Страница:
— Нет… нет, дорогая мадемуазель! — продолжал со вздохом Роден, видя, что Адриенна удивляется его молчанию. — Не спрашивайте меня о могуществе аббата д'Эгриньи!
— Но почему? отчего вы не решаетесь говорить? чего вы боитесь?
— О! — с дрожью в голосе отвечал Роден. — Эти люди так могущественны!.. их ненависть ужасна!
— Но успокойтесь! Вы всегда найдете поддержку: я слишком многим вам обязана!
— Ах, прошу вас, не думайте обо мне так! — воскликнул обиженно Роден. — Разве я за себя боюсь?.. Что я? Ничтожество! Бояться должен весь ваш род… за вас страшно!.. Прошу вас, не спрашивайте меня больше; бывают тайны, роковые для тех, кто ими владеет!..
— Но не лучше ли знать, какие опасности нам угрожают?
— Когда знаешь силы неприятеля, — сказал Дагобер, — можно по крайней мере приготовиться к защите. Прямое нападение лучше, чем засада!
— К тому же, уверяю вас, — продолжала Адриенна, — ваши слова меня очень встревожили…
— Ну, если так… — начал иезуит, как бы делая над собой усилие, — если вы меня не понимаете с полуслова… я выражусь яснее… Только помните… — последние слова он произнес чрезвычайно внушительно, — помните, что вы заставили меня высказать то, о чем, может быть, лучше было бы молчать!
— Говорите, прошу вас, говорите! — сказала Адриенна.
Роден попросил Адриенну, Дагобера и Горбунью подойти поближе к нему и шепотом, с таинственным видом начал:
— Разве вы никогда не слыхали о могущественном сообществе, раскинувшем свои сети по всему миру, обладающем слугами, пособниками, фанатиками во всех классах общества… которые часто нашептывают на ухо сильным мира сего и государям… о таком могущественном сообществе, которое может одним словом поднять человека до самых высот и одним же словом низвергнуть его в бездну ничтожества, из которого вытащить его может только оно?
— Боже мой! — сказала Адриенна, — что же это за грозное сообщество? Никогда я ни о чем подобном не слыхала.
— Верю вам и в то же время очень удивляюсь вашему неведению.
— Почему?
— Потому что вы так долго жили с княгиней де Сен-Дизье и так часто видели аббата.
— Я жила у княгини де Сен-Дизье, но не с ней, потому что она всегда внушала мне естественное отвращение, тому есть тысяча причин.
— И, правда, дорогая мадемуазель, я сказал это, не подумав. Конечно, в вашем присутствии, и особенно там, должны были умалчивать о сообществе. А между тем ваша тетка обязана своим влиянием в обществе в последнее царствование именно этому сообществу… Знайте же, что именно благодаря принадлежности к этому сообществу аббат д'Эгриньи и стал таким опасным. Благодаря участию в нем он мог наблюдать за членами вашей семьи, преследовать и захватывать их и в Сибири, и в Индии, и в горах Америки. Третьего дня, наводя справки в бумагах, я сначала напал на след, а затем должен был окончательно убедиться в том, что он причастен к этому сообществу и является его способным и деятельным руководителем.
— Но название… название этого общества?..
— Это… — Роден запнулся.
— Это? — спрашивала Адриенна, заинтересованная не менее Дагобера и Горбуньи. — Это?
Роден еще раз оглянулся кругом и затем, знаком сдвинув своих слушателей еще ближе к себе, произнес медленно и тихо:
— Это… общество Иисуса!
При этом он вздрогнул.
— Иезуиты! — воскликнула мадемуазель де Кардовилль, залившись громким смехом.
Смех ее звучал с тем большей откровенностью, что девушка благодаря таинственным ораторским приемам Родена ожидала чего-то действительно ужасного.
— Иезуиты? — продолжала она, все еще смеясь. — Да они только в книжках остались! Это, несомненно, очень страшные исторические персонажи, но к чему рядить в их одежды княгиню и аббата? Они и без того внушают презрение и отвращение!
Молча выслушав мадемуазель де Кардовилль, Роден продолжал серьезным и убежденным тоном:
— Ваше ослепление просто пугает меня, дорогая мадемуазель. Казалось бы, прошлое должно предостеречь вас в отношении будущего. Вам больше, чем кому-нибудь другому, пришлось испытать гибельную мощь этого сообщества, существования которого вы не признаете, считая его призрачным.
— Мне? — улыбаясь, спрашивала Адриенна, несколько удивленная.
— Да, вам.
— Когда же это?
— И вы еще спрашиваете?.. Разве вы не были заперты в этом доме в качестве помешанной? А разве его хозяин не является одним из преданнейших членов общества и, следовательно, слепым орудием аббата д'Эгриньи?
— Значит? — спросила уже без улыбки Адриенна, — господин Балейнье…
— Повