен и шпилей, раздвигая их яркую, рассыпающуюся при малейшем прикосновении филигрань. Вдали светилось густо-оранжевое пятно. Чиновник немного подумал, а затем направился к этому теплому, манящему огню.
Оранжевый прямоугольник оказался задней дверью знакомого уже фургона. Минтучян сидел за маленьким откидным столиком. Посреди столика, в резко очерченном круге желтого света танцевала металлическая женщина.
Танцевали и руки кукольника, сплошь унизанные кольцами дистанционного управления; повинуясь их движениям, смещались,, изгибались и переплетались силовые поля, пришедшие на смену ветхозаветным ниточкам.
— А, это вы, — поднял голову Минтучян. — Что, не спится? Вот и мне тоже. Красивая штука, правда? — Он кивнул в сторону куклы.
Присмотревшись внимательнее, чиновник понял? что женская фигурка составлена из многих тысяч золотых колец. Голова совершенно гладкая, ни глаз, ни рта, только небольшие выступы слегка намечают высокие скулы и острый подбородок. Вся одежда куклы состояла из простейшего пончо, стянутого поясом и достаточно длинного, чтобы исполнять роль платья. Минтучян пошевелил пальцами, и женщина завертелась волчком, легкая ткань взметнулась в воздух, разлетелась широким кругом.
— Да, красивая. — Руки женщины двигались с невозможной, змеиной гибкостью. — А что это вы делаете?
— Думаю. — Глаза Минтучяна, устремленные в круг света, застыли. — Я тоже любил ведьму, давно, в молодости. Она… да нет, чего там рассказывать. Все было так же, как у вас. Почти так же. Она утонула, а я… Ладно, бог с ним. Сколько ни говори, ничего нового не скажешь. И кому это знать, как не мне.
Не останавливая танцовщицу, он прикрыл глаза и откинулся назад, к стенке, сплошь увешанной куклами. Да, из этого кукольного театра не сбежишь, подумал чиновник, глядя на миниатюрных актеров и актрис, спеленутых прозрачным пластиком и надежно увязанных шнурками. Музей, настоящий музей. Здесь были мистер Панч со своей супругой Джуди и двоюродным братом Пульчинелле, мертвенно-бледный Пьеро, знаменитый прощелыга Арлекин и прекрасная Коломбина, общая их любовь. И все эти плуты, герои и разини, и Хитрый Митрий, и Тиль Уленшпигель, и Отважный Космонавт Минск, все они висели рядом, в терпеливом ожидании очередного глотка заемной жизни.
— А вы понимаете, что марионетки — чистейшая разновидность театра?
— В смысле простейшая?
— Простейшая! Попробуйте сами, тогда и увидите, какая она простейшая. Нет, именно чистейшая. Наши разумы существуют раздельно, не способны соприкоснуться. Но вот я помещаю между нами эту красавицу. — Танцовщица скользнула вперед, присела в глубоком реверансе и снова вспорхнула — легко, как листок, подхваченный ветром. — Она существует и в моем сознании, и в вашем. И на это время наши сознания пересекаются.
Руки Минтучяна плясали, а вместе с ними и металлическая фигурка. Внимание чиновника раздваивалось, разрывалось, не способное остановиться на чем-то одном.
— Вот, посмотрите. — Пальцы Минтучяна застыли, остановилась и кукла. — У нее нет лица, нет пола. И в то же самое время… — Кукла кокетливо вскинула голову, искоса взглянула на чиновника. Затем она переступила с ноги на ногу. Под складками материи угадывались женственные бедра. Чиновник поднял глаза и встретил пристальный, исытующий взгляд Минтучяна.
— Вы знаете, как работает телевизор? Экран разделен на строчки, развертка рисует две верхние строчки одновременно, две следующие — пропускает, снова рисует две строчки, и так до самого низа. Затем она возвращается вверх и последовательно заполняет все, пропущенные в первый раз. В действительности, вы никогда не видите всю картинку сразу, вы собираете ее в своем собственном мозгу. Все — а их было очень много — попытки ввести экран с цельным, нерасчлененным изображением неизбежно оканчивались неудачей. И не по каким-нибудь там техническим причинам — просто люди их отвергали. Таким экранам недостает самого привлекательного элемента настоящего телевидения. Они создают изображение — и только. Они не вовлекают мозг в заговор против реальности.
Кукла продолжала танцевать, легко, как листок на ветру.
Губы чиновника пересохли, во рту появился странный острый привкус. Он старался сосредоточиться на рассуждениях кукольника — и не мог.
— Извините, но я не совсем вас понимаю.
Золотая женщина передернула плечиком, бросила на чиновника презрительный взгляд. Минтучян улыбнулся.
— Где находится эта, вот эта иллюзия? В моем сознании? Или в вашем? Или в том пространстве, где наши сознания взаимно накладываются?
Он поднял руки, и женщина рассыпалась дождем золотых колец.
Чиновник отвел взгляд, теперь кольца кружились и падали не в воздухе, а в его сознании. Он зажмурился и увидел их снова, падающими сквозь черноту. Он открыл глаза — и все равно не смог избавиться от этих золотых призраков, от их неустанного кружения. Стены, с висящими на них куклами, наваливались, сжимали, не давали вздохнуть, а в следующее уже мгновение терялись из виду, уходили в самые далекие пределы вселенной; фургончик Минтучяна пульсировал, как живое сердце. К горлу подступала тошнота.
— Со мной что-то не так, — осторожно пожаловался чиновник.
Но Минтучян не слушал.
— Вот иногда спрашивают, чего это я выбрал себе такую профессию, — сказал он задумчивым и вроде не совсем трезвым голосом. — Обычно я просто отшучиваюсь, говорю: «А разве это плохо — быть Богом?» Скорчу физиономию, пожму плечами. Но иногда мне кажется, что я хочу доказать самому себе, что другие люди тоже существуют.
Он глядел не на чиновника, а сквозь него, в какую-то даль, и говорил словно сам с собой, словно никого больше в фургоне не было.
— Но ведь этого нельзя доказать, верно? Мы никогда не узнаем этого точно, наверняка.
Чиновник встал и молча вышел.
