Страница:
Вилли удивительно легкой для его грузного тела походкой направился в свой угол и протянул руки секундантам. Те с усердием стали натягивать и шнуровать боксерские перчатки.
Андрей смотрел на широкую спину боксмайстера, покрытую редкими рыжими волосами, и отвращение, возникшее в первое мгновенье, переходило в негодование. Вот это животное, старательно растирающее подошвами боксерских ботинок скрипучую канифоль, является эсэсовским палачом, грозой Бухенвальда. Это он пытает политических заключенных в темных карцерах, ломая им руки и ноги, это он, в угоду своим хозяевам, для потехи, ударом кулака убивает неповинных людей, это он участвовал в зверском убийстве товарища Тельмана…
Одно упоминание о боксмайстере Вилли наводило страх на заключенных, а вид его приводил в трепет. Но Андрей не испытывал страха. Он не боялся палача. Он жаждал только одного — скорее схватиться с ним в центре ринга, скорее пустить в ход перчатки.
Судья на ринге, на этот раз уголовник, дал команду начинать состязание. Секундометрист перевернул песочные часы и ударил в подвешенную железку:
— Первый раунд!
Боксеры пошли друг другу навстречу. И чем ближе они сходились, тем отчетливее становилась видна разница между ними. Рядом с громадной фигурой Вилли худощавый Андрей выглядел почти мальчиком.
Противники сошлись в центре ринга. Передвигаясь легкими скользящими шагами, они пристально следили друг за другом, следили за каждым движением, старательно выбирая мгновенье для начала атаки.
Первым бросился вперед Вилли. Его прямые удары с дальней дистанции доставили немало хлопот Андрею. Ради сохранения сил Бурзенко вынужден был обороняться, активно обороняться. Но Вилли быстро приспособился к тактике Бурзенко. Обманывая ложными выпадами, Вилли удачно провел несколько ударов.
В первые же секунды боя Андрей понял, что перед ним опытный, коварный боксер, владеющий разнообразной техникой и всевозможными приемами. И победить такого будет трудно. Очень трудно.
Вилли, чуть наклонив квадратную голову, упрямо шел вперед, стремясь захватить инициативу. И это ему почти удалось. Андрей едва успевал отбиваться двумя руками: его встречные удары хотя и пробивали защиту боксмайстера, но не останавливали бурного натиска. Такого с Андреем еще не бывало. Он мысленно выругался и снова пытался сдержать, остановить натиск. Нет, не получилось. Вилли надвигался, невозмутимо спокойный и бесчувственный, как стена. И хотя Андрей наносил сам не меньше ударов, чем получал, он понимал, что инициатива ускользает из его рук. Вилли атаковал беспрерывно, осыпая русского боксера автоматически ровными, тяжелыми ударами, словно бросал на Андрея пудовые гири. И с каждой минутой тяжесть ударов усиливалась. Продолжать бой в таком темпе становилось очень опасным. Надо менять тактику!
Андрей, пригнувшись под бьющую руку, пытался приблизиться к волосатому телу Вилли, сойтись с ним на ближней дистанции. Уж тут-то он покажет ему! Но Вилли умело избегал сближения и продолжал осыпать русского ударами с дальней дистанции. Так он чувствовал себя хозяином положения. Длина рук создавала ему значительное преимущество.
Но Андрей все-таки заставил нациста принять ближний бой. «Ну, держись, боксмайстер!» — мелькнуло в голове Андрея, когда они сблизились и он пустил в ход свои излюбленные удары снизу, удары, от которых многие побывали на полу.
Однако на этот раз его надежды не оправдались. Вилли, только что старательно избегавший сближения, с удовольствием принял бой на короткой дистанции. Обдавая Андрея горячим дыханием, он интенсивно заработал руками.
Уголовники вне себя от восторга: наконец-то собьют спесь с проклятого русского! Наконец-то кулаки доблестного арийца утвердят превосходство высшей расы! Зеленые, обступившие со всех сторон ринг, шумели, гудели, торжествовали. Выкриками, свистом, аплодисментами приветствовали они каждый удачный маневр Вилли, каждую удачную атаку.
— Рус, ложись!
— Капут!
— Сдавайся!
Политические тревожно молчали. Даже самые несведущие в спорте понимали, что на ринге творится что-то неладное. Этот бой не похож на все предыдущие. Андрей торопливо отступал. Андрей избегал сближения. Андрею приходилось туго… И никто из друзей не может ему помочь. Тысячи взглядов скрестились на русском боксере. Держись, Андрей!
Удар гонга развел противников. Положив отяжелевшие руки на упругие веревки, Андрей широко открытым ртом жадно глотал воздух. Гарри Миттильдорп торопливо вытирал мокрой тряпкой воспаленный лоб и грудь боксера.
Встреча, судя по первому раунду, складывалась не в его пользу. Это Андрей уже понял. И напрасно Гарри шепчет успокаивающие слова, ободряет. «Нет, друг, ты же сам отлично понимаешь, что я сегодня проигрываю», — думал Бурзенко.
Конечно, будь эта встреча не в концлагере, а на воле, еще неизвестно, кому бы из них присудили победу! Но здесь, когда вокруг ринга кровожадные лица врагов, когда эти враги являются и судьями поединка, здесь нечего рассчитывать на объективную оценку, на справедливое судейство. Выиграть бой даже по очкам ему все равно не удастся. Немецкие уголовники сделают все, чтобы он проиграл.
В этом, почти безвыходном, положении успех может принести только явное преимущество или нокаут, чистая победа. Но как добиться ее, когда инициатива ускользает из рук? Как бросить противника на землю, когда он превосходит, в весе почти на двадцать килограммов? Трудно думать о победе, когда еле успеваешь защищаться.
Второй раунд был таким же, как и первый. Андрей, избегая сближения, уходил от боксмайстера шагами в сторону. Защищался отскоками, уклонами, парировал тяжелые удары подставками и отбивами. А мозг напряженно работал, анализировал ход боя, распутывал паутину атак, которую плел искусный враг. Глаза Андрея фиксировали каждое дыхание, каждый взмах руки, поворот корпуса, движение ног фашиста. У него, кажется, нет промахов! Он бьет, умело защищаясь, и, не забывая об опасности, атакует. Его атаки стремительны, но не сумбурны, удары резки, но не торопливы. Где же выход? Где же ключ к победе? Неужели у этого зверя нет уязвимого места?
