Страница:
– Надеюсь, что да.
– И угостит монастырской наливкой?
– Насчет этого – сомневаюсь, но чай с травами у них великолепный. Однако мы уже подходим.
Оптинский монастырь, обнесенный белыми каменными стенами со сторожевыми шатерными башнями, с двух сторон соседствовал с примыкающими вплотную деревнями, с третьей стороны граничил с лесом, в котором располагался знаменитый не менее монастыря скит – место обитания старца Амвросия, вдохновившего Достоевского на образ Зосимы из «Братьев Карамазовых». С четвертой стороны, где прежде был главный вход и гостиница, теперь простирался большой яблоневый сад, вплоть до самого берега Жиздры. Место было действительно красивое, впрочем, вряд ли можно найти хоть один русский монастырь, про который было бы нельзя этого сказать – излучина реки, по одну сторону которой – великолепный лес, по другую – обширная панорама полей.
Однако, когда приятели вошли в ворота пустыни, то первое, что неприятно поразило Дмитрия – это сходство с хозяйственным двором. Исчадно дымили грузовики, матерились строительные рабочие, повсюду валялись ржавые металлические конструкции – короче, хозяйственные службы монастыря вели бурное строительство.
– Благолепия маловато, – иронично заметил Дмитрий, и они отправились осматривать Свято-Вве-денский собор, который был весьма скромен с виду, особенно в сравнении с главными соборами московских монастырей. Внутри его стены были окрашены такой бледно-зеленой краской, что это производило впечатление казенной советской конторы. Однако благодаря посещению собора, Дмитрий обратил внимание на одну любопытную деталь в поведении своего спутника:
– А что это вы, Артур Александрович, украдкой от меня креститесь? – ехидно поинтересовался он. – Вы же неверующий?
– В общем да, – несколько смущенно отвечал Погорелов, – но знаете, Дмитрий, я считаю, что надо уважать народные обычаи.
– Ох! – только и вздохнул тот. – Как социолог, могу вам сказать, что нет и никогда не было народа вообще, если только не называть таковым население, проживающее на данной территории, но всегда и везде есть определенные группы со своими интересами и обычаями. По-вашему получается, что неверующие – это уже не народ, но то же самое можно сказать и о непьющих, поскольку в русских традициях водка всегда занимала первое место.
– Я имел в виду, что у каждой нации есть свои характерные черты, которые и создают единый социальный организм.
– А я вам говорю, что народ – это совершенно бессодержательная абстракция, нужная лишь демагогам, чтобы с помощью одной части населения подавлять другую его часть во имя так называемых народных интересов. А то, что вы называете характерными чертами… так оставим это этнографам. Мы же не животные, и главное-то в нас не это. Зная породу животного, можно почти однозначно предсказать его поведение, но глупо и унизительно полагать то же самое о людях. Основное различие в нас состоит не в том, что мы русские, французы или китайцы, а в том – дураки мы и мерзавцы или умные, порядочные люди.
– Однако пьете же вы по-русски и любите русские песни и монастыри…
– Ну и что? Случайность… точно такая же, почему я предпочитаю итальянский язык английскому, а французский юмор – американскому. Не то во мне главное, что я родился среди лукообразных куполов церквей, а не среди стрельчатых или каких-нибудь там минаретов. Да для меня тот же Омар Хайям гораздо ближе и роднее, чем та белобрысая харя, которая вас вчера так разукрасила.
– Значит, вы отвергаете свою национальную принадлежность?
– Да нет же, просто считаю ее десятистепенным делом, – Дмитрий почти равнодушно скользнул взглядом по заросшим цветами могилам, к которым его подвел Погорелов, когда они обошли собор слева. – Ну и что, это могила Амвросия?
– Бывшая, – уточнил Погорелов, – после канонизации, пять лет назад, его мощи выкопали и поместили в собор слева от алтаря. Другие могилы принадлежат старцам Макарию и Леониду и братьям Киреевским, знаменитым славянофилам…
– А Амвросий-то этот чем знаменит?
– Вы читали «Братья Карамазовы»?
– Давно и смутно помню.
– Тогда я просто расскажу чуть подробнее. Во-первых, он вызывал всеобщее психологическое доверие, поскольку всех жалел и для каждого находил свои слова утешения. Во-вторых, обладал исключительной памятью, никогда ничего не забывал и способен был дать верную оценку тому или иному событию или какой-нибудь ценный совет. Причем совет этот мог касаться самого заурядного дела, вроде здоровья гусей.
– Здоровья кого?
– Гусей. Одна женщина пришла к нему пожало-ваться, что у нее болеют гуси. Расспросив о том, чем она их кормит, Амвросий посоветовал как их вылечить.
– Еще и ветеринар к тому же.
Глава 3.
Глава 4.
– И угостит монастырской наливкой?
– Насчет этого – сомневаюсь, но чай с травами у них великолепный. Однако мы уже подходим.
Оптинский монастырь, обнесенный белыми каменными стенами со сторожевыми шатерными башнями, с двух сторон соседствовал с примыкающими вплотную деревнями, с третьей стороны граничил с лесом, в котором располагался знаменитый не менее монастыря скит – место обитания старца Амвросия, вдохновившего Достоевского на образ Зосимы из «Братьев Карамазовых». С четвертой стороны, где прежде был главный вход и гостиница, теперь простирался большой яблоневый сад, вплоть до самого берега Жиздры. Место было действительно красивое, впрочем, вряд ли можно найти хоть один русский монастырь, про который было бы нельзя этого сказать – излучина реки, по одну сторону которой – великолепный лес, по другую – обширная панорама полей.
Однако, когда приятели вошли в ворота пустыни, то первое, что неприятно поразило Дмитрия – это сходство с хозяйственным двором. Исчадно дымили грузовики, матерились строительные рабочие, повсюду валялись ржавые металлические конструкции – короче, хозяйственные службы монастыря вели бурное строительство.
– Благолепия маловато, – иронично заметил Дмитрий, и они отправились осматривать Свято-Вве-денский собор, который был весьма скромен с виду, особенно в сравнении с главными соборами московских монастырей. Внутри его стены были окрашены такой бледно-зеленой краской, что это производило впечатление казенной советской конторы. Однако благодаря посещению собора, Дмитрий обратил внимание на одну любопытную деталь в поведении своего спутника:
– А что это вы, Артур Александрович, украдкой от меня креститесь? – ехидно поинтересовался он. – Вы же неверующий?