Он спустился к реке. Пристань было не узнать. На смену унылой цепочке электрических лампочек пришла буйная поросль золотых грибов, извергавших в темную речную воду горячие языки раскаленной лавы. А потом чиновник увидел обнаженных женщин. Изжелта-бледные, грациозные, они лениво гуляли по рейду; плавные волны, оставляемые их движением, накатывали на пристань, тревожили стоящие на якоре корабли, глаза женщин были вровень с верхушками мачт.
Таких существ не может быть, рассудительно сказал себе чиновник. А почему, собственно, не может? На этот вопрос он не сумел бы ответить даже ради спасения собственной жизни. Бесшумные, как сон, огромные, как динозавры, бледные, как лунный свет, женщины бродили по пояс в воде с сомнамбулической отрешенностью, с высокомерным безразличием ко всему окружающему. Серо-стальную гладь вспороло нечто черное, продолговатое. Непонятный предмет перевернулся, стукнулся об один из округлых животов и снова исчез, утонул; на какое-то жуткое мгновение чиновнику показалось, что это Ундина, утонувшая в реке, обреченная стать добычей прожорливых владык прилива.
И тут же чиновника пронзил еще больший, острый, как удар электрическим током, ужас — ближайшая женщина повернулась и взглянула на него сверху вниз глазами зелеными, как морская даль, безжалостными, как порыв ледяного ветра. Женщина улыбнулась, чуть качнув огромными, идеальной формы грудями, и чиновник отшатнулся, цепляясь каблуками за камни, чуть не падая. «Наркотик, — подумал он. — Кто-то подсыпал мне какой-то наркотик». Мысль эта, казавшаяся на удивление разумной, поразила чиновника с силой божественного откровения, хотя было не совсем ясно, что с ней делать дальше, какие из нее следуют практические выводы.
А потом все резко, безо всяких промежуточных стадий изменилось, и чиновник оказался в лесу. Тропинку, по которой он шел, тесно окаймляли заросли гигантских грибов; лицо его и руки ежесекундно касались мясистых конусообразных шляпок. «Я должен найти кого-нибудь, кто бы мне мог помочь, — с прежней рассудительностью подумал чиновник. — Знать бы вот только, куда эта тропинка ведет, к городу или от города»:
— Ну и что бы тогда?
— Как?
Чиновник резко, словно отгоняя сон, помотал головой, затем взглянул по сторонам и понял, что находится, как и прежде, в лесу, но теперь не идет по грибной тропинке, а сидит на земле перед голубым экраном телевизора. Звук у телевизора был выключен, а картинка перевернута вверх ногами, так что люди свисали с потолка, на манер летучих мышей.
— Так что вы, простите, сказали?
— Я сказал: «Ну и что бы тогда?» У тебя что, с ушами плохо?
— Последнее время мне как-то трудно уследить за событиями. Слишком уж часто нарушается непрерывность.
— А-а. — Лисомордый человек понимающе покачал головой. — В таком случае посмотрим немного телевизор.
— Да он же вверх ногами, — возмутился чиновник.
— Разве?
Лисомордый встал, перевернул телевизор и снова опустился на землю. Одежды на нем не было никакой, а сидел он на аккуратно сложенном комбинезоне. Чиновник тоже успел (и когда же это?) сделать себе подстилку из свернутой куртки.
— Ну что, так лучше?
— Ага.
— Расскажи, пожалуйста, что ты там видишь?
— Две женщины, они дерутся. У одной в руке нож. Они вцепились друг в друга и катаются по земле. Теперь одна из них встала. Откинула с лица волосы. Она вся покрыта потом. Теперь она подняла Руку, смотрит на нож. На ноже кровь.
Лисомордый завистливо вздохнул.
— А я вот и голодал, и пускал себе кровь шесть дней подряд, и все без толку. Вряд ли я когда-нибудь сподоблюсь увидеть картинку, не достичь мне такой святости.
— Ты не можешь увидеть телевизионное изображение?
Хитрая ухмылка, легкое подергивание усов.
— А никто из наших не может. В этом есть какая-то насмешка, ирония. Мы, немногие уцелевшие, живем среди вас, учимся в ваших школах, работаем бок о бок с вами — и совсем вас не знаем. Даже не можем видеть ваши сны.
— Это не сны, а просто механизм.
— Почему же тогда вы видите на нем сны, а мы — только яркий, бегающий свет?
— Я тут недавно… — начал чиновник, почти забыв, что хотел сказать, но затем мысль выплыла из глубин памяти, и он продолжил, не сбиваясь больше и безо всяких усилий: — Я тут недавно говорил с одним человеком, так он говорит, что картинка не существует. Телевизионное изображение состоит из двух частей, совмещающихся не на экране, а в мозгу.
— Значит, в наших мозгах просто нет соответствующей цепи, и мы никогда не увидим ваши сны.
Существо облизнулось длинным черным языком. Чиновника охватил липкий холодный ужас.
— Это какой-то бред, — сказал он. — Я не могу с тобой разговаривать.
— Чего это?
— Последний оборотень умер не знаю сколько столетий назад.
— Да, нас и вправду осталось немного. Мы были очень близки к вымиранию, но все-таки мало-помалу научились жить в швах и складках вашего общества. Изменить внешность нам как два пальца, да ты и сам знаешь. А вот общаться с людьми, зарабатывать ваши деньги, и чтобы никто ничего не заподозрил — это уже проблема. Нам приходится скрываться среди бедняков, в трущобах на самой границе культивированных земель, в болотах дельты. Ну ладно, поговорили и будет.
Лис встал, протянул чиновнику руку, помог ему подняться.
— Теперь ты должен уйти. Вообще-то я должен тебя убить. Но наша беседа была такой занимательной, особенно первая ее часть, что я, так уж и быть, дам тебе небольшую фору. Шанс.
Он оскалился, продемонстрировав десятки рядов острых конусообразных клыков.
— Приготовились… Внимание… Марш! — скомандовал оборотень.
Он бежал по лесу, пробивался сквозь длинные, уходящие в бесконечность ряды перистых арок, врезался в башни, сплетенные из рогатых, унизанных шипами щупальцев, бесшумно рассыпавшихся, только их тронь, бежал так долго, что бег этот стал образом существования, будничным бытом, таким же естественным, не вызывающим никаких вопросов и удивления, как и любой другой быт. А затем лес растаял, и чиновник оказался на кладбище среди скелетов, наново покрывающихся плотью; на грудных клетках отрастали грибовидные груди, в промежностях расцветали белесые фаллосы, вогнутые вагины. Мертвые возвращались к жизни — чудовищами; они срастались, по двое и по трое, бедрами и головами, чем угодно. Целая семья слилась в скользкую, колышущуюся массу, увенчанную одним черепом, ярко-красные зубы оскалены то ли в безумной ухмылке, то ли в беззвучном крике.
