Светлана СУХОМИЗСКАЯ
КОДЕКС ЧЕСТИ ВАМПИРА
Сказав эти слова, он побледнел, ибо в то же время заметил на шее у Даши маленький шрам, как будто от недавно зажившей ранки.
А.К. Толстой «Упырь»
Теперь следствию по этому странному делу, отдающему совершенно явственной чертовщиной, да еще с примесью каких-то гипнотических фокусов и совершенно отчетливой уголовщины, надлежало все разносторонние и путаные события, происшедшие в разных местах Москвы, слепить в единый ком.
М.Булгаков «Мастер и Маргарита»
Вместо пролога
СТРАНИЦА ИЗ ПИСЬМА
…Словом, жизнь моя прекрасна и удивительна.
Правда, иногда… иногда я просыпаюсь рано утром и в предрассветных сумерках смотрю на смутно виднеющиеся в полутемной комнате предметы, кажущиеся незнакомыми и совершенно посторонними. Потом я натыкаюсь взглядом на отражение в потемневшем от старости зеркале — это лохматая девица, сидящая в свитом из одеяла гнезде. Почему-то мне кажется очень странным, что взъерошенная барышня в одеяле и я — один и тот же человек. Мне припоминаются подробности биографии девицы, и я начинаю утверждаться во мнении, что мы с ней — совершенно разные люди, и то, что все, даже я сама, принимают нас друг за друга, — результат чьей-то не слишком остроумной шутки. Действительно, что может быть общего между непутевой филологиней, мечтающей о блестящей писательской карьере, и нагловатой сотрудницей детективного агентства? Каким образом здравомыслящая особа, испытывающая стойкое недоверие к любого рода мистике (любовь к Гоголю и Булгакову — не в счет), может искренне верить в то, что владельцы этого самого агентства и ее прямые начальники — не кто иные, как ангелы, с какой-то неведомой целью посланные на землю? Но и это еще не все. Если хорошенько потереть сонные глаза и как можно пристальней вглядеться в отражение, можно увидеть, что от его правой руки исходит несильное, но вполне отчетливое сияние. Это светится волшебное кольцо, после случайной покупки которого я — нет, не я, а та девица из зеркала! — стала феей, а окружающая реальность стала похожа на что угодно, только не на реальность: изо всех щелей полезли ангелы, демоны, колдуны, русалки и прочие персонажи небылиц. Словом, сказка стала былью, и совершенно непонятно, как ее вернуть на прежнее, законное место.
Пока я размышляю обо всем этом, с трудом удерживая открытыми неумолимо слипающиеся глаза, с соседней подушки поднимается еще одна взъерошенная голова, и ее владелец хриплым спросонья голосом интересуется, что произошло. А поскольку и голова, и голос, не говоря уже о теле и всех необходимых его частях, принадлежат одному из моих начальников, одному из двух ангелов, моему единственному любимому, мысли мои окончательно перемешиваются и становятся совершенно не пригодными к употреблению. Кажется, это называется счастьем, но кто бы мог подумать, что счастье может быть таким странным…
Правда, иногда… иногда я просыпаюсь рано утром и в предрассветных сумерках смотрю на смутно виднеющиеся в полутемной комнате предметы, кажущиеся незнакомыми и совершенно посторонними. Потом я натыкаюсь взглядом на отражение в потемневшем от старости зеркале — это лохматая девица, сидящая в свитом из одеяла гнезде. Почему-то мне кажется очень странным, что взъерошенная барышня в одеяле и я — один и тот же человек. Мне припоминаются подробности биографии девицы, и я начинаю утверждаться во мнении, что мы с ней — совершенно разные люди, и то, что все, даже я сама, принимают нас друг за друга, — результат чьей-то не слишком остроумной шутки. Действительно, что может быть общего между непутевой филологиней, мечтающей о блестящей писательской карьере, и нагловатой сотрудницей детективного агентства? Каким образом здравомыслящая особа, испытывающая стойкое недоверие к любого рода мистике (любовь к Гоголю и Булгакову — не в счет), может искренне верить в то, что владельцы этого самого агентства и ее прямые начальники — не кто иные, как ангелы, с какой-то неведомой целью посланные на землю? Но и это еще не все. Если хорошенько потереть сонные глаза и как можно пристальней вглядеться в отражение, можно увидеть, что от его правой руки исходит несильное, но вполне отчетливое сияние. Это светится волшебное кольцо, после случайной покупки которого я — нет, не я, а та девица из зеркала! — стала феей, а окружающая реальность стала похожа на что угодно, только не на реальность: изо всех щелей полезли ангелы, демоны, колдуны, русалки и прочие персонажи небылиц. Словом, сказка стала былью, и совершенно непонятно, как ее вернуть на прежнее, законное место.
Пока я размышляю обо всем этом, с трудом удерживая открытыми неумолимо слипающиеся глаза, с соседней подушки поднимается еще одна взъерошенная голова, и ее владелец хриплым спросонья голосом интересуется, что произошло. А поскольку и голова, и голос, не говоря уже о теле и всех необходимых его частях, принадлежат одному из моих начальников, одному из двух ангелов, моему единственному любимому, мысли мои окончательно перемешиваются и становятся совершенно не пригодными к употреблению. Кажется, это называется счастьем, но кто бы мог подумать, что счастье может быть таким странным…
Глава 1
ТРЕЗВОСТЬ — НОРМА ЖИЗНИ
Белые шары гулко перекатывались по зеленому сукну, звонко ударяясь друг о друга и о блестящие лаком бортики стола, проваливались в сетки луз. В лучах мощной лампы, заливавшей стол желтоватым светом, плавился едкий табачный дым.
Алисов вздохнул и, махнув рукой бармену, лениво задвинул языком за щеку комок жвачки, от Долгого употребления уже утратившей свой неповторимый устойчивый вкус, переставшей быть лучшей защитой от кариеса и пригодной теперь разве что для того, чтобы использовать ее в качестве ластика. Бармен подошел, снял с полки четырехгранную бутыль голубого стекла и без лишних слов наполнил стакан Алисова прозрачной жидкостью с хвойным запахом. Между прочим, мог бы быть и полюбезнее с постоянным-то клиентом… Мало, что ли, он бабок оставляет в этом, с позволения сказать, клубе? Да еще друзей сюда водит…
Бармен поймал хмурый взгляд Алисова и, никак не отреагировав, ушел на другую сторону бара. Хоть бы улыбнулся, что ли, или спросил — так, для проформы — не нужно ли чего-нибудь еще? Нет, что бы там ни говорили, совок как совком был, так совком и останется, даром, что все иностранное, как мартышки, перенимаем. Да только вот чтобы мартышка в человека превратилась, не одна тысяча лет должна пройти!
