Страница:
СВЯЩЕННЫЙ ПРАВИТЕЛЬ[402]
Некий даос из храма «Обращенного к небу» любил предаваться искусству вдыханий и выдыханий[403]. В храме у него поселился на время какой-то старичок, с которым он на этом пристрастии сошелся, так что оба стали связаны мистическою дружбой.
Старичок прожил так несколько лет. Каждый раз перед «жертвою за городом»[404] он дней за десять удалялся и возвращался лишь после жертвоприношения. Даоса это приводило в недоумение, и он как-то спросил, в чем тут дело.
– Мы с тобой, – говорил старичок, – что называется, люди без встречной неприязни, так что можно будет сказать правду. Я, видишь ли, – лис. Когда приходит срок жертвы, то очищается все грязное, и мне некуда деваться. Вот почему я прибегаю к исчезновению.
Через год, как только подошел срок, он опять удалился. Затем долго не возвращался. Даос стал уже подозревать недоброе, но вот однажды старичок неожиданно появился. Даос стал спрашивать, что с ним было и почему не приходил.
– Я, знаешь, – отвечал старичок, – чуть-чуть не потерпел такого, что больше уж видеть тебя не удалось бы. В те, помнишь, дни я хотел убежать подальше, но разморила лень, и, увидев отлично прикрытую канаву, я притулился там под каким-то жбаном. Вдруг совершенно для меня неожиданно как раз туда явился Священный правитель, выметавший мусор земли. Он бросил взгляд и сейчас же меня заметил, рассердился и хотел стегнуть плеткой. Я испугался и побежал. Священный правитель – за мной и вот-вот уже меня настигал. Добежал я, в страшном замешательстве, до Желтой реки, а он уже совсем меня настигает. В крайнем затруднении, не зная, что делать, я сунулся в нужник. Бог, полный отвращения к гадости, повернулся и ушел. Выйдя из нужника, я был весь пропитан вонючей мерзостью и не мог больше жить с людьми. Я бросился тогда в реку и омылся, а затем лег на спячку в потайной пещере. Тут грязь и нечистоты с меня сошли. Сегодня я пришел, чтобы с тобой проститься. Кроме того, я имею еще кое-что тебе передать. Ты тоже должен будешь уйти отсюда куда-нибудь в другое место, потому что здесь наступят великие зверства. Место это – место несчастливое.
С этими словами он откланялся и ушел.
Даос, руководствуясь его сообщением, переселился в другое место. Прошло немного времени, и вот разразилась история года цзяшэнь[405].
Старичок прожил так несколько лет. Каждый раз перед «жертвою за городом»[404] он дней за десять удалялся и возвращался лишь после жертвоприношения. Даоса это приводило в недоумение, и он как-то спросил, в чем тут дело.
– Мы с тобой, – говорил старичок, – что называется, люди без встречной неприязни, так что можно будет сказать правду. Я, видишь ли, – лис. Когда приходит срок жертвы, то очищается все грязное, и мне некуда деваться. Вот почему я прибегаю к исчезновению.
Через год, как только подошел срок, он опять удалился. Затем долго не возвращался. Даос стал уже подозревать недоброе, но вот однажды старичок неожиданно появился. Даос стал спрашивать, что с ним было и почему не приходил.
– Я, знаешь, – отвечал старичок, – чуть-чуть не потерпел такого, что больше уж видеть тебя не удалось бы. В те, помнишь, дни я хотел убежать подальше, но разморила лень, и, увидев отлично прикрытую канаву, я притулился там под каким-то жбаном. Вдруг совершенно для меня неожиданно как раз туда явился Священный правитель, выметавший мусор земли. Он бросил взгляд и сейчас же меня заметил, рассердился и хотел стегнуть плеткой. Я испугался и побежал. Священный правитель – за мной и вот-вот уже меня настигал. Добежал я, в страшном замешательстве, до Желтой реки, а он уже совсем меня настигает. В крайнем затруднении, не зная, что делать, я сунулся в нужник. Бог, полный отвращения к гадости, повернулся и ушел. Выйдя из нужника, я был весь пропитан вонючей мерзостью и не мог больше жить с людьми. Я бросился тогда в реку и омылся, а затем лег на спячку в потайной пещере. Тут грязь и нечистоты с меня сошли. Сегодня я пришел, чтобы с тобой проститься. Кроме того, я имею еще кое-что тебе передать. Ты тоже должен будешь уйти отсюда куда-нибудь в другое место, потому что здесь наступят великие зверства. Место это – место несчастливое.
С этими словами он откланялся и ушел.
Даос, руководствуясь его сообщением, переселился в другое место. Прошло немного времени, и вот разразилась история года цзяшэнь[405].
УСЛУЖЛИВЫЙ ЛУ ЯГУАНЬ
Почтенный Чжао из Улина только что сдал должность в Гунчжане и возвратился на родину. Какой-то молодой человек ожидал его у дома и просил взять к себе по части переписки.
Чжао пригласил его войти и видит, что это человек с известной утонченностью, напоминающей ученого. Спросил, как его зовут. Юноша назвался Лу Ягуань. Денег за услуги он не требовал, и Чжао его оставил.
Сметливостью Лу превосходил всех слуг в доме. Всю входящую и исходящую переписку и все донесения оп вел самостоятельно, и составлял, и отвечал… Что бы ни написал – выходило неизменно хорошо, ловко – залюбуешься! Бывало также, что хозяин сядет с гостем за шахматы, а Лу наблюдает. Подскажет ход – и выиграно! За это Чжао еще более стал его любить и отличать.