А потом пропало и кладбище; чиновник бежал по унылой, плоской, как стол, пустоши. Бежал из последних сил, а когда силы кончились, он остановился, хватая воздух широко раскрытым ртом. Земля здесь была твердая, как камень. Бесплодная, без единой травинки. Откуда-то справа доносился неумолчный рокот Коббс-Крика, полноводного, готового влиться в реку. Так это, догадался чиновник, и есть раскоп, квадрат восемь на восемь миль, на всю глубину, до самых скальных пород пропитанный стабилизаторами, участок, где закопаны по крайней мере три герметичных навигационных маяка — чтобы найти его потом, через десятилетия, когда вода схлынет.
Отдышаться никак не удавалось, легкие горели огнем.
«Это я что, бежал, что ли?» — подумал чиновник; на него снова навалилось безысходное отчаяние. Ундина умерла.
— Вот он!
Чья-то рука схватила чиновника за плечо, грубо развернула. Чей-то кулак саданул его в челюсть.
Голова чиновника ударилась обо что-то твердое, широко раскинутые руки вцепились в землю, словно пытаясь на ней удержаться. Чиновник воспринимал происходящее с отрешенным, почти равнодушным удивлением. Тяжелый сапог врезался в ребра. Резкий непродолжительный хрип — это воздух вышел из легких. Земля такая жесткая, а внутри — темная, а тело — мягкое и податливое.
Над ним плавали три темные фигуры, они непрерывно смещались по направлению и расстоянию, непрерывно меняли пространственное взаиморасположение. Одна из фигур чем-то похожа на женскую. Но он мыслил слишком ясно и быстро, его внимание слишком часто перескакивало с предмета на предмет, чтобы сказать наверняка. Фигуры танцевали над ним и вокруг него, их образы множились, оставляли за собой длинные черные следы; прошло какое-то время, и чиновник оказался в клетке, сплетенной из вражеских тел.
— Чего… — прохрипел он незнакомым для себя самого голосом. — Чего вы хотите?
Голос гремел и раскатывался, доносился откуда-то издалека и со страшной глубины, словно звон огромного колокола, ушедшего на дно океана. Чиновник попытался поднять руки, но они двигались медленно, как ледники, скользящие с гор. Как горы, вырастающие над землей. С геологической медлительностью. Живым, активным осталось одно сознание. Он был сознанием, помещенным в голову каменного великана.
Его били тысячи кулаков, удары взаимонаклады-вались, перекрывались и обязательно оставляли после себя боль. А потом все это кончилось. В поле зрения появилось круглое лицо, нарисованное кладбищенским голубым огнем.
— Говорил же я вам, — издевательски улыбнулся Вейлер, — что можно так, а можно и этак. Вечная проблема — никто не хочет принимать меня всерьез.
Он взял чемоданчик.
— Пошли. — Вейлер исчез из поля зрения, остался лишь его голос. — Я взял то, что нужно.
И все.
Теперь все стало ясно. Время — это серый, мерцающий огонь, непрерывно поглощающий все вещи, а то, что казалось прежде движением, в действительности — просто окисление, умаление, редукция бесчисленных возможностей в одну действительность, низвержение потенциальной материи из благодати в ничто. Чиновник лежал, наблюдая уничтожение вселенной. Лежал долго. Возможно, он был без сознания, возможно — в сознании. Как бы это ни называлось, подобной ясности миропонимания он никогда еще не испытывал. Он хотел сравнить свое состояние с чем-либо другим, найти ему место в ряду понятий — и не мог. Возможно ли быть одновременно в состоянии наркотического сна и в состоянии наркотического возбуждения? Ну как можно ответить на этот вопрос? Земля под ним была твердой, холодной и влажной. Куртка его была разорвана. Он подозревал, что не вся влажность имеет естественное происхождение, что какая-то ее часть — кровь. Его кровь. За последнее время накопилось очень много фактов, все они нуждались в обдумывании, мысли разбегались, и все же он понимал, что вытекающая на землю кровь должна его беспокоить. Он отчаянно цеплялся за этот единственный надежный островок, но мысли его бешено носились по кругу, как лопасти вертолета, они оторвали его от земли, подняли на головокружительную высоту, откуда был виден весь мир, а затем швырнули вниз, чтобы повторить все снова.
Ему снилось существо, идущее по дороге. Существо с телом человека и лисьей головой. Одетое в потрепанный комбинезон.
Лис — если это был Лис — остановился и присел на корточки. Его остроносая морда обнюхала промежность чиновника, грудь, голову.
— А я вот тут кровью истекаю, — доверительно сообщил чиновник.
Лис наморщил лоб, на секунду задумался. Затем его голова качнулась, исчезла из поля зрения, растворилась в воздухе.
Чиновник снова взмыл в древнее небо, туда, где нет воздуха, а только звезды и планеты, в огромную ночь и огромную пустоту.
7. ЧЕРНЫЙ ЗВЕРЬ
И тут же заплакал — к полному своему удивлению.
Неуверенно сопротивляющегося чиновника поставили на ноги, отвели в номер, уложили на кровать, разули. Чемоданчик поставили рядом, на ту же кровать. Затем все ушли, бормоча какие-то соболезнования. «Я никогда не смогу уснуть», — подумал чиновник. В комнате пахло краской и плесенью. Стены и зеркало облеплены крохотными моллюсками. Он уже знал, что это — бывшие мухи, их приносит по ночам с реки нездоровый малярийный ветер, задувающий в эту вот широкую щель над перекощенной рамой. Сейчас мух не было, ветер просто шевелил занавески. Эту раму не починят никогда.
Глухой стук капель по крыше стал тише, а затем и совсем умолк, гроза кончилась. Дождь превратился в реденькую морось, даже и не морось, а нечто вроде тумана.
— Грибной дождь, — сказал чей-то голос.
Чиновник не мог уснуть. Подушка казалась жесткой и неудобной. Тупая, словно ватой набитая голова звенела и раскалывалась. Не выдержав этой муки, чиновник встал, взял свой чемоданчик и вышел наружу, босой и никем не замеченный.
