Страница:
— Хотите, я запишу вам адреса и номера телефонов?
Он, улыбнувшись, покачал головой:
— В этом нет необходимости. У меня довольно приличная память.
С этими словами он встал и начал прощаться с весьма спокойной и мягкой вежливостью.
Он улыбнулся, коснулся губами руки старой дамы и ушел. Но на следующее утро она получила записку вместе с одной розой. Мелким, сжатым почерком с изящными, но твердо очерченными прямыми линиями он просил извинить его за то, что не имеет возможности прийти еще раз, поскольку сегодня же вынужден покинуть Париж.
«Я встретила, — неделю спустя писала она Дэвиду Сеттиньязу, — самого непостижимого, самого странного, но и самого умного из всех молодых людей, каких я видела за свои шестьдесят пять лет. Если ты хоть что-нибудь способен сделать, с моей или без моей помощи, для Реба Михаэля Климрода, то сделай это, Дэвид. Мне кажется, что сейчас он находится в весьма жалком положении, хотя он ни слова об этом мне не сказал…»
Дов Лазарус, с облегчением вздохнув, опустился в плетеное кресло «Парижского кафе» на площади Франции в Танжере. «Тебе мартини?» Реб отказался. Лазарус заказал розовое мартини для себя (он недавно к нему пристрастился), чай с мятой для своего спутника. Он на идиш заговорил о золоте. В Танжер, говорил он, начало стекаться золото, оно поступает со всей Европы, даже из Швейцарии; в конце концов русские в Вене, и кто может сказать, будет ли их по-прежнему сдерживать швейцарский нейтралитет? Кроме того, рынки золота закрыты в Париже и Лондоне, а инфляция…
— Ты знаешь, что такое инфляция, малыш?
— Да, — равнодушно ответил Реб.
Восемнадцать ему исполнилось на пароходе «Дженне», где-то на полпути из Марселя в Танжер. По прибытии в марокканский порт, имеющий статус международного, Лазарус снял для них две комнаты в отеле «Минза», на улице дю Статю. Потом Реб в одиночестве расхаживал по бульвару Пастера, тогда как его спутник отправился на деловое свидание. Он постоял, опершись на балюстраду, откуда просматривалось все великолепие Гибралтарского пролива и мыса Малабата, бродил по Гран-Сокко…
— Ты слушаешь меня, малыш?
— Да.
— Непохоже. Реб, есть возможность сделать деньги. В законодательном собрании Международной зоны заседают три марокканских еврея. С одним из них я встречался.
Скоро они примут решение распространить на чистое золото право получать проценты с фиктивного вклада, то есть каждый, живет ли он в Танжере или нет, сможет, не платя налога, положить на хранение любое количество золота. Только во Франции найдутся тысячи людей, которые из-за инфляции мечтают о золоте. Ты знаешь, какова разница между золотым слитком в Цюрихе и таким же слитком, например, в Лионе? Две тысячи франков. Можно из Танжера отправлять золото на маленьких самолетах, пользуясь бывшими аэродромами Французского Сопротивления…
— Я не умею водить самолет. Старый официант, ему было лет семьдесят пять и он наверняка говорил на восьми — десяти языках, принес заказанные напитки и пачку сигарет, которую также попросил Лазарус. Жесткие, блестящие глазки Дова по-прежнему сверлили лицо Реба:
— Мы в плохом настроении, малыш? Молчание затягивалось. Серые глаза Реба выдержали взгляд Дова. Лазарус улыбнулся:
— У тебя нет ни гроша, нет семьи, нет угла, податься некуда. Без меня ты, наверно, с голоду бы подох. Я научил тебя всему. Даже твою первую женщину я уложил к тебе в постель. Верно?
— Верно.
— Ты убивал людей с этим Аниелевичем?
До новой встречи с Довом Реб Климрод слонялся по базарам, поднявшись с нижнего края улицы дю Статю, сплошь заросшей гибискусами и драценами, которым, как утверждали, было восемь столетий, до крытых ворот Мандубии. Он увидел человека и, несмотря на штатский костюм, усы и отросшие волосы, сразу же его узнал. Накинув на руку пиджак, протирая шею носовым платком, человек, улыбаясь, что-то говорил английским морякам, которые тоже торговались с уличным менялой перед воротами. Шеммарин. Это не был ни Эрих Штейр, ни Хохрайнер. Реб Климрод, у которого была «довольно приличная память», видел его однажды, четыре года назад. Это произошло в Белжеце, 17 июля 1942 года. Этот человек затесался в ряды евреев, которых доставили из Львова, и, разговаривая на почти безукоризненном идиш, попросил их всех написать письма своим семьям, чтобы успокоить их, сообщить, что обращаются с ними хорошо, что их высылка в конечном счете не так уж страшна…
— Ты мне не ответил, — сказал Дов Лазарус.
— Нет.
— Неужели ты никого не убил?
Реб улыбнулся, мягко покачав головой:
— Я же тебе не ответил.
Он взял своими тонкими пальцами пачку «Филипп Мориса».
— Я говорил с людьми на базарах. По-итальянски они называют это U Fumu, дым. Они уверяют, что можно заработать много денег, и на этом тоже.