Прочие слуги, видя, что он пользуется, как говорят в таких случаях, полным взглядом очей хозяина[406], приставали к нему шутя, чтобы он устроил им обед. Ягуань обещал, только спросил по этому поводу, сколько всего в доме слуг. Пришли все, даже счетчики из именья – в набралось в общем человек тридцать. Это число ему и заявили, чтобы поставить его в трудное положение.
– Ну, это-то будет очень легко, – сказал Ягуань. – Только вот ведь что: народу, как видите, много, и что-нибудь устроить быстро здесь я не сумею. А вот в съестной лавке это будет можно.
Сейчас же созвал всех своих товарищей по дому, и они отправились в ближайшую харчевню. Сели. Только что вино пошло вокруг, как один из них, придержав винный чайник, встал и сказал:
– Господа, вы пока не пейте. Позвольте-ка спросить: кто сегодня у вас «хозяин восточных путей»[407]? Пусть-ка он сначала выложит деньги как залог, и тогда пейте и ешьте, сколько душе угодно. А то, знаете, как насчитают нам несколько тысяч монет, так вы все с шумом разбежитесь. С кого тогда взыскивать?
Все уставились глазами на Ягуаня. Тот засмеялся.
– Вы не думаете ли, – спросил он говорившего, – Что у меня нет денег? Нет, деньги-то у меня, конечно, есть!
С этими словами он поднялся, подошел к тазу, взял горсть теста и нарезал его кусками. Затем стал швырять. Швырнет – и тесто превращается в мышь. Мыши забегали, заерзали по всему столу. Ягуань – хвать первую попавшуюся и вспорол ее. Мышь пискнула, живот раскрылся, и там оказался маленький кусочек серебра. Схватил еще одну – точно то же. В одно мгновенье ока все мыши были распороты, и куски серебра лежали полным счетом перед всеми.
– Ну, что, – сказал Ягуань, – не хватит разве этого для нашей попойки?
Все были ошарашены этим небывалым зрелищем, стали пить вовсю. Когда же кончили, по счету всего оказалось три с чем-то ланы. Взвесили серебро – как раз!
Решили рассказать об этом чуде хозяину, попросили у Ягуаня кусок серебра, спрятали и, придя домой, доложили Чжао. Тот велел принести это серебро. Стали искать – пропало.
Пошли обратно в лавку, чтобы привести в свидетели лавочника, но оказалось, что все уплаченное серебро превратилось в колючки чертополоха. Вернулись и доложили Чжао. Чжао стал допрашивать Ягуаня.
– Друзья мои, – давал тот свой ответ, – пристали ко мне, требуя вина и угощения. Мошна моя была пуста. В самом деле, денег у меня не было. Но в молодости своей я выучился кое-каким фокусам и вот, видите, их испробовал.
Теперь публика стала требовать с него возмещения.
– Да я ведь не из тех, что обманывают на водке и еде! Вот в селе, как его там, стоит лишь нам раза два провеять пшеницу, как четверти две наберем, – вам и хватит на водку, да еще останется.
С этими словами он предложил одному из требовавших отправиться с ним вместе. Как раз шел домой счетчик из той самой деревни. Они и пошли вдвоем. Пришли – и, действительно, видят: лежит на гумне чистейшая пшеница – прямо грудой в несколько ху. После этого Ягуаню стали еще больше дивиться.
Однажды Чжао пошел к приятелю обедать, а там в гостиной стояла ваза с необыкновенно пышными орхидеями. Чжао орхидеи так понравились, что, даже придя домой, он все их хвалил и вздыхал.
– Если вам так уж полюбились эти орхидеи, – сказал Ягуань, – совсем не трудно их вам доставить.
Чжао не очень-то поверил. Но утро, придя в кабинет, оп вдруг почувствовал необыкновенный, густой и мощный аромат. Смотрит – стоит ваза с орхидеями, а в ней стрельчатые листья, и формой и числом – точь-в-точь что он видел вчера. Чжао решил, что Ягуань украл орхидеи, и позвал его к ответу.
– У меня дома, – возражал тот, – выращено этих цветов не менее тысячи. К чему бы мне их красть?
Чжао сказал, что это чепуха. Как раз подошел вчерашний приятель, у которого он видел орхидеи, и пришел в полное изумление.
– Ай, – вскричал он, – что это они так чертовски похожи на те, что в моем скромном домике?
– А я, видите ли, – отвечал Чжао, – только что их купил. Но не знаю, откуда они вообще. Кстати, когда вы выходили из дому, вы не заметили, стоят ваши орхидеи на месте или нет?
– Сказать правду, – промолвил гость, – я не заходил в кабинет, так что не могу знать, там они или нет. Тем не менее как бы им попасть сюда?
Чжао посмотрел на Ягуаня.
– Это нетрудно выяснить, – сказал тот. – В вашем доме, сударь, ваза разбита и есть шов, а в этой вазе шва нет.
Проверили – верно.
Ночью Ягуань пришел к хозяину и сказал ему:
– Сегодня я говорил вам, сударь, что у меня очень много цветов, вы же мои слова сочли вздором. Так вот, не угодно ли вам будет сейчас завернуть ко мне своей благородной стопой – мы бы при луне пошли полюбоваться! Одно только: нельзя брать с собой всех, вот разве взять Ая – это можно.
Ая, надо сказать, был мальчик, взятый из Гунчжаня.
Чжао согласился. При выходе из дому он нашел четырех носильщиков, ждавших у дороги с паланкином. Чжао сел, и они помчались быстрее скачущих коней.