Дождь, но теперь такой мелкий, что капли словно не падают, а висят в воздухе. Сверкающая алмазом пыль сделала мир волшебным, посеребрила его, погрузила в немоту. Через улицу перекинулись прозрачные голубые арки. Настежь открытые двери проросли маленькими фиолетовыми мандолинами, крыши исчезли под фантастическими переплетениями тончайших сверкающих кружев — оранжевых и розовых, и бледно-желтых. Пенные, призрачные строения росли прямо на глазах.
Серые, обшарпанные халупы преобразились в сказочные дворцы — дворцы, силящиеся разорвать путы косного неорганического существования, обрести жизнь. Неуклюжий, как краб, пробирался чиновник среди дрожащих, раскачивающихся башен и шпилей, раздвигая их яркую, рассыпающуюся при малейшем прикосновении филигрань. Вдали светилось густо-оранжевое пятно. Чиновник немного подумал, а затем направился к этому теплому, манящему огню.
Оранжевый прямоугольник оказался задней дверью знакомого уже фургона. Минтучян сидел за маленьким откидным столиком. Посреди столика, в резко очерченном круге желтого света танцевала металлическая женщина.
Танцевали и руки кукольника, сплошь унизанные кольцами дистанционного управления; повинуясь их движениям, смещались,, изгибались и переплетались силовые поля, пришедшие на смену ветхозаветным ниточкам.
— А, это вы, — поднял голову Минтучян. — Что, не спится? Вот и мне тоже. Красивая штука, правда? — Он кивнул в сторону куклы.
Присмотревшись внимательнее, чиновник понял? что женская фигурка составлена из многих тысяч золотых колец. Голова совершенно гладкая, ни глаз, ни рта, только небольшие выступы слегка намечают высокие скулы и острый подбородок. Вся одежда куклы состояла из простейшего пончо, стянутого поясом и достаточно длинного, чтобы исполнять роль платья. Минтучян пошевелил пальцами, и женщина завертелась волчком, легкая ткань взметнулась в воздух, разлетелась широким кругом.
— Да, красивая. — Руки женщины двигались с невозможной, змеиной гибкостью. — А что это вы делаете?
— Думаю. — Глаза Минтучяна, устремленные в круг света, застыли. — Я тоже любил ведьму, давно, в молодости. Она… да нет, чего там рассказывать. Все было так же, как у вас. Почти так же. Она утонула, а я… Ладно, бог с ним. Сколько ни говори, ничего нового не скажешь. И кому это знать, как не мне.
Не останавливая танцовщицу, он прикрыл глаза и откинулся назад, к стенке, сплошь увешанной куклами. Да, из этого кукольного театра не сбежишь, подумал чиновник, глядя на миниатюрных актеров и актрис, спеленутых прозрачным пластиком и надежно увязанных шнурками. Музей, настоящий музей. Здесь были мистер Панч со своей супругой Джуди и двоюродным братом Пульчинелле, мертвенно-бледный Пьеро, знаменитый прощелыга Арлекин и прекрасная Коломбина, общая их любовь. И все эти плуты, герои и разини, и Хитрый Митрий, и Тиль Уленшпигель, и Отважный Космонавт Минск, все они висели рядом, в терпеливом ожидании очередного глотка заемной жизни.
— А вы понимаете, что марионетки — чистейшая разновидность театра?
— В смысле простейшая?
— Простейшая! Попробуйте сами, тогда и увидите, какая она простейшая. Нет, именно чистейшая. Наши разумы существуют раздельно, не способны соприкоснуться. Но вот я помещаю между нами эту красавицу. — Танцовщица скользнула вперед, присела в глубоком реверансе и снова вспорхнула — легко, как листок, подхваченный ветром. — Она существует и в моем сознании, и в вашем. И на это время наши сознания пересекаются.
Руки Минтучяна плясали, а вместе с ними и металлическая фигурка. Внимание чиновника раздваивалось, разрывалось, не способное остановиться на чем-то одном.
— Вот, посмотрите. — Пальцы Минтучяна застыли, остановилась и кукла. — У нее нет лица, нет пола. И в то же самое время… — Кукла кокетливо вскинула голову, искоса взглянула на чиновника. Затем она переступила с ноги на ногу. Под складками материи угадывались женственные бедра. Чиновник поднял глаза и встретил пристальный, исытующий взгляд Минтучяна.
— Вы знаете, как работает телевизор? Экран разделен на строчки, развертка рисует две верхние строчки одновременно, две следующие — пропускает, снова рисует две строчки, и так до самого низа. Затем она возвращается вверх и последовательно заполняет все, пропущенные в первый раз. В действительности, вы никогда не видите всю картинку сразу, вы собираете ее в своем собственном мозгу. Все — а их было очень много — попытки ввести экран с цельным, нерасчлененным изображением неизбежно оканчивались неудачей. И не по каким-нибудь там техническим причинам — просто люди их отвергали. Таким экранам недостает самого привлекательного элемента настоящего телевидения. Они создают изображение — и только. Они не вовлекают мозг в заговор против реальности.
Кукла продолжала танцевать, легко, как листок на ветру.
Губы чиновника пересохли, во рту появился странный острый привкус. Он старался сосредоточиться на рассуждениях кукольника — и не мог.
— Извините, но я не совсем вас понимаю.
Золотая женщина передернула плечиком, бросила на чиновника презрительный взгляд. Минтучян улыбнулся.
— Где находится эта, вот эта иллюзия? В моем сознании? Или в вашем? Или в том пространстве, где наши сознания взаимно накладываются?
Он поднял руки, и женщина рассыпалась дождем золотых колец.
Чиновник отвел взгляд, теперь кольца кружились и падали не в воздухе, а в его сознании. Он зажмурился и увидел их снова, падающими сквозь черноту. Он открыл глаза — и все равно не смог избавиться от этих золотых призраков, от их неустанного кружения. Стены, с висящими на них куклами, наваливались, сжимали, не давали вздохнуть, а в следующее уже мгновение терялись из виду, уходили в самые далекие пределы вселенной; фургончик Минтучяна пульсировал, как живое сердце. К горлу подступала тошнота.
— Со мной что-то не так, — осторожно пожаловался чиновник.
Но Минтучян не слушал.