Именно Дов Лазарус финансировал первую операцию, которая была проведена во второй половине октября. Потом они осуществили еще десять, все через Испанию. Техника этих операций была проста, стоило только заполучить какое-нибудь судно: светлые сигареты, поступавшие из США, официально находились в Танжере транзитом, их покупали по тридцать французских франков за пачку, а чтобы совершенно легально их вывести, достаточно было указать порт назначения, куда законом разрешался ввоз табака, чаще всего Мальту. Далее в море, где торговля свободна, назначали место встречи вне территориальных вод с испанскими покупателями из Валенсии, перекладывая на иберийцев риск столкновения с таможней Франко. Опасность была нулевой, а прибыли весьма удовлетворительными: пачку сигарет, купленную в Танжере за тридцать франков, можно было перепродать за пятьдесят — шестьдесят. И так как за один рейс иногда брали по пятьдесят ящиков, то есть двадцать пять тысяч пачек, то прибыли от одной экспедиции могли достигать пятисот — шестисот тысяч франков, то есть, при курсе доллара в сто двадцаты франков, где-то четыре-пять тысяч долларов. Не было ничего удивительного, что за свою долю в этой коммерции, которая еще не попала в лапы крупных мошенников, шла драка: среди прочих опереточных контрабандистов расталкивали друг друга локтями бывшие офицеры Английского королевского флота, будущий французский министр, британские или итальянские аристократы и даже экипаж, составленный из одних лесбиянок, плавающий под розовым флагом.
После шести первых плаваний Реб Климрод оказался в состоянии вернуть Лазарусу его первоначальный капитал. «Ты не должен этого делать, — заметил Дов, — я у тебя ничего не просил». «Я так хочу», — просто ответил Реб. При этом обмене репликами присутствовал еще один человек, француз по имени Анри Хаардт, мечтающий о приключениях и лишь ради этого приехавший из Ниццы в Танжер. Хаардт и Климрод встретились случайно, у полок книжного магазина «Колонн», в нижней части бульвара Пастера. Житель Ниццы, который у себя в стране был лиценциатом истории, первым завел разговор о книге, что листал юный верзила, — о «Закате Европы» Шпенглера, которую ему самому удалось дочитать почти до конца. Во время пустой беседы, продолженной на соседней террасе кафе «Кларидж», несмотря на разницу в возрасте (тогда Хаардту было тридцать), открытие, что юному читателю Щпенглера исполнилось лишь восемнадцать, потрясло Хаардта, а сообщение о том, что тот «занимается сигаретами», живо заинтересовало. У Хаардта на сей счет были свежие мысли, и он не настолько оторвался от жизни, чтобы не видеть перед собой «великий путь американских сигарет», связывающий Танжер с берегами Франции и Италии, где можно было перепродать пачку «Филипп Мориса» и прочих «Честерфилдов» даже за сто франков…
— Если вместо пятидесяти ящиков за один рейс мы возьмем пятьсот или тысячу — все дело в судне, — прибыли очень быстро могли бы стать сказочными. Миллион долларов в год не покажется столь невероятным…
Хаардт удивлялся своему упрямому желанию убедить мальчишку стать его компаньоном. Мальчишку, который колебался, это было очевидно. Разумеется, не из-за недостатка дерзости или честолюбия, из-за чего-то другого.
— Из-за твоего ирландского друга? Из-за него?
— Не совсем так.
— На худой конец, — наконец сказал Хаардт, — мы могли бы объединиться все трое. Хотя…
Ему не нравился Дов Лазарус (он знал его лишь под фамилией 0'Си, — псевдонимом, которым Дов давно пользовался в Танжере), а на самом деле он его боялся. Два-три раза он видел как Дов круто разговаривает по-английски с сомнительными итало-американцами, упоминая имена Хайми Вейса, Мейера Ланского, Лепке Бухалтера или Луки Лючано так, как ветераны говорят о своих бывших командирах. Хаардт обладал пылкой страстью к авантюрам, правда, в разумных пределах. Этот Лазарус показался ему «off-limits», диким, так же как ему казался определенно противоестественным несвязный тандем, который он составлял с молодым «Юбрехтом». Несвязным и опасным.
В общем, Хаардт держал себя как старший брат. Сам не зная, почему.
Он был ни при чем в деле Лангена. Просто свидетелем, даже не прямым.
— Голландцы, — сказал Лазарус. — Одного зовут Ланген, а другого Де Гроот или что-то в этом роде. У одного из них диплом капитана дальнего плавания, а нам нужен настоящий капитан, так ведь? На этот раз. надо пересечь Средиземное море, но не затем только, чтобы махать ручкой сеньоритам, идя вдоль испанского берега. Де Гроот — тот малый, что нам нужен. Что до матросов, то в экипаж войдут мальтиец и трое сицилийцев.
— И мы, — заметил Реб.
— И мы. Всего восемь человек. При разгрузке девятисот ящиков лишними мы не будем. На месте нам поможет бригада…
— И куда мы пойдем?
— На Сицилию. В бухту к западу от Палермо. Ты что-то имеешь против, малыш? Ты думал, что мы еще долго будем играть в детские игры? Теперь мы займемся серьезными делами. Пошли, я представлю тебя голландцам… Анри Хаардт уже находился в «Парижском кафе»; сидя за столиком с одним из своих друзей — офицером таможни, корсиканцем, который на правах знатока извергал на него множество советов о тысячах способов использовать себе на пользу столь приятные преимущества международного статуса Танжера. Он видел, как подошли Климрод и Лазарус, которые устроились в нескольких метрах от него, вместе с двумя мужчинами лет тридцати пяти, сидевшими к нему спиной. Реб Климрод и его спутник в очках заняли места напротив, он мог видеть их лица. Главное, он успел заметить едва уловимую, внезапную жесткость серых глаз, которые на несколько секунд расширились; не ускользнул от него и любопытный жест Климрода, который нагнулся и почти засунул голову под стол, чтобы завязать шнурки на ботинке, в чем не было никакой необходимости, прежде чем выпрямиться с вновь совершенно невозмутимым лицом. И благодаря взгляду, который он бросил на Дова Лазаруса, Хаардт понял, что тот тоже кое-что заметил. Прошло двадцать-тридцать минут, после чего оба незнакомца встали и ушли…
Дов Лазарус вполголоса сказал на идиш:
— Не строй из себя обиженную девочку, малыш. Я видел, как тебя перекосило. Ты знаешь одного из этих типов?