– В общем да, – несколько смущенно отвечал Погорелов, – но знаете, Дмитрий, я считаю, что надо уважать народные обычаи.
– Ох! – только и вздохнул тот. – Как социолог, могу вам сказать, что нет и никогда не было народа вообще, если только не называть таковым население, проживающее на данной территории, но всегда и везде есть определенные группы со своими интересами и обычаями. По-вашему получается, что неверующие – это уже не народ, но то же самое можно сказать и о непьющих, поскольку в русских традициях водка всегда занимала первое место.
– Я имел в виду, что у каждой нации есть свои характерные черты, которые и создают единый социальный организм.
– А я вам говорю, что народ – это совершенно бессодержательная абстракция, нужная лишь демагогам, чтобы с помощью одной части населения подавлять другую его часть во имя так называемых народных интересов. А то, что вы называете характерными чертами… так оставим это этнографам. Мы же не животные, и главное-то в нас не это. Зная породу животного, можно почти однозначно предсказать его поведение, но глупо и унизительно полагать то же самое о людях. Основное различие в нас состоит не в том, что мы русские, французы или китайцы, а в том – дураки мы и мерзавцы или умные, порядочные люди.
– Однако пьете же вы по-русски и любите русские песни и монастыри…
– Ну и что? Случайность… точно такая же, почему я предпочитаю итальянский язык английскому, а французский юмор – американскому. Не то во мне главное, что я родился среди лукообразных куполов церквей, а не среди стрельчатых или каких-нибудь там минаретов. Да для меня тот же Омар Хайям гораздо ближе и роднее, чем та белобрысая харя, которая вас вчера так разукрасила.
– Значит, вы отвергаете свою национальную принадлежность?
– Да нет же, просто считаю ее десятистепенным делом, – Дмитрий почти равнодушно скользнул взглядом по заросшим цветами могилам, к которым его подвел Погорелов, когда они обошли собор слева. – Ну и что, это могила Амвросия?
– Бывшая, – уточнил Погорелов, – после канонизации, пять лет назад, его мощи выкопали и поместили в собор слева от алтаря. Другие могилы принадлежат старцам Макарию и Леониду и братьям Киреевским, знаменитым славянофилам…
– А Амвросий-то этот чем знаменит?
– Вы читали «Братья Карамазовы»?
– Давно и смутно помню.
– Тогда я просто расскажу чуть подробнее. Во-первых, он вызывал всеобщее психологическое доверие, поскольку всех жалел и для каждого находил свои слова утешения. Во-вторых, обладал исключительной памятью, никогда ничего не забывал и способен был дать верную оценку тому или иному событию или какой-нибудь ценный совет. Причем совет этот мог касаться самого заурядного дела, вроде здоровья гусей.
– Здоровья кого?
– Гусей. Одна женщина пришла к нему пожало-ваться, что у нее болеют гуси. Расспросив о том, чем она их кормит, Амвросий посоветовал как их вылечить.
– Еще и ветеринар к тому же.
Глава 3.
УЧЕНАЯ БЕСЕДА
Отцу Мерхесидеку не было и сорока лет, выглядел он весьма импозантно – высокий, плотный, чернобородый и черноволосый мужчина с живыми, умными, хитрыми глазами и холеными белыми руками. «Чем-то напоминает Арамиса», – сразу решил про себя Дмитрий, с любопытством оглядывая кабинет.
Длинный стол для заседаний с двумя рядами кресел – как и в кабинете каждого советского начальника, журнальный столик с двумя креслами для бесед приватных, и, наконец, стол рабочий с тремя телефонами. «Местный, городской и прямой связи с Патриархией», – шепотом пояснил Погорелов.
– А на нем что – герб или крест? – так же шепотом поинтересовался Дмитрий, на что Погорелов лишь пожал плечами.
Разумеется, в углу была непременная икона с горящей перед ней лампадой, на которую, перешагивая порог комнаты, опять перекрестился Артур Александрович. На стенах висели две картины, на одной из которых было схематическое изображение Оптиной пустыни, зато другая была весьма любопытна и настолько идеологизирована, что сразу напомнила Дмитрию нечто вроде «В. И. Ленин беседует с трудовой интеллигенцией». В центре ее был изображен выходящий из кельи Амвросий, перед которым с левой стороны толпой стояли Гоголь, Достоевский, Соловьев, Леонтьев, Кавелин и кто-то еще, а справа, в гордом одиночестве, только Лев Толстой. Создавалось впечатление, что автор картины хотел выразить основную идею – все классики русской литературы и философии набирались ума-разума у Оптинских старцев. Для этого обобщения была допущена даже некоторая историческая вольность – так, Гоголь, например, встречался при жизни не с Амвросием, а с Макарием. Одной этой картины было достаточно, чтобы настроить Дмитрия на воинственный лад.
– Так что, Артур Александрович, – оживленно заговорил между тем отец Мерхесидек, видя, что гости уже освоились в его кабинете, – вы привели ко мне юного атеиста, чтобы отвлечь меня от моих скромных трудов?
– Да, отец Мерхесидек. Тем более что наш юный друг не только сам неверующий, но еще и отказывается считать православную веру неотъемлемой чертой русского народа.
– Я не такой уж юный, – медленно заговорил Дмитрий, которого покоробило это определение, – и не совсем уж атеист. Сам бы я предпочел называть себя скептиком.
– А на что направлен ваш скептицизм, – живо откликнулся игумен, – на сами основы или на возможность их познания?