Алисов сделал глоток джина и, поставив стакан, встретился глазами со своим отражением в поблескивающей кусочками зеркал колонне. Отражение дробилось в зеркальной мозаике, и это было даже к лучшему. Алисов уже видел себя недавно в каком-то зеркале… Он попытался вспомнить, в каком, но безуспешно. Одно несомненно — это было не у него дома, потому что умывался он с закрытыми глазами, бриться вообще не стал и проснулся, только когда вышел из подъезда, да и то не до конца… Но он все-таки где-то себя сегодня увидел, и это зрелище ему страшно не понравилось. Правду сказать, он давно уже не мог без отвращения смотреть на то, что предъявлял ему любой, покрытый амальгамой кусок стекла. Особенно по утрам. Гримерша Ленка просто вся зеленеет, когда он к ней в кресло садится. Хорошо хоть молча зеленеет. А то как-то раз пыталась прочитать ему лекцию о нравственности и общественной пользе. Ну, он ее, конечно, быстренько заткнул. Почему так всегда, скажите на милость: стоит разок переспать с бабой, как она начинает воображать себя медсестрой и воспитательницей детского сада в одном лице? «Полюбуйся, на кого ты стал похож! Ты же красивый мужик! Смотри — серый весь, под глазами мешки, морда опухшая. Ты знаешь, что у тебя по морщине в день прибавляется? Такими темпами через годик будешь выглядеть, как старый пень, а тебе ведь еще и сорока нет!» Неужели она думает, что, наслушавшись ее нотаций, он испугается за свою ускользающую молодость и бросится за спасением в ее широко раскрытые объятия?
Алисов громко фыркнул. Обвел взглядом бар в надежде увидеть какую-нибудь знакомую физиономию, но народа в баре было негусто, даже незнакомого. Рано еще. Те, кого Алисов считал полезным узнавать при встрече, начнут собираться здесь ближе к вечеру, а сейчас они либо спят тяжелым сном, плотно зашторив окна и накрыв головы подушками, либо, ни на секунду не вынимая изо рта дымящейся сигареты, бегают по коридорам из одной студии в другую, болезненно моргая плохо видящими от постоянного напряжения глазами.
Алисов заглянул в стакан и снова вздохнул. Честно говоря, ему и самому бы не мешало отправиться на работу, выпить кофейку покрепче, просмотреть отснятые вчера материалы. Но, с другой стороны, что их смотреть, когда и так ясно, что материалы эти — полное дерьмо. Конечно, фуршет был отличный, что и говорить, но зритель чихал сто раз на фуршет, а больше вчерашняя тусовка ничем не выделялась из десятков, если не сотен ей подобных: те же лица, те же приторные улыбки, вспыхивающие в полумраке при появлении оператора с камерой, те же реплики, тонущие в грохоте электронной музыки — слова расслышать толком невозможно, поэтому кажется, что в них есть хоть какой-то смысл. Но смысла не было ни в чем — ни в разговорах, ни в жестах, ни в музыке, ни в самой тусовке. Алисов напряг память, пытаясь вспомнить, чему была посвящена тусовка, и кто ее устраивал. Кажется, кто-то выпустил новый диск… Или книгу… А может, просто решили отпраздновать чей-то день рождения, случившийся месяц назад и прошедший незамеченным из-за пребывания счастливого именинника на Багамах (или Карибах)…
Так ничего толком и не вспомнив, Алисов потер рукой переносицу. Ясный перец, откуда тут взяться памяти, если в заведение, где проходила вечеринка, он проник со скандалом — охрана, пораженная качеством и густотой алкогольного выхлопа из его рта, не хотела пускать его внутрь, и, если бы не вмешательство устроителей, перепалка непременно переросла бы в драку. Разумеется, когда Алисова впустили, он немедленно добавил еще, хотя оператор и уговаривал его не делать этого. Золотой мужик Стасик, только очень уж мрачный. Хотя, конечно, его можно понять. Сам Стасик уже сто лет капли в рот не берет — подшился, когда понял, что из-за дрожи в руках можно лишиться любимой профессии. А наблюдать за тем, что происходит на всяких, с позволения сказать, мероприятиях на трезвую голову, — удовольствие весьма ниже среднего. Не говоря уж о том, чтобы доставлять после этого домой пьяного в стельку Алисова. Нет, правда, с питьем пора завязывать. Прямо с завтрашнего дня и начну! — пообещал себе Алисов.
Но, даже преисполнившись благими намерениями, чувствовать себя лучше Алисов не стал. И дело было даже не в плохом влиянии алкоголя на печень. Просто вчерашняя вечеринка была скучна и пресна, как советские газеты времен расцвета застоя. Репортаж об этой тусовке не заинтересует даже тех, кто на ней присутствовал. Конечно, Алисов был пьян, но не настолько, чтобы проглядеть хоть что-нибудь интересное. Но ничего интересного не произошло. Никто не подрался, не упал со сцены, никто не поделился сногсшибательным секретом из личной жизни и не подал повод для сплетни — даже для самой чахлой, полудохлой сплетенки, дышащей на ладан еще при рождении.
А это значило, что передача разваливалась. Не было гвоздя, на котором держался бы мусор, собранный за две недели: парочка пустеньких репортажей о какой-то ерунде, выдаваемой за события, интервью с одним потрепанным бурной ночной жизнью персонажем бульварной хроники, выдаваемым за умного человека, беззастенчивое вранье, выдаваемое за новости, шуршащий зеленой бумажной изнанкой рассказ об очередной кретинке, выдаваемой за восходящую звезду… Так и не нашлось изюминки, ради которой стоило бы давиться всей этой стряпней. Не было главной темы — настоящей, интересной истории, которую зрители обсуждали бы между собой не один день после показа передачи. Такую историю Алисову надо было добыть немедленно. Но… откуда же ее взять?
Одним словом, передача снова получалась дерьмовой. Но именно сейчас этого ни в коем случае нельзя было допускать. Новое начальство телевизионного канала, где обосновался со своей передачей Алисов, и без того смотрело на него косо, но пока терпело. Однако Алисов понимал — существование программы под угрозой: ее рейтинг неумолимо полз вниз, и роковая черта, за которой закрытие передачи становилось неотвратимым, уже не за горами. Впрочем, черт бы с ней, с передачей! Можно ведь перейти на другой канал и придумать что-нибудь другое — поновей и поинтересней. Но по мере того, как ухудшалось качество программы Алисова, теряла вес и его собственная репутация. Если так пойдет и дальше, он прослывет безнадежным неудачником и ни один канал не захочет портить свой эфир таким никчемным лицом.