Реб положил руки на колени и, словно завороженный, смотрел на них. Наконец произнес:
— Один по крайней мере не голландец.
— Кто?
— Ланген.
Глаза Дова Лазаруса за стеклами очков сверкали блеклым холодом голубых алмазов. Он швырнул на стол банкноту и встал: «Пошли отсюда». Два месяца назад Дов купил двухцветный «паккард» с откидным верхом. Он сел за руль и поехал по дороге на мыс Малабата; Реб сидел рядом. Они не перемолвились ни словом; подъехав к маяку, Лазарус выключил мотор, вылез из машины и пошел к террасе, откуда открывался вид на Танжер, Атлантический океан и Испанию.
Его жест был таким быстрым, что, казалось, он даже не шевельнулся, хотя кольт сорокапятимиллиметрового калибра оказался в его правой руке, которую он придерживал левой. Он выстрелил один раз, и метрах в двадцати от них упала чайка, сбитая влет. Лазарус по-прежнему улыбался.
— Когда мы приехали в Танжер, я задал тебе вопрос. Хотел знать, убивал ли ты людей с этим meshuggener (чокнутым) Аниелевичем. Ты мне не ответил.
С той же поразительной ловкостью он снова изготовился для стрельбы, взяв на мушку другую чайку. Но не выстрелил.
— Ты хотел бы убить этого Лангена, Реб?
— Не знаю, — с невозмутимым спокойствием ответил Реб. Лазарус опустил руку: кольт, засунутый за пояс, снова обрел свое место под пиджаком, сзади, над правой ляжкой.
— Поедем, малыш. Мы совершим это плавание к берегам Сицилии вместе с Де Гроотом и твоим другом Лангеном. Я бы сильно удивился, если бы и этот самый Гроот оказался голландцем. Вероятно, он тоже один из них, Реб. Ланген может трепаться в Танжере, что он голландец, но неужели ты веришь, что настоящий голландец будет вести себя как идиот? Или же он, но на другой манер, тоже влип, ведь эсэсовцы у них были даже в Голландии…
Впервые с тех пор, как они стали работать вместе, Дов прикоснулся к мальчику, погладил его по затылку и, взяв за руку, повел к «паккарду»:
— Во всяком случае, ты не мог бы убить его в, Танжере, малыш, поверь мне. Нас видели вместе с Лангеном, а Танжер не так уж велик. Зато на Сицилии умирают легко…
Он завел мотор и улыбнулся:
— Там ты его и убьешь, Реб.
Судно называлось «Дикий кот»; было оно дубовое, двадцати шести метров в длину, водоизмещением семьдесят тонн. Построенное на верфи Маркони, оно имело дизель в сто восемьдесят лошадиных сил. И груз из шестисот шестидесяти ящиков сигарет «Филипп Морис», двухсот — «Честерфилд», шестидесяти — «Кэмэл». Выйдя из Танжера 17 января 1947 года, оно подошло к мысу Сан-Вито, западной точке залива Кастелламаре, в пятидесяти километрах от Палермо, с наступлением темноты. Ни одного катера Финанцы — итальянской таможни, — естественно, не было, по крайней мере в радиусе пятидесяти морских миль от этого места. Впрочем, декларация и коносаменты были в порядке и точно регистрировали груз, портом доставки которого был Корфу.
Согласно инструкциям Де Гроот лег в дрейф и ждал. Около одиннадцати вечера три желтых сигнала с берега сообщили, что путь свободен. «Дикий кот» взял курс к суше, потом снова остановился по другому сигналу. Вскоре на гладкой поверхности воды побежала рябь, возвестившая о приближении флотилии. Появилось с десяток больших лодок. Рыбаки занялись перегрузкой с помощью трех своих соучастников-таможенников, которые получали по тысяче лир с каждого ящика. Хватило двух ездок, в последнюю на лодках привезли вино, чуть ли не греческое, судя по этикеткам. Сицилиец из экипажа разорвал и сжег декларацию и коносаменты и составил новые, с полнейшей ясностью подтверждающие, что «Дикий кот» идет с Корфу, где и взял свой груз.
В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они запросили разрешения сойти на берег, то есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без малейшей заминки; дело было сделано…
— А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, — объявил Дов Лазарус.
Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно, улыбался…
Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера, свернули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у которой стоял белый дом. Машин было две, обе американские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и итало-американцем по имени Сол, от кого и стала известна эта часть рассказа; в другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.
Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на местном диалекте. Остальные поднялись на затененную большой глицинией — она уцелела до сих пор — террасу, откуда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.
И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.
В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготовлено не было, и в нем находились двое молчаливых мужчин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротников и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (La Lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.
Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса появился кольт, и он спросил:
— Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?
А другой, наверное, ответил, что Ланген — это его подлинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.
— Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знаю точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный, раз, и дело с концом — она навсегда у него в памяти. И с лицами также Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…
— Белжеце, — поправил Реб глухим голосом и опустил голову.
— Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца — вы тогда убили его мать и его сестер, — когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…
— Это не верно, я могу ошибаться, — выдохнул Реб.
— ...И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрасная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно помучиться, прежде чем сдохнешь?
— Sara sheyn veter haynt, — ответил Ланген.
— У него ведь хорошее произношение, а, малыш?
Он протянул Ребу второй кольт и одновременно заметил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый голландец, потому что Дов сказал с больший юмором, даже не оборачиваясь:
— Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу…
Он улыбнулся Ребу:
— Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них тратить жалко. Возьми, малыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!