Мгновенье – и они уже вошли в горы. До Чжао доносились дивные запахи, лившиеся в самые кости. Еще минута – и они пришли к какому-то гроту-дворцу. Перед Чжао стояли ярко расписанные, великолепные чертоги, совершенно непохожие на те, что Чжао у кого-либо видел.
Везде были среди камней цветы; стояли тонко, артистически сделанные вазы, в которых также цвели чудесные цветы. От них текло сиянье красоты и шел во все стороны необычайный аромат. Одних только орхидей – тех было несколько десятков ваз. И все – отборные: ни одной, чтобы не цвела пышно и прекрасно!
Когда Чжао налюбовался до конца, тем же порядком были поданы носилки, и он прибыл домой.
Ягуань был у Чжао еще лет десять, если не больше. Затем Чжао умер, совсем не хворав. Ягуань ушел из дома, вместе с Ая, и куда они делись – неизвестно.
Чжао пригласил его войти и видит, что это человек с известной утонченностью, напоминающей ученого. Спросил, как его зовут. Юноша назвался Лу Ягуань. Денег за услуги он не требовал, и Чжао его оставил.
Сметливостью Лу превосходил всех слуг в доме. Всю входящую и исходящую переписку и все донесения оп вел самостоятельно, и составлял, и отвечал… Что бы ни написал – выходило неизменно хорошо, ловко – залюбуешься! Бывало также, что хозяин сядет с гостем за шахматы, а Лу наблюдает. Подскажет ход – и выиграно! За это Чжао еще более стал его любить и отличать.
Прочие слуги, видя, что он пользуется, как говорят в таких случаях, полным взглядом очей хозяина[406], приставали к нему шутя, чтобы он устроил им обед. Ягуань обещал, только спросил по этому поводу, сколько всего в доме слуг. Пришли все, даже счетчики из именья – в набралось в общем человек тридцать. Это число ему и заявили, чтобы поставить его в трудное положение.
– Ну, это-то будет очень легко, – сказал Ягуань. – Только вот ведь что: народу, как видите, много, и что-нибудь устроить быстро здесь я не сумею. А вот в съестной лавке это будет можно.
Сейчас же созвал всех своих товарищей по дому, и они отправились в ближайшую харчевню. Сели. Только что вино пошло вокруг, как один из них, придержав винный чайник, встал и сказал:
– Господа, вы пока не пейте. Позвольте-ка спросить: кто сегодня у вас «хозяин восточных путей»[407]? Пусть-ка он сначала выложит деньги как залог, и тогда пейте и ешьте, сколько душе угодно. А то, знаете, как насчитают нам несколько тысяч монет, так вы все с шумом разбежитесь. С кого тогда взыскивать?
Все уставились глазами на Ягуаня. Тот засмеялся.
– Вы не думаете ли, – спросил он говорившего, – Что у меня нет денег? Нет, деньги-то у меня, конечно, есть!
С этими словами он поднялся, подошел к тазу, взял горсть теста и нарезал его кусками. Затем стал швырять. Швырнет – и тесто превращается в мышь. Мыши забегали, заерзали по всему столу. Ягуань – хвать первую попавшуюся и вспорол ее. Мышь пискнула, живот раскрылся, и там оказался маленький кусочек серебра. Схватил еще одну – точно то же. В одно мгновенье ока все мыши были распороты, и куски серебра лежали полным счетом перед всеми.
– Ну, что, – сказал Ягуань, – не хватит разве этого для нашей попойки?
Все были ошарашены этим небывалым зрелищем, стали пить вовсю. Когда же кончили, по счету всего оказалось три с чем-то ланы. Взвесили серебро – как раз!
Решили рассказать об этом чуде хозяину, попросили у Ягуаня кусок серебра, спрятали и, придя домой, доложили Чжао. Тот велел принести это серебро. Стали искать – пропало.
Пошли обратно в лавку, чтобы привести в свидетели лавочника, но оказалось, что все уплаченное серебро превратилось в колючки чертополоха. Вернулись и доложили Чжао. Чжао стал допрашивать Ягуаня.
– Друзья мои, – давал тот свой ответ, – пристали ко мне, требуя вина и угощения. Мошна моя была пуста. В самом деле, денег у меня не было. Но в молодости своей я выучился кое-каким фокусам и вот, видите, их испробовал.
Теперь публика стала требовать с него возмещения.
– Да я ведь не из тех, что обманывают на водке и еде! Вот в селе, как его там, стоит лишь нам раза два провеять пшеницу, как четверти две наберем, – вам и хватит на водку, да еще останется.
С этими словами он предложил одному из требовавших отправиться с ним вместе. Как раз шел домой счетчик из той самой деревни. Они и пошли вдвоем. Пришли – и, действительно, видят: лежит на гумне чистейшая пшеница – прямо грудой в несколько ху. После этого Ягуаню стали еще больше дивиться.
Однажды Чжао пошел к приятелю обедать, а там в гостиной стояла ваза с необыкновенно пышными орхидеями. Чжао орхидеи так понравились, что, даже придя домой, он все их хвалил и вздыхал.
– Если вам так уж полюбились эти орхидеи, – сказал Ягуань, – совсем не трудно их вам доставить.
Чжао не очень-то поверил. Но утро, придя в кабинет, оп вдруг почувствовал необыкновенный, густой и мощный аромат. Смотрит – стоит ваза с орхидеями, а в ней стрельчатые листья, и формой и числом – точь-в-точь что он видел вчера. Чжао решил, что Ягуань украл орхидеи, и позвал его к ответу.
– У меня дома, – возражал тот, – выращено этих цветов не менее тысячи. К чему бы мне их красть?
Чжао сказал, что это чепуха. Как раз подошел вчерашний приятель, у которого он видел орхидеи, и пришел в полное изумление.