Дмитрию было известно, что отец Мерхесидек имеет два образования – первый московский медицинский институт и духовная академия в Сергиевом Посаде, а потому он заранее настроился на фундаментальный разговор и начал очень осторожно:
– Вы спрашиваете, верю ли я в какое-то единое, может быть даже разумное (это зависит от того, как понимать разум) начало, которое лежит в основе мира? Да, пожалуй, что и верю, не вижу причин, почему бы этого не делать. И, во всяком случае, готов согласиться с таким утверждением не меньше, чем с утверждением о принципиальной непознаваемости подобного начала для ограниченного человеческого ума. Теперь второй момент – верю ли я в то, что это непознаваемое начало тем не менее способно каким-либо образом проявлять себя и возможно ли установление связи между ним и человеческой душой? Да, я помню, что само слово «религия» переводится как «связь», и вполне готов поверить, что такая связь возможна, тем более имеются многочисленные примеры достижения людьми различных мистических и трансцендентальных состояний. Здесь приходится верить на слово, пока сам этого не попробовал. Поэтому я не вижу предмета для споров: если кто-то блаженствует в мистическом трансе и утверждает, что созерцает Бога – то… ради Бога. Но теперь остается третий и, как мне кажется, – Дмитрий cделал паузу, – для вас, отец Мерхесидек, самый принципиальный момент. Что это за высшее начало, как его можно представить или понять? Ведь для веры необходимы живые и трепетные чувства души, одной голой абстракции, вроде какого-нибудь Абсолюта, здесь мало, потому что ее уж никак не полюбишь. Я не верю в то, что этим началом является Божественная Троица, не верю и в то, что это Будда, Аллах, Перун или Один. Хотя опять-таки вполне готов допустить троичность этого единого начала. Почему? Да потому, что трое в одном или одно в трех – это логическое противоречие, непостижимое человеческим рассудком, а следовательно, непознаваемое и необъяснимое, в которое можно только верить.
– Значит, для вас неубедительны примеры чудес Святого Писания и приводимые там же свидетельства очевидцев?
– Нет, конечно, да и почему я должен больше верить в чудеса, творимые Иисусом, чем в чудеса Будды или Аллаха? Русские народные сказки ничуть не убедительнее арабских или китайских.
– А какие доказательства существования иного мира вам бы хотелось иметь, чтобы поверить?
– О, это сложный вопрос. Вполне возможно, что вообще не существует его решения, как нет ничего общего между истинами веры и истинами знания. Ведь нельзя же для доказательства мира духовного требовать такой же подтверждаемости фактами, к которой мы привыкли в мире материальном. А чудеса, то есть нарушения природных закономерностей, сами уже требуют веры. Например, чтобы уверовать в способность души существовать независимо от тела, мне надо бы, находясь в здравом уме и твердой памяти, как пишут в завещаниях, пережить подобный опыт почти так же, как я переживаю опыт ее присутствия во плоти. Но это-то и невозможно, поскольку душа не обладает органами тела.
– Получается, чтобы убедиться в истинности духовных феноменов, вам необходим чувственный опыт? А как же истины математики или логики? – и отец Мерхесидек хитро подмигнул Погорелову, как бы приглашая его в союзники.
– Дело в другом. Любой наш земной опыт или знание, в отличие от небесного, мы всегда можем повторить и проверить…
– Не всегда. А как же сны, галлюцинации?
– Да, пожалуй, что не всегда, – Дмитрий задумался. – Тогда я скажу несколько иначе – все материальные явления могут обнаруживать себя через взаимодействие с другими материальными явлениями. Все духовные явления познаются только изнутри их самих. А потому нельзя обосновывать наличие каких-то духовных феноменов ссылкой на странное поведение объектов материальных, то есть на чудеса. Но нельзя объяснять и поведение материальных объектов, вставляя в объяснительную, причинно-следственную цепочку какой-то духовный феномен – проще и честнее признаться в своем незнании. Я понятно все это высказал?
– Не очень, – отозвался Погорелов, и отец Мерхесидек кивнул.
– Грубо говоря, чтобы убедить слепого, надо ссылаться на ощущения, а не на цвета и краски, и если мы доказываем существование нематериального мира ссылкой на такие же нематериальные феномены, то попадаем в порочный круг, пытаясь доказать недоказанное ссылкой на него самого. Если же мы сошлемся на феномены материальные, то это будет требовать веры в возможность взаимодействия духовного с материальным, и мы попадаем в другую логическую ошибку – предвосхищение оснований. Отсюда и мой здоровый скептицизм по отношению ко всем этим вещам.
– Если я вас правильно понял, – вежливо улыбнулся отец игумен, – то доказательства бессмертия души не имеют ценности для неверующего?
– Конечно, нет. И кроме чисто логической невозможности таких доказательств, о чем я только что говорил, имеются еще и… практические, что ли. Ведь вся прелесть бессмертия состоит в возможности наслаждаться теми же благами, которые мы выше всего почитаем в земной жизни – любовью женщин, мудрыми книгами, красотой мира… А что мне бесплотные и мистические радости какой-то любви к Богу, которую обещают взамен. Это обещание тому же слепому показать Венецию.
– Ну, на это очень легко возразить, – живо отозвался отец Мерхесидек. – Вспомните, какие радости в жизни у вас были в дошкольном возрасте – прогулки, мультфильмы, мороженое. Тогда вы еще не знали ни удовольствий любви, ни удовольствий мудрости и были счастливы в своем незнании. Так почему же вы думаете, что высшими радостями являются радости зрелого возраста, а не радости духовной близости к Богу, которые, как я очень надеюсь, вам еще предстоят?
– Да, здесь вы, может быть, и правы. Но как достичь этих радостей? – на этот раз улыбнулся Дмитрий.
– А вот теперь вы обратились непосредственно по адресу, – и отец игумен встал, оживленно потирая руки. – Вот послушайте, что старец Амвросий писал по этому поводу Льву Толстому, – он подошел к своему рабочему столу и снял с него книгу. Дмитрий в этот момент успел переглянуться с Погореловым и сделать такой жест, который мог одновременно означать два вопроса: а где же обещанный чай и а не пойти ли нам отсюда?
– Вот его подлинные слова, – отец Мерхесидек вернулся на свое место. – «Все труды и подвиги телесные и даже подвиги самоумерщвления, если они не направлены исключительно к исполнению заповедей Евангелия, и в особенности смирения, не только не приносят пользы душе, но наоборот – приносят ей величайший вред и совершенно ее погубляют». Смирение, мой друг, и исполнение святых заповедей – вот тот путь к блаженной жизни, о котором вы меня спрашивали.
Подвижная физиономия Дмитрия так красноречиво вытянулась, что отец Мерхесидек не мог этого не заметить.
– Вы разочарованы?
– Откровенно говоря, да. Ведь смирение, как и вера, является психологической особенностью характера – кто-то ею обладает, кто-то нет. Более того, я давно заметил и ваш пример, отец Мерхесидек, это только подтверждает, что стоит самому умному человеку уверовать в высший разум, как тут же начинается окостенение его собственного ума, неизбежно приводящее к догматизму. Грубо говоря, любой ум, имеющий какой-либо авторитет, кроме самого себя, обязательно окажется в плену догматизма, а значит, потускнеет.
– Ну, здесь я с вами не соглашусь, – проворно отозвался отец Мерхесидек, но Дмитрий не менее проворно его перебил:
– Извините, еще два замечания.