Пистолет оказался у Реба.
— И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец на курке, ты понимаешь? Смотри, ты делаешь вот так…
Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автоматического пистолета воткнулся в рот Лангену, упершись мушкой в зубы.
Вдруг он заорал на идиш:
— Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал, Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!
Тишина.
— Ладно, малыш, отойди-ка, — очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на английский. — Просто отойди, оставь эту гадину на месте…
Потом, спустя несколько секунд:
— Пососи его, Ланген… Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший еврейский член… Вот так… Очень хорошо, Ланген…
Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгновенно из другого пистолета, который он держал в левой руке, Дов прикончил и Де Гроота, пустив ему пулю в голову, точно в висок.
Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Австрии, в Линце, на Ландштрассе, 36, у Симона Визенталя. Анри Хаардту — он в Танжере очень волновался за них — некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном «Дикого кота», сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.
Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в какую-либо организацию, и Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.
— А другой человек? — поинтересовался Визенталь. — Тот, что ждет на улице?
— Это мой друг, — только и ответил Реб Климрод…
А люди, о которых он хотел получить сведения, звались Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.
Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна; в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их судьбе после мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визенталь с трудом составлял список ближайших сотрудников Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен, что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации, занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не было известно даже время ее создания, а именно — 1947 год.
— У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в Граце… Когда?
— 14 апреля 1905 года, — ответил Реб. — От Иоахима Штейра, который родился в Граце б ноября, 1879 года, и Марты Сидьвернагель, родившейся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. До войны он был адвокатом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-английски и немного по-французски.. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые художники…
Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голосом. Нередко бывало, а потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий парень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, чтобы поведать какую-нибудь историю. Тогда, совсем неожиданно, всплывали фамилии и факты. Таким образом Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.
— Военные преступники?
— Да, — подтвердил Реб.
— Мне потребуются факты. Если вы согласитесь дать свидетельские показания и…
— И что произойдет, если я их дам?
— Этих людей будут разыскивать. И в случае достаточного количества улик — естественно, если их найдут — они будут арестованы и преданы суду.
Парень усмехнулся.
— Понимаю, — сказал он. — Я подумаю и, быть может, приду к вам снова.
Он встал. Визенталь спросил:
— Между этими людьми и вами пролегло что-то личное, не так ли?
— Что-то в этом роде, — ответил Реб Климрод, странно, загадочно улыбаясь.
— А вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я сам потерял восемьдесят девять человек из своей семьи.
Парень очень вежливо отказался:
— Как-нибудь в другой раз. Я бесконечно признателен вам за ваш прием.
Визенталь смотрел, как он вышел на Ландштрассе, прошел мимо дома № 40, где тогда располагались помещения американской O. S. S., подошел к человеку, который был намного ниже его ростом, старше, но зато более плотным, с очень широкими плечами и в очках без оправы.
Больше он ни разу не встречал Реба Климрода.
Эрих Штейр в 1932 году вошел в кабинет юристов, который создал Иоханн Климрод. Начиная с августа 1941 года он стал официальным его директором, хотя фактически руководил им более шести лет на основе документов о попечительстве, выданных Иоханном Климродом, который не мог по-настоящему заниматься адвокатской практикой из-за одностороннего паралича, что разбил его в 1931 году и вынудил передвигаться лишь в кресле-каталке. Эрих Штейр в конце войны не объявлялся ни в Вене, ни где-либо в других местах. Поэтому в феврале 1947 года его жена подала в суд города Граца прошение о Todeserklarung (официальное признание умершим) бывшего супруга, обосновывая свою просьбу показаниями одного человека, поклявшегося в том, что он был свидетелем смерти Эриха Штейра, которого в Праге срезала очередь из советского автомата. Суд без труда удовлетворил эту просьбу, так как тогда процедура была предельно проста. Фамилия Штейра исчезла, если она вообще в них фигурировала, из списков нацистских преступников. Политическая и военная карьера Штейра тоже была известна в общих чертах. Участие Штейра в неудавшемся путче 1934 года отмечено в полицейском донесении, где упоминается о вмешательстве Иоханна Климрода в его защиту. В нацистскую партию он был принят в феврале 1938-го, с членским билетом № 6 330 372. С этого времени он становится признанным специалистом-юристом по «еврейскому вопросу»[22].
Таков был официальный Эрих Иоахим Штейр. О жизни и деяниях того же Штейра Дэвид Сеттиньяз дает более подробные сведения.
В нацистской Германии Штейр сознательно не стремился к громкой карьере. Он пользовался Историей в сугубо личных целях, с крайне циничной и весьма впечатляющей эффективностью. Его целью было присвоение, вступление во владение, кража всех земных благ семейства Климродов: и тех, что принадлежали лично Климроду, и доверенных Иоханну Климроду — увечному, но честному адвокату — его клиентами в те зловещие 1938 — 1941 годы. Кроме того, Штейр среди прочих целей наметил и Ханну Климрод (в результате расследования, предпринятого им в 1982 году, у Дэвида Сеттиньяза оказалась фотография Ханны Климрод, сделанная 7 августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции; молодая женщина видна на ней посреди группы людей, окруженная своими тремя детьми; она смотрит в объектив необыкновенными серыми глазами, которые от нее унаследовал Реб Климрод, она захватывающе прекрасна какой-то величавой, спокойной и все-таки радостной красотой, а Штейр стоит в двух метрах от Ханны, забыв про объектив, и не сводит с нее глаз…), но ему не удалось завладеть этим самым драгоценным сокровищем. Он совершенно хладнокровно отправил их, Ханну и троих ее детей, во Львов с паспортами, которые сумел им достать, со всеми гарантиями, что он мог им дать в качестве высокопоставленного нациста...
