Светлова Татьяна. Шалости нечистой силы

что бандиты еще не покинули квартиру.
      Ей внезапно сделалось холодно, и она поискала глазами свою одежду.
"Скорая" обещала быстро прислать реанимационную машину, негоже, чтобы Веру
застали в таком виде... Зябко поведя плечами, она стала одеваться.
Застегнула боди, поправила бретельки. Колготки, юбка, кофточка.
      На пороге комнаты снова возникли бандиты. В руках у них были неизвестно
откуда взявшиеся пластиковые пакеты, чем-то набитые. "Еще и ограбили", -
равнодушно подумала Вера. Бандиты оценивающе глянули на Анатолия через узкие
щели черных забрал и покивали головами.
      - Все, хозяйка, как в Сбербанке. Бывай.
      Вера оцепенела от подобного хамства. Пиджак, который она в этот момент
надевала, так и повис на одном плече.
      Один вдруг выступил из группы и направился к ней.
      - Ручки!
      Он вытащил из кармана веревку и картинно покрутил ею в воздухе, в
ожидании, пока Вера подставит ему руки.
      Что-то подобралось к самому горлу, Веру словно подбросило неведомой
волной.
      - Убирайся вон! - разъяренно прошипела она и отпихнула бандита, -
Пошел, сволочь! Пошел отсюда!
      Она чуть не пинками вытолкала его к порогу комнаты, где стояли
остальные, в полном изумлении разглядывая Веру. Поймав один из взглядов,
она, задыхаясь от ненависти и отчаяния, кинулась к тому, что стоял ближе, и
резко стянула лыжную шапочку с его головы. Бандит от неожиданности
растерянно уставился на Веру, и, пробормотав: "Ты чего, рехнулась?",
выдернул свою шапочку из ее рук и бросился вон.
      Остальные вслед за ним быстро покинули квартиру Анатолия.
      Вера в полном недоумении застыла на пороге. Если бы она знала, если бы
она только могла предположить, что с ними так легко управиться! Она бы сразу
вытолкала их из квартиры! Взяла бы швабру - и по задницам! Или сковородку -
и по пустым головам! Трусы ничтожные, пришли с пистолетом, а женских
кулачков испугались!
      Она перевела взгляд на Анатолия. Он сидел по-прежнему, свесив голову на
грудь. Надо разыскать нитроглицерин и попробовать запихнуть ему в рот! Толя
без сознания, рассосать его не сможет, но ведь таблетка потихоньку и сама
растворится?
      Нитроглицерин нашелся в прикроватной тумбочке. Вера сумела вложить
таблетку в приоткрытый рот Анатолия. Таблетка выпала. Вера снова вложила в
рот таблетку, на этот раз поглубже. Затем разрезала витки липкого скотча,
которыми Анатолий был привязан к креслу, отнесла их в мусорное ведро.
      И села у его ног ждать Скорую.

Что почем.

      Марина была до отвращения богата. Вернее, богат был ее отец, но ей ни в
чем отказа не было - у нее всегда были и щедрые "карманные", и безотказная
кредитка, соответствовавшая неиссякающему счету в банке. Отдельно
оплачивались ее дорогостоящие прихоти, такие, как поездка в Австралию или
Калифорнию. Короче, не жизнь, а малина.
      Однако малина была с гнильцой. Марине ее богатство казалось этаким
наркотиком - и кайф, и привыкание, и тяжкое похмелье, и нет сил
отказаться... Эйфория бездумных трат и чувство гадливости. Легкость жизни и
тяжесть мыслей. Красивые вещи как следствие некрасивых поступков...
      Марина не любила деньги. То есть, она, разумеется, любила их тратить.
Она была девушкой неглупой, отнюдь не ханжой, и превосходно понимала, что
деньги дают свободу. Во всяком случае, ей. Папе было хуже: это ему нужно
было эти деньги зарабатывать, а следовательно, свободы никакой у него не
было, наоборот, сплошная зависимость - от нескончаемых дел, от партнеров, от
"наездов" всех желающих поживиться за его счет, от взяток и подмазок нужных
людей...
      Марина старалась не слишком вникать, как и что именно делает папа,
поскольку вся эта его деятельность - как, впрочем, любая другая
деятельность, связанная с крупными доходами - дурно попахивала. А когда
запах начинал долетать до нее, то ей сразу казалось, что это трупный запах.
Конечно, папа никого не убивал, - он работал в финансовых сферах и что-то
там умело крутил, но... Как говорила мама, когда была жива и когда папа
хвастался первыми успехами в бизнесе: "...а совесть не боишься потерять,
Володя?" Мама была филфаковкой, и ее представления о добре и зле были
вскормлены великой и совестливой русской литературой - и ограничены ею же.
      - А ты в бедности хочешь жить, Ася? - в тон ей отвечал папа. Тогда он
был простым банковским служащим на весьма скромной зарплате и только начинал
входить в "сферы", оцененный и приближенный к значительным лицам за
профессионализм и предприимчивость. - И дочку хочешь растить в нищете? Она
тебе, думаешь, спасибо потом скажет? Еще полгода назад мы даже мечтать не
смели о том, что сможем ей Барби купить! А теперь, посмотри - кукол у нее
навалом, самых лучших, и сама одета, как куколка. Ты думаешь, будет
справедливо ее всего этого лишить? - припирал папа маму в угол.
      Дочка была мощным аргументом, и мама сдавалась.
      Со временем папа от финансового специалиста плавно перешел в
самостоятельные бизнесмены; мама от статуса преподавателя и кандидата
филологических наук перешла в безработные: это были годы, когда вузы
опустели, и преподаватели гуманитарного профиля оказались никому не нужны.
      Чем успешнее шли дела у папы, тем больше замыкалась мама. Дневная
пустота квартиры и собственная бездеятельность угнетали ее, а сияющее папино
самодовольство вызывало растущее отвращение.
      Скоро от тихого несогласия она перешла к депрессии. Папа все еще
пытался ее урезонить:
      - Я ничего плохого не делаю, Ася, поверь мне! Я просто умею
зарабатывать деньги!
      - Ничто не берется ниоткуда и не уходит в никуда - так, кажется, гласит
закон физики? - усмехалась мама. - Я телевизор смотрю, Володя, и газеты
читаю: я знаю, от кого и откуда к тебе притекают деньги и от кого они
утекают, чтобы пополнить твои счета... Ты раньше руки не подавал
непорядочным людям, а теперь принимаешь от них щедрые подачки и
кланяешься... "
      Но снова папа вынимал из кармана свой джокер - Маринку, перешедшую к
тому времени от Барби к дорогим шмоткам и дискотекам. И снова мама
сдавалась, тихо и неотвратимо погружаясь в депрессию...
      Чем больше замыкалась в отчуждении мама, тем больше чувствовал себя
виноватым папа.
      Чем больше чувствовал себя виноватым папа, - тем больше он баловал
Маринку, словно у дочери пытался вымолить поддержку и прощение, выиграть ее
как аргумент в споре с мамой.
      Чем больше баловал Маринку папа, - тем больше она отдалялась от мамы...
      Чем больше отдалялась Марина, - тем больше замыкалась в отчуждении
мама.
      У попа была собака. Гонка по бесконечному и бессмысленному кругу.
      ... Мама сдалась окончательно, она полностью проиграла этот
мировоззренческий поединок с мужем, и депрессия уже не покидала ее.
      Потом мама начала пить.
      Потом папа завел любовницу. Марина с ужасом ждала развода - ей было уже
шестнадцать, и она все прекрасно понимала...


      ... Как же так вышло, что Марина объединилась с отцом против мамы? Она
никогда этого не хотела...
      Марина с папой не расставалась. Папа брал ее с собой повсюду. Ему
Марина нисколько не мешала, наоборот: юная дочь его очень украшала и
придавала его деловому имиджу трогательный оттенок заботливого отца и
безропотно несущего свой крест мужа-страдальца - все знали, что жена
Кисловского пьет. Марина быстро пристрастилась к этим вечерним выходам, к
этим деловым ужинам, к этим шикарным ресторанам и к оценивающим, хоть и
прикрытым почтительностью, взглядам взрослых мужчин.
      Мама смотрела с откровенным презрением на этот союз слабого мужчины,
искавшего поддержки у неразумного дитяти, и дочери, подкупленной не столько
щедрыми подарками, сколько взрослой ролью подруги и доверенного лица,
безраздельного владетеля отцовских секретов и чувств.
      Но что мама могла Марине предложить взамен? Свой полупьяный разговор?


      ... Как-то отец уехал в Питер по делам, они с мамой остались одни.
Обычно Марина после школы готовила что-то поесть, звала мать. Молча ели, и
Марина, сославшись на уроки, исчезала в своей комнате. В этот раз мама вдруг
перегородила ей дорогу.
      - Сядь.
      В ее дыхании чувствовался алкоголь. Марина села.
      - Скажи, тебе иногда приходит в голову, что ты и моя дочь? Не только
папина?
      Марина пожала плечами.
      - Ты стала чужая... - горько произнесла мать. - За что? Чем я это
заслужила?
      - Но мама... Ты же сама не хочешь общаться с нами!
      - Как это вышло, девочка моя, что ты так прочно объединила себя с
папой? Да, у нас проблемы с твоим отцом... Но при чем тут ты?
      - Ты так с ним себя ведешь... Мне его жалко! Потому что нормальная жена
не должна себя вести так, как ты! Ты папу презираешь! А я его люблю! И мне
не нравится, как ты...
      - Погоди... А за что я его презираю, ты знаешь?
      - Его не за что презирать! Он лучший папа в мире! Ты не имеешь права!
      - Марина, ты ведь уже большая... Неужели ты не понимаешь, что он просто
купил тебя?
      - Не смей! - Марина плакала.
      - Купил на грязные ворованные деньги! Эти деньги делают несчастными
всех: тех, у кого они отняты, и тебя, и меня... Меня он предал, - тебя он
развратил...
      Мама протянула дрожащую руку, чтобы погладить дочь по голове.
      - Девочка моя, ты взрослая уже, ты должна понимать такие вещи...
      Марина отклонилась от материнской руки.
      - Не смей! - повторяла она, губы дрожали, слезы крупными частыми
горошинами катились из глаз. - Не смей так о нем говорить! Папа не ворует!
Он зарабатывает! Он занимается бизнесом!
      - Бизнесом ? - с издевкой проговорила мама. - Проснись, дочка! В нашей
стране нет бизнеса. В нашей стране есть только один промысел, только один
способ разбогатеть: грабеж. Ты газеты читаешь? Или просто прикидываешься
наивной дурочкой? Так удобнее, да? Совесть молчит, и ничто не мешает
получать подарки ?..
      Марине захотелось маму ударить. Она вскочила и кинулась прочь из кухни,
- чтобы этого не сделать; заперлась у себя в комнате и долго рыдала.


      Пару недель спустя мама вышла из своей комнаты на кухню, где папа с
Мариной ужинали. В руках у нее был стакан, на треть наполненный
неразбавленным виски.
      Размашисто села на табуретку, чуть не упав. Старый неопрятный халат
расползался на груди и на коленях. Марина посмотрела на мать с возмущением:
как она может! В таком виде! При папе!
      - Ну как, - произнесла с пьяной улыбкой мама, - уже дошел до инцеста?
      Марина задохнулась от стыда за мать.
      - Тебе нужно прилечь, - холодно ответил папа. - И не стоит вести такие
разговоры при ребенке.
      - Ребенок? Ты из этого ребенка давно сделал себе жену!
      Папа ударил маму по лицу.
      Марина проследила за его жестом с мстительным удовлетворением.
      Мама выплеснула ему виски в лицо.


      ...Назавтра папа пришел с подарком для мамы. С колье из бриллиантов и
сапфиров.
      Но никто из них не верил в возможность что-то исправить.
      На следующий день мама покончила с собой. Отравилась газом.


      Марина очень плакала на похоронах. Она знала, что маму убили деньги. И
еще она знала, что папа был на их, проклятых денег, стороне, - он был против
мамы. И еще она знала, что сама она была, - оказалась, - на стороне папы. То
есть, против мамы.
      Она не понимала, как это получилось, что они с папой оказались против
мамы. Она маму любила. Папа маму тоже любил - когда-то...
      Они были жестоки с мамой, и потому потеряли ее.
      Себя она извиняла недомыслием юности.
      Папу она извиняла просто так: она его любила. За долгие, окрашенные в
мрачные тона маминой депрессией годы, он ей заменил всех - маму, друзей...
Как она могла его не любить? Как она могла его осуждать? Он был самый
родной, самый близкий, самый щедрый, самый красивый, самый...
      Поэтому виноваты во всем были только деньги. Они были отвратительны. Но
отказаться от них у нее не было сил. Марине, несмотря ни на что, нравилось
быть богатой.
      И, несмотря ни на что, ей нравилось быть "папиной дочкой". После
маминой смерти, после шока и траура, их совместные выходы участились, -
теперь некому было смотреть на них презрительно-осуждающим взглядом, когда
они поздно ночью возвращались домой с делового ужина.
      Марина эти выходы обожала. Упивалась атмосферой роскоши и вечного
праздника, восхищенными взглядами, сопровождавшими их повсюду: красивый
моложавый папа с красивой юной дочкой - какая пара! Марине не нужен был
никто другой. Никто не мог оказаться достойным занять место у ее локтя.
Никто не способен был вызвать такое завистливое восхищение. Никто не был так
изыскан в одежде и манерах, так благороден лицом...
      Никакой другой мужчина.
      Она бы так, кажется, всю жизнь и прожила: с папой.


      ... Когда папа впервые привел домой свою любовницу, чтобы представить
дочери - и Марина мгновенно поняла, что отец собирается жениться, - ее это
потрясло. Молодая женщина была всего на восемь лет старше ее самой. Высокая,
стройная - правда, на вкус: узкие плечи и грудная клетка, широкий таз,
длинные, полные в ляжках и тонкие в щиколотках ноги, - она напоминала
породистую кобылицу. Марине сразу представилось, что у мужчин Наталья должна
вызывать подсознательное желание ее оседлать, обхватить ногами этот мощный
круп, стиснуть коленями этот умопомрачительный переход от тончайшей талии к
крутому разливу бедер.
      Ну кобыла так кобыла, дело совсем не в этом... Лицо! Оно было красивым
и наглым. Откровенно наглым и блудливым. До сих пор Марина думала, что такие
лица бывают только в кино, - как раз на ролях молодых хищниц, охотниц за
богатыми мужьями, - с печатью продажности на лице, с прозрачными распутными
глазами, с большим, ярким, рыбьим ртом, готовым заглотнуть все, что имеет
приличный денежный эквивалент.
      - Папа, - только и сумела выдохнуть она, оставшись наедине с отцом, -
неужто ты не видишь?!
      - Не вижу - чего? - Конечно, отец не понял.
      - Но ей же нужны только твои деньги! У нее это на лице написано!
      - С каких это пор ты стала читать по лицам? - сухо осведомился отец. -
Тебе восемнадцать лет, у тебя нет никакого опыта - что ты можешь знать о
людях? - неприязненно продолжал он. - Наталья меня любит! Она так
настрадалась в первом замужестве, она поняла, что почем в этой жизни! И во
мне она ценит...
      - Именно, именно: она прекрасно знает, что почем в этой жизни! И в тебе
она ценит как раз это "почем"!
      - Замолчи сейчас же! - повысил голос отец. - Ты уже взрослая, сама
скоро замуж выйдешь, - оставь мне устраивать мою личную жизнь так, как я
хочу! Если тебе не нравится Наташа, - так не ты ведь на ней женишься!
      - Я не буду с ней жить! - выкрикивала Марина, глотая слезы. - Она
дрянь! На ней печати негде ставить! Продажная девка, вот она кто! Как ты
можешь не видеть, она же глазами все тут же оценила, все ощупала, всему
стоимость прикинула! У нее вместо зрачков долларовые значки!
      - Та-а-ак, - сказал папа холодно и спокойно. - Довольно! Повторяю: ты
уже взрослая, и у тебя своя жизнь, а у меня своя. Тебе не придется жить с
Наташей. Я тебе куплю квартиру, и ты будешь жить отдельно. Тема закрыта.


      Так Марина и отселилась. Своя квартира, свой счет. Своя одинокая
ревность, своя неразделенная боль.
      Независима.
      Самостоятельна.
      Отвержена.
      Точно так же, как когда-то - мама.
      Папа больше не приходил утешить ее во всех печалях, папа больше не
спешил развлечь ее и побаловать очередным подарком, папа больше не брал ее с
собой на деловые встречи. Папа больше не говорил: "моя любимая девочка".
      Любимой стала другая. Дрянь.
      Ну что ж, она научилась жить без папы. С папиными деньгами, да, - но
без него.
      Она закончила искусствоведческий МГУ, устроилась на работу - хотела без
папиных связей, но не вышло: информация о том, чья она дочь, бежала впереди
нее, - в одну фирму дизайнером по рекламе. Зарплату ей дали хорошую...
Смешно: она ни в чем не нуждается, и всем это известно, а поди ж ты, именно
ей платят такие бабки, о каких другие и мечтать не смеют...
      Марина давно поняла, что жизнь - нет, не жизнь, а люди, но это ведь они
делают "жизнь"! - до изумления несправедлива. Деньги идут к тем, кто их уже
имеет, успех к тем, кто уже и так выделен из толпы красотой или талантом...
Марина понимала это без возмущения, можно даже сказать - принимала жизнь
такой, какой успела ее увидеть и познать, разве что с оттенком
брезгливости...
      В ней словно жили два человека: ленивая сибаритка, которая любит
роскошь и сорит деньгами, и трезвая, с ясным и скептическим умом женщина,
прекрасно отдающая себе отчет и в том, что деньги - это свобода и красота
жизни, и в том, что они развращают - ее, в частности... Это из-за них перед
ней все заискивают, отчего ей тошно и противно, а слетающиеся, как мухи на
мед, воздыхатели слетаются вовсе не на нее, а на ее богатство...
      Она считала себя достаточно красивой: прямые темные волосы, голубые,
небольшие, но очень яркие глаза - сочетание удачное, хотя, по мнению Марины,
слегка подпорченное тяжеловатым подбородком. К тому же она умела себя
подать. Но Марина была убеждена: будь она дурнушкой, это ровным счетом
ничего не изменило бы. Ореол ее богатства слепил так, что за ним просто
невозможно было рассмотреть, что же такое Марина сама по себе.
      Может, она была слишком придирчива, слишком подозрительна, кто его
знает... Но Марина никому не верила. И никого не любила.
      Когда-то она очень любила папу, но он ее предал. Как маму.
      Когда-то она очень любила маму, но предала ее. Как папа.
      В конце концов, она твердо знала: в жизни все выигрывают деньги. Все
портят. Все сжирают на своем пути. Как они сожрали маму.
      Но выигрывают.


      Марина привыкла к своей обеспеченной жизни в одиночестве, она его
любила, как любила свою очаровательную трехкомнатную квартирку, которую
постоянно вылизывала и украшала, как любила свою собаку Шаньку, трехлетнюю
спаниельку. По крайней мере, в Шанькиной искренности можно было не
сомневаться.
      Она жила внешне спокойно и благополучно, изредка навещая отца и сухо
здороваясь с Натальей Константиновной, стараясь не думать о том, на чем
основан этот супружеский союз и к чему он может привести ее отца. В конце
концов, он сделал свой выбор, и не было никакого смысла пытаться ему
раскрыть глаза на Наталью. Он ее любит, она, должно быть, взяла его постелью
- при взгляде на мачехин рот сразу представляется профессионализм в технике
орального секса...
      Марина не удивилась бы, узнав, что Наталья, будучи помоложе, работала
проституткой по вызову (для панельной она была слишком роскошна и
претенциозна). Или, например, снималась в порнофильмах. По ее мнению,
Наталья должна была, просто обязана по жанру, изменять отцу; но отец,
кажется, жил спокойно: не изменяла или не знал.
      Марина была убеждена, что рано или поздно этот брак рухнет, так или
иначе - но распадется, и Наталья покажет, наконец, свое истинное лицо отцу
(остальным-то это лицо было ясно с первого взгляда!): либо откроются ее
шашни на стороне, либо она бросит отца, если найдет себе другого идиота, еще
богаче...

Пить вредно. Курить тоже...

      Врач качал головой: "Здоровы, юноша. Клептоманы, чтоб вы знали, своих
краж, как правило, не забывают. Они получают от них острое удовольствие и
потом долго смакуют... Просто у вас нервная система не совсем в порядке,
переутомление имеется... Впрочем, если будете так продолжать, то и нарушения
психики не замедлят появиться. Вот вам рецептик на таблеточки
успокоительные, принимать три раза в день... Алкоголь не употреблять в
течение всего курса лечения. Да и вообще - не следовало бы злоупотреблять. А
то не только память станет пропадать, а кое-что еще, чтоб вы знали. Пока вас
девушки интересуют - не советую совмещать их с алкоголем. Так-то, юноша..."
      Стасик вышел на улицу оглушенный. Разумеется, ему вовсе не хотелось,
чтобы психиатр обнаружил у него какие-то расстройства, но... Но это бы все
объяснило, вот в чем дело! А теперь - он здоров, и ничего не понятно.
      Галка - та вообще не поверила в эту историю с подвалом. Губы поджала,
глаза сузила, а потом сказала: "Знаешь, Стас, если ты завел кого-то, то
лучше так прямо и скажи. А рассказывать мне сказки для младшего дошкольного
возраста не надо".
      Потом были Галкины слезы и клятвенные заверения Стасика, что все это
чистая правда, что женщину ту он раньше в глаза не видел, и что-то с ним
странное приключается в последнее время, и с головой у него явно проблемы...
      Он уж почти отважился рассказать в подтверждение о ловле спелых звезд
на крыше пятиэтажки, как Галя вставила: "и с алкоголем тоже!"; и история так
и заглохла где-то в глубинах его гортани... И снова Стасик клялся, что
сходит, наконец, к психиатру...
      Вот, сходил. С чем пришел, с тем и ушел.
      Страшно захотелось курить. Он бросил уже три месяца назад, и так
трудно, так мучительно бросал, - не следовало бы теперь... Но мочи нет, как
захотелось! В такой нервной ситуации - как не закурить?
      И Стасик направился к ближайшему ларьку. Купив "Парламент" и зажигалку,
- она неприятно напомнила ему тот инцидент в магазине, - он попытался
прикурить, но порывы холодного ветра сбивали пламя. Стасик развернулся
спиной к ветру, склонился к зажигалке и тут - боковым зрением - увидел
что-то странное: какое-то резкое движение. Подняв глаза, он еще успел
заметить, как какой-то паренек в синей куртке подпрыгнул, словно наступил на
пружину и та откинула его за крайний киоск.
      Стасику было о чем подумать, голова его была прочно занята безответными
вопросами, которые только разбередил в нем визит к психиатру, и посему,
пожав плечами - мол, всякие странности в жизни бывают, - он с наслаждением
затянулся и побрел в сторону метро "Новослободская". Он шел не спеша,
надеясь, что мысли как-то сами придут в порядок, и он вдруг поймет, что с
ним на самом деле происходит... Он заново перебирал в уме все эти недавние
события, пытаясь восстановить самую крайнюю точку воспоминаний, нащупать
грань, отделявшую сознание от беспамятства... Что он делал в тот момент?
Почему, например, сел на метро и поехал в центр? Как забрался на крышу? Что
произошло после предложения бомжихи отработать десятку? Но память решительно
бастовала и отказывалась подсунуть ему хоть что-нибудь вразумительное.
      Стасик миновал лотки с выпечкой и сладким, но вдруг притормозил и пошел
обратно: нужно было купить хлеб, да и пряники не помешали бы...
      Похоже, что парнишка в синей куртке все еще упражнялся в скачках: снова
Стасик стал свидетелем его стремительного подпрыгивания с последующим
исчезновением за одним из киосков.
      "Прячется от кого-то", - подумал Стасик. Мысль показалась ему забавной
и, главное, отвлекала его от собственных грустных мыслей, и теперь он шел,
оглядываясь время от времени, чтобы наткнуться вновь на смешные подскоки и
чужую игру в прятки. Но что-то мальчишку было больше не видать, и Стасик
вновь погрузился в размышления. Только садясь в поезд метро, он приметил
потрепанную синюю куртку, пулей промчавшуюся мимо его вагона и вскочившую в
соседний.
      Всю дорогу паренек смирно простоял в толпе пассажиров, затылком к
Стасику, и лишь подъезжая к "Бабушкинской", на которой Стасик выходил, резво
развернулся к дверям и даже слегка растолкал соседей, желая оказаться первым
у дверей.
      Тут-то Стасика внезапно осенило: паренек следил за ним!
      Догадку следовало проверить и Стасик, быстро поднявшись наверх,
притаился за одним из ларьков.
      Парнишка в синей куртенке растерянно крутился в разные стороны, встав
посреди площадки перед входом в метро, вытягивал шею, обшаривал глазами
прохожих. У Стасика была неплохая возможность его рассмотреть: невысок,
молод, лет двадцать максимум; волосы под вязаной шапочкой не видны, но
светлые кожа и глаза выдавали русую масть. Морда проказливая, глаза быстрые,
смешливые, - нахаленок, одним словом. Воришка? Стасик пошарил по карманам:
вроде бы все на месте.
      Стасик был уверен, что никогда раньше Нахаленка не видел и с ним не
знаком. Однако выходило, что раз парнишка за Стасиком следит, то он Стасика
знает? Интересная картина получается...
      Стасик вышел из укрытия и направился к киоску с дисками, краем глаза не
упуская синюю куртку из поля зрения. Куртка враз присмирела, перестала
крутиться и выжидательно приткнулась у лотка с книжками. Стасик двинулся,
оглянулся: куртка тоже двинулась, но тут же развернулась к очередному лотку.
Сомнений не было: парнишка следил за Стасиком.
      Рука, не внемля доводам разума, снова нашарила сигареты и зажигалку. И