В третьем раунде Вилли все также наседал и бомбардировал Андрея тяжелыми ударами. Он упрямо шел вперед. Но в его действиях начала появляться какая-то нервозность. Упорство русского стало раздражать Вилли. Он не привык, чтобы его жертвы защищались.
В разгаре поединка Вилли ударил Андрея открытой перчаткой. Он целил в лицо, но Бурзенко успел защититься и подставить плечо. На плече, словно кровавая печать, вспыхнули багровые полосы. По правилам бить открытой перчаткой не разрешается: за такой запрещенный удар судья обязан наказать виновника. Андрей выразительно взглянул на судью, но уголовник сделал вид, что ничего не заметил.
Пытаясь скорее сломить сопротивление русского, Вилли стал все чаще применять запрещенные приемы: бил открытой перчаткой, локтем, наносил удары по затылку и ниже пояса. Из толпы зрителей, особенно из задних рядов, раздавались негодующие выкрики. В минутный перерыв судья вынужден был подойти к Вилли и сделать ему дружеское замечание. Помощник палача, разгоряченный боем, вспыхнул. Ему осмеливаются указывать! Он вскочил и коротко размахнулся. Судья, подброшенный сильным и точным ударом, свалился под натянутые веревки.
Переступив через судью, Вилли медленно двинулся к русскому.
Начался неравный бой. Бой без судьи, без ограничения времени, без правил.
Бурзенко парировал два прямых удара и, не принимая ближнего боя, отскочил в сторону. Отскакивая, он успел нанести Вилли короткий удар снизу по корпусу.
Андрей вел бой. Он защищался и контратаковал. Его точные прямые удары доставляли много хлопот нацисту. Благодаря им Андрей все время не допускал к себе взбешенного помощника палача. Тот упрямо лез вперед, стремился сблизиться, чтобы пустить в ход не только кулаки.
«А что, если?.. — мелькнула в голове Андрея дерзкая мысль. — А что если попытаться усыпить бдительность Вилли, заставить хотя бы на мгновенье ослабить защиту?..» Но Вилли опытный и коварный враг. Чтобы усыпить его бдительность, нужно большое самообладание и выдержка, нужно хотя бы несколько ударов принять на себя, а иначе он не поверит. А если принять удары, дать им достигнуть цели, где гарантия, что они не потрясут, не подорвут те силы, которые будут так необходимы в решающее мгновенье? Сможет ли Андрей сохранить в таком бурном темпе необходимую энергию для сокрушающего удара? Но сейчас спасти Бурзенко может только решающий удар.
Кровь стучит молоточками в висках Андрея, во рту пересохло, липкий пот застилал глаза. Другого выхода нет… И он решился: пан или пропал! Он пошел на сближение. Вилли принял это как должное.
Мобилизуя все свое мастерство на защиту от сильных ударов, Бурзенко стал все чаще и чаще задерживаться в ближнем бою. Задерживаться, но не для ведения боя. Едва только они сближались, едва только Вилли готовился обрушить на Андрея град коротких ударов снизу, он прижимался к врагу вплотную и обнимал его, буквально повисал на нем. Вилли сначала останавливал бой, пытаясь стряхнуть русского, потом стал грубо отталкивать.
— Вилли, давай! — вопят зеленые.
— Добивай!
Но Вилли не торопился. Он еще не верил в «усталость» Андрея. Быстро работая руками, Вилли слегка открывал свой подбородок. Он делает вид, что, забываясь в пылу схватки, открывает подбородок.
Подбородок открыт. Он рядом! Но Андрей, сдерживая искушение, медлит, не бьет. Он знает — это прием. Он видит — это испытание. Стоит только сделать малейшее движение; угрожающее подбородку, стоит только начать атаку, как тут же встретишь на своем пути перчатку Вилли. Ведь не напрасно тот перенес вес тела на левую ногу, а правую, облегченную, поставил на носок! Малейшая опасность — и Вилли легким толчком перенесет вес тела на другую ногу, что даст ему возможность сделать отклон назад или в сторону.
Андрей сдержал себя. Он не бросился вперед, чего так страстно ждал Вилли. Русский мастер продолжал защищаться, отвечать ударами, словно он не заметил открытого подбородка. Бурзенко всеми действиями старался показать, что устал и думает только о защите. Ему бы лишь продержаться, не попасть под рычаги Вилли.
Вилли презрительно улыбнулся. В его зрачках вспыхнули зеленые огоньки. Он стремился загнать русского в угол ринга. Там он покончит с ним!
Андрей, прижатый к веревкам, отчаянно защищался. Но противостоять натиску не мог. Вилли наседал.
Зеленые бурно выражают свой восторг. Они скандируют хором:
— Вил-ли! Гут-гут!
Атаки немца следовали одна за другой. Он рвался в ближний бой и в азарте стал забывать, даже пренебрегать защитой.
Андрей этого только и ждал. Была не была! Он сделал вид, будто сейчас снова поспешно отступит. Чтобы противник поверил в это, Андрей поступил так, как обычно защищаются при отступлении. Он наложил предплечья на руки противника, и тот не в состоянии был ударить. Вилли, поняв этот маневр, тоже решил отскочить назад, а затем, спружинив, тут же снова всей тяжестью обрушиться на русского. Он не даст ему уйти!
И в тот миг, когда Вилли оторвался от пола, когда он на мгновенье очутился в воздухе, Андрей сильно и резко, с поворотом всего корпуса ударил правой снизу в открытый квадратный подбородок…
В этот удар Андрей вложил все: последний сгусток сил и ненависти, жажду расплаты за погибших друзей и месть за подлое убийство товарища Тельмана…
То, что произошло на ринге, было для зрителей совершенно неожиданным. Вилли странно дернулся головой, на секунду окаменел и, словно подрубленное дерево, рухнул у ног Бурзенко.
На поляне воцарилась необычайная тишина. Из задних рядов, расталкивая удивленных уголовников, к рингу пробивались десятки русских военнопленных. Они спешили к Андрею, готовые по первому сигналу встать за него стеной.
Глава тридцать четвертая
Глава тридцать пятая
Андрей смотрел на широкую спину боксмайстера, покрытую редкими рыжими волосами, и отвращение, возникшее в первое мгновенье, переходило в негодование. Вот это животное, старательно растирающее подошвами боксерских ботинок скрипучую канифоль, является эсэсовским палачом, грозой Бухенвальда. Это он пытает политических заключенных в темных карцерах, ломая им руки и ноги, это он, в угоду своим хозяевам, для потехи, ударом кулака убивает неповинных людей, это он участвовал в зверском убийстве товарища Тельмана…
Одно упоминание о боксмайстере Вилли наводило страх на заключенных, а вид его приводил в трепет. Но Андрей не испытывал страха. Он не боялся палача. Он жаждал только одного — скорее схватиться с ним в центре ринга, скорее пустить в ход перчатки.
Судья на ринге, на этот раз уголовник, дал команду начинать состязание. Секундометрист перевернул песочные часы и ударил в подвешенную железку:
— Первый раунд!
Боксеры пошли друг другу навстречу. И чем ближе они сходились, тем отчетливее становилась видна разница между ними. Рядом с громадной фигурой Вилли худощавый Андрей выглядел почти мальчиком.
Противники сошлись в центре ринга. Передвигаясь легкими скользящими шагами, они пристально следили друг за другом, следили за каждым движением, старательно выбирая мгновенье для начала атаки.
Первым бросился вперед Вилли. Его прямые удары с дальней дистанции доставили немало хлопот Андрею. Ради сохранения сил Бурзенко вынужден был обороняться, активно обороняться. Но Вилли быстро приспособился к тактике Бурзенко. Обманывая ложными выпадами, Вилли удачно провел несколько ударов.
В первые же секунды боя Андрей понял, что перед ним опытный, коварный боксер, владеющий разнообразной техникой и всевозможными приемами. И победить такого будет трудно. Очень трудно.
Вилли, чуть наклонив квадратную голову, упрямо шел вперед, стремясь захватить инициативу. И это ему почти удалось. Андрей едва успевал отбиваться двумя руками: его встречные удары хотя и пробивали защиту боксмайстера, но не останавливали бурного натиска. Такого с Андреем еще не бывало. Он мысленно выругался и снова пытался сдержать, остановить натиск. Нет, не получилось. Вилли надвигался, невозмутимо спокойный и бесчувственный, как стена. И хотя Андрей наносил сам не меньше ударов, чем получал, он понимал, что инициатива ускользает из его рук. Вилли атаковал беспрерывно, осыпая русского боксера автоматически ровными, тяжелыми ударами, словно бросал на Андрея пудовые гири. И с каждой минутой тяжесть ударов усиливалась. Продолжать бой в таком темпе становилось очень опасным. Надо менять тактику!
Андрей, пригнувшись под бьющую руку, пытался приблизиться к волосатому телу Вилли, сойтись с ним на ближней дистанции. Уж тут-то он покажет ему! Но Вилли умело избегал сближения и продолжал осыпать русского ударами с дальней дистанции. Так он чувствовал себя хозяином положения. Длина рук создавала ему значительное преимущество.
Но Андрей все-таки заставил нациста принять ближний бой. «Ну, держись, боксмайстер!» — мелькнуло в голове Андрея, когда они сблизились и он пустил в ход свои излюбленные удары снизу, удары, от которых многие побывали на полу.
Однако на этот раз его надежды не оправдались. Вилли, только что старательно избегавший сближения, с удовольствием принял бой на короткой дистанции. Обдавая Андрея горячим дыханием, он интенсивно заработал руками.
Уголовники вне себя от восторга: наконец-то собьют спесь с проклятого русского! Наконец-то кулаки доблестного арийца утвердят превосходство высшей расы! Зеленые, обступившие со всех сторон ринг, шумели, гудели, торжествовали. Выкриками, свистом, аплодисментами приветствовали они каждый удачный маневр Вилли, каждую удачную атаку.
— Рус, ложись!
— Капут!
— Сдавайся!
Политические тревожно молчали. Даже самые несведущие в спорте понимали, что на ринге творится что-то неладное. Этот бой не похож на все предыдущие. Андрей торопливо отступал. Андрей избегал сближения. Андрею приходилось туго… И никто из друзей не может ему помочь. Тысячи взглядов скрестились на русском боксере. Держись, Андрей!
Удар гонга развел противников. Положив отяжелевшие руки на упругие веревки, Андрей широко открытым ртом жадно глотал воздух. Гарри Миттильдорп торопливо вытирал мокрой тряпкой воспаленный лоб и грудь боксера.
Встреча, судя по первому раунду, складывалась не в его пользу. Это Андрей уже понял. И напрасно Гарри шепчет успокаивающие слова, ободряет. «Нет, друг, ты же сам отлично понимаешь, что я сегодня проигрываю», — думал Бурзенко.
Конечно, будь эта встреча не в концлагере, а на воле, еще неизвестно, кому бы из них присудили победу! Но здесь, когда вокруг ринга кровожадные лица врагов, когда эти враги являются и судьями поединка, здесь нечего рассчитывать на объективную оценку, на справедливое судейство. Выиграть бой даже по очкам ему все равно не удастся. Немецкие уголовники сделают все, чтобы он проиграл.
В этом, почти безвыходном, положении успех может принести только явное преимущество или нокаут, чистая победа. Но как добиться ее, когда инициатива ускользает из рук? Как бросить противника на землю, когда он превосходит, в весе почти на двадцать килограммов? Трудно думать о победе, когда еле успеваешь защищаться.
Второй раунд был таким же, как и первый. Андрей, избегая сближения, уходил от боксмайстера шагами в сторону. Защищался отскоками, уклонами, парировал тяжелые удары подставками и отбивами. А мозг напряженно работал, анализировал ход боя, распутывал паутину атак, которую плел искусный враг. Глаза Андрея фиксировали каждое дыхание, каждый взмах руки, поворот корпуса, движение ног фашиста. У него, кажется, нет промахов! Он бьет, умело защищаясь, и, не забывая об опасности, атакует. Его атаки стремительны, но не сумбурны, удары резки, но не торопливы. Где же выход? Где же ключ к победе? Неужели у этого зверя нет уязвимого места?
В третьем раунде Вилли все также наседал и бомбардировал Андрея тяжелыми ударами. Он упрямо шел вперед. Но в его действиях начала появляться какая-то нервозность. Упорство русского стало раздражать Вилли. Он не привык, чтобы его жертвы защищались.
В разгаре поединка Вилли ударил Андрея открытой перчаткой. Он целил в лицо, но Бурзенко успел защититься и подставить плечо. На плече, словно кровавая печать, вспыхнули багровые полосы. По правилам бить открытой перчаткой не разрешается: за такой запрещенный удар судья обязан наказать виновника. Андрей выразительно взглянул на судью, но уголовник сделал вид, что ничего не заметил.
Пытаясь скорее сломить сопротивление русского, Вилли стал все чаще применять запрещенные приемы: бил открытой перчаткой, локтем, наносил удары по затылку и ниже пояса. Из толпы зрителей, особенно из задних рядов, раздавались негодующие выкрики. В минутный перерыв судья вынужден был подойти к Вилли и сделать ему дружеское замечание. Помощник палача, разгоряченный боем, вспыхнул. Ему осмеливаются указывать! Он вскочил и коротко размахнулся. Судья, подброшенный сильным и точным ударом, свалился под натянутые веревки.
Переступив через судью, Вилли медленно двинулся к русскому.
Начался неравный бой. Бой без судьи, без ограничения времени, без правил.
Бурзенко парировал два прямых удара и, не принимая ближнего боя, отскочил в сторону. Отскакивая, он успел нанести Вилли короткий удар снизу по корпусу.
Андрей вел бой. Он защищался и контратаковал. Его точные прямые удары доставляли много хлопот нацисту. Благодаря им Андрей все время не допускал к себе взбешенного помощника палача. Тот упрямо лез вперед, стремился сблизиться, чтобы пустить в ход не только кулаки.
«А что, если?.. — мелькнула в голове Андрея дерзкая мысль. — А что если попытаться усыпить бдительность Вилли, заставить хотя бы на мгновенье ослабить защиту?..» Но Вилли опытный и коварный враг. Чтобы усыпить его бдительность, нужно большое самообладание и выдержка, нужно хотя бы несколько ударов принять на себя, а иначе он не поверит. А если принять удары, дать им достигнуть цели, где гарантия, что они не потрясут, не подорвут те силы, которые будут так необходимы в решающее мгновенье? Сможет ли Андрей сохранить в таком бурном темпе необходимую энергию для сокрушающего удара? Но сейчас спасти Бурзенко может только решающий удар.
Кровь стучит молоточками в висках Андрея, во рту пересохло, липкий пот застилал глаза. Другого выхода нет… И он решился: пан или пропал! Он пошел на сближение. Вилли принял это как должное.
Мобилизуя все свое мастерство на защиту от сильных ударов, Бурзенко стал все чаще и чаще задерживаться в ближнем бою. Задерживаться, но не для ведения боя. Едва только они сближались, едва только Вилли готовился обрушить на Андрея град коротких ударов снизу, он прижимался к врагу вплотную и обнимал его, буквально повисал на нем. Вилли сначала останавливал бой, пытаясь стряхнуть русского, потом стал грубо отталкивать.
— Вилли, давай! — вопят зеленые.
— Добивай!
Но Вилли не торопился. Он еще не верил в «усталость» Андрея. Быстро работая руками, Вилли слегка открывал свой подбородок. Он делает вид, что, забываясь в пылу схватки, открывает подбородок.
Подбородок открыт. Он рядом! Но Андрей, сдерживая искушение, медлит, не бьет. Он знает — это прием. Он видит — это испытание. Стоит только сделать малейшее движение; угрожающее подбородку, стоит только начать атаку, как тут же встретишь на своем пути перчатку Вилли. Ведь не напрасно тот перенес вес тела на левую ногу, а правую, облегченную, поставил на носок! Малейшая опасность — и Вилли легким толчком перенесет вес тела на другую ногу, что даст ему возможность сделать отклон назад или в сторону.
Андрей сдержал себя. Он не бросился вперед, чего так страстно ждал Вилли. Русский мастер продолжал защищаться, отвечать ударами, словно он не заметил открытого подбородка. Бурзенко всеми действиями старался показать, что устал и думает только о защите. Ему бы лишь продержаться, не попасть под рычаги Вилли.
Вилли презрительно улыбнулся. В его зрачках вспыхнули зеленые огоньки. Он стремился загнать русского в угол ринга. Там он покончит с ним!
Андрей, прижатый к веревкам, отчаянно защищался. Но противостоять натиску не мог. Вилли наседал.
Зеленые бурно выражают свой восторг. Они скандируют хором:
— Вил-ли! Гут-гут!
Атаки немца следовали одна за другой. Он рвался в ближний бой и в азарте стал забывать, даже пренебрегать защитой.
Андрей этого только и ждал. Была не была! Он сделал вид, будто сейчас снова поспешно отступит. Чтобы противник поверил в это, Андрей поступил так, как обычно защищаются при отступлении. Он наложил предплечья на руки противника, и тот не в состоянии был ударить. Вилли, поняв этот маневр, тоже решил отскочить назад, а затем, спружинив, тут же снова всей тяжестью обрушиться на русского. Он не даст ему уйти!
И в тот миг, когда Вилли оторвался от пола, когда он на мгновенье очутился в воздухе, Андрей сильно и резко, с поворотом всего корпуса ударил правой снизу в открытый квадратный подбородок…
В этот удар Андрей вложил все: последний сгусток сил и ненависти, жажду расплаты за погибших друзей и месть за подлое убийство товарища Тельмана…
То, что произошло на ринге, было для зрителей совершенно неожиданным. Вилли странно дернулся головой, на секунду окаменел и, словно подрубленное дерево, рухнул у ног Бурзенко.
На поляне воцарилась необычайная тишина. Из задних рядов, расталкивая удивленных уголовников, к рингу пробивались десятки русских военнопленных. Они спешили к Андрею, готовые по первому сигналу встать за него стеной.
Глава тридцать четвертая
— Разойдись! Разойдись!
Из-за бараков выскочили лагерные полицейские. У каждого в руке была увесистая палка или плеть. Лагершутце не скупились на удары. Узники быстро покидали поляну.
Несколько полицейских, растолкав политических, окружили Андрея. Бурзенко еще не успел переодеться. Он стоял в трусах и расшнуровывал перчатки.
Старший полицай огрел боксера палкой:
— Топай!
— Дай штаны надеть.
— Топай, тебе говорят! Шевелись!
Андрей, схватив одежду в охапку, стал искать глазами друзей. Но рядом их уже не было. Гарри Миттильдорпа, Мищенко и других политических погнали к баракам. Мищенко, закрывая руками голову, все время оглядывался на Андрея. Уголовники тоже бежали в сторону своих блоков.
Андрея толкали в спину, били палками и плетками. Его вели в карцер. Бурзенко шел злой, усталый и растерянный.
В полутемном карцере из всех углов веяло сыростью. Но Андрей ни на что не обращал внимания. У него кружилась голова, тошнило. Неравный поединок обессилил его. Предательская слабость разлилась по всему телу. Думать и соображать он не мог. В голове стоял какой-то неприятный звон.
Бурзенко устало подошел к деревянной койке и повалился на нее. Ему вдруг ужасно захотелось спать. «Надо бы хоть одеться», — сквозь дремоту подумал он, но так и не встал с койки. Он только снял боксерские перчатки и положил их под голову…
Он спал долго. Проснулся от странной тишины и лежал, не открывая глаз. Он догадывался, что уже наступило утро. Но почему-то не было слышно привычной суеты утренней побудки, не, раздавалась ругань блок-фюрера и его помощников.
Открыв глаза, боксер привстал от удивления. Где он? Как сюда попал? Андрей осмотрелся. Сквозь маленькое решетчатое окошко пробивается свет. Он лежит на голых досках грубой койки, накрытый ватным стеганым одеялом. Таким одеялом он не укрывался уже несколько лет. Перевел взгляд на дверь. Она массивная, окованная цинковым железом. И сразу вспомнилось все: вчерашний день, отчаянный поединок с Вилли, налет полицейских… Значит, он в карцере!
От этого открытия Андрею стало не по себе. Неужели зеленые хотят отомстить ему?
Андрей сел на койку. Рядом на табуретке оказалась еда. От изумления невольно вырвалось восклицание: перед ним лежал кусок вареного мяса, ломоть настоящего белого хлеба, кусок сахара и чашка с макаронами.
Что это значит? Если он действительно в карцере, то почему здесь теплое одеяло и такая еда?
Андрей читал в романах, что узников, приговоренных к смерти, перед казнью содержат в хороших условиях и дают самую лучшую пищу.
Аппетит сразу пропал. Андрей стал барабанить кулаками в дверь. Потом долго стучал ногами. Но никто не отзывался.
Устав, Бурзенко вернулся к койке, лег и закутался одеялом. Попробовал уснуть, но не смог. Хотелось есть. Вздохнув, он протянул руку и взял кусок мяса.
Вчера Рихард сообщил, что гитлеровская служба безопасности внесла номер Андрея в список узников, которых должны вызвать к третьему окошку.
По заданию центра Кюнг организовал «разгон» зрителей боксерского поединка. Полицейским — политическим заключенным — удалось, не вызывая подозрений, доставить боксера в безопасное место. Однако зеленые пронюхали, где находится Андрей, и сообщили дежурному офицеру. Тот велел схватить боксера. Послали двух солдат. Кюнг видел, как они протопали в сторону карцера…
Кюнг неторопливо шагал вдоль колючей проволоки. Он ждал. Рядом прогуливались узники. Их тоскливые взгляды обращены за ограду.
Из дверей больницы вышел полицейский. Кюнг присмотрелся — чех Владислав. Не спеша двинулся навстречу.
Когда они поровнялись, Владислав позвал Кюнга. Тот вытянулся по швам перед полицейским. На них никто не обращал внимания.
— Все в порядке, Андрей в подвале, — доложил шепотом Владислав и пошел дальше.
Николай Кюнг, не оглядываясь, направился в противоположную сторону. Он улыбался. Бурзенко уберегли от когтей гестапо! Недели две он поживет в мертвецкой, куда складывают трупы умерших от болезней. В этот подвал эсэсовцы никогда не заглядывают, — боятся заразиться тифом. А там видно будет…
Пробившиеся сквозь тучи лучи солнца выхватили из сумрака вершину далекой горы, которая зеленым колоколом величественно поднималась над своими меньшими собратьями. Николай Кюнг долго смотрел на вершину. Там, если идти вот так, на юго-запад, поднимаются еще более высокие горы — Альпы. Они украшены белоснежными шапками вечных льдов, а долины хранят тепло и наполнены солнцем. Там Швейцария, родина его отца, родина его предков…
Полвека назад молодой швейцарец, пастух Фредерик Фердинанд, носящий громкую фамилию древних вождей франкских племен Конунгов, подрядился к русской помещице Софье Ивановой и, вместе с закупленным ею породистым скотом сементальской породы, прибыл на заработки в чужую снежную Россию. Прощаясь с родными, он уверенно говорил: «Не волнуйтесь, я еще вернусь. Соберу состояние и приеду!» Но состояния в России он не собрал. Домой вернуться тоже не пришлось. Встретилась ему на Смоленщине голубоглазая россиянка с длинной светлою косой и веселыми ямочками на щеках. И забыл Фредерик Фердинанд Конунг свою далекую теплую родину, ждущих его родственников, друзей. Всего себя, молодого, жизнерадостного, энергичного положил к ее маленьким, обутым в крестьянские лапти, ногам.
Ефросиния Кудряшова была такая же обездоленная, как Фердинанд. Обрусев, он стал Федором Ивановичем Кюнгом и навсегда полюбил холодную, но приветливую страну, родину любимой подруги, родину своих детей.
Октябрьскую революцию Кюнги встретили радостно. Она дала крестьянам землю, которой всегда так не хватало, дала свободу. Многочисленная трудолюбивая семья зажила счастливо. В доме появился достаток, дети пошли учиться, выросли. Сын Иван добровольцем ушел в Красную Армию, стал офицером-танкистом. Герман, горячий, страстный комсомолец, еще до войны уехал по комсомольской путевке на Дальний Восток строить новые города. Третий брат — Григорий — имел склонность к механике, его золотые руки много сделали для родного колхоза. А когда осенью 1941 года в село нагрянули фашисты и гитлеровцы предложили ему сотрудничать с ними, Григорий не предал своей Родины. Немцы сожгли его в колхозной бане…
За два года до начала войны молодой учитель истории Николай Кюнг был призван в армию и стал пограничником, служил в Брестской крепости. Он и его товарищи первыми приняли вероломный удар фашистской Германии, первыми встретили огнем гитлеровские войска. Но, смятые в неравном бою многочисленным сильным врагом, отступали, отчаянно защищая каждую пядь родной земли. Будучи уже пленником, Николай, не щадя своей жизни, боролся с фашистами.
Осенние прозрачные туманы поднимались из долины, окутывая горы. Кюнг смотрел на потемневшие вершины. Пусть живет в благополучии родина его предков, пусть тепло и солнце никогда не покидают ее плодородные долины. А он — гражданин великой Страны Советов — всеми узами связан с Россией. Его сердце принадлежит ей. И, если потребуется, он отдаст кровь по капле за эту свою настоящую родину.
Кюнг смотрел на далекие горы, а перед его глазами вставали смоленские леса, крепкие срубы, покрытые свежей смолой, крыльцо, на ступеньках которого обычно поджидали его сын и дочь — третье поколение Кюнгов. Николай крепко верил: настанет день, когда он вернется в родные смоленские края!
Из-за бараков выскочили лагерные полицейские. У каждого в руке была увесистая палка или плеть. Лагершутце не скупились на удары. Узники быстро покидали поляну.
Несколько полицейских, растолкав политических, окружили Андрея. Бурзенко еще не успел переодеться. Он стоял в трусах и расшнуровывал перчатки.
Старший полицай огрел боксера палкой:
— Топай!
— Дай штаны надеть.
— Топай, тебе говорят! Шевелись!
Андрей, схватив одежду в охапку, стал искать глазами друзей. Но рядом их уже не было. Гарри Миттильдорпа, Мищенко и других политических погнали к баракам. Мищенко, закрывая руками голову, все время оглядывался на Андрея. Уголовники тоже бежали в сторону своих блоков.
Андрея толкали в спину, били палками и плетками. Его вели в карцер. Бурзенко шел злой, усталый и растерянный.
В полутемном карцере из всех углов веяло сыростью. Но Андрей ни на что не обращал внимания. У него кружилась голова, тошнило. Неравный поединок обессилил его. Предательская слабость разлилась по всему телу. Думать и соображать он не мог. В голове стоял какой-то неприятный звон.
Бурзенко устало подошел к деревянной койке и повалился на нее. Ему вдруг ужасно захотелось спать. «Надо бы хоть одеться», — сквозь дремоту подумал он, но так и не встал с койки. Он только снял боксерские перчатки и положил их под голову…
Он спал долго. Проснулся от странной тишины и лежал, не открывая глаз. Он догадывался, что уже наступило утро. Но почему-то не было слышно привычной суеты утренней побудки, не, раздавалась ругань блок-фюрера и его помощников.
Открыв глаза, боксер привстал от удивления. Где он? Как сюда попал? Андрей осмотрелся. Сквозь маленькое решетчатое окошко пробивается свет. Он лежит на голых досках грубой койки, накрытый ватным стеганым одеялом. Таким одеялом он не укрывался уже несколько лет. Перевел взгляд на дверь. Она массивная, окованная цинковым железом. И сразу вспомнилось все: вчерашний день, отчаянный поединок с Вилли, налет полицейских… Значит, он в карцере!
От этого открытия Андрею стало не по себе. Неужели зеленые хотят отомстить ему?
Андрей сел на койку. Рядом на табуретке оказалась еда. От изумления невольно вырвалось восклицание: перед ним лежал кусок вареного мяса, ломоть настоящего белого хлеба, кусок сахара и чашка с макаронами.
Что это значит? Если он действительно в карцере, то почему здесь теплое одеяло и такая еда?
Андрей читал в романах, что узников, приговоренных к смерти, перед казнью содержат в хороших условиях и дают самую лучшую пищу.
Аппетит сразу пропал. Андрей стал барабанить кулаками в дверь. Потом долго стучал ногами. Но никто не отзывался.
Устав, Бурзенко вернулся к койке, лег и закутался одеялом. Попробовал уснуть, но не смог. Хотелось есть. Вздохнув, он протянул руку и взял кусок мяса.
* * *
Николай Кюнг не спеша проходит вдоль колючей проволоки по аллее, отведенной для прогулок. Он смотрит на далекие горы, подернутые пеленой тумана, а сам думает об Андрее. Успели полицейские незаметно отвести боксера в больницу, в мертвецкую, или нет?Вчера Рихард сообщил, что гитлеровская служба безопасности внесла номер Андрея в список узников, которых должны вызвать к третьему окошку.
По заданию центра Кюнг организовал «разгон» зрителей боксерского поединка. Полицейским — политическим заключенным — удалось, не вызывая подозрений, доставить боксера в безопасное место. Однако зеленые пронюхали, где находится Андрей, и сообщили дежурному офицеру. Тот велел схватить боксера. Послали двух солдат. Кюнг видел, как они протопали в сторону карцера…
Кюнг неторопливо шагал вдоль колючей проволоки. Он ждал. Рядом прогуливались узники. Их тоскливые взгляды обращены за ограду.
Из дверей больницы вышел полицейский. Кюнг присмотрелся — чех Владислав. Не спеша двинулся навстречу.
Когда они поровнялись, Владислав позвал Кюнга. Тот вытянулся по швам перед полицейским. На них никто не обращал внимания.
— Все в порядке, Андрей в подвале, — доложил шепотом Владислав и пошел дальше.
Николай Кюнг, не оглядываясь, направился в противоположную сторону. Он улыбался. Бурзенко уберегли от когтей гестапо! Недели две он поживет в мертвецкой, куда складывают трупы умерших от болезней. В этот подвал эсэсовцы никогда не заглядывают, — боятся заразиться тифом. А там видно будет…
Пробившиеся сквозь тучи лучи солнца выхватили из сумрака вершину далекой горы, которая зеленым колоколом величественно поднималась над своими меньшими собратьями. Николай Кюнг долго смотрел на вершину. Там, если идти вот так, на юго-запад, поднимаются еще более высокие горы — Альпы. Они украшены белоснежными шапками вечных льдов, а долины хранят тепло и наполнены солнцем. Там Швейцария, родина его отца, родина его предков…
Полвека назад молодой швейцарец, пастух Фредерик Фердинанд, носящий громкую фамилию древних вождей франкских племен Конунгов, подрядился к русской помещице Софье Ивановой и, вместе с закупленным ею породистым скотом сементальской породы, прибыл на заработки в чужую снежную Россию. Прощаясь с родными, он уверенно говорил: «Не волнуйтесь, я еще вернусь. Соберу состояние и приеду!» Но состояния в России он не собрал. Домой вернуться тоже не пришлось. Встретилась ему на Смоленщине голубоглазая россиянка с длинной светлою косой и веселыми ямочками на щеках. И забыл Фредерик Фердинанд Конунг свою далекую теплую родину, ждущих его родственников, друзей. Всего себя, молодого, жизнерадостного, энергичного положил к ее маленьким, обутым в крестьянские лапти, ногам.
Ефросиния Кудряшова была такая же обездоленная, как Фердинанд. Обрусев, он стал Федором Ивановичем Кюнгом и навсегда полюбил холодную, но приветливую страну, родину любимой подруги, родину своих детей.
Октябрьскую революцию Кюнги встретили радостно. Она дала крестьянам землю, которой всегда так не хватало, дала свободу. Многочисленная трудолюбивая семья зажила счастливо. В доме появился достаток, дети пошли учиться, выросли. Сын Иван добровольцем ушел в Красную Армию, стал офицером-танкистом. Герман, горячий, страстный комсомолец, еще до войны уехал по комсомольской путевке на Дальний Восток строить новые города. Третий брат — Григорий — имел склонность к механике, его золотые руки много сделали для родного колхоза. А когда осенью 1941 года в село нагрянули фашисты и гитлеровцы предложили ему сотрудничать с ними, Григорий не предал своей Родины. Немцы сожгли его в колхозной бане…
За два года до начала войны молодой учитель истории Николай Кюнг был призван в армию и стал пограничником, служил в Брестской крепости. Он и его товарищи первыми приняли вероломный удар фашистской Германии, первыми встретили огнем гитлеровские войска. Но, смятые в неравном бою многочисленным сильным врагом, отступали, отчаянно защищая каждую пядь родной земли. Будучи уже пленником, Николай, не щадя своей жизни, боролся с фашистами.
Осенние прозрачные туманы поднимались из долины, окутывая горы. Кюнг смотрел на потемневшие вершины. Пусть живет в благополучии родина его предков, пусть тепло и солнце никогда не покидают ее плодородные долины. А он — гражданин великой Страны Советов — всеми узами связан с Россией. Его сердце принадлежит ей. И, если потребуется, он отдаст кровь по капле за эту свою настоящую родину.
Кюнг смотрел на далекие горы, а перед его глазами вставали смоленские леса, крепкие срубы, покрытые свежей смолой, крыльцо, на ступеньках которого обычно поджидали его сын и дочь — третье поколение Кюнгов. Николай крепко верил: настанет день, когда он вернется в родные смоленские края!
Глава тридцать пятая
Наступила весна 1945 года. Фронт приближался к Берлину. Один за другим падали гарнизоны германских городов. Советские войска стремительно двигались вперед. Час возмездия пробил! Мертвая петля сжимала гитлеровскую империю. Теперь уже никто не сомневался в крахе проклятого третьего рейха.
Гитлеровцы метались между наступающими советскими войсками и армиями союзников. Они торопились замести следы кровавых злодеяний. Панический страх перед неотвратимо приближающейся расплатой еще больше ожесточал людоедов двадцатого века. За годы хозяйничанья в странах Европы они много «поработали», выполняя пресловутый гитлеровский план «обезлюживания». Миллионы людей встретили свою смерть под дулами автоматов или в лагерях смерти. Миллионы людей превратились в пепел. Многочисленные братские могилы покрыли поля. Но, несмотря на безудержный террор и массовые истребления, в концентрационных лагерях и тюрьмах все еще находились сотни тысяч пленников. В эти дни, дни предсмертных судорог, перед главарями фашистского рейха встал сложный вопрос: что делать с уцелевшими заключенными? И в тюрьмах энергичнее загремели автоматы, начались массовые расстрелы политических. По приказу Гиммлера из Освенцима, Дахау, Гросс-Розен и других концлагерей узников поспешно эвакуировали в Тюрингию, направляли в Бухенвальд.
В Бухенвальде день и ночь работала «машина уничтожения». Крематорий не успевал сжигать тела умерщвленных. Между тем колонны измученных людей все прибывали и прибывали.
Жуткие сцены разыгрывались на центральной площади. Тысячи узников, обессиленных многодневными переходами, проходили «естественный отбор». Эсэсовцы ударами палок и прикладов заставляли их перебегать стометровую площадь. Многие несчастные были настолько изнурены, что не могли пробежать это расстояние. Они падали на мощеные камни площади. Падали и вставали на четвереньки, пытались ползти… и снова падали.
— Шнель! Шнель! — эсэсовцы пускали в ход дубинки и приклады.
Над аппель-плацем гремели выстрелы. звучал истерический хохот фашистов, раздавались леденящие душу вопли умирающих…
К вечеру все затихало. Рапортфюрер вызывал через микрофон специальные команды бухенвальдцев:
— Транспорт «Ганс»! Немедленно к воротам!
Узники из команды «Ганс» убирали еще не остывшие тела, грузили их на тележки, отвозили в крематорий…
Вновь прибывших, как правило, первые дни не ставили «на довольствие». Голод безжалостно косил людей. По призыву подпольного интернационального центра заключенные собирали продукты в фонд помощи. Каждый узник добровольно отдавал часть своей мизерной пайки суррогатного хлеба, отливал в бачок по ложке брюквенной баланды. Собранные продукты тайком переправлялись в карантинные бараки.
Трудно было остаться равнодушным, видя, как новички дрожащими руками делят между собой эти драгоценные кусочки черного хлеба и бачки с баландой. Истощенные люди со слезами на глазах выражали благодарность своим неизвестным товарищам.
Вечером десятого февраля 1945 года в Бухенвальд пригнали более четырех тысяч узников из концлагеря Гросс-Розен. Полуживые скелеты медленно двигались к воротам Бухенвальда, неся на руках обессиленных и умерших.
Электрический свет еще не включили, и площадь освещали багровые языки пламени, вырывающиеся из трубы крематория. И на фоне этого дрожащего полусвета брели человеческие тени по пять человек в ряд, заполняя широкую площадь.
Размещать прибывших было некуда, и староста Бухенвальда политзаключенный Ганс Эйден доложил коменданту:
— Герр полковник, концлагерь переполнен. В бараках мест нет.
Полковник СС Пистер усмехнулся и тоном, не терпящим возражения, холодно бросил:
— Пока ворота открываются, лагерь переполненным считать нельзя!
Баня не работала — испортился водопровод. Однако эсэсовцы вызвали первых пятьсот узников, велели им раздеться, загнали в холодный цементный предбанник и продержали там три дня. Остальных выстроили на площади под открытым небом. Люди падали прямо в грязь, на камни и засыпали. Ночью ударили заморозки, пошел снег. К утру площадь стала белой. Тщетно эсэсовцы пытались палками поднять на поверку охваченных апатией людей. По приказу лагерфюрера Шуберта со сторожевых вышек открыли огонь. Несколько минут трассирующие пули дождем сыпались на площадь. Белое покрывало зашевелилось. Живых погнали на «медосмотр», а тысяча триста шестьдесят семь человек остались лежать на площади…
Мищенко — он в этот день имел освобождение от работы по «болезни» и находился в лагере — был свидетелем страшной трагедии. Он прибежал в барак и позвал Андрея.
— Скорее на площадь!
На аппель-плац их не пустили полицейские. Но и оттуда, где они стояли, было все хорошо видно.
— Смотри и запоминай. Чтоб потом припомнить гадам.
У Андрея сжалось сердце. Перед баней узников заставили раздеться и выстроиться. Люди были настолько истощены и обессилены, что если кто-нибудь из них присаживался, без посторонней помощи уже не мог подняться.
Пришел главный врач Бухенвальда майор Говен. Начался «медосмотр». Узники вереницей стали двигаться перед Говеном. Тот решал их судьбу. Одним он бросал слово «лагерь», другим — «крематорий».
Обреченных на уничтожение построили в колонну. Прозвучала команда «Марш!», и несчастные, по пять человек в ряд, двинулись в свой последний путь. Они шли и, чтобы не падать, держали друг друга под руки. Шли медленными шагами, голые. Шли сами, без конвоя, прямо во двор крематория.
Андрей с ужасом всматривался в их лица. Неужели они не знают, куда идут? Серые лица выражают одно: тупое равнодушие. В широко открытых глазах — пустота. Так шли они вчера по этапу, так сегодня идут в крематорий…
Гитлеровцы метались между наступающими советскими войсками и армиями союзников. Они торопились замести следы кровавых злодеяний. Панический страх перед неотвратимо приближающейся расплатой еще больше ожесточал людоедов двадцатого века. За годы хозяйничанья в странах Европы они много «поработали», выполняя пресловутый гитлеровский план «обезлюживания». Миллионы людей встретили свою смерть под дулами автоматов или в лагерях смерти. Миллионы людей превратились в пепел. Многочисленные братские могилы покрыли поля. Но, несмотря на безудержный террор и массовые истребления, в концентрационных лагерях и тюрьмах все еще находились сотни тысяч пленников. В эти дни, дни предсмертных судорог, перед главарями фашистского рейха встал сложный вопрос: что делать с уцелевшими заключенными? И в тюрьмах энергичнее загремели автоматы, начались массовые расстрелы политических. По приказу Гиммлера из Освенцима, Дахау, Гросс-Розен и других концлагерей узников поспешно эвакуировали в Тюрингию, направляли в Бухенвальд.
В Бухенвальде день и ночь работала «машина уничтожения». Крематорий не успевал сжигать тела умерщвленных. Между тем колонны измученных людей все прибывали и прибывали.
Жуткие сцены разыгрывались на центральной площади. Тысячи узников, обессиленных многодневными переходами, проходили «естественный отбор». Эсэсовцы ударами палок и прикладов заставляли их перебегать стометровую площадь. Многие несчастные были настолько изнурены, что не могли пробежать это расстояние. Они падали на мощеные камни площади. Падали и вставали на четвереньки, пытались ползти… и снова падали.
— Шнель! Шнель! — эсэсовцы пускали в ход дубинки и приклады.
Над аппель-плацем гремели выстрелы. звучал истерический хохот фашистов, раздавались леденящие душу вопли умирающих…
К вечеру все затихало. Рапортфюрер вызывал через микрофон специальные команды бухенвальдцев:
— Транспорт «Ганс»! Немедленно к воротам!
Узники из команды «Ганс» убирали еще не остывшие тела, грузили их на тележки, отвозили в крематорий…
Вновь прибывших, как правило, первые дни не ставили «на довольствие». Голод безжалостно косил людей. По призыву подпольного интернационального центра заключенные собирали продукты в фонд помощи. Каждый узник добровольно отдавал часть своей мизерной пайки суррогатного хлеба, отливал в бачок по ложке брюквенной баланды. Собранные продукты тайком переправлялись в карантинные бараки.
Трудно было остаться равнодушным, видя, как новички дрожащими руками делят между собой эти драгоценные кусочки черного хлеба и бачки с баландой. Истощенные люди со слезами на глазах выражали благодарность своим неизвестным товарищам.
Вечером десятого февраля 1945 года в Бухенвальд пригнали более четырех тысяч узников из концлагеря Гросс-Розен. Полуживые скелеты медленно двигались к воротам Бухенвальда, неся на руках обессиленных и умерших.
Электрический свет еще не включили, и площадь освещали багровые языки пламени, вырывающиеся из трубы крематория. И на фоне этого дрожащего полусвета брели человеческие тени по пять человек в ряд, заполняя широкую площадь.
Размещать прибывших было некуда, и староста Бухенвальда политзаключенный Ганс Эйден доложил коменданту:
— Герр полковник, концлагерь переполнен. В бараках мест нет.
Полковник СС Пистер усмехнулся и тоном, не терпящим возражения, холодно бросил:
— Пока ворота открываются, лагерь переполненным считать нельзя!
Баня не работала — испортился водопровод. Однако эсэсовцы вызвали первых пятьсот узников, велели им раздеться, загнали в холодный цементный предбанник и продержали там три дня. Остальных выстроили на площади под открытым небом. Люди падали прямо в грязь, на камни и засыпали. Ночью ударили заморозки, пошел снег. К утру площадь стала белой. Тщетно эсэсовцы пытались палками поднять на поверку охваченных апатией людей. По приказу лагерфюрера Шуберта со сторожевых вышек открыли огонь. Несколько минут трассирующие пули дождем сыпались на площадь. Белое покрывало зашевелилось. Живых погнали на «медосмотр», а тысяча триста шестьдесят семь человек остались лежать на площади…
Мищенко — он в этот день имел освобождение от работы по «болезни» и находился в лагере — был свидетелем страшной трагедии. Он прибежал в барак и позвал Андрея.
— Скорее на площадь!
На аппель-плац их не пустили полицейские. Но и оттуда, где они стояли, было все хорошо видно.
— Смотри и запоминай. Чтоб потом припомнить гадам.
У Андрея сжалось сердце. Перед баней узников заставили раздеться и выстроиться. Люди были настолько истощены и обессилены, что если кто-нибудь из них присаживался, без посторонней помощи уже не мог подняться.
Пришел главный врач Бухенвальда майор Говен. Начался «медосмотр». Узники вереницей стали двигаться перед Говеном. Тот решал их судьбу. Одним он бросал слово «лагерь», другим — «крематорий».
Обреченных на уничтожение построили в колонну. Прозвучала команда «Марш!», и несчастные, по пять человек в ряд, двинулись в свой последний путь. Они шли и, чтобы не падать, держали друг друга под руки. Шли медленными шагами, голые. Шли сами, без конвоя, прямо во двор крематория.
Андрей с ужасом всматривался в их лица. Неужели они не знают, куда идут? Серые лица выражают одно: тупое равнодушие. В широко открытых глазах — пустота. Так шли они вчера по этапу, так сегодня идут в крематорий…