Выходов из сложившейся ситуации было два. Первый — бросить передачу самому, не дожидаясь решения сверху, и взяться за новый проект. Такой выход означает, что ему придется начинать практически с нуля, делать уйму работы, тратить бог знает сколько сил и нервов… Ни сил, ни желания ввязываться во все это у Алисова не было. А значит, оставался второй выход — найти-таки изюминку, стоящую историю, в конце концов, придумать что-то, может быть, даже инсценировать самому.
Алисов одним большим глотком допил джин и, морщась, помотал бесполезной головой. Ни алкоголь, ни мотание не прибавили голове мыслительных способностей. Идей не было. Не было ничего. Алисов похлопал по карманам, достал нераспечатанную пачку сигарет и, бросив в пепельницу прозрачную обертку, показал бармену на свой пустой стакан. Бармен понимающе качнул головой. Щелкнула крышка зажигалки, чиркнул кремень, и возле самого лица Алисова вспыхнул яркий лепесток пламени. Алисов вздрогнул от неожиданности, но все-таки поднес кончик сигареты к огню. Выдохнул дым и кивнул в знак благодарности. Крышка зажигалки захлопнулась. Державшая ее рука, блеснув золотым перстнем на мизинце, нырнула за полу черного в тонкую белую полоску пиджака.
— Здоровеньки булы, — развязно произнес хозяин зажигалки.
— Привет, — настороженно ответил Алисов, пытаясь сообразить, где они могли раньше встречаться.
— Неправильно говоришь, — наставительно сказал владелец перстня. — Надо отвечать: «здоровее видали».
Алисов нахмурился. Где, черт побери, он мог видеть эту наглую рожу?
Наглая рожа плотоядно ухмыльнулась:
— Ну, как творческие успехи? Деградируем помаленьку?
— Да пошел ты! — разозлился Алисов. Кто бы ни был этот придурок, так разговаривать с собой он не позволит!
Наглая рожа внезапно посерьезнела и строго сказала:
— А вот этого не надо. Я этого не люблю.
И пока Алисов, опешив, колебался, стоит ли еще раз послать своего незваного собеседника — на сей раз по конкретному адресу — или пора уже дать ему в глаз, наглая рожа негромко произнесла:
— В мастерской Хромова бывал когда-нибудь?
— Какого Хромова? Художника? — забыв о своих недобрых намерениях, переспросил Алисов.
Сенсация, скандал, громкое имя в неприятной истории — ради этого можно было вытерпеть любое обращение, все что угодно. Получив в ответ короткий утвердительный кивок, он хмыкнул: — Конечно, бывал!
— Вот и загляни туда сегодня вечерком, поближе к полуночи. Только оператора не забудь с собой прихватить. Понял?
— Подожди минутку, что-то я не врубаюсь… — начал Алисов, но наглый тип вдруг вытаращил глаза, уставился на что-то за спиной Алисова и рявкнул:
— А это еще что такое?
Алисов обернулся… И тут же понял, что его провели, но было уже поздно. Нахал с перстнем исчез беззвучно, бесследно и мгновенно — словно испарился.
Нет, с питьем действительно пора завязывать. Алисов отодвинул пустой стакан и полез за бумажником.
Выйдя из бара, он посмотрел на часы, достал из-за пояса мобильный телефон и набрал номер Стасика.
Алисов вздохнул и, махнув рукой бармену, лениво задвинул языком за щеку комок жвачки, от Долгого употребления уже утратившей свой неповторимый устойчивый вкус, переставшей быть лучшей защитой от кариеса и пригодной теперь разве что для того, чтобы использовать ее в качестве ластика. Бармен подошел, снял с полки четырехгранную бутыль голубого стекла и без лишних слов наполнил стакан Алисова прозрачной жидкостью с хвойным запахом. Между прочим, мог бы быть и полюбезнее с постоянным-то клиентом… Мало, что ли, он бабок оставляет в этом, с позволения сказать, клубе? Да еще друзей сюда водит…
Бармен поймал хмурый взгляд Алисова и, никак не отреагировав, ушел на другую сторону бара. Хоть бы улыбнулся, что ли, или спросил — так, для проформы — не нужно ли чего-нибудь еще? Нет, что бы там ни говорили, совок как совком был, так совком и останется, даром, что все иностранное, как мартышки, перенимаем. Да только вот чтобы мартышка в человека превратилась, не одна тысяча лет должна пройти!
Алисов сделал глоток джина и, поставив стакан, встретился глазами со своим отражением в поблескивающей кусочками зеркал колонне. Отражение дробилось в зеркальной мозаике, и это было даже к лучшему. Алисов уже видел себя недавно в каком-то зеркале… Он попытался вспомнить, в каком, но безуспешно. Одно несомненно — это было не у него дома, потому что умывался он с закрытыми глазами, бриться вообще не стал и проснулся, только когда вышел из подъезда, да и то не до конца… Но он все-таки где-то себя сегодня увидел, и это зрелище ему страшно не понравилось. Правду сказать, он давно уже не мог без отвращения смотреть на то, что предъявлял ему любой, покрытый амальгамой кусок стекла. Особенно по утрам. Гримерша Ленка просто вся зеленеет, когда он к ней в кресло садится. Хорошо хоть молча зеленеет. А то как-то раз пыталась прочитать ему лекцию о нравственности и общественной пользе. Ну, он ее, конечно, быстренько заткнул. Почему так всегда, скажите на милость: стоит разок переспать с бабой, как она начинает воображать себя медсестрой и воспитательницей детского сада в одном лице? «Полюбуйся, на кого ты стал похож! Ты же красивый мужик! Смотри — серый весь, под глазами мешки, морда опухшая. Ты знаешь, что у тебя по морщине в день прибавляется? Такими темпами через годик будешь выглядеть, как старый пень, а тебе ведь еще и сорока нет!» Неужели она думает, что, наслушавшись ее нотаций, он испугается за свою ускользающую молодость и бросится за спасением в ее широко раскрытые объятия?
Алисов громко фыркнул. Обвел взглядом бар в надежде увидеть какую-нибудь знакомую физиономию, но народа в баре было негусто, даже незнакомого. Рано еще. Те, кого Алисов считал полезным узнавать при встрече, начнут собираться здесь ближе к вечеру, а сейчас они либо спят тяжелым сном, плотно зашторив окна и накрыв головы подушками, либо, ни на секунду не вынимая изо рта дымящейся сигареты, бегают по коридорам из одной студии в другую, болезненно моргая плохо видящими от постоянного напряжения глазами.
Алисов заглянул в стакан и снова вздохнул. Честно говоря, ему и самому бы не мешало отправиться на работу, выпить кофейку покрепче, просмотреть отснятые вчера материалы. Но, с другой стороны, что их смотреть, когда и так ясно, что материалы эти — полное дерьмо. Конечно, фуршет был отличный, что и говорить, но зритель чихал сто раз на фуршет, а больше вчерашняя тусовка ничем не выделялась из десятков, если не сотен ей подобных: те же лица, те же приторные улыбки, вспыхивающие в полумраке при появлении оператора с камерой, те же реплики, тонущие в грохоте электронной музыки — слова расслышать толком невозможно, поэтому кажется, что в них есть хоть какой-то смысл. Но смысла не было ни в чем — ни в разговорах, ни в жестах, ни в музыке, ни в самой тусовке. Алисов напряг память, пытаясь вспомнить, чему была посвящена тусовка, и кто ее устраивал. Кажется, кто-то выпустил новый диск… Или книгу… А может, просто решили отпраздновать чей-то день рождения, случившийся месяц назад и прошедший незамеченным из-за пребывания счастливого именинника на Багамах (или Карибах)…
Так ничего толком и не вспомнив, Алисов потер рукой переносицу. Ясный перец, откуда тут взяться памяти, если в заведение, где проходила вечеринка, он проник со скандалом — охрана, пораженная качеством и густотой алкогольного выхлопа из его рта, не хотела пускать его внутрь, и, если бы не вмешательство устроителей, перепалка непременно переросла бы в драку. Разумеется, когда Алисова впустили, он немедленно добавил еще, хотя оператор и уговаривал его не делать этого. Золотой мужик Стасик, только очень уж мрачный. Хотя, конечно, его можно понять. Сам Стасик уже сто лет капли в рот не берет — подшился, когда понял, что из-за дрожи в руках можно лишиться любимой профессии. А наблюдать за тем, что происходит на всяких, с позволения сказать, мероприятиях на трезвую голову, — удовольствие весьма ниже среднего. Не говоря уж о том, чтобы доставлять после этого домой пьяного в стельку Алисова. Нет, правда, с питьем пора завязывать. Прямо с завтрашнего дня и начну! — пообещал себе Алисов.
Но, даже преисполнившись благими намерениями, чувствовать себя лучше Алисов не стал. И дело было даже не в плохом влиянии алкоголя на печень. Просто вчерашняя вечеринка была скучна и пресна, как советские газеты времен расцвета застоя. Репортаж об этой тусовке не заинтересует даже тех, кто на ней присутствовал. Конечно, Алисов был пьян, но не настолько, чтобы проглядеть хоть что-нибудь интересное. Но ничего интересного не произошло. Никто не подрался, не упал со сцены, никто не поделился сногсшибательным секретом из личной жизни и не подал повод для сплетни — даже для самой чахлой, полудохлой сплетенки, дышащей на ладан еще при рождении.
А это значило, что передача разваливалась. Не было гвоздя, на котором держался бы мусор, собранный за две недели: парочка пустеньких репортажей о какой-то ерунде, выдаваемой за события, интервью с одним потрепанным бурной ночной жизнью персонажем бульварной хроники, выдаваемым за умного человека, беззастенчивое вранье, выдаваемое за новости, шуршащий зеленой бумажной изнанкой рассказ об очередной кретинке, выдаваемой за восходящую звезду… Так и не нашлось изюминки, ради которой стоило бы давиться всей этой стряпней. Не было главной темы — настоящей, интересной истории, которую зрители обсуждали бы между собой не один день после показа передачи. Такую историю Алисову надо было добыть немедленно. Но… откуда же ее взять?
Одним словом, передача снова получалась дерьмовой. Но именно сейчас этого ни в коем случае нельзя было допускать. Новое начальство телевизионного канала, где обосновался со своей передачей Алисов, и без того смотрело на него косо, но пока терпело. Однако Алисов понимал — существование программы под угрозой: ее рейтинг неумолимо полз вниз, и роковая черта, за которой закрытие передачи становилось неотвратимым, уже не за горами. Впрочем, черт бы с ней, с передачей! Можно ведь перейти на другой канал и придумать что-нибудь другое — поновей и поинтересней. Но по мере того, как ухудшалось качество программы Алисова, теряла вес и его собственная репутация. Если так пойдет и дальше, он прослывет безнадежным неудачником и ни один канал не захочет портить свой эфир таким никчемным лицом.
Выходов из сложившейся ситуации было два. Первый — бросить передачу самому, не дожидаясь решения сверху, и взяться за новый проект. Такой выход означает, что ему придется начинать практически с нуля, делать уйму работы, тратить бог знает сколько сил и нервов… Ни сил, ни желания ввязываться во все это у Алисова не было. А значит, оставался второй выход — найти-таки изюминку, стоящую историю, в конце концов, придумать что-то, может быть, даже инсценировать самому.
Алисов одним большим глотком допил джин и, морщась, помотал бесполезной головой. Ни алкоголь, ни мотание не прибавили голове мыслительных способностей. Идей не было. Не было ничего. Алисов похлопал по карманам, достал нераспечатанную пачку сигарет и, бросив в пепельницу прозрачную обертку, показал бармену на свой пустой стакан. Бармен понимающе качнул головой. Щелкнула крышка зажигалки, чиркнул кремень, и возле самого лица Алисова вспыхнул яркий лепесток пламени. Алисов вздрогнул от неожиданности, но все-таки поднес кончик сигареты к огню. Выдохнул дым и кивнул в знак благодарности. Крышка зажигалки захлопнулась. Державшая ее рука, блеснув золотым перстнем на мизинце, нырнула за полу черного в тонкую белую полоску пиджака.
— Здоровеньки булы, — развязно произнес хозяин зажигалки.
— Привет, — настороженно ответил Алисов, пытаясь сообразить, где они могли раньше встречаться.
— Неправильно говоришь, — наставительно сказал владелец перстня. — Надо отвечать: «здоровее видали».