Он, улыбнувшись, покачал головой:
— В этом нет необходимости. У меня довольно приличная память.
С этими словами он встал и начал прощаться с весьма спокойной и мягкой вежливостью.
Он улыбнулся, коснулся губами руки старой дамы и ушел. Но на следующее утро она получила записку вместе с одной розой. Мелким, сжатым почерком с изящными, но твердо очерченными прямыми линиями он просил извинить его за то, что не имеет возможности прийти еще раз, поскольку сегодня же вынужден покинуть Париж.
«Я встретила, — неделю спустя писала она Дэвиду Сеттиньязу, — самого непостижимого, самого странного, но и самого умного из всех молодых людей, каких я видела за свои шестьдесят пять лет. Если ты хоть что-нибудь способен сделать, с моей или без моей помощи, для Реба Михаэля Климрода, то сделай это, Дэвид. Мне кажется, что сейчас он находится в весьма жалком положении, хотя он ни слова об этом мне не сказал…»
— 12 -
Дов Лазарус, с облегчением вздохнув, опустился в плетеное кресло «Парижского кафе» на площади Франции в Танжере. «Тебе мартини?» Реб отказался. Лазарус заказал розовое мартини для себя (он недавно к нему пристрастился), чай с мятой для своего спутника. Он на идиш заговорил о золоте. В Танжер, говорил он, начало стекаться золото, оно поступает со всей Европы, даже из Швейцарии; в конце концов русские в Вене, и кто может сказать, будет ли их по-прежнему сдерживать швейцарский нейтралитет? Кроме того, рынки золота закрыты в Париже и Лондоне, а инфляция…
— Ты знаешь, что такое инфляция, малыш?
— Да, — равнодушно ответил Реб.
Восемнадцать ему исполнилось на пароходе «Дженне», где-то на полпути из Марселя в Танжер. По прибытии в марокканский порт, имеющий статус международного, Лазарус снял для них две комнаты в отеле «Минза», на улице дю Статю. Потом Реб в одиночестве расхаживал по бульвару Пастера, тогда как его спутник отправился на деловое свидание. Он постоял, опершись на балюстраду, откуда просматривалось все великолепие Гибралтарского пролива и мыса Малабата, бродил по Гран-Сокко…
— Ты слушаешь меня, малыш?
— Да.
— Непохоже. Реб, есть возможность сделать деньги. В законодательном собрании Международной зоны заседают три марокканских еврея. С одним из них я встречался.
Скоро они примут решение распространить на чистое золото право получать проценты с фиктивного вклада, то есть каждый, живет ли он в Танжере или нет, сможет, не платя налога, положить на хранение любое количество золота. Только во Франции найдутся тысячи людей, которые из-за инфляции мечтают о золоте. Ты знаешь, какова разница между золотым слитком в Цюрихе и таким же слитком, например, в Лионе? Две тысячи франков. Можно из Танжера отправлять золото на маленьких самолетах, пользуясь бывшими аэродромами Французского Сопротивления…
— Я не умею водить самолет. Старый официант, ему было лет семьдесят пять и он наверняка говорил на восьми — десяти языках, принес заказанные напитки и пачку сигарет, которую также попросил Лазарус. Жесткие, блестящие глазки Дова по-прежнему сверлили лицо Реба:
— Мы в плохом настроении, малыш? Молчание затягивалось. Серые глаза Реба выдержали взгляд Дова. Лазарус улыбнулся:
— У тебя нет ни гроша, нет семьи, нет угла, податься некуда. Без меня ты, наверно, с голоду бы подох. Я научил тебя всему. Даже твою первую женщину я уложил к тебе в постель. Верно?
— Верно.
— Ты убивал людей с этим Аниелевичем?
До новой встречи с Довом Реб Климрод слонялся по базарам, поднявшись с нижнего края улицы дю Статю, сплошь заросшей гибискусами и драценами, которым, как утверждали, было восемь столетий, до крытых ворот Мандубии. Он увидел человека и, несмотря на штатский костюм, усы и отросшие волосы, сразу же его узнал. Накинув на руку пиджак, протирая шею носовым платком, человек, улыбаясь, что-то говорил английским морякам, которые тоже торговались с уличным менялой перед воротами. Шеммарин. Это не был ни Эрих Штейр, ни Хохрайнер. Реб Климрод, у которого была «довольно приличная память», видел его однажды, четыре года назад. Это произошло в Белжеце, 17 июля 1942 года. Этот человек затесался в ряды евреев, которых доставили из Львова, и, разговаривая на почти безукоризненном идиш, попросил их всех написать письма своим семьям, чтобы успокоить их, сообщить, что обращаются с ними хорошо, что их высылка в конечном счете не так уж страшна…
— Ты мне не ответил, — сказал Дов Лазарус.
— Нет.
— Неужели ты никого не убил?
Реб улыбнулся, мягко покачав головой:
— Я же тебе не ответил.
Он взял своими тонкими пальцами пачку «Филипп Мориса».
— Я говорил с людьми на базарах. По-итальянски они называют это U Fumu, дым. Они уверяют, что можно заработать много денег, и на этом тоже.