– Пожалуйста.
– Во-первых, насколько я помню, сам Амвросий однажды так долго заставил ждать Толстого перед своей кельей, что тот просто обиделся и ушел.
– Чем доказал свою гордыню!
– Почему он, а не Амвросий?
– Потому что святой старец доказал свое смирение во множестве других случаев!
– Другие случаи не назывались Львом Николаевичем Толстым!
Возникло некоторое напряжение, которое попытался сгладить Погорелов, примирительно заметив Дмитрию:
– Вы забываете, что Амвросий встречался и с Достоевским.
– Ну, Бог с ним, – кивнул Дмитрий, – второе возражение важнее. Почему церковь, являясь, в сущности, одним из социальных институтов и зараженная всеми его человеческими болезнями, начиная от бюрократизма и кончая бесчестием некоторых своих служителей, тем не менее претендует на небесную роль, на особое место в жизни общества? Где же тут смирение, если место почившего в бозе Политбюро ЦК КПСС пытается занять Священный Синод? Я уж не говорю об истории борьбы церкви за политическую власть, но на каком основании вы, со всем своим показным смирением, претендуете на власть духовную?
– В Писании сказано: «пасите овец моих». Дмитрий открыл было рот, но возразить не успел, потому что кто-то робко постучал в дверь.
– Входи, Анна, входи, – громко отвечал священник.
И Дмитрий и Погорелов с любопытством уставились на входившую послушницу, узнав в ней ту самую женщину, которую видели всего полчаса назад рядом со звонницей. На этот раз она была без платка, а тонкие светлые волосы придавали ей удивительно беззащитный вид. Пока она расставляла чашки и розетки с вареньем и слушала, что ей негромко говорил игумен, Дмитрий перегнулся через столик и шепотом спросил у Погорелова:
– А разве женщины имеют право присутствовать в мужском монастыре?
– Вообще говоря, нет, – так же шепотом ответил тот, – но отец Мерхесидек благоволит к женщинам и допускает это. А когда из Москвы наезжает отец Венедикт, который является официальным настоятелем, то всех разгоняет.
– Спасибо, Анна, иди с Богом, – сказал отец Мерхесидек и перекрестил склоненную перед ним женскую голову. Она исчезла, так и не проронив ни слова и ухитрившись ни разу не взглянуть на Дмитрия.
– Несчастное создание, – заговорил священник, не дожидаясь очевидных вопросов.
– Почему? И что она все время молчит?
– Она немая. Результат ужасного шока. Если хотите, то пока вы будете пить чай, я могу вам рассказать об этом.
– Да, конечно, – кивнул Погорелов.
– А кстати, сколько ей лет? – добавил Дмитрий.
– Она еще достаточно молода – ее нет и тридцати, хотя по виду этого не скажешь. Полгода назад они с мужем поздно вечером возвращались на своей машине с дачи – они жили во Владимире. Неподалеку от города их вынудили остановиться две машины, из которых вышли четыре человека. Муж пытался оказать сопротивление, но его зверски убили на глазах этой несчастной женщины, а затем ее саму изнасиловали, если можно фигурально выразиться – на окровавленном трупе мужа. Причем насиловали сразу по двое – один в рот, другой в промежность, – отец Мерхесидек произнес это так жестко и отчетливо, что Дмитрий с любопытством взглянул на него – мало того, что в устах священника подобные выражения из милицейского протокола звучали очень странно, но сам-то он откуда знает такие подробности?
– Ее, видимо, пытались задушить, – продолжал игумен, – но что-то помешало. Когда она очнулась – их машину, разумеется, угнали, – то пришла в такое отчаяние, что выбежала на шоссе и хотела броситься под колеса первого попавшегося автомобиля. Однако случайно проезжавшему водителю чудом удалось увернуться, и вот этот добрый человек и доставил ее в город. Тех злодеев так и не нашли, а она, проболев два месяца, решила уйти в монастырь.
– Но у вас же мужской? – недоуменно спросил Дмитрий, чувствуя непривычное смущение при воспоминании о своей идиотской выходке.
– Неподалеку, в Шамордино, есть женский, – отозвался Погорелов, а отец Мерхесидек утвердительно кивнул.
– Как вам наше варенье?
– Восхитительно.
– Старинный рецепт. Так на чем мы остановились?
– На роли церкви в общественной жизни, но я бы хотел поговорить немного о другом. Почему мораль не может быть самоценной, почему вы, я имею в виду верующих, полагаете, что подлинная мораль всегда основана только на Боге, а не на свободной воле человека? А если ставить вопрос еще конкретнее – то почему именно в монастырях, по вашему мнению, люди ближе всего к Богу, а значит, и более моральны?
– Да потому, что данное место для этого и предназначено! В монастырь человеки приходят, уже не имея других забот и печалей, кроме желания посвятить себя служению Богу, а потому способны стать выше всего земного.
– Выше? Простите, отец Мерхесидек, но мне кажется, что в этом утверждении заключена большая доля лукавства. Ведь как трудно выполнять моральные заповеди в земной жизни! Не убий – а если это палач твоего ребенка? Не укради – а если от этого поступка зависит жизнь любимой женщины? Не лги – а если это во имя спасения друга? Я беру самые крайние случаи, хотя в жизни мы чаще сталкиваемся с гораздо более простыми. Те, кто уходит в монастырь, просто бегут от проблем, которые вынуждены решать миряне, просто уклоняются от главного – как примирить абсолютность моральных норм, не допускающих исключений, с реальными ситуациями жизни, когда следование норме может привести к большему злу, чем ее нарушение? У вас все по графику, все в рамках, на все есть жесткий регламент, а потому большинства противоречий просто не существует, как не существует и полноценной жизни. Вы создаете обедненную, искусственную среду обитания, чтобы не было искушений пойти на компромисс с совестью, не было соблазна соблазниться, не было моральных проблем, которые и решить невозможно, и не решить невозможно. Но там, где нет противоречий, нет и эволюции, нет движения вперед! И что же, обедняя собственную мораль, вы считаете себя выше нашей? Скажите теперь, в чем вы со мной не согласны?