– Ай, – вскричал он, – что это они так чертовски похожи на те, что в моем скромном домике?
– А я, видите ли, – отвечал Чжао, – только что их купил. Но не знаю, откуда они вообще. Кстати, когда вы выходили из дому, вы не заметили, стоят ваши орхидеи на месте или нет?
– Сказать правду, – промолвил гость, – я не заходил в кабинет, так что не могу знать, там они или нет. Тем не менее как бы им попасть сюда?
Чжао посмотрел на Ягуаня.
– Это нетрудно выяснить, – сказал тот. – В вашем доме, сударь, ваза разбита и есть шов, а в этой вазе шва нет.
Проверили – верно.
Ночью Ягуань пришел к хозяину и сказал ему:
– Сегодня я говорил вам, сударь, что у меня очень много цветов, вы же мои слова сочли вздором. Так вот, не угодно ли вам будет сейчас завернуть ко мне своей благородной стопой – мы бы при луне пошли полюбоваться! Одно только: нельзя брать с собой всех, вот разве взять Ая – это можно.
Ая, надо сказать, был мальчик, взятый из Гунчжаня.
Чжао согласился. При выходе из дому он нашел четырех носильщиков, ждавших у дороги с паланкином. Чжао сел, и они помчались быстрее скачущих коней.
Мгновенье – и они уже вошли в горы. До Чжао доносились дивные запахи, лившиеся в самые кости. Еще минута – и они пришли к какому-то гроту-дворцу. Перед Чжао стояли ярко расписанные, великолепные чертоги, совершенно непохожие на те, что Чжао у кого-либо видел.
Везде были среди камней цветы; стояли тонко, артистически сделанные вазы, в которых также цвели чудесные цветы. От них текло сиянье красоты и шел во все стороны необычайный аромат. Одних только орхидей – тех было несколько десятков ваз. И все – отборные: ни одной, чтобы не цвела пышно и прекрасно!
Когда Чжао налюбовался до конца, тем же порядком были поданы носилки, и он прибыл домой.
Ягуань был у Чжао еще лет десять, если не больше. Затем Чжао умер, совсем не хворав. Ягуань ушел из дома, вместе с Ая, и куда они делись – неизвестно.
КАК ВЫЗЫВАЮТ ДУХА ТАНЦЕМ
У нас в Цзи в народе есть такой обычай. Если кто захворает, то на женской половине дома устраивают гаданье о воле божества. Приглашают старую колдунью, которая бьет в железное кольцо и односторонний барабан, кружится, вертится, принимает разные позы. Это называют «выплясыванием духа».
В столице этот обычай особенно силен, и даже в самых лучших домах молодые женщины время от времени это делают сами. В горнице ставят на подносы мясо, льют вино на блюдо, вообще богато убирают стол. Зажигают огромную свечу, так что в комнате становится светлее, чем днем.
Женщина подбирает покороче подол юбки, поднимает одну ногу и выделывает танец шаньян[408].
С обеих сторон ее поддерживают за руки две другие женщины. Затем она начинает что-то болтать, дробно и, как нить, бесконечно. Не то она поет, не то читает заклинание или молитву. Слов в этом то мало, то много, – как-то все неровно и неодинаково, – нет определенного ритма, но какой-то напев есть.
В комнате помещается несколько барабанов, в которые начинают разом бить как попало, – впечатление грома… Бум-бум – так тебя и оглушит…
Губы женщины то открываются, то закрываются, но звуки смешиваются с гулом барабанов, и их не особенно-то разберешь.
Затем голова ее свисает, глаза скашиваются. Чтобы стоять, ей уже обязательно нужна поддержка людей, и стоит им как-нибудь упустить ее, как она падает на пол. Вдруг она вытягивает шею и делает сильный прыжок, отделяясь от земли этак на фут. Тогда женщины, собравшиеся в комнате, замирают в ужасе и, оторопев, смотрят на нее и говорят:
– Предок пришел вкусить от трапезы!
Затем дунут и загасят свечу, так что и в комнате и везде становится черно. Люди стоят затаив дыхание впотьмах и не смеют сказать друг другу ни слова. Да если бы и сказали, ничего не было слышно: стоит хаос звуков.
Так пройдет некоторое время, скажем, нужное, чтобы поесть, – и вдруг раздается грозный голос женщины, зовущей старика хозяина, старуху хозяйку и их детей, мужа и жену – и всех их по их детским именам[409]. Тогда, наконец, все бросаются зажигать свечу и, согнувшись в три погибели, спрашивают женщину, кому будет удача или горе. Посмотрят в чарки, плошки, на стол – а там все гладко, пусто, как было до сеанса.
Все собравшиеся засматривают теперь ворожее в лицо, стараясь узнать, сердитое оно или ласковое: чинно-чинно окружают ее со всех сторон и спрашивают. Она же отвечает им, как эхо.
Бывает, что среди присутствующих кое у кого создаются неодобрительные настроения. А дух уже знает и сейчас же тычет в эту женщину пальцем и кричит:
– Эта надо мной насмехается!.. Величайшее неуважение!.. Вот я сниму с тебя штаны!
И та, что не верила, посмотрит на себя – глядь, она уже голая, так и сверкает телом! Пойдут сейчас же искать и найдут штаны на дереве за воротами.
У маньчжурок, замужних и девиц, это почитание божества еще серьезнее. Чуть только является какое-нибудь недоумение, они непременно прибегают для разрешения его к этому способу. В этих случаях они садятся на игрушечного тигра, как на коня, берут в руки длинную пику и выделывают на кровати особые танцевальные движения. Это называется «выплясывать тигра-духа». Этому коню-тигру дают угрожающую, страшную позу, а сама ведунья говорит диким, зычным голосом. Говорят, что это – или Гуань, или Чжан, или Сюаньтань[410].