— Вот иногда спрашивают, чего это я выбрал себе такую профессию, — сказал он задумчивым и вроде не совсем трезвым голосом. — Обычно я просто отшучиваюсь, говорю: «А разве это плохо — быть Богом?» Скорчу физиономию, пожму плечами. Но иногда мне кажется, что я хочу доказать самому себе, что другие люди тоже существуют.
Он глядел не на чиновника, а сквозь него, в какую-то даль, и говорил словно сам с собой, словно никого больше в фургоне не было.
— Но ведь этого нельзя доказать, верно? Мы никогда не узнаем этого точно, наверняка.
Чиновник встал и молча вышел.
Он спустился к реке. Пристань было не узнать. На смену унылой цепочке электрических лампочек пришла буйная поросль золотых грибов, извергавших в темную речную воду горячие языки раскаленной лавы. А потом чиновник увидел обнаженных женщин. Изжелта-бледные, грациозные, они лениво гуляли по рейду; плавные волны, оставляемые их движением, накатывали на пристань, тревожили стоящие на якоре корабли, глаза женщин были вровень с верхушками мачт.
Таких существ не может быть, рассудительно сказал себе чиновник. А почему, собственно, не может? На этот вопрос он не сумел бы ответить даже ради спасения собственной жизни. Бесшумные, как сон, огромные, как динозавры, бледные, как лунный свет, женщины бродили по пояс в воде с сомнамбулической отрешенностью, с высокомерным безразличием ко всему окружающему. Серо-стальную гладь вспороло нечто черное, продолговатое. Непонятный предмет перевернулся, стукнулся об один из округлых животов и снова исчез, утонул; на какое-то жуткое мгновение чиновнику показалось, что это Ундина, утонувшая в реке, обреченная стать добычей прожорливых владык прилива.
И тут же чиновника пронзил еще больший, острый, как удар электрическим током, ужас — ближайшая женщина повернулась и взглянула на него сверху вниз глазами зелеными, как морская даль, безжалостными, как порыв ледяного ветра. Женщина улыбнулась, чуть качнув огромными, идеальной формы грудями, и чиновник отшатнулся, цепляясь каблуками за камни, чуть не падая. «Наркотик, — подумал он. — Кто-то подсыпал мне какой-то наркотик». Мысль эта, казавшаяся на удивление разумной, поразила чиновника с силой божественного откровения, хотя было не совсем ясно, что с ней делать дальше, какие из нее следуют практические выводы.
А потом все резко, безо всяких промежуточных стадий изменилось, и чиновник оказался в лесу. Тропинку, по которой он шел, тесно окаймляли заросли гигантских грибов; лицо его и руки ежесекундно касались мясистых конусообразных шляпок. «Я должен найти кого-нибудь, кто бы мне мог помочь, — с прежней рассудительностью подумал чиновник. — Знать бы вот только, куда эта тропинка ведет, к городу или от города»:
— Ну и что бы тогда?
— Как?
Чиновник резко, словно отгоняя сон, помотал головой, затем взглянул по сторонам и понял, что находится, как и прежде, в лесу, но теперь не идет по грибной тропинке, а сидит на земле перед голубым экраном телевизора. Звук у телевизора был выключен, а картинка перевернута вверх ногами, так что люди свисали с потолка, на манер летучих мышей.
— Так что вы, простите, сказали?
— Я сказал: «Ну и что бы тогда?» У тебя что, с ушами плохо?
— Последнее время мне как-то трудно уследить за событиями. Слишком уж часто нарушается непрерывность.
— А-а. — Лисомордый человек понимающе покачал головой. — В таком случае посмотрим немного телевизор.
— Да он же вверх ногами, — возмутился чиновник.
— Разве?
Лисомордый встал, перевернул телевизор и снова опустился на землю. Одежды на нем не было никакой, а сидел он на аккуратно сложенном комбинезоне. Чиновник тоже успел (и когда же это?) сделать себе подстилку из свернутой куртки.
— Ну что, так лучше?
— Ага.
— Расскажи, пожалуйста, что ты там видишь?
— Две женщины, они дерутся. У одной в руке нож. Они вцепились друг в друга и катаются по земле. Теперь одна из них встала. Откинула с лица волосы. Она вся покрыта потом. Теперь она подняла Руку, смотрит на нож. На ноже кровь.
Лисомордый завистливо вздохнул.
— А я вот и голодал, и пускал себе кровь шесть дней подряд, и все без толку. Вряд ли я когда-нибудь сподоблюсь увидеть картинку, не достичь мне такой святости.
— Ты не можешь увидеть телевизионное изображение?
Хитрая ухмылка, легкое подергивание усов.
— А никто из наших не может. В этом есть какая-то насмешка, ирония. Мы, немногие уцелевшие, живем среди вас, учимся в ваших школах, работаем бок о бок с вами — и совсем вас не знаем. Даже не можем видеть ваши сны.
— Это не сны, а просто механизм.
— Почему же тогда вы видите на нем сны, а мы — только яркий, бегающий свет?
— Я тут недавно… — начал чиновник, почти забыв, что хотел сказать, но затем мысль выплыла из глубин памяти, и он продолжил, не сбиваясь больше и безо всяких усилий: — Я тут недавно говорил с одним человеком, так он говорит, что картинка не существует. Телевизионное изображение состоит из двух частей, совмещающихся не на экране, а в мозгу.
— Значит, в наших мозгах просто нет соответствующей цепи, и мы никогда не увидим ваши сны.
Существо облизнулось длинным черным языком. Чиновника охватил липкий холодный ужас.
— Это какой-то бред, — сказал он. — Я не могу с тобой разговаривать.
— Чего это?
— Последний оборотень умер не знаю сколько столетий назад.
— Да, нас и вправду осталось немного. Мы были очень близки к вымиранию, но все-таки мало-помалу научились жить в швах и складках вашего общества. Изменить внешность нам как два пальца, да ты и сам знаешь. А вот общаться с людьми, зарабатывать ваши деньги, и чтобы никто ничего не заподозрил — это уже проблема. Нам приходится скрываться среди бедняков, в трущобах на самой границе культивированных земель, в болотах дельты. Ну ладно, поговорили и будет.
Лис встал, протянул чиновнику руку, помог ему подняться.
— Теперь ты должен уйти. Вообще-то я должен тебя убить. Но наша беседа была такой занимательной, особенно первая ее часть, что я, так уж и быть, дам тебе небольшую фору. Шанс.