Алисов нахмурился. Где, черт побери, он мог видеть эту наглую рожу?
Наглая рожа плотоядно ухмыльнулась:
— Ну, как творческие успехи? Деградируем помаленьку?
— Да пошел ты! — разозлился Алисов. Кто бы ни был этот придурок, так разговаривать с собой он не позволит!
Наглая рожа внезапно посерьезнела и строго сказала:
— А вот этого не надо. Я этого не люблю.
И пока Алисов, опешив, колебался, стоит ли еще раз послать своего незваного собеседника — на сей раз по конкретному адресу — или пора уже дать ему в глаз, наглая рожа негромко произнесла:
— В мастерской Хромова бывал когда-нибудь?
— Какого Хромова? Художника? — забыв о своих недобрых намерениях, переспросил Алисов.
Сенсация, скандал, громкое имя в неприятной истории — ради этого можно было вытерпеть любое обращение, все что угодно. Получив в ответ короткий утвердительный кивок, он хмыкнул: — Конечно, бывал!
— Вот и загляни туда сегодня вечерком, поближе к полуночи. Только оператора не забудь с собой прихватить. Понял?
— Подожди минутку, что-то я не врубаюсь… — начал Алисов, но наглый тип вдруг вытаращил глаза, уставился на что-то за спиной Алисова и рявкнул:
— А это еще что такое?
Алисов обернулся… И тут же понял, что его провели, но было уже поздно. Нахал с перстнем исчез беззвучно, бесследно и мгновенно — словно испарился.
Нет, с питьем действительно пора завязывать. Алисов отодвинул пустой стакан и полез за бумажником.
Выйдя из бара, он посмотрел на часы, достал из-за пояса мобильный телефон и набрал номер Стасика.
Глава 2
МИЛЫЕ БРАНЯТСЯ
Лифчик от купальника бесшумно, но быстро пролетел по комнате и торжественно повис на люстре.
— Нет, от этого просто свихнуться можно! — в отчаянии сказала я.
Комната напоминала Куликово поле после битвы. Всюду — на столе, на диване, на креслах и стульях и даже на ковре — лежали вещи из моего гардероба. Некоторые выглядели как живые, застывшие в причудливых позах — брюки с беспардонно раскинутыми штанинами, блузки с молитвенно сложенными на груди рукавами… Другие просто валялись: юбки, топики, сарафаны и платья, небрежно брошенные, яростно скомканные, нижнее белье всех цветов и фасонов, раскиданное где попало. А среди них — косметика всех видов и сортов, а также мелкие принадлежности для ухода за собой: маникюрные ножницы, бритвенные станки, массажные ножницы и прочая, и прочая. Все мои вещи валялись в самых неподходящих местах, а последние как будто так и ждали удобного случая, чтобы укусить меня за самую мягкую часть тела, которая в уходе не нуждалась, когда я неосторожно сяду на что-нибудь из них. На гладильной доске, окруженный облачком пара, шипел раскаленный утюг. Кажется, он тоже имел на меня виды, и, чтобы не повредить своему здоровью, обращаться с ним следовало исключительно осторожно. Две пары босоножек, шлепанцы из резины пополам с пластиком и парусиновые туфли явно собирались перебежать от двери в дальний угол, за шкаф, но были застигнуты врасплох и застыли на месте. Носясь по комнате, я периодически спотыкалась об них и яростно чертыхалась.
Посреди комнаты, требовательно разинув пасть, лежал на боку чемодан. Надо ли говорить, что именно ему посвящался исполняемый мной ритуальный танец — набор воплей, прыжков и внушающих леденящий ужас гримас.
Устав от собственной активности и вызванных ею многочисленных телодвижений, я замерла у двери, сложив руки на груди и хмуро созерцая захламленную комнату, словно Наполеон, глядящий на горящую Москву из кремлевских окон. Тяжкая дума легла на мое наморщенное чело.
Все-таки люди живут неправильно. Почему женщина, существо хрупкое и изнеженное (или, по крайней мере, изо всех сил пытающееся казаться таковым), вынуждена таскать за собой тяжеленные чемоданы, набитые нарядами, банками-склянками, коробками, салфетками, таблетками, расческами, бигудями, а иногда даже и фенами. Не у всех ведь есть деньги, чтобы останавливаться в пятизвездочных отелях, где в номере есть не только пепельница и стаканы для зубных щеток, но и фен, а также махровые халаты, шапочки для душа и прочие элементы сладкой жизни, включая мини-бар. А мужчины, существа сильные и иногда даже мускулистые, довольствуются легкой, как перышко, спортивной сумкой, в которой как раз помещаются плавки, бритвенный станок и пачка презервативов. Где, спрашивается, справедливость?
А все потому, что женщина должна прихорашиваться. И даже не столько для того, чтобы понравиться мужчине, сколько для того, чтобы насолить соратницам по полу. Вернее, не соратницам, а соперницам, если вообще не врагиням, война с которыми идет буквально не на жизнь, а на смерть. В войне проливаются реки духов, клубы пудры закрывают солнце, заряжаются патроны помады…
Между прочим, в дикой природе прихорашиваются исключительно самцы. Один отращивает яркий хвост, другой густую гриву, а третий, решив, что секрет его неотразимости — в рогах, растит и гордо носит их. А избранницы всех этих красавцев сидят себе, серенькие и незаметные, в кустах или на ветке и выбирают самого хвостатого, гривастого или рогатого — кому какой больше подходит. Вот бы и женщинам устроиться так же ловко. И нести на плече легкую спортивную сумочку, снисходительно наблюдая за накрашенными, наманикюренными, завитыми мужчинами, плетущимися поодаль с неподъемными чемоданами.
Но если с другой стороны посмотреть… Может быть, природа специально так хитро распорядилась судьбой женщин, чтобы те, не желая самостоятельно таскать тяжести, быстренько подыскивали себе спутника жизни и переваливали весь свой багаж на него?
Да бог с ними, с тайнами природы! Две другие тайны беспокоили меня сейчас гораздо больше.
Тайна первая. Купленный в прошлом году чудный зеленый купальник, обновленный в волнах Красного моря, за год спокойного лежания на полке шкафа почему-то пошел уродливыми полупрозрачными волдырями. Сделать что-нибудь с этим ужасом не представлялось возможным. То есть купальнику предстояло отправиться в помойку, а другого раздельного купальника у меня не было. Это значило, что за остаток вечера мне следовало добыть новый купальник, желательно очень красивый и не очень дорогой.