– Наоборот, любезный Дмитрий, я с вами совершенно согласен, – отец Мерхесидек взялся левой рукой за большой крест, висевший поверх его рясы, и стал его задумчиво рассматривать, приобретя при этом какой-то очень мирской вид. – Но только я оцениваю эту ситуацию несколько иначе. Да, в монастырях жизнь беднее, а потому и соблазнов нарушить заповеди почти нет. Хотя опять-таки как посмотреть. Смирение плоти – не менее тяжкий поступок, чем поиски путей для ее удовлетворения. Вы это считаете уходом от проблем, а я – их высшим разрешением Ну, сами посудите, если вы не можете излечить какую-то болезнь, тот же СПИД, к примеру, то не разумнее ли заняться профилактикой, чем понапрасну рисковать своей жизнью, а потом еще весь ее остаток искать пути исцеления? Мы признаем, что человек слаб, так зачем же ввергать его в соблазн? Не лучше ли стать выше этого соблазна, преодолеть его в себе и жить так, что он не сможет проникнуть ни в дверь, ни в окно?
– Да, в ваших словах есть доля истины, – согласился Дмитрий.
– Ну, мы, кажется, достаточно задержали отца Мерхесидека… – воспользовавшись паузой, сказал Погорелов.
– Был очень рад познакомиться, – отозвался
Дмитрий, вставая с места.
– Да благословит вас Господь! – улыбнулся своей хитрой улыбкой отец Мерхесидек, тоже вставая и крестя своих гостей.
Когда они выходили из дома, то вновь увидели Анну, но на этот раз уже Дмитрий смущенно отвел глаза. «А ведь она даже не могла обозвать меня болваном», – подумал он про себя.
Длинный стол для заседаний с двумя рядами кресел – как и в кабинете каждого советского начальника, журнальный столик с двумя креслами для бесед приватных, и, наконец, стол рабочий с тремя телефонами. «Местный, городской и прямой связи с Патриархией», – шепотом пояснил Погорелов.
– А на нем что – герб или крест? – так же шепотом поинтересовался Дмитрий, на что Погорелов лишь пожал плечами.
Разумеется, в углу была непременная икона с горящей перед ней лампадой, на которую, перешагивая порог комнаты, опять перекрестился Артур Александрович. На стенах висели две картины, на одной из которых было схематическое изображение Оптиной пустыни, зато другая была весьма любопытна и настолько идеологизирована, что сразу напомнила Дмитрию нечто вроде «В. И. Ленин беседует с трудовой интеллигенцией». В центре ее был изображен выходящий из кельи Амвросий, перед которым с левой стороны толпой стояли Гоголь, Достоевский, Соловьев, Леонтьев, Кавелин и кто-то еще, а справа, в гордом одиночестве, только Лев Толстой. Создавалось впечатление, что автор картины хотел выразить основную идею – все классики русской литературы и философии набирались ума-разума у Оптинских старцев. Для этого обобщения была допущена даже некоторая историческая вольность – так, Гоголь, например, встречался при жизни не с Амвросием, а с Макарием. Одной этой картины было достаточно, чтобы настроить Дмитрия на воинственный лад.
– Так что, Артур Александрович, – оживленно заговорил между тем отец Мерхесидек, видя, что гости уже освоились в его кабинете, – вы привели ко мне юного атеиста, чтобы отвлечь меня от моих скромных трудов?
– Да, отец Мерхесидек. Тем более что наш юный друг не только сам неверующий, но еще и отказывается считать православную веру неотъемлемой чертой русского народа.
– Я не такой уж юный, – медленно заговорил Дмитрий, которого покоробило это определение, – и не совсем уж атеист. Сам бы я предпочел называть себя скептиком.
– А на что направлен ваш скептицизм, – живо откликнулся игумен, – на сами основы или на возможность их познания?
Дмитрию было известно, что отец Мерхесидек имеет два образования – первый московский медицинский институт и духовная академия в Сергиевом Посаде, а потому он заранее настроился на фундаментальный разговор и начал очень осторожно:
– Вы спрашиваете, верю ли я в какое-то единое, может быть даже разумное (это зависит от того, как понимать разум) начало, которое лежит в основе мира? Да, пожалуй, что и верю, не вижу причин, почему бы этого не делать. И, во всяком случае, готов согласиться с таким утверждением не меньше, чем с утверждением о принципиальной непознаваемости подобного начала для ограниченного человеческого ума. Теперь второй момент – верю ли я в то, что это непознаваемое начало тем не менее способно каким-либо образом проявлять себя и возможно ли установление связи между ним и человеческой душой? Да, я помню, что само слово «религия» переводится как «связь», и вполне готов поверить, что такая связь возможна, тем более имеются многочисленные примеры достижения людьми различных мистических и трансцендентальных состояний. Здесь приходится верить на слово, пока сам этого не попробовал. Поэтому я не вижу предмета для споров: если кто-то блаженствует в мистическом трансе и утверждает, что созерцает Бога – то… ради Бога. Но теперь остается третий и, как мне кажется, – Дмитрий cделал паузу, – для вас, отец Мерхесидек, самый принципиальный момент. Что это за высшее начало, как его можно представить или понять? Ведь для веры необходимы живые и трепетные чувства души, одной голой абстракции, вроде какого-нибудь Абсолюта, здесь мало, потому что ее уж никак не полюбишь. Я не верю в то, что этим началом является Божественная Троица, не верю и в то, что это Будда, Аллах, Перун или Один. Хотя опять-таки вполне готов допустить троичность этого единого начала. Почему? Да потому, что трое в одном или одно в трех – это логическое противоречие, непостижимое человеческим рассудком, а следовательно, непознаваемое и необъяснимое, в которое можно только верить.
– Значит, для вас неубедительны примеры чудес Святого Писания и приводимые там же свидетельства очевидцев?
– Нет, конечно, да и почему я должен больше верить в чудеса, творимые Иисусом, чем в чудеса Будды или Аллаха? Русские народные сказки ничуть не убедительнее арабских или китайских.
– А какие доказательства существования иного мира вам бы хотелось иметь, чтобы поверить?
– О, это сложный вопрос. Вполне возможно, что вообще не существует его решения, как нет ничего общего между истинами веры и истинами знания. Ведь нельзя же для доказательства мира духовного требовать такой же подтверждаемости фактами, к которой мы привыкли в мире материальном. А чудеса, то есть нарушения природных закономерностей, сами уже требуют веры. Например, чтобы уверовать в способность души существовать независимо от тела, мне надо бы, находясь в здравом уме и твердой памяти, как пишут в завещаниях, пережить подобный опыт почти так же, как я переживаю опыт ее присутствия во плоти. Но это-то и невозможно, поскольку душа не обладает органами тела.