Он оскалился, продемонстрировав десятки рядов острых конусообразных клыков.
— Приготовились… Внимание… Марш! — скомандовал оборотень.
Он бежал по лесу, пробивался сквозь длинные, уходящие в бесконечность ряды перистых арок, врезался в башни, сплетенные из рогатых, унизанных шипами щупальцев, бесшумно рассыпавшихся, только их тронь, бежал так долго, что бег этот стал образом существования, будничным бытом, таким же естественным, не вызывающим никаких вопросов и удивления, как и любой другой быт. А затем лес растаял, и чиновник оказался на кладбище среди скелетов, наново покрывающихся плотью; на грудных клетках отрастали грибовидные груди, в промежностях расцветали белесые фаллосы, вогнутые вагины. Мертвые возвращались к жизни — чудовищами; они срастались, по двое и по трое, бедрами и головами, чем угодно. Целая семья слилась в скользкую, колышущуюся массу, увенчанную одним черепом, ярко-красные зубы оскалены то ли в безумной ухмылке, то ли в беззвучном крике.
А потом пропало и кладбище; чиновник бежал по унылой, плоской, как стол, пустоши. Бежал из последних сил, а когда силы кончились, он остановился, хватая воздух широко раскрытым ртом. Земля здесь была твердая, как камень. Бесплодная, без единой травинки. Откуда-то справа доносился неумолчный рокот Коббс-Крика, полноводного, готового влиться в реку. Так это, догадался чиновник, и есть раскоп, квадрат восемь на восемь миль, на всю глубину, до самых скальных пород пропитанный стабилизаторами, участок, где закопаны по крайней мере три герметичных навигационных маяка — чтобы найти его потом, через десятилетия, когда вода схлынет.
Отдышаться никак не удавалось, легкие горели огнем.
«Это я что, бежал, что ли?» — подумал чиновник; на него снова навалилось безысходное отчаяние. Ундина умерла.
— Вот он!
Чья-то рука схватила чиновника за плечо, грубо развернула. Чей-то кулак саданул его в челюсть.
Голова чиновника ударилась обо что-то твердое, широко раскинутые руки вцепились в землю, словно пытаясь на ней удержаться. Чиновник воспринимал происходящее с отрешенным, почти равнодушным удивлением. Тяжелый сапог врезался в ребра. Резкий непродолжительный хрип — это воздух вышел из легких. Земля такая жесткая, а внутри — темная, а тело — мягкое и податливое.
Над ним плавали три темные фигуры, они непрерывно смещались по направлению и расстоянию, непрерывно меняли пространственное взаиморасположение. Одна из фигур чем-то похожа на женскую. Но он мыслил слишком ясно и быстро, его внимание слишком часто перескакивало с предмета на предмет, чтобы сказать наверняка. Фигуры танцевали над ним и вокруг него, их образы множились, оставляли за собой длинные черные следы; прошло какое-то время, и чиновник оказался в клетке, сплетенной из вражеских тел.
— Чего… — прохрипел он незнакомым для себя самого голосом. — Чего вы хотите?
Голос гремел и раскатывался, доносился откуда-то издалека и со страшной глубины, словно звон огромного колокола, ушедшего на дно океана. Чиновник попытался поднять руки, но они двигались медленно, как ледники, скользящие с гор. Как горы, вырастающие над землей. С геологической медлительностью. Живым, активным осталось одно сознание. Он был сознанием, помещенным в голову каменного великана.
Его били тысячи кулаков, удары взаимонаклады-вались, перекрывались и обязательно оставляли после себя боль. А потом все это кончилось. В поле зрения появилось круглое лицо, нарисованное кладбищенским голубым огнем.
— Говорил же я вам, — издевательски улыбнулся Вейлер, — что можно так, а можно и этак. Вечная проблема — никто не хочет принимать меня всерьез.
Он взял чемоданчик.
— Пошли. — Вейлер исчез из поля зрения, остался лишь его голос. — Я взял то, что нужно.
И все.
Теперь все стало ясно. Время — это серый, мерцающий огонь, непрерывно поглощающий все вещи, а то, что казалось прежде движением, в действительности — просто окисление, умаление, редукция бесчисленных возможностей в одну действительность, низвержение потенциальной материи из благодати в ничто. Чиновник лежал, наблюдая уничтожение вселенной. Лежал долго. Возможно, он был без сознания, возможно — в сознании. Как бы это ни называлось, подобной ясности миропонимания он никогда еще не испытывал. Он хотел сравнить свое состояние с чем-либо другим, найти ему место в ряду понятий — и не мог. Возможно ли быть одновременно в состоянии наркотического сна и в состоянии наркотического возбуждения? Ну как можно ответить на этот вопрос? Земля под ним была твердой, холодной и влажной. Куртка его была разорвана. Он подозревал, что не вся влажность имеет естественное происхождение, что какая-то ее часть — кровь. Его кровь. За последнее время накопилось очень много фактов, все они нуждались в обдумывании, мысли разбегались, и все же он понимал, что вытекающая на землю кровь должна его беспокоить. Он отчаянно цеплялся за этот единственный надежный островок, но мысли его бешено носились по кругу, как лопасти вертолета, они оторвали его от земли, подняли на головокружительную высоту, откуда был виден весь мир, а затем швырнули вниз, чтобы повторить все снова.
Ему снилось существо, идущее по дороге. Существо с телом человека и лисьей головой. Одетое в потрепанный комбинезон.
Лис — если это был Лис — остановился и присел на корточки. Его остроносая морда обнюхала промежность чиновника, грудь, голову.
— А я вот тут кровью истекаю, — доверительно сообщил чиновник.
Лис наморщил лоб, на секунду задумался. Затем его голова качнулась, исчезла из поля зрения, растворилась в воздухе.
Чиновник снова взмыл в древнее небо, туда, где нет воздуха, а только звезды и планеты, в огромную ночь и огромную пустоту.
7. ЧЕРНЫЙ ЗВЕРЬ
В гостиной было душно и темно. Тяжелые парчовые шторы, затканные золотыми китами и розами, убивали полуденное солнце. Цветочные ароматизаторы, зашитые в мебель, не могли заглушить затхлый запах; гниль и плесень настолько пропитали гостиницу, что казались уже не распадом, а нормальным эволюционным процессом; здание медленно, но верно превращалось из искусственного объекта в живое существо.