Тайна вторая. Бесследно исчезла моя синяя джинсовая панама, пользовавшаяся бешеным успехом у темпераментных египтян. Отсутствие бешеного успеха я еще как-то могу пережить, но находиться под палящим южным солнцем без головного убора для меня совершенно невозможно — солнечный удар гарантирован мне через пять минут. Отправиться в отпуск и в первый же день получить солнечный удар… Нет, извините, это не для меня!
Словом, вместо того, чтобы наслаждаться предвкушением грядущего отпуска, я носилась по квартире в состоянии, близком к безумию. А ведь предвкушение должно было быть тем более сладостным, что в отпуск я отправлялась не одна…
Началось все неделю назад. Наступил сентябрь, и зловредная погода, очевидно, решила отпраздновать наступление осени — небо плотно затянуло грязными тучами, из которых незамедлительно полился холодный серый дождь. Радовало только то, что мне не нужно было в этот день отправляться «первый раз в первый класс», а значит, стоять посреди лужи на школьном дворе, держа в вытянутой руке связку здоровенных гладиолусов, и, выбивая зубами от холода и ужаса барабанную дробь, искать глазами в толпе бледных от волнения родственников первоклашек лица мамы и бабушки.
Тем не менее надо было идти на работу. При мысли об этом я долго стонала с закрытыми глазами, морщилась на разные лады и ворочалась в постели, плотно кутаясь в одеяло. Ночевала я дома, одна, без Себастьяна, так что некому было доставить меня до места назначения, а передвигаться самостоятельно не было никаких сил. Сил не хватало даже на то, чтобы вылезти из-под одеяла, когда мне это в конце концов удалось, я почувствовала себя совершенно измученной.
Сидя на кухне, я безо всякого аппетита пережевывала кусок пиццы, вкусом и цветом напоминавший фрагмент древней керамики, и размышляла о том, что этой археологической находке, чудом сохранившейся в моем пустом холодильнике, самое место в витрине музея, но никак не в человеческом желудке. Кстати, о желудке. Может, мне симулировать какую-нибудь простую и милую болезнь, например гастрит? И под этим предлогом вернуться в постель и провести там остаток дня с комфортом и пользой, почитывая Агату Кристи и попивая чаек?
Но, к сожалению, имелись веские причины, по которым этим мечтам тунеядки не суждено было сбыться. Во-первых, пустой холодильник и отсутствие средств на его заполнение. Пачка майонеза и пятнадцать рублей мелочью — не в счет. Во-вторых, как раз сегодня, по заверениям Себастьяна, должна состояться выдача долгожданной зарплаты.
Словом, спустя полтора часа я, стряхивая воду со сложенного зонтика, поднялась по деревянной лестнице со скрипучими ступеньками и оказалась в приемной детективного агентства «Гарда», сотрудницей которого я имею честь, а иногда даже и удовольствие являться.
Честно говоря, как раз в тот момент я такого удовольствия не испытывала — у меня промокли ноги, да к тому же громко урчало в желудке. В таком состоянии я способна испытывать удовольствие только от двух вещей — от горячей ванны и горячей пищи. Ни того, ни другого в конторе не было. Зато была Надя.
Но занималась она отнюдь не выполнением своих прямых, то есть секретарских, обязанностей, как того можно было ожидать. Когда я вошла, она щурила правый глаз, прицеливаясь, и не успела я, войдя в приемную, и слова сказать, как перед самым моим носом просвистело что-то красное.
Непонятный предмет вонзился в круглую доску, висящую на противоположной от Нади стене, и оказался маленьким дротиком с красным оперением, предназначенным для игры в дартс. Однако Надя играла во что-то другое — к доске канцелярскими кнопками была прикреплена фотография Даниеля, друга Себастьяна и совладельца детективного агентства. Брошенный Надей дротик воткнулся сияющему белозубой улыбкой Даниелю прямо в переносицу. Другой дротик, с зеленым оперением, очевидно, брошенный раньше, торчал у бедолаги из левого уха.
Такое непочтительное отношение секретарши к одному из начальников объяснялось просто: Надю и Даниеля связывало давнее и прочное чувство, которое, за неимением более подходящего определения, приходится называть любовью, хотя вряд ли этим словом можно назвать их бурные отношения, сплошь состоящие из внезапных переходов от всепоглощающей страсти к испепеляющей ненависти.
— Опять поссорились? — скорее констатировала факт, чем спросила я, торопливо отпрыгивая в сторону — подальше от линии огня.
— Нет, — с равнодушным и крайне утомленным видом ответила Надя. — Расстались навсегда.
Я сделала над собой усилие, чтобы не начать мерзко хихикать — на столе рядом с Надей лежали еще несколько дротиков, и мне совсем не хотелось, чтобы они попали в меня. И сдавленным голосом поинтересовалась:
— А что ты здесь тогда делаешь?
— Жду его.
Я похлопала ресницами и спросила:
— Зачем?
— А чтобы прикончить, — будничным тоном ответила Надя и метнула еще один дротик. Фотографический Даниель лишился одного из передних зубов.
— За что такая немилость? — Я уселась в кресло возле камина и, скинув туфли, протянула ступни к огню.
Надя кинула последний дротик, повредив Даниелю бровь, села на стол и возмущенно сказала:
— Нет, ты только представь себе! Вчера он где-то пропадал целый день — целый день! — и за весь день ни разу мне не позвонил.
— Может, ему было некогда? — осторожно предположила я.
Надя фыркнула:
— «Некогда»… Запомни, такого слова не существует! «Некогда», так же как и «не могу», означает только одно: «не хочу».
— Ну, я бы не утверждала так категорично… А почему ты не позвонила ему сама?
— Я звонила, — зловеще заговорила Надя, но у него было занято! И не надо на меня так смотреть — это только начало. Поссорилась… то есть рассталась я с ним не из-за этого. То есть не только из-за этого.
Я сделала внимательное и понимающее лицо.
— Ну, так вот, — продолжила Надя. — Целый день его нет. Я сижу дома. Жду. Делаю всякие салатики вкусные, чтобы успокоиться. Думаю: вот придет, зараза такая, а я ему бац — «оливье», бац — «мимозу», бац — рыбный! И не в морду кину, а на стол перед ним поставлю. И ругаться с ним не буду, чтобы ему самому стыдно стало. Чтобы он понял, как был неправ! А еще баклажанов всяких потушила. Пиццу с грибами приготовила, чтобы сунуть в духовку, когда он появится. Представляешь?