Он ни разу не закричит, но у него свирепый вид, еще сильнее напугает кого угодно.
Как-то нашелся мужчина, который подошел к окну, проковырял его и стал подглядывать. И что же? Сейчас же длинное копье прорвало окно, проткнуло ему шапку и втащило ее в комнату.
В это время вся семья – и старухи, и молодухи, старшие и младшие сестры, стоят и трясутся… Идут ли, стоят ли – словно летят гуси: не смеют позволить себе какого-нибудь раздвоения мыслей или лени в костях.
В столице этот обычай особенно силен, и даже в самых лучших домах молодые женщины время от времени это делают сами. В горнице ставят на подносы мясо, льют вино на блюдо, вообще богато убирают стол. Зажигают огромную свечу, так что в комнате становится светлее, чем днем.
Женщина подбирает покороче подол юбки, поднимает одну ногу и выделывает танец шаньян[408].
С обеих сторон ее поддерживают за руки две другие женщины. Затем она начинает что-то болтать, дробно и, как нить, бесконечно. Не то она поет, не то читает заклинание или молитву. Слов в этом то мало, то много, – как-то все неровно и неодинаково, – нет определенного ритма, но какой-то напев есть.
В комнате помещается несколько барабанов, в которые начинают разом бить как попало, – впечатление грома… Бум-бум – так тебя и оглушит…
Губы женщины то открываются, то закрываются, но звуки смешиваются с гулом барабанов, и их не особенно-то разберешь.
Затем голова ее свисает, глаза скашиваются. Чтобы стоять, ей уже обязательно нужна поддержка людей, и стоит им как-нибудь упустить ее, как она падает на пол. Вдруг она вытягивает шею и делает сильный прыжок, отделяясь от земли этак на фут. Тогда женщины, собравшиеся в комнате, замирают в ужасе и, оторопев, смотрят на нее и говорят:
– Предок пришел вкусить от трапезы!
Затем дунут и загасят свечу, так что и в комнате и везде становится черно. Люди стоят затаив дыхание впотьмах и не смеют сказать друг другу ни слова. Да если бы и сказали, ничего не было слышно: стоит хаос звуков.
Так пройдет некоторое время, скажем, нужное, чтобы поесть, – и вдруг раздается грозный голос женщины, зовущей старика хозяина, старуху хозяйку и их детей, мужа и жену – и всех их по их детским именам[409]. Тогда, наконец, все бросаются зажигать свечу и, согнувшись в три погибели, спрашивают женщину, кому будет удача или горе. Посмотрят в чарки, плошки, на стол – а там все гладко, пусто, как было до сеанса.
Все собравшиеся засматривают теперь ворожее в лицо, стараясь узнать, сердитое оно или ласковое: чинно-чинно окружают ее со всех сторон и спрашивают. Она же отвечает им, как эхо.
Бывает, что среди присутствующих кое у кого создаются неодобрительные настроения. А дух уже знает и сейчас же тычет в эту женщину пальцем и кричит:
– Эта надо мной насмехается!.. Величайшее неуважение!.. Вот я сниму с тебя штаны!
И та, что не верила, посмотрит на себя – глядь, она уже голая, так и сверкает телом! Пойдут сейчас же искать и найдут штаны на дереве за воротами.
У маньчжурок, замужних и девиц, это почитание божества еще серьезнее. Чуть только является какое-нибудь недоумение, они непременно прибегают для разрешения его к этому способу. В этих случаях они садятся на игрушечного тигра, как на коня, берут в руки длинную пику и выделывают на кровати особые танцевальные движения. Это называется «выплясывать тигра-духа». Этому коню-тигру дают угрожающую, страшную позу, а сама ведунья говорит диким, зычным голосом. Говорят, что это – или Гуань, или Чжан, или Сюаньтань[410].
Он ни разу не закричит, но у него свирепый вид, еще сильнее напугает кого угодно.
Как-то нашелся мужчина, который подошел к окну, проковырял его и стал подглядывать. И что же? Сейчас же длинное копье прорвало окно, проткнуло ему шапку и втащило ее в комнату.
В это время вся семья – и старухи, и молодухи, старшие и младшие сестры, стоят и трясутся… Идут ли, стоят ли – словно летят гуси: не смеют позволить себе какого-нибудь раздвоения мыслей или лени в костях.
ИСКУССТВО «ЖЕЛЕЗНОЙ РУБАХИ»
Мусульманин Ша изучил искусство силача «Железной рубахи». Сложит пальцы, хватит – отрубает быку голову. А то воткнет в быка палец и пропорет ему брюхо. Как-то во дворе знатного дома Чоу Пэнсаня подвесили бревно и послали двух дюжих слуг откачнуть его изо всех сил назад, а потом сразу отпустить.
Ша обнажил живот и принял на себя удар. Раздалось – хряп! – бревно отскочило далеко.
А то еще, бывало, вытащит свою, так сказать, силу и положит на камень. Затем возьмет деревянный пест и изо всех сил колотит. Ни малейшего вреда.
Ножа, однако, боится.
Ша обнажил живот и принял на себя удар. Раздалось – хряп! – бревно отскочило далеко.
А то еще, бывало, вытащит свою, так сказать, силу и положит на камень. Затем возьмет деревянный пест и изо всех сил колотит. Ни малейшего вреда.
Ножа, однако, боится.
УСМИРЯЕТ ЛИСИЦУ
Некий ученый сановник терпел от лисьих наваждений и заболел сухоткой. Были исчерпаны все средства – и талисманы, и молебны. Тогда он попросил отпуска и поехал домой, на родину, рассчитывая, что хоть там можно будет укрыться и отделаться от лиха. Сановник поехал, а лиса с ним. Он сильно перепугался и не знал, что предпринять.
Однажды он остановился за воротами города Чжо[411]. Появился врач с колокольчиком[412], уверявший, что умеет усмирять лисиц. Сановник пригласил его к себе. Лекарь дал ему снадобье, сказавшееся не чем иным, как средством, употребляемым в супружеских спальнях. Лекарь велел ему поскорее принять снадобье, идти к себе и вступить с лисой в сношение.
Сановник почувствовал прилив острой, непреоборимой силы. Лиса давай уклоняться, переменять место, жалобно плакала и просила перестать, но он не слушал ее и наступал все храбрее и храбрее. Лиса вертелась, ворочалась, стараясь высвободиться, и от невозможности уйти сильно страдала. Через некоторое время звуки прекратились. Посмотрел – она проявилась в лисьем образе, но была уже мертва.
Некогда был известен один из моих земляков – Лаоай[413]. Он уверял, что во всю свою жизнь ни разу еще не был приятно удовлетворен. Как-то он спал ночью в уединенном помещении. Кругом не было никаких соседей. Вдруг пробежала какая-то девица. Глядь – двери не открывались, а она уже к нему проникла. Он догадался, что это лиса, но и ей был рад: радостно устремился к ней и едва успел положить матрац и одеяло, как прямо вошел, прорывая кожу. Лиса от испуга и боли закричала, завыла жалобно и остро, словно сокол, старающийся сорваться с петли. Пробила окно и выбежала.
Земляк все смотрел из окна, издавая страстные любовные звуки, умолял ее, призывал ее: все надеялся, что она вернется. Но повсюду было уже тихо.
Вот это так настоящий, грозный воевода против лисиц! Следовало бы ему прибить у своих ворот вывеску: «Изгоняю лисиц». Можно сделать из этого профессию!
Однажды он остановился за воротами города Чжо[411]. Появился врач с колокольчиком[412], уверявший, что умеет усмирять лисиц. Сановник пригласил его к себе. Лекарь дал ему снадобье, сказавшееся не чем иным, как средством, употребляемым в супружеских спальнях. Лекарь велел ему поскорее принять снадобье, идти к себе и вступить с лисой в сношение.
Сановник почувствовал прилив острой, непреоборимой силы. Лиса давай уклоняться, переменять место, жалобно плакала и просила перестать, но он не слушал ее и наступал все храбрее и храбрее. Лиса вертелась, ворочалась, стараясь высвободиться, и от невозможности уйти сильно страдала. Через некоторое время звуки прекратились. Посмотрел – она проявилась в лисьем образе, но была уже мертва.
Некогда был известен один из моих земляков – Лаоай[413]. Он уверял, что во всю свою жизнь ни разу еще не был приятно удовлетворен. Как-то он спал ночью в уединенном помещении. Кругом не было никаких соседей. Вдруг пробежала какая-то девица. Глядь – двери не открывались, а она уже к нему проникла. Он догадался, что это лиса, но и ей был рад: радостно устремился к ней и едва успел положить матрац и одеяло, как прямо вошел, прорывая кожу. Лиса от испуга и боли закричала, завыла жалобно и остро, словно сокол, старающийся сорваться с петли. Пробила окно и выбежала.
Земляк все смотрел из окна, издавая страстные любовные звуки, умолял ее, призывал ее: все надеялся, что она вернется. Но повсюду было уже тихо.
Вот это так настоящий, грозный воевода против лисиц! Следовало бы ему прибить у своих ворот вывеску: «Изгоняю лисиц». Можно сделать из этого профессию!
БОГ ГРАДА
Покойный Ван Юньцан, отправляясь на службу в Чу, решил подняться на гору Дракона и Тигра и посетить там Небесного Учителя[414]. Доехав до озера[415], он уже садился в свою лодку, как вдруг в это самое время появился какой-то человек, сидевший в небольшом челноке, подъехал к нему и велел лодочникам доложить. Ван принял его. Это был высокий приличный человек. Он вынул из-за пазухи визитный листок Небесного Учителя, в котором стояло следующее: «Узнав, что ваши кони и свита готовы подойти, посылаю вперед человека нести ваши доспехи»[416]. Ван изумился этому предугадыванию и еще более уверовал в божественную силу Учителя. Теперь он направлялся к нему с полной и убежденной искренностью.
Небесный Учитель дал обед, за которым усердно его потчевал. Прислуживавшие Учителю своей одеждой и убором волос не походили на обыкновенных людей. Посланец, уже знакомый Вану, стоял также рядом с Учителем и прислуживал. Через некоторое время он что-то тихо сказал Небесному Учителю.
– Он ваш, знаете ли, земляк, – сказал Небесный Учитель Вану, – а вы его и не узнаете!
Ван спросил, кто он такой.
– Да он тот самый, которого у вас теперь считают Градовиком Ли Цзочэ!
Ван изумился и переменил свое к нему отношение.
– Он мне только что сообщил, – продолжал Небесный Учитель, – что получил приказ[417] сыпать град, и вот, значит, пока прощается!
– А куда именно он идет? – спросил Ван.
– В Чжанцю.
Ван, зная, что это очень близко к его родине, вышел из-за стола и стал умолять о пощаде.
– Да, но ведь это яшмовый указ Верховного Владыки[418]. Града полагается определенное количество. Как он может сделать что-либо по вашему желанию?