— Мне он не нужен. — Чиновник откинул одеяло и сел. — Скажите, чтобы он ушел. Где моя одежда?
Матушка Ле Мари несильно толкнула чиновника в грудь; ее мягкие, прохладные руки были покрыты морщинками, усеяны коричневыми старческими пятнами. Чиновник послушно лег.
— Он придет с минуты на минуту. Теперь уже поздно отказываться. Лежите спокойно,
— А я вот возьму и не стану ему платить, — жалко пригрозил чиновник.
К его слабости и раздражению примешивалось непонятное чувство вины — словно за какой-то нехороший поступок. Оштукатуренный потолок стал жидким и поплыл, трещины и потеки колыхались, словно водоросли. Чиновник торопливо зажмурился, но тошнота все равно не прошла. Она накатывалась тяжелыми, омерзительными волнами,
— Вам и не придется, — улыбнулась матушка Ле Мари. Вот так, наверное, улыбалась бы черепаха. — Доктора Орфелина вызвала я, а с меня он денег не берет.
В коридоре негромко жужжал коронер, формой и размерами больше смахивавший на гроб. Солнечный луч, чудом сумевший просочиться между штор, зажег верхний угол робота ослепительно-белым огнем. Туда чиновник старался не смотреть. В соседней комнате изнывали два офицера национальной полиции. Почему-то очень похожие друг на друга, они стояли, одинаково прислонившись к стене, одинаково сложив руки на груди, и с одинаковой тоской смотрели телевизор.
— А кто отец? — взревел старый Ахав. — Я хочу это знать, я имею право/
— Не настолько я выжил из ума, чтобы обращаться к врачу, — гордо вскинул голову чиновник. — Если мне потребуется медицинская помощь, я воспользуюсь услугами соответствующей аппаратуры или — in extremis — человека с современной биомедицинской подготовкой. И уж во всяком случае я не стану заглатывать перебродившую болотную жижу, прописанную каким-нибудь малограмотным, необразованным шарлатаном.
— Подумайте здраво. Ближайший диагност находится в Грин-Холле, а что касается доктора Орфелина…
— Я уже здесь.
На пороге врач немного помедлил, словно позируя для голографического снимка: худощавый мужчина, на синей, военного покроя куртке — два ряда золотых пуговиц. Он пересек просторы ковра, аккуратно ступая по белесой, почти вчистую лишившейся ворса тропинке, осторожно обогнул прогнивший космический скафандр, притащенный сюда, по-видимому, для красоты, и поставил свой черный саквояж у изголовья дивана. Руки его были густо покрыты татуировками.
— Вы находились под воздействием наркотика, — сразу, безо всяких предисловий начал врач. — Диагност тут не поможет. Фармакологические свойства местных растений не попали в базу данных. Да и чего бы ради? Современная синтетика способна заменить любой натуральный препарат, а изготовить ее можно где угодно. Но если вы хотите понять, что с вами случилось, придется задать этот вопрос не машине, а мне или кому-нибудь вроде меня — человеку, досконально изучившему растительный мир Миранды.
Лицо у врача было худое, аскетичное, с высокими, резко очерченными скулами, в светло-голубых глазах застыло арктическое спокойствие.
— Можете не верить ни единому моему слову, и все же я хотел бы приступить к осмотру — с вашего, конечно же, разрешения.
— Да, доктор, конечно, — смущенно промямлил чиновник. Он чувствовал себя совершенно по-дурацки.
— Благодарю вас. — Орфелин на секунду задумался, а затем повернулся к матушке Ле Мари: — Вы можете пока отдохнуть.
На лице старухи появилось удивление, тут же сменившееся обидой. Она гордо вскинула подбородок и вышла из гостиной.
— Почему ты не скажешь своему дяде, кто отец?— вразумляюще спросил чей-то голос.
— А потому, — истерически завизжала молодая женщина, — что никакого отца нет! Нет его, нет, понимаете?
Последние слова девицы звучали неразборчиво — дверь в коридор плотно закрылась.
Орфелин вывернул чиновнику веки, маленьким фонариком посветил ему в уши, взял соскоб с нёба.
— Вам не мешало бы похудеть, — заметил он, перенося сероватую, неприятную слизь в приемник своей диагностической трости. — Если хотите, я научу вас, как поддерживать правильный баланс настоящей пищи и воображаемой.
Чиновник стоически молчал, разглядывая букет искусственных роз. Края матерчатых лепестков завернулись, побурели, кое-где даже выкрошились.
Пытка продолжалась минут пятнадцать.
— Понятно. — Орфелин задумчиво пожевал губами. — Вряд ли я скажу что-нибудь неожиданное. Скорее всего, вы и сами догадывались, что получили дозу какого-то нейротоксина. Какого именно — здесь возможны самые различные варианты. Что у вас было — галлюцинации или иллюзии?
— А что, есть какая-нибудь разница?
— Иллюзия — это не более чем неверная интерпретация чувственного опыта, в то время как при галлюцинации человек видит объекты, не существующие вовсе. Расскажите мне, что вы видели прошлой ночью. И ради Бога, — он предостерегающе поднял руку, — не все подряд. Только ключевые моменты, этого будет вполне достаточно. На подробный рассказ у меня не хватит ни времени, ни терпения.
Чиновник рассказал про гигантских женщин, бродивших среди кораблей.
— Галлюцинация. Вы верили в их реальность? Чиновник задумался, вспоминая.
— Нет, пожалуй. Но все равно испугался.
— Ну, — усмехнулся Орфелин, — вы далеко не первый мужчина, испугавшийся женщин. Успокойтесь, успокойтесь, это же просто шутка. Хорошо, значит, женщины. А что еще вы видели?
— У меня была продолжительная беседа с лисомордым оборотнем. Но это не галлюцинация, это было на самом деле.
— Вы так думаете?
На сухом лице появилось какое-то странное, непонятное чиновнику выражение.
— Да, конечно. Я абсолютно в этом уверен. Это же он принес меня сюда, в гостиницу.
К горлу подкатил комок; все предметы в номере приобрели сюрреальную ясность и отчетливость. Чиновник различал каждую ворсинку ковра, каждую потертую нитку диванной обивки. В голове раскатывались мощные, как кувалдой, удары, татуировка, сделанная Ундиной (как же давно это было), ярко вспыхнула.