— Ага, — ответила я, изо всех сил пытаясь не захлебнуться слюной.
— И вот это чучело появляется… за двадцать минут до полуночи! — Надя негодующе нахмурилась и выразительно посмотрела на меня, ожидая сочувствия. Я послушно изобразила праведный гнев, хотя в действительности меня продолжал душить смех. — Я встречаю его у порога. И, заметь, не с крышкой от чугунной кастрюли. Не со шваброй. Даже не с пепельницей, полной окурков.
— А с чем? — утробным голосом спросила я, чуть не подавившись едва сдерживаемым хохотом.
— С пустыми руками! Которыми его и обнимаю. Возле порога. Вместо того чтобы стукнуть его по голове, огреть по спине или посыпать пеплом! А он этого словно не замечает. Чмокает меня в щеку, как неродную, бормочет, что ужасно устал, не извиняется за то, что где-то шлялся целый день, и даже не думает рассказать, чем занимался!
— Нет, от этого просто свихнуться можно! — в отчаянии сказала я.
Комната напоминала Куликово поле после битвы. Всюду — на столе, на диване, на креслах и стульях и даже на ковре — лежали вещи из моего гардероба. Некоторые выглядели как живые, застывшие в причудливых позах — брюки с беспардонно раскинутыми штанинами, блузки с молитвенно сложенными на груди рукавами… Другие просто валялись: юбки, топики, сарафаны и платья, небрежно брошенные, яростно скомканные, нижнее белье всех цветов и фасонов, раскиданное где попало. А среди них — косметика всех видов и сортов, а также мелкие принадлежности для ухода за собой: маникюрные ножницы, бритвенные станки, массажные ножницы и прочая, и прочая. Все мои вещи валялись в самых неподходящих местах, а последние как будто так и ждали удобного случая, чтобы укусить меня за самую мягкую часть тела, которая в уходе не нуждалась, когда я неосторожно сяду на что-нибудь из них. На гладильной доске, окруженный облачком пара, шипел раскаленный утюг. Кажется, он тоже имел на меня виды, и, чтобы не повредить своему здоровью, обращаться с ним следовало исключительно осторожно. Две пары босоножек, шлепанцы из резины пополам с пластиком и парусиновые туфли явно собирались перебежать от двери в дальний угол, за шкаф, но были застигнуты врасплох и застыли на месте. Носясь по комнате, я периодически спотыкалась об них и яростно чертыхалась.
Посреди комнаты, требовательно разинув пасть, лежал на боку чемодан. Надо ли говорить, что именно ему посвящался исполняемый мной ритуальный танец — набор воплей, прыжков и внушающих леденящий ужас гримас.
Устав от собственной активности и вызванных ею многочисленных телодвижений, я замерла у двери, сложив руки на груди и хмуро созерцая захламленную комнату, словно Наполеон, глядящий на горящую Москву из кремлевских окон. Тяжкая дума легла на мое наморщенное чело.
Все-таки люди живут неправильно. Почему женщина, существо хрупкое и изнеженное (или, по крайней мере, изо всех сил пытающееся казаться таковым), вынуждена таскать за собой тяжеленные чемоданы, набитые нарядами, банками-склянками, коробками, салфетками, таблетками, расческами, бигудями, а иногда даже и фенами. Не у всех ведь есть деньги, чтобы останавливаться в пятизвездочных отелях, где в номере есть не только пепельница и стаканы для зубных щеток, но и фен, а также махровые халаты, шапочки для душа и прочие элементы сладкой жизни, включая мини-бар. А мужчины, существа сильные и иногда даже мускулистые, довольствуются легкой, как перышко, спортивной сумкой, в которой как раз помещаются плавки, бритвенный станок и пачка презервативов. Где, спрашивается, справедливость?
А все потому, что женщина должна прихорашиваться. И даже не столько для того, чтобы понравиться мужчине, сколько для того, чтобы насолить соратницам по полу. Вернее, не соратницам, а соперницам, если вообще не врагиням, война с которыми идет буквально не на жизнь, а на смерть. В войне проливаются реки духов, клубы пудры закрывают солнце, заряжаются патроны помады…
Между прочим, в дикой природе прихорашиваются исключительно самцы. Один отращивает яркий хвост, другой густую гриву, а третий, решив, что секрет его неотразимости — в рогах, растит и гордо носит их. А избранницы всех этих красавцев сидят себе, серенькие и незаметные, в кустах или на ветке и выбирают самого хвостатого, гривастого или рогатого — кому какой больше подходит. Вот бы и женщинам устроиться так же ловко. И нести на плече легкую спортивную сумочку, снисходительно наблюдая за накрашенными, наманикюренными, завитыми мужчинами, плетущимися поодаль с неподъемными чемоданами.
Но если с другой стороны посмотреть… Может быть, природа специально так хитро распорядилась судьбой женщин, чтобы те, не желая самостоятельно таскать тяжести, быстренько подыскивали себе спутника жизни и переваливали весь свой багаж на него?
Да бог с ними, с тайнами природы! Две другие тайны беспокоили меня сейчас гораздо больше.
Тайна первая. Купленный в прошлом году чудный зеленый купальник, обновленный в волнах Красного моря, за год спокойного лежания на полке шкафа почему-то пошел уродливыми полупрозрачными волдырями. Сделать что-нибудь с этим ужасом не представлялось возможным. То есть купальнику предстояло отправиться в помойку, а другого раздельного купальника у меня не было. Это значило, что за остаток вечера мне следовало добыть новый купальник, желательно очень красивый и не очень дорогой.
Тайна вторая. Бесследно исчезла моя синяя джинсовая панама, пользовавшаяся бешеным успехом у темпераментных египтян. Отсутствие бешеного успеха я еще как-то могу пережить, но находиться под палящим южным солнцем без головного убора для меня совершенно невозможно — солнечный удар гарантирован мне через пять минут. Отправиться в отпуск и в первый же день получить солнечный удар… Нет, извините, это не для меня!
Словом, вместо того, чтобы наслаждаться предвкушением грядущего отпуска, я носилась по квартире в состоянии, близком к безумию. А ведь предвкушение должно было быть тем более сладостным, что в отпуск я отправлялась не одна…
Началось все неделю назад. Наступил сентябрь, и зловредная погода, очевидно, решила отпраздновать наступление осени — небо плотно затянуло грязными тучами, из которых незамедлительно полился холодный серый дождь. Радовало только то, что мне не нужно было в этот день отправляться «первый раз в первый класс», а значит, стоять посреди лужи на школьном дворе, держа в вытянутой руке связку здоровенных гладиолусов, и, выбивая зубами от холода и ужаса барабанную дробь, искать глазами в толпе бледных от волнения родственников первоклашек лица мамы и бабушки.