– Получается, чтобы убедиться в истинности духовных феноменов, вам необходим чувственный опыт? А как же истины математики или логики? – и отец Мерхесидек хитро подмигнул Погорелову, как бы приглашая его в союзники.
– Дело в другом. Любой наш земной опыт или знание, в отличие от небесного, мы всегда можем повторить и проверить…
– Не всегда. А как же сны, галлюцинации?
– Да, пожалуй, что не всегда, – Дмитрий задумался. – Тогда я скажу несколько иначе – все материальные явления могут обнаруживать себя через взаимодействие с другими материальными явлениями. Все духовные явления познаются только изнутри их самих. А потому нельзя обосновывать наличие каких-то духовных феноменов ссылкой на странное поведение объектов материальных, то есть на чудеса. Но нельзя объяснять и поведение материальных объектов, вставляя в объяснительную, причинно-следственную цепочку какой-то духовный феномен – проще и честнее признаться в своем незнании. Я понятно все это высказал?
– Не очень, – отозвался Погорелов, и отец Мерхесидек кивнул.
– Грубо говоря, чтобы убедить слепого, надо ссылаться на ощущения, а не на цвета и краски, и если мы доказываем существование нематериального мира ссылкой на такие же нематериальные феномены, то попадаем в порочный круг, пытаясь доказать недоказанное ссылкой на него самого. Если же мы сошлемся на феномены материальные, то это будет требовать веры в возможность взаимодействия духовного с материальным, и мы попадаем в другую логическую ошибку – предвосхищение оснований. Отсюда и мой здоровый скептицизм по отношению ко всем этим вещам.
– Если я вас правильно понял, – вежливо улыбнулся отец игумен, – то доказательства бессмертия души не имеют ценности для неверующего?
– Конечно, нет. И кроме чисто логической невозможности таких доказательств, о чем я только что говорил, имеются еще и… практические, что ли. Ведь вся прелесть бессмертия состоит в возможности наслаждаться теми же благами, которые мы выше всего почитаем в земной жизни – любовью женщин, мудрыми книгами, красотой мира… А что мне бесплотные и мистические радости какой-то любви к Богу, которую обещают взамен. Это обещание тому же слепому показать Венецию.
– Ну, на это очень легко возразить, – живо отозвался отец Мерхесидек. – Вспомните, какие радости в жизни у вас были в дошкольном возрасте – прогулки, мультфильмы, мороженое. Тогда вы еще не знали ни удовольствий любви, ни удовольствий мудрости и были счастливы в своем незнании. Так почему же вы думаете, что высшими радостями являются радости зрелого возраста, а не радости духовной близости к Богу, которые, как я очень надеюсь, вам еще предстоят?
– Да, здесь вы, может быть, и правы. Но как достичь этих радостей? – на этот раз улыбнулся Дмитрий.
– А вот теперь вы обратились непосредственно по адресу, – и отец игумен встал, оживленно потирая руки. – Вот послушайте, что старец Амвросий писал по этому поводу Льву Толстому, – он подошел к своему рабочему столу и снял с него книгу. Дмитрий в этот момент успел переглянуться с Погореловым и сделать такой жест, который мог одновременно означать два вопроса: а где же обещанный чай и а не пойти ли нам отсюда?
– Вот его подлинные слова, – отец Мерхесидек вернулся на свое место. – «Все труды и подвиги телесные и даже подвиги самоумерщвления, если они не направлены исключительно к исполнению заповедей Евангелия, и в особенности смирения, не только не приносят пользы душе, но наоборот – приносят ей величайший вред и совершенно ее погубляют». Смирение, мой друг, и исполнение святых заповедей – вот тот путь к блаженной жизни, о котором вы меня спрашивали.
Подвижная физиономия Дмитрия так красноречиво вытянулась, что отец Мерхесидек не мог этого не заметить.
– Вы разочарованы?
– Откровенно говоря, да. Ведь смирение, как и вера, является психологической особенностью характера – кто-то ею обладает, кто-то нет. Более того, я давно заметил и ваш пример, отец Мерхесидек, это только подтверждает, что стоит самому умному человеку уверовать в высший разум, как тут же начинается окостенение его собственного ума, неизбежно приводящее к догматизму. Грубо говоря, любой ум, имеющий какой-либо авторитет, кроме самого себя, обязательно окажется в плену догматизма, а значит, потускнеет.
– Ну, здесь я с вами не соглашусь, – проворно отозвался отец Мерхесидек, но Дмитрий не менее проворно его перебил:
– Извините, еще два замечания.
– Пожалуйста.
– Во-первых, насколько я помню, сам Амвросий однажды так долго заставил ждать Толстого перед своей кельей, что тот просто обиделся и ушел.
– Чем доказал свою гордыню!
– Почему он, а не Амвросий?
– Потому что святой старец доказал свое смирение во множестве других случаев!
– Другие случаи не назывались Львом Николаевичем Толстым!
Возникло некоторое напряжение, которое попытался сгладить Погорелов, примирительно заметив Дмитрию:
– Вы забываете, что Амвросий встречался и с Достоевским.
– Ну, Бог с ним, – кивнул Дмитрий, – второе возражение важнее. Почему церковь, являясь, в сущности, одним из социальных институтов и зараженная всеми его человеческими болезнями, начиная от бюрократизма и кончая бесчестием некоторых своих служителей, тем не менее претендует на небесную роль, на особое место в жизни общества? Где же тут смирение, если место почившего в бозе Политбюро ЦК КПСС пытается занять Священный Синод? Я уж не говорю об истории борьбы церкви за политическую власть, но на каком основании вы, со всем своим показным смирением, претендуете на власть духовную?
– В Писании сказано: «пасите овец моих». Дмитрий открыл было рот, но возразить не успел, потому что кто-то робко постучал в дверь.
– Входи, Анна, входи, – громко отвечал священник.
И Дмитрий и Погорелов с любопытством уставились на входившую послушницу, узнав в ней ту самую женщину, которую видели всего полчаса назад рядом со звонницей. На этот раз она была без платка, а тонкие светлые волосы придавали ей удивительно беззащитный вид. Пока она расставляла чашки и розетки с вареньем и слушала, что ей негромко говорил игумен, Дмитрий перегнулся через столик и шепотом спросил у Погорелова:
– А разве женщины имеют право присутствовать в мужском монастыре?