— Мне он не нужен. — Чиновник откинул одеяло и сел. — Скажите, чтобы он ушел. Где моя одежда?
Матушка Ле Мари несильно толкнула чиновника в грудь; ее мягкие, прохладные руки были покрыты морщинками, усеяны коричневыми старческими пятнами. Чиновник послушно лег.
— Он придет с минуты на минуту. Теперь уже поздно отказываться. Лежите спокойно,
— А я вот возьму и не стану ему платить, — жалко пригрозил чиновник.
К его слабости и раздражению примешивалось непонятное чувство вины — словно за какой-то нехороший поступок. Оштукатуренный потолок стал жидким и поплыл, трещины и потеки колыхались, словно водоросли. Чиновник торопливо зажмурился, но тошнота все равно не прошла. Она накатывалась тяжелыми, омерзительными волнами,
— Вам и не придется, — улыбнулась матушка Ле Мари. Вот так, наверное, улыбалась бы черепаха. — Доктора Орфелина вызвала я, а с меня он денег не берет.
В коридоре негромко жужжал коронер, формой и размерами больше смахивавший на гроб. Солнечный луч, чудом сумевший просочиться между штор, зажег верхний угол робота ослепительно-белым огнем. Туда чиновник старался не смотреть. В соседней комнате изнывали два офицера национальной полиции. Почему-то очень похожие друг на друга, они стояли, одинаково прислонившись к стене, одинаково сложив руки на груди, и с одинаковой тоской смотрели телевизор.
— А кто отец? — взревел старый Ахав. — Я хочу это знать, я имею право/
— Не настолько я выжил из ума, чтобы обращаться к врачу, — гордо вскинул голову чиновник. — Если мне потребуется медицинская помощь, я воспользуюсь услугами соответствующей аппаратуры или — in extremis — человека с современной биомедицинской подготовкой. И уж во всяком случае я не стану заглатывать перебродившую болотную жижу, прописанную каким-нибудь малограмотным, необразованным шарлатаном.
— Подумайте здраво. Ближайший диагност находится в Грин-Холле, а что касается доктора Орфелина…
— Я уже здесь.
На пороге врач немного помедлил, словно позируя для голографического снимка: худощавый мужчина, на синей, военного покроя куртке — два ряда золотых пуговиц. Он пересек просторы ковра, аккуратно ступая по белесой, почти вчистую лишившейся ворса тропинке, осторожно обогнул прогнивший космический скафандр, притащенный сюда, по-видимому, для красоты, и поставил свой черный саквояж у изголовья дивана. Руки его были густо покрыты татуировками.
— Вы находились под воздействием наркотика, — сразу, безо всяких предисловий начал врач. — Диагност тут не поможет. Фармакологические свойства местных растений не попали в базу данных. Да и чего бы ради? Современная синтетика способна заменить любой натуральный препарат, а изготовить ее можно где угодно. Но если вы хотите понять, что с вами случилось, придется задать этот вопрос не машине, а мне или кому-нибудь вроде меня — человеку, досконально изучившему растительный мир Миранды.
Лицо у врача было худое, аскетичное, с высокими, резко очерченными скулами, в светло-голубых глазах застыло арктическое спокойствие.
— Можете не верить ни единому моему слову, и все же я хотел бы приступить к осмотру — с вашего, конечно же, разрешения.
— Да, доктор, конечно, — смущенно промямлил чиновник. Он чувствовал себя совершенно по-дурацки.
— Благодарю вас. — Орфелин на секунду задумался, а затем повернулся к матушке Ле Мари: — Вы можете пока отдохнуть.
На лице старухи появилось удивление, тут же сменившееся обидой. Она гордо вскинула подбородок и вышла из гостиной.
— Почему ты не скажешь своему дяде, кто отец?— вразумляюще спросил чей-то голос.
— А потому, — истерически завизжала молодая женщина, — что никакого отца нет! Нет его, нет, понимаете?
Последние слова девицы звучали неразборчиво — дверь в коридор плотно закрылась.
Орфелин вывернул чиновнику веки, маленьким фонариком посветил ему в уши, взял соскоб с нёба.
— Вам не мешало бы похудеть, — заметил он, перенося сероватую, неприятную слизь в приемник своей диагностической трости. — Если хотите, я научу вас, как поддерживать правильный баланс настоящей пищи и воображаемой.
Чиновник стоически молчал, разглядывая букет искусственных роз. Края матерчатых лепестков завернулись, побурели, кое-где даже выкрошились.
Пытка продолжалась минут пятнадцать.
— Понятно. — Орфелин задумчиво пожевал губами. — Вряд ли я скажу что-нибудь неожиданное. Скорее всего, вы и сами догадывались, что получили дозу какого-то нейротоксина. Какого именно — здесь возможны самые различные варианты. Что у вас было — галлюцинации или иллюзии?
— А что, есть какая-нибудь разница?
— Иллюзия — это не более чем неверная интерпретация чувственного опыта, в то время как при галлюцинации человек видит объекты, не существующие вовсе. Расскажите мне, что вы видели прошлой ночью. И ради Бога, — он предостерегающе поднял руку, — не все подряд. Только ключевые моменты, этого будет вполне достаточно. На подробный рассказ у меня не хватит ни времени, ни терпения.
Чиновник рассказал про гигантских женщин, бродивших среди кораблей.
— Галлюцинация. Вы верили в их реальность? Чиновник задумался, вспоминая.
— Нет, пожалуй. Но все равно испугался.
— Ну, — усмехнулся Орфелин, — вы далеко не первый мужчина, испугавшийся женщин. Успокойтесь, успокойтесь, это же просто шутка. Хорошо, значит, женщины. А что еще вы видели?
— У меня была продолжительная беседа с лисомордым оборотнем. Но это не галлюцинация, это было на самом деле.
— Вы так думаете?
На сухом лице появилось какое-то странное, непонятное чиновнику выражение.
— Да, конечно. Я абсолютно в этом уверен. Это же он принес меня сюда, в гостиницу.
К горлу подкатил комок; все предметы в номере приобрели сюрреальную ясность и отчетливость. Чиновник различал каждую ворсинку ковра, каждую потертую нитку диванной обивки. В голове раскатывались мощные, как кувалдой, удары, татуировка, сделанная Ундиной (как же давно это было), ярко вспыхнула.