Тем не менее надо было идти на работу. При мысли об этом я долго стонала с закрытыми глазами, морщилась на разные лады и ворочалась в постели, плотно кутаясь в одеяло. Ночевала я дома, одна, без Себастьяна, так что некому было доставить меня до места назначения, а передвигаться самостоятельно не было никаких сил. Сил не хватало даже на то, чтобы вылезти из-под одеяла, когда мне это в конце концов удалось, я почувствовала себя совершенно измученной.
Сидя на кухне, я безо всякого аппетита пережевывала кусок пиццы, вкусом и цветом напоминавший фрагмент древней керамики, и размышляла о том, что этой археологической находке, чудом сохранившейся в моем пустом холодильнике, самое место в витрине музея, но никак не в человеческом желудке. Кстати, о желудке. Может, мне симулировать какую-нибудь простую и милую болезнь, например гастрит? И под этим предлогом вернуться в постель и провести там остаток дня с комфортом и пользой, почитывая Агату Кристи и попивая чаек?
Но, к сожалению, имелись веские причины, по которым этим мечтам тунеядки не суждено было сбыться. Во-первых, пустой холодильник и отсутствие средств на его заполнение. Пачка майонеза и пятнадцать рублей мелочью — не в счет. Во-вторых, как раз сегодня, по заверениям Себастьяна, должна состояться выдача долгожданной зарплаты.
Словом, спустя полтора часа я, стряхивая воду со сложенного зонтика, поднялась по деревянной лестнице со скрипучими ступеньками и оказалась в приемной детективного агентства «Гарда», сотрудницей которого я имею честь, а иногда даже и удовольствие являться.
Честно говоря, как раз в тот момент я такого удовольствия не испытывала — у меня промокли ноги, да к тому же громко урчало в желудке. В таком состоянии я способна испытывать удовольствие только от двух вещей — от горячей ванны и горячей пищи. Ни того, ни другого в конторе не было. Зато была Надя.
Но занималась она отнюдь не выполнением своих прямых, то есть секретарских, обязанностей, как того можно было ожидать. Когда я вошла, она щурила правый глаз, прицеливаясь, и не успела я, войдя в приемную, и слова сказать, как перед самым моим носом просвистело что-то красное.
Непонятный предмет вонзился в круглую доску, висящую на противоположной от Нади стене, и оказался маленьким дротиком с красным оперением, предназначенным для игры в дартс. Однако Надя играла во что-то другое — к доске канцелярскими кнопками была прикреплена фотография Даниеля, друга Себастьяна и совладельца детективного агентства. Брошенный Надей дротик воткнулся сияющему белозубой улыбкой Даниелю прямо в переносицу. Другой дротик, с зеленым оперением, очевидно, брошенный раньше, торчал у бедолаги из левого уха.
Такое непочтительное отношение секретарши к одному из начальников объяснялось просто: Надю и Даниеля связывало давнее и прочное чувство, которое, за неимением более подходящего определения, приходится называть любовью, хотя вряд ли этим словом можно назвать их бурные отношения, сплошь состоящие из внезапных переходов от всепоглощающей страсти к испепеляющей ненависти.
— Опять поссорились? — скорее констатировала факт, чем спросила я, торопливо отпрыгивая в сторону — подальше от линии огня.
— Нет, — с равнодушным и крайне утомленным видом ответила Надя. — Расстались навсегда.
Я сделала над собой усилие, чтобы не начать мерзко хихикать — на столе рядом с Надей лежали еще несколько дротиков, и мне совсем не хотелось, чтобы они попали в меня. И сдавленным голосом поинтересовалась:
— А что ты здесь тогда делаешь?
— Жду его.
Я похлопала ресницами и спросила:
— Зачем?
— А чтобы прикончить, — будничным тоном ответила Надя и метнула еще один дротик. Фотографический Даниель лишился одного из передних зубов.
— За что такая немилость? — Я уселась в кресло возле камина и, скинув туфли, протянула ступни к огню.
Надя кинула последний дротик, повредив Даниелю бровь, села на стол и возмущенно сказала:
— Нет, ты только представь себе! Вчера он где-то пропадал целый день — целый день! — и за весь день ни разу мне не позвонил.
— Может, ему было некогда? — осторожно предположила я.
Надя фыркнула:
— «Некогда»… Запомни, такого слова не существует! «Некогда», так же как и «не могу», означает только одно: «не хочу».
— Ну, я бы не утверждала так категорично… А почему ты не позвонила ему сама?
— Я звонила, — зловеще заговорила Надя, но у него было занято! И не надо на меня так смотреть — это только начало. Поссорилась… то есть рассталась я с ним не из-за этого. То есть не только из-за этого.
Я сделала внимательное и понимающее лицо.
— Ну, так вот, — продолжила Надя. — Целый день его нет. Я сижу дома. Жду. Делаю всякие салатики вкусные, чтобы успокоиться. Думаю: вот придет, зараза такая, а я ему бац — «оливье», бац — «мимозу», бац — рыбный! И не в морду кину, а на стол перед ним поставлю. И ругаться с ним не буду, чтобы ему самому стыдно стало. Чтобы он понял, как был неправ! А еще баклажанов всяких потушила. Пиццу с грибами приготовила, чтобы сунуть в духовку, когда он появится. Представляешь?
— Ага, — ответила я, изо всех сил пытаясь не захлебнуться слюной.
— И вот это чучело появляется… за двадцать минут до полуночи! — Надя негодующе нахмурилась и выразительно посмотрела на меня, ожидая сочувствия. Я послушно изобразила праведный гнев, хотя в действительности меня продолжал душить смех. — Я встречаю его у порога. И, заметь, не с крышкой от чугунной кастрюли. Не со шваброй. Даже не с пепельницей, полной окурков.
— А с чем? — утробным голосом спросила я, чуть не подавившись едва сдерживаемым хохотом.
— С пустыми руками! Которыми его и обнимаю. Возле порога. Вместо того чтобы стукнуть его по голове, огреть по спине или посыпать пеплом! А он этого словно не замечает. Чмокает меня в щеку, как неродную, бормочет, что ужасно устал, не извиняется за то, что где-то шлялся целый день, и даже не думает рассказать, чем занимался!