Именно Дов Лазарус финансировал первую операцию, которая была проведена во второй половине октября. Потом они осуществили еще десять, все через Испанию. Техника этих операций была проста, стоило только заполучить какое-нибудь судно: светлые сигареты, поступавшие из США, официально находились в Танжере транзитом, их покупали по тридцать французских франков за пачку, а чтобы совершенно легально их вывести, достаточно было указать порт назначения, куда законом разрешался ввоз табака, чаще всего Мальту. Далее в море, где торговля свободна, назначали место встречи вне территориальных вод с испанскими покупателями из Валенсии, перекладывая на иберийцев риск столкновения с таможней Франко. Опасность была нулевой, а прибыли весьма удовлетворительными: пачку сигарет, купленную в Танжере за тридцать франков, можно было перепродать за пятьдесят — шестьдесят. И так как за один рейс иногда брали по пятьдесят ящиков, то есть двадцать пять тысяч пачек, то прибыли от одной экспедиции могли достигать пятисот — шестисот тысяч франков, то есть, при курсе доллара в сто двадцаты франков, где-то четыре-пять тысяч долларов. Не было ничего удивительного, что за свою долю в этой коммерции, которая еще не попала в лапы крупных мошенников, шла драка: среди прочих опереточных контрабандистов расталкивали друг друга локтями бывшие офицеры Английского королевского флота, будущий французский министр, британские или итальянские аристократы и даже экипаж, составленный из одних лесбиянок, плавающий под розовым флагом.
После шести первых плаваний Реб Климрод оказался в состоянии вернуть Лазарусу его первоначальный капитал. «Ты не должен этого делать, — заметил Дов, — я у тебя ничего не просил». «Я так хочу», — просто ответил Реб. При этом обмене репликами присутствовал еще один человек, француз по имени Анри Хаардт, мечтающий о приключениях и лишь ради этого приехавший из Ниццы в Танжер. Хаардт и Климрод встретились случайно, у полок книжного магазина «Колонн», в нижней части бульвара Пастера. Житель Ниццы, который у себя в стране был лиценциатом истории, первым завел разговор о книге, что листал юный верзила, — о «Закате Европы» Шпенглера, которую ему самому удалось дочитать почти до конца. Во время пустой беседы, продолженной на соседней террасе кафе «Кларидж», несмотря на разницу в возрасте (тогда Хаардту было тридцать), открытие, что юному читателю Щпенглера исполнилось лишь восемнадцать, потрясло Хаардта, а сообщение о том, что тот «занимается сигаретами», живо заинтересовало. У Хаардта на сей счет были свежие мысли, и он не настолько оторвался от жизни, чтобы не видеть перед собой «великий путь американских сигарет», связывающий Танжер с берегами Франции и Италии, где можно было перепродать пачку «Филипп Мориса» и прочих «Честерфилдов» даже за сто франков…
— Если вместо пятидесяти ящиков за один рейс мы возьмем пятьсот или тысячу — все дело в судне, — прибыли очень быстро могли бы стать сказочными. Миллион долларов в год не покажется столь невероятным…
Хаардт удивлялся своему упрямому желанию убедить мальчишку стать его компаньоном. Мальчишку, который колебался, это было очевидно. Разумеется, не из-за недостатка дерзости или честолюбия, из-за чего-то другого.
— Из-за твоего ирландского друга? Из-за него?
— Не совсем так.
— На худой конец, — наконец сказал Хаардт, — мы могли бы объединиться все трое. Хотя…
Ему не нравился Дов Лазарус (он знал его лишь под фамилией 0'Си, — псевдонимом, которым Дов давно пользовался в Танжере), а на самом деле он его боялся. Два-три раза он видел как Дов круто разговаривает по-английски с сомнительными итало-американцами, упоминая имена Хайми Вейса, Мейера Ланского, Лепке Бухалтера или Луки Лючано так, как ветераны говорят о своих бывших командирах. Хаардт обладал пылкой страстью к авантюрам, правда, в разумных пределах. Этот Лазарус показался ему «off-limits», диким, так же как ему казался определенно противоестественным несвязный тандем, который он составлял с молодым «Юбрехтом». Несвязным и опасным.
В общем, Хаардт держал себя как старший брат. Сам не зная, почему.
Он был ни при чем в деле Лангена. Просто свидетелем, даже не прямым.
— Голландцы, — сказал Лазарус. — Одного зовут Ланген, а другого Де Гроот или что-то в этом роде. У одного из них диплом капитана дальнего плавания, а нам нужен настоящий капитан, так ведь? На этот раз. надо пересечь Средиземное море, но не затем только, чтобы махать ручкой сеньоритам, идя вдоль испанского берега. Де Гроот — тот малый, что нам нужен. Что до матросов, то в экипаж войдут мальтиец и трое сицилийцев.
— И мы, — заметил Реб.
— И мы. Всего восемь человек. При разгрузке девятисот ящиков лишними мы не будем. На месте нам поможет бригада…
— И куда мы пойдем?
— На Сицилию. В бухту к западу от Палермо. Ты что-то имеешь против, малыш? Ты думал, что мы еще долго будем играть в детские игры? Теперь мы займемся серьезными делами. Пошли, я представлю тебя голландцам… Анри Хаардт уже находился в «Парижском кафе»; сидя за столиком с одним из своих друзей — офицером таможни, корсиканцем, который на правах знатока извергал на него множество советов о тысячах способов использовать себе на пользу столь приятные преимущества международного статуса Танжера. Он видел, как подошли Климрод и Лазарус, которые устроились в нескольких метрах от него, вместе с двумя мужчинами лет тридцати пяти, сидевшими к нему спиной. Реб Климрод и его спутник в очках заняли места напротив, он мог видеть их лица. Главное, он успел заметить едва уловимую, внезапную жесткость серых глаз, которые на несколько секунд расширились; не ускользнул от него и любопытный жест Климрода, который нагнулся и почти засунул голову под стол, чтобы завязать шнурки на ботинке, в чем не было никакой необходимости, прежде чем выпрямиться с вновь совершенно невозмутимым лицом. И благодаря взгляду, который он бросил на Дова Лазаруса, Хаардт понял, что тот тоже кое-что заметил. Прошло двадцать-тридцать минут, после чего оба незнакомца встали и ушли…
Дов Лазарус вполголоса сказал на идиш:
— Не строй из себя обиженную девочку, малыш. Я видел, как тебя перекосило. Ты знаешь одного из этих типов?
Реб положил руки на колени и, словно завороженный, смотрел на них. Наконец произнес:
— Один по крайней мере не голландец.
— Кто?
— Ланген.
Глаза Дова Лазаруса за стеклами очков сверкали блеклым холодом голубых алмазов. Он швырнул на стол банкноту и встал: «Пошли отсюда». Два месяца назад Дов купил двухцветный «паккард» с откидным верхом. Он сел за руль и поехал по дороге на мыс Малабата; Реб сидел рядом. Они не перемолвились ни словом; подъехав к маяку, Лазарус выключил мотор, вылез из машины и пошел к террасе, откуда открывался вид на Танжер, Атлантический океан и Испанию.
Его жест был таким быстрым, что, казалось, он даже не шевельнулся, хотя кольт сорокапятимиллиметрового калибра оказался в его правой руке, которую он придерживал левой. Он выстрелил один раз, и метрах в двадцати от них упала чайка, сбитая влет. Лазарус по-прежнему улыбался.
— Когда мы приехали в Танжер, я задал тебе вопрос. Хотел знать, убивал ли ты людей с этим meshuggener (чокнутым) Аниелевичем. Ты мне не ответил.
С той же поразительной ловкостью он снова изготовился для стрельбы, взяв на мушку другую чайку. Но не выстрелил.
— Ты хотел бы убить этого Лангена, Реб?
— Не знаю, — с невозмутимым спокойствием ответил Реб. Лазарус опустил руку: кольт, засунутый за пояс, снова обрел свое место под пиджаком, сзади, над правой ляжкой.
— Поедем, малыш. Мы совершим это плавание к берегам Сицилии вместе с Де Гроотом и твоим другом Лангеном. Я бы сильно удивился, если бы и этот самый Гроот оказался голландцем. Вероятно, он тоже один из них, Реб. Ланген может трепаться в Танжере, что он голландец, но неужели ты веришь, что настоящий голландец будет вести себя как идиот? Или же он, но на другой манер, тоже влип, ведь эсэсовцы у них были даже в Голландии…
Впервые с тех пор, как они стали работать вместе, Дов прикоснулся к мальчику, погладил его по затылку и, взяв за руку, повел к «паккарду»:
— Во всяком случае, ты не мог бы убить его в, Танжере, малыш, поверь мне. Нас видели вместе с Лангеном, а Танжер не так уж велик. Зато на Сицилии умирают легко…
Он завел мотор и улыбнулся:
— Там ты его и убьешь, Реб.
— 13 -
Судно называлось «Дикий кот»; было оно дубовое, двадцати шести метров в длину, водоизмещением семьдесят тонн. Построенное на верфи Маркони, оно имело дизель в сто восемьдесят лошадиных сил. И груз из шестисот шестидесяти ящиков сигарет «Филипп Морис», двухсот — «Честерфилд», шестидесяти — «Кэмэл». Выйдя из Танжера 17 января 1947 года, оно подошло к мысу Сан-Вито, западной точке залива Кастелламаре, в пятидесяти километрах от Палермо, с наступлением темноты. Ни одного катера Финанцы — итальянской таможни, — естественно, не было, по крайней мере в радиусе пятидесяти морских миль от этого места. Впрочем, декларация и коносаменты были в порядке и точно регистрировали груз, портом доставки которого был Корфу.
Согласно инструкциям Де Гроот лег в дрейф и ждал. Около одиннадцати вечера три желтых сигнала с берега сообщили, что путь свободен. «Дикий кот» взял курс к суше, потом снова остановился по другому сигналу. Вскоре на гладкой поверхности воды побежала рябь, возвестившая о приближении флотилии. Появилось с десяток больших лодок. Рыбаки занялись перегрузкой с помощью трех своих соучастников-таможенников, которые получали по тысяче лир с каждого ящика. Хватило двух ездок, в последнюю на лодках привезли вино, чуть ли не греческое, судя по этикеткам. Сицилиец из экипажа разорвал и сжег декларацию и коносаменты и составил новые, с полнейшей ясностью подтверждающие, что «Дикий кот» идет с Корфу, где и взял свой груз.
В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они запросили разрешения сойти на берег, то есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без малейшей заминки; дело было сделано…
— А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, — объявил Дов Лазарус.
Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно, улыбался…
Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера, свернули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у которой стоял белый дом. Машин было две, обе американские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и итало-американцем по имени Сол, от кого и стала известна эта часть рассказа; в другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.
Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на местном диалекте. Остальные поднялись на затененную большой глицинией — она уцелела до сих пор — террасу, откуда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.
И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.
В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготовлено не было, и в нем находились двое молчаливых мужчин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротников и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (La Lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.
Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса появился кольт, и он спросил:
— Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?
А другой, наверное, ответил, что Ланген — это его подлинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.
— Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знаю точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный, раз, и дело с концом — она навсегда у него в памяти. И с лицами также Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…
— Белжеце, — поправил Реб глухим голосом и опустил голову.
— Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца — вы тогда убили его мать и его сестер, — когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…
— Это не верно, я могу ошибаться, — выдохнул Реб.
— ...И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрасная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно помучиться, прежде чем сдохнешь?
— Sara sheyn veter haynt, — ответил Ланген.
— У него ведь хорошее произношение, а, малыш?
Он протянул Ребу второй кольт и одновременно заметил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый голландец, потому что Дов сказал с больший юмором, даже не оборачиваясь:
— Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу…
Он улыбнулся Ребу:
— Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них тратить жалко. Возьми, малыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!
Пистолет оказался у Реба.
— И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец на курке, ты понимаешь? Смотри, ты делаешь вот так…
Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автоматического пистолета воткнулся в рот Лангену, упершись мушкой в зубы.
Вдруг он заорал на идиш:
— Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал, Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!
Тишина.
— Ладно, малыш, отойди-ка, — очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на английский. — Просто отойди, оставь эту гадину на месте…
Потом, спустя несколько секунд:
— Пососи его, Ланген… Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший еврейский член… Вот так… Очень хорошо, Ланген…
Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгновенно из другого пистолета, который он держал в левой руке, Дов прикончил и Де Гроота, пустив ему пулю в голову, точно в висок.
Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Австрии, в Линце, на Ландштрассе, 36, у Симона Визенталя. Анри Хаардту — он в Танжере очень волновался за них — некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном «Дикого кота», сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.
Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в какую-либо организацию, и Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.
— А другой человек? — поинтересовался Визенталь. — Тот, что ждет на улице?
— Это мой друг, — только и ответил Реб Климрод…
А люди, о которых он хотел получить сведения, звались Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.
Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна; в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их судьбе после мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визенталь с трудом составлял список ближайших сотрудников Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен, что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации, занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не было известно даже время ее создания, а именно — 1947 год.
— У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в Граце… Когда?
— 14 апреля 1905 года, — ответил Реб. — От Иоахима Штейра, который родился в Граце б ноября, 1879 года, и Марты Сидьвернагель, родившейся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. До войны он был адвокатом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-английски и немного по-французски.. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые художники…
Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голосом. Нередко бывало, а потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий парень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, чтобы поведать какую-нибудь историю. Тогда, совсем неожиданно, всплывали фамилии и факты. Таким образом Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.
— Военные преступники?
— Да, — подтвердил Реб.
— Мне потребуются факты. Если вы согласитесь дать свидетельские показания и…
— И что произойдет, если я их дам?
— Этих людей будут разыскивать. И в случае достаточного количества улик — естественно, если их найдут — они будут арестованы и преданы суду.
Парень усмехнулся.
— Понимаю, — сказал он. — Я подумаю и, быть может, приду к вам снова.
Он встал. Визенталь спросил:
— Между этими людьми и вами пролегло что-то личное, не так ли?
— Что-то в этом роде, — ответил Реб Климрод, странно, загадочно улыбаясь.
— А вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я сам потерял восемьдесят девять человек из своей семьи.
Парень очень вежливо отказался:
— Как-нибудь в другой раз. Я бесконечно признателен вам за ваш прием.
Визенталь смотрел, как он вышел на Ландштрассе, прошел мимо дома № 40, где тогда располагались помещения американской O. S. S., подошел к человеку, который был намного ниже его ростом, старше, но зато более плотным, с очень широкими плечами и в очках без оправы.
Больше он ни разу не встречал Реба Климрода.
Эрих Штейр в 1932 году вошел в кабинет юристов, который создал Иоханн Климрод. Начиная с августа 1941 года он стал официальным его директором, хотя фактически руководил им более шести лет на основе документов о попечительстве, выданных Иоханном Климродом, который не мог по-настоящему заниматься адвокатской практикой из-за одностороннего паралича, что разбил его в 1931 году и вынудил передвигаться лишь в кресле-каталке. Эрих Штейр в конце войны не объявлялся ни в Вене, ни где-либо в других местах. Поэтому в феврале 1947 года его жена подала в суд города Граца прошение о Todeserklarung (официальное признание умершим) бывшего супруга, обосновывая свою просьбу показаниями одного человека, поклявшегося в том, что он был свидетелем смерти Эриха Штейра, которого в Праге срезала очередь из советского автомата. Суд без труда удовлетворил эту просьбу, так как тогда процедура была предельно проста. Фамилия Штейра исчезла, если она вообще в них фигурировала, из списков нацистских преступников. Политическая и военная карьера Штейра тоже была известна в общих чертах. Участие Штейра в неудавшемся путче 1934 года отмечено в полицейском донесении, где упоминается о вмешательстве Иоханна Климрода в его защиту. В нацистскую партию он был принят в феврале 1938-го, с членским билетом № 6 330 372. С этого времени он становится признанным специалистом-юристом по «еврейскому вопросу»[22].
Таков был официальный Эрих Иоахим Штейр. О жизни и деяниях того же Штейра Дэвид Сеттиньяз дает более подробные сведения.
В нацистской Германии Штейр сознательно не стремился к громкой карьере. Он пользовался Историей в сугубо личных целях, с крайне циничной и весьма впечатляющей эффективностью. Его целью было присвоение, вступление во владение, кража всех земных благ семейства Климродов: и тех, что принадлежали лично Климроду, и доверенных Иоханну Климроду — увечному, но честному адвокату — его клиентами в те зловещие 1938 — 1941 годы. Кроме того, Штейр среди прочих целей наметил и Ханну Климрод (в результате расследования, предпринятого им в 1982 году, у Дэвида Сеттиньяза оказалась фотография Ханны Климрод, сделанная 7 августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции; молодая женщина видна на ней посреди группы людей, окруженная своими тремя детьми; она смотрит в объектив необыкновенными серыми глазами, которые от нее унаследовал Реб Климрод, она захватывающе прекрасна какой-то величавой, спокойной и все-таки радостной красотой, а Штейр стоит в двух метрах от Ханны, забыв про объектив, и не сводит с нее глаз…), но ему не удалось завладеть этим самым драгоценным сокровищем. Он совершенно хладнокровно отправил их, Ханну и троих ее детей, во Львов с паспортами, которые сумел им достать, со всеми гарантиями, что он мог им дать в качестве высокопоставленного нациста...