– Вообще говоря, нет, – так же шепотом ответил тот, – но отец Мерхесидек благоволит к женщинам и допускает это. А когда из Москвы наезжает отец Венедикт, который является официальным настоятелем, то всех разгоняет.
– Спасибо, Анна, иди с Богом, – сказал отец Мерхесидек и перекрестил склоненную перед ним женскую голову. Она исчезла, так и не проронив ни слова и ухитрившись ни разу не взглянуть на Дмитрия.
– Несчастное создание, – заговорил священник, не дожидаясь очевидных вопросов.
– Почему? И что она все время молчит?
– Она немая. Результат ужасного шока. Если хотите, то пока вы будете пить чай, я могу вам рассказать об этом.
– Да, конечно, – кивнул Погорелов.
– А кстати, сколько ей лет? – добавил Дмитрий.
– Она еще достаточно молода – ее нет и тридцати, хотя по виду этого не скажешь. Полгода назад они с мужем поздно вечером возвращались на своей машине с дачи – они жили во Владимире. Неподалеку от города их вынудили остановиться две машины, из которых вышли четыре человека. Муж пытался оказать сопротивление, но его зверски убили на глазах этой несчастной женщины, а затем ее саму изнасиловали, если можно фигурально выразиться – на окровавленном трупе мужа. Причем насиловали сразу по двое – один в рот, другой в промежность, – отец Мерхесидек произнес это так жестко и отчетливо, что Дмитрий с любопытством взглянул на него – мало того, что в устах священника подобные выражения из милицейского протокола звучали очень странно, но сам-то он откуда знает такие подробности?
– Ее, видимо, пытались задушить, – продолжал игумен, – но что-то помешало. Когда она очнулась – их машину, разумеется, угнали, – то пришла в такое отчаяние, что выбежала на шоссе и хотела броситься под колеса первого попавшегося автомобиля. Однако случайно проезжавшему водителю чудом удалось увернуться, и вот этот добрый человек и доставил ее в город. Тех злодеев так и не нашли, а она, проболев два месяца, решила уйти в монастырь.
– Но у вас же мужской? – недоуменно спросил Дмитрий, чувствуя непривычное смущение при воспоминании о своей идиотской выходке.
– Неподалеку, в Шамордино, есть женский, – отозвался Погорелов, а отец Мерхесидек утвердительно кивнул.
– Как вам наше варенье?
– Восхитительно.
– Старинный рецепт. Так на чем мы остановились?
– На роли церкви в общественной жизни, но я бы хотел поговорить немного о другом. Почему мораль не может быть самоценной, почему вы, я имею в виду верующих, полагаете, что подлинная мораль всегда основана только на Боге, а не на свободной воле человека? А если ставить вопрос еще конкретнее – то почему именно в монастырях, по вашему мнению, люди ближе всего к Богу, а значит, и более моральны?
– Да потому, что данное место для этого и предназначено! В монастырь человеки приходят, уже не имея других забот и печалей, кроме желания посвятить себя служению Богу, а потому способны стать выше всего земного.
– Выше? Простите, отец Мерхесидек, но мне кажется, что в этом утверждении заключена большая доля лукавства. Ведь как трудно выполнять моральные заповеди в земной жизни! Не убий – а если это палач твоего ребенка? Не укради – а если от этого поступка зависит жизнь любимой женщины? Не лги – а если это во имя спасения друга? Я беру самые крайние случаи, хотя в жизни мы чаще сталкиваемся с гораздо более простыми. Те, кто уходит в монастырь, просто бегут от проблем, которые вынуждены решать миряне, просто уклоняются от главного – как примирить абсолютность моральных норм, не допускающих исключений, с реальными ситуациями жизни, когда следование норме может привести к большему злу, чем ее нарушение? У вас все по графику, все в рамках, на все есть жесткий регламент, а потому большинства противоречий просто не существует, как не существует и полноценной жизни. Вы создаете обедненную, искусственную среду обитания, чтобы не было искушений пойти на компромисс с совестью, не было соблазна соблазниться, не было моральных проблем, которые и решить невозможно, и не решить невозможно. Но там, где нет противоречий, нет и эволюции, нет движения вперед! И что же, обедняя собственную мораль, вы считаете себя выше нашей? Скажите теперь, в чем вы со мной не согласны?
– Наоборот, любезный Дмитрий, я с вами совершенно согласен, – отец Мерхесидек взялся левой рукой за большой крест, висевший поверх его рясы, и стал его задумчиво рассматривать, приобретя при этом какой-то очень мирской вид. – Но только я оцениваю эту ситуацию несколько иначе. Да, в монастырях жизнь беднее, а потому и соблазнов нарушить заповеди почти нет. Хотя опять-таки как посмотреть. Смирение плоти – не менее тяжкий поступок, чем поиски путей для ее удовлетворения. Вы это считаете уходом от проблем, а я – их высшим разрешением Ну, сами посудите, если вы не можете излечить какую-то болезнь, тот же СПИД, к примеру, то не разумнее ли заняться профилактикой, чем понапрасну рисковать своей жизнью, а потом еще весь ее остаток искать пути исцеления? Мы признаем, что человек слаб, так зачем же ввергать его в соблазн? Не лучше ли стать выше этого соблазна, преодолеть его в себе и жить так, что он не сможет проникнуть ни в дверь, ни в окно?
– Да, в ваших словах есть доля истины, – согласился Дмитрий.
– Ну, мы, кажется, достаточно задержали отца Мерхесидека… – воспользовавшись паузой, сказал Погорелов.
– Был очень рад познакомиться, – отозвался
Дмитрий, вставая с места.
– Да благословит вас Господь! – улыбнулся своей хитрой улыбкой отец Мерхесидек, тоже вставая и крестя своих гостей.
Когда они выходили из дома, то вновь увидели Анну, но на этот раз уже Дмитрий смущенно отвел глаза. «А ведь она даже не могла обозвать меня болваном», – подумал он про себя.
Глава 4.
РОМАНТИЧЕСКОЕ ЗНАКОМСТВО В СКИТУ
– Ну что, теперь в скит? – бодро поинтересовался Погорелов, когда они вышли за ворота монастыря.
– А далеко он находится? – довольно вяло спросил Дмитрий, его мучило самое настоящее похмелье, тем более что день был очень погожий и начинало явно припекать. – Честно говоря, я бы предпочел пивную.
– Как хотите. Но в пивной вы еще не раз побываете, а в таком историческом месте вряд ли. Да тут и пройти-то всего километр, причем лесом.