Ван продолжал умолять. Небесный Учитель погрузился в раздумье и пребывал в нем довольно долго. Потом взглянул на Градовика и сказал ему внушительно:
– Вот что, ты побольше сыпь в горы и долы, не вреди посевам – вот и будет ладно! Да, вот еще что, – добавил он, – наш дорогой гость сидит за столом, так что ты изволь выйти чинно, а не воинственно.
Бог вышел. Когда он был уже на дворе, вдруг у него под ногами вырос дым, охвативший клубами всю землю. Так длилось несколько мгновений, и вдруг он со страшной силой взлетел на воздух… Сначала он только-только был на высоте деревьев, росших на дворе. Взлетел еще – стал выше построек и храмов, прогремел громом и улетел по направлению к северу.
Дома, комнаты затряслись, закачались. Сосуды на столе заходили, зашевелились. Ван сидел перепуганный.
– Что же это он, – спросил Ван, недоумевая, – как только ушел, так и стал Громовиком, что ли?
– Нет, – отвечал Небесный Учитель, – я ему, видите ли, только что сделал предостережение. Вот почему он и проделал все это потихоньку, не торопясь. Иначе он сразу бы зашумел по всей земле и затем только исчез бы.
Ван простился и поехал к себе. Он запомнил месяц и число, когда все это случилось. Послал наведаться в Чжанцю. Действительно, в этот самый день был большой град, которым были засыпаны канавы, а на поля попало всего несколько градинок.
Небесный Учитель дал обед, за которым усердно его потчевал. Прислуживавшие Учителю своей одеждой и убором волос не походили на обыкновенных людей. Посланец, уже знакомый Вану, стоял также рядом с Учителем и прислуживал. Через некоторое время он что-то тихо сказал Небесному Учителю.
– Он ваш, знаете ли, земляк, – сказал Небесный Учитель Вану, – а вы его и не узнаете!
Ван спросил, кто он такой.
– Да он тот самый, которого у вас теперь считают Градовиком Ли Цзочэ!
Ван изумился и переменил свое к нему отношение.
– Он мне только что сообщил, – продолжал Небесный Учитель, – что получил приказ[417] сыпать град, и вот, значит, пока прощается!
– А куда именно он идет? – спросил Ван.
– В Чжанцю.
Ван, зная, что это очень близко к его родине, вышел из-за стола и стал умолять о пощаде.
– Да, но ведь это яшмовый указ Верховного Владыки[418]. Града полагается определенное количество. Как он может сделать что-либо по вашему желанию?
Ван продолжал умолять. Небесный Учитель погрузился в раздумье и пребывал в нем довольно долго. Потом взглянул на Градовика и сказал ему внушительно:
– Вот что, ты побольше сыпь в горы и долы, не вреди посевам – вот и будет ладно! Да, вот еще что, – добавил он, – наш дорогой гость сидит за столом, так что ты изволь выйти чинно, а не воинственно.
Бог вышел. Когда он был уже на дворе, вдруг у него под ногами вырос дым, охвативший клубами всю землю. Так длилось несколько мгновений, и вдруг он со страшной силой взлетел на воздух… Сначала он только-только был на высоте деревьев, росших на дворе. Взлетел еще – стал выше построек и храмов, прогремел громом и улетел по направлению к северу.
Дома, комнаты затряслись, закачались. Сосуды на столе заходили, зашевелились. Ван сидел перепуганный.
– Что же это он, – спросил Ван, недоумевая, – как только ушел, так и стал Громовиком, что ли?
– Нет, – отвечал Небесный Учитель, – я ему, видите ли, только что сделал предостережение. Вот почему он и проделал все это потихоньку, не торопясь. Иначе он сразу бы зашумел по всей земле и затем только исчез бы.
Ван простился и поехал к себе. Он запомнил месяц и число, когда все это случилось. Послал наведаться в Чжанцю. Действительно, в этот самый день был большой град, которым были засыпаны канавы, а на поля попало всего несколько градинок.
ФОКУСЫ
Бочка, с которой играл фокусник, могла в себе вместить целый шэн. Она была без дна и внутри пуста – одним словом, как у всех фокусников.
Фокусник разостлал на улице две циновки, взял шэн и всунул его в бочку, затем вынул – и сейчас же у него оказался полный шэн белого риса. Этот рис он стал высыпать на циновки. В мгновенье ока обе они стали полны риса. Тогда он меру за мерой стал всыпать рис обратно в бочку. Окончив это, он поднял ее: опять пустая бочка!
Примечательным здесь было обилие риса.
А вот еще один фокус.
Ли Цзяньтянь из Лицзиня, в бытность свою яньчжэньским правителем, как-то бродил по гончарному заводу, желая купить большой жбан. Он долго торговался с гончаром, но дело не вышло, и он ушел.
К ночи гончар открыл горн – глядь, а там пустота, и шестьдесят с лишком еще не вынутых жбанов пропали. Гончар страшно перепугался и подумал на Ли. Проследил, где его дом, и пришел просить. Ли отказал, но гончар не уходил и слезно умолял отдать.
– Да, я за тебя вынул их, – сказал Ли. – Ни одного жбана не испортил. И все они стоят под башней Куйсина[419]. Разве не так?
Гончар пошел смотреть, где было сказано, и впрямь – один за другим жбаны так и стоят полным счетом. А башня находилась на Южной Горе этого посада и была от гончарного завода в трех с чем-то ли.
Гончар нанял рабочих и стал перетаскивать жбаны. Только через три дня перенос был закончен.
Фокусник разостлал на улице две циновки, взял шэн и всунул его в бочку, затем вынул – и сейчас же у него оказался полный шэн белого риса. Этот рис он стал высыпать на циновки. В мгновенье ока обе они стали полны риса. Тогда он меру за мерой стал всыпать рис обратно в бочку. Окончив это, он поднял ее: опять пустая бочка!
Примечательным здесь было обилие риса.
А вот еще один фокус.
Ли Цзяньтянь из Лицзиня, в бытность свою яньчжэньским правителем, как-то бродил по гончарному заводу, желая купить большой жбан. Он долго торговался с гончаром, но дело не вышло, и он ушел.
К ночи гончар открыл горн – глядь, а там пустота, и шестьдесят с лишком еще не вынутых жбанов пропали. Гончар страшно перепугался и подумал на Ли. Проследил, где его дом, и пришел просить. Ли отказал, но гончар не уходил и слезно умолял отдать.
– Да, я за тебя вынул их, – сказал Ли. – Ни одного жбана не испортил. И все они стоят под башней Куйсина[419]. Разве не так?
Гончар пошел смотреть, где было сказано, и впрямь – один за другим жбаны так и стоят полным счетом. А башня находилась на Южной Горе этого посада и была от гончарного завода в трех с чем-то ли.
Гончар нанял рабочих и стал перетаскивать жбаны. Только через три дня перенос был закончен.
КАК ЦЗЯО МИН ГРОЗИЛ ЛИСЕ
Дом придворного наставника Дун Моаня подвергся лисьему наваждению и был в тревоге. Вдруг, словно град, стали валиться сверху черепки, камни, кирпичи. Все домашние, друг за другом, убежали и, лишь выждав, когда это прекратилось, решились снова выйти из своих убежищ и вернуться к работе.
Господин Дун был сильно удручен и временно поселился в доме министра Суня из Цзотина, чтобы убежать от зла. Но лиса свирепствовала по-прежнему.
Однажды он, ожидая во дворце ударов водяных часов[420], случайно заговорил о странностях, его постигших. Один из сановников сказал ему, что в городе живет некий даос Цзяо Мин из Гуаньдуна, который владеет секретом повелевания и заклятия против нечистой силы, и что этот секрет дает в высшей степени очевидные результаты.
Господин Дун посетил даоса лично в его доме и попросил у него помощи. Даос написал киноварью талисман и велел, придя домой, наклеить его на стену. Однако лиса нисколько не испугалась, наоборот, стала бросаться и швыряться еще пуще прежнего.
Господин Дун пошел опять к даосу и сообщил ему о том, что делается в доме. Даос рассердился и сам явился к Дуну в дом. Там он устроил алтарь и стал делать заклинания. И вдруг все увидели большую лисицу, улегшуюся под алтарем. Домашняя прислуга, так долго терпевшая издевательства, была полна глубочайшей злобы. И вот одна из служанок подошла и ударила лисицу. Ударила – и вдруг сама свалилась на пол, и дух вон.
– Эта тварь, – сказал даос, – злая и коварная. Я и то не мог ее сейчас же одолеть. Как же эта женщина попалась так безрассудно?
– Вот что, – добавил он некоторое время спустя, – можно, пожалуй, воспользоваться несчастною, чтобы допросить лисицу… Тоже будет хорошо!..
Сложил пальцы копьем и, тыча ими, читал заклятие. Через некоторое время служанка вдруг вскочила и твердо стала на колени. Даос стал спрашивать, где она живет. Служанка отвечала под лису:
– Я родом с запада. Нас вошло в столицу восемнадцать голов.
– У ступицы государева колеса[421] разве можно терпеть столь долгое пребывание вашей породы? Можешь поскорее убираться!
Господин Дун был сильно удручен и временно поселился в доме министра Суня из Цзотина, чтобы убежать от зла. Но лиса свирепствовала по-прежнему.
Однажды он, ожидая во дворце ударов водяных часов[420], случайно заговорил о странностях, его постигших. Один из сановников сказал ему, что в городе живет некий даос Цзяо Мин из Гуаньдуна, который владеет секретом повелевания и заклятия против нечистой силы, и что этот секрет дает в высшей степени очевидные результаты.
Господин Дун посетил даоса лично в его доме и попросил у него помощи. Даос написал киноварью талисман и велел, придя домой, наклеить его на стену. Однако лиса нисколько не испугалась, наоборот, стала бросаться и швыряться еще пуще прежнего.
Господин Дун пошел опять к даосу и сообщил ему о том, что делается в доме. Даос рассердился и сам явился к Дуну в дом. Там он устроил алтарь и стал делать заклинания. И вдруг все увидели большую лисицу, улегшуюся под алтарем. Домашняя прислуга, так долго терпевшая издевательства, была полна глубочайшей злобы. И вот одна из служанок подошла и ударила лисицу. Ударила – и вдруг сама свалилась на пол, и дух вон.
– Эта тварь, – сказал даос, – злая и коварная. Я и то не мог ее сейчас же одолеть. Как же эта женщина попалась так безрассудно?
– Вот что, – добавил он некоторое время спустя, – можно, пожалуй, воспользоваться несчастною, чтобы допросить лисицу… Тоже будет хорошо!..
Сложил пальцы копьем и, тыча ими, читал заклятие. Через некоторое время служанка вдруг вскочила и твердо стала на колени. Даос стал спрашивать, где она живет. Служанка отвечала под лису:
– Я родом с запада. Нас вошло в столицу восемнадцать голов.
– У ступицы государева колеса[421] разве можно терпеть столь долгое пребывание вашей породы? Можешь поскорее убираться!