– Ну что ж, пойдем.
Пока они двигались по утоптанной дорожке, ведущей через хороший сосновый лес, Погорелов увлеченно рассказывал историю пустыни и скита, а Дмитрий рассеянно кивал, мысленно представляя банку холодного немецкого пива, которую вполне можно было купить в самом Козсльске, если бы только позаботиться об этом заранее. Из сведений, сообщенных Погореловым, он запомнил лишь то, что в 1724 году по повелению петровского Синода монастырь был закрыт и возродился лишь в 1820 году стараниями братьев Путиловых, один из которых стал его настоятелем, а другой – скитоначальником.
– Да что это такое – скит? – наконец, слегка заинтересовавшись, спросил он. – Это какое-то тайное убежище или что?
– Сейчас сами увидите, тем более что мы уже пришли. Вон там, справа, Пафнутьевский источник со святой водой. Вода, кстати, исключительно вкусная и чистая.
– Ох, лучше бы это был пивной ларек!
Однако Дмитрий напрасно жаловался – скит стоил того, чтобы его посмотреть. Фактически это был тот же монастырь в миниатюре – он так же был обнесен невысокой каменной оградой, покрытой белой известью, а внутри этой ограды разместилось нечто вроде небольшого поселка из продолговатых одноэтажных домиков – келий, в одной из которых и жил Амвросий, как пояснил Погорелов.
– А теперь кто живет? – с удивлением спросил Дмитрий, увидев, как из одного такого домика вышла статная молодица в одном купальнике и принялась раскладывать подушки на заборе.
– Обычные люди, я в одной семье даже футбол в прошлом году смотрел, чемпионат Европы. В 1927 году скит был закрыт и вместо монахов сюда поселили обычных людей. У них даже есть почтовый адрес – Оитино, Пионерская улица.
– Пионерская?
– Ну, теперь не знаю, может уже и Патриаршая.
– Занятно.
Кроме таких домов, в центре скита высилась небольшая деревянная часовня, а за ней, немного поодаль друг от друга, два двухэтажных особняка: в одном музей Толстого, в другом – Достоевского. В самом углу скита был вырыт небольшой живописный пруд, на берегу которого сидел рыболов в соломенной шляпе и с удочкой.
Вход в музей Достоевского им открыла подвижная и словоохотливая старушка, явно обрадованная случайным посетителям. Впрочем, несмотря на всю ее готовность рассказывать и показывать, смотреть было особенно нечего – письмо Достоевского, его трость, диван и стол из какой-то дворянской усадьбы, несколько старых литографий и схем. Быстро обойдя оба зала на первом этаже («На втором этаже вообще нет никакой экспозиции», – сказала смотрительница), Дмитрий заскучал. А когда он узнал, что сам Достоевский никогда и не жил в этом доме, а «Братьев Карамазовых» начал писать в гостинице, которая находилась снаружи монастыря, со стороны реки, и была разрушена во время последней войны, то совсем разочаровался и, оставив Погорелова беседовать со смотрительницей, вышел на крыльцо.
– А далеко он находится? – довольно вяло спросил Дмитрий, его мучило самое настоящее похмелье, тем более что день был очень погожий и начинало явно припекать. – Честно говоря, я бы предпочел пивную.
– Как хотите. Но в пивной вы еще не раз побываете, а в таком историческом месте вряд ли. Да тут и пройти-то всего километр, причем лесом.
– Ну что ж, пойдем.
Пока они двигались по утоптанной дорожке, ведущей через хороший сосновый лес, Погорелов увлеченно рассказывал историю пустыни и скита, а Дмитрий рассеянно кивал, мысленно представляя банку холодного немецкого пива, которую вполне можно было купить в самом Козсльске, если бы только позаботиться об этом заранее. Из сведений, сообщенных Погореловым, он запомнил лишь то, что в 1724 году по повелению петровского Синода монастырь был закрыт и возродился лишь в 1820 году стараниями братьев Путиловых, один из которых стал его настоятелем, а другой – скитоначальником.
– Да что это такое – скит? – наконец, слегка заинтересовавшись, спросил он. – Это какое-то тайное убежище или что?
– Сейчас сами увидите, тем более что мы уже пришли. Вон там, справа, Пафнутьевский источник со святой водой. Вода, кстати, исключительно вкусная и чистая.
– Ох, лучше бы это был пивной ларек!
Однако Дмитрий напрасно жаловался – скит стоил того, чтобы его посмотреть. Фактически это был тот же монастырь в миниатюре – он так же был обнесен невысокой каменной оградой, покрытой белой известью, а внутри этой ограды разместилось нечто вроде небольшого поселка из продолговатых одноэтажных домиков – келий, в одной из которых и жил Амвросий, как пояснил Погорелов.
– А теперь кто живет? – с удивлением спросил Дмитрий, увидев, как из одного такого домика вышла статная молодица в одном купальнике и принялась раскладывать подушки на заборе.
– Обычные люди, я в одной семье даже футбол в прошлом году смотрел, чемпионат Европы. В 1927 году скит был закрыт и вместо монахов сюда поселили обычных людей. У них даже есть почтовый адрес – Оитино, Пионерская улица.
– Пионерская?
– Ну, теперь не знаю, может уже и Патриаршая.
– Занятно.
Кроме таких домов, в центре скита высилась небольшая деревянная часовня, а за ней, немного поодаль друг от друга, два двухэтажных особняка: в одном музей Толстого, в другом – Достоевского. В самом углу скита был вырыт небольшой живописный пруд, на берегу которого сидел рыболов в соломенной шляпе и с удочкой.
Вход в музей Достоевского им открыла подвижная и словоохотливая старушка, явно обрадованная случайным посетителям. Впрочем, несмотря на всю ее готовность рассказывать и показывать, смотреть было особенно нечего – письмо Достоевского, его трость, диван и стол из какой-то дворянской усадьбы, несколько старых литографий и схем. Быстро обойдя оба зала на первом этаже («На втором этаже вообще нет никакой экспозиции», – сказала смотрительница), Дмитрий заскучал. А когда он узнал, что сам Достоевский никогда и не жил в этом доме, а «Братьев Карамазовых» начал писать в гостинице, которая находилась снаружи монастыря, со стороны реки, и была разрушена во время последней войны, то совсем разочаровался и, оставив Погорелова беседовать со смотрительницей, вышел на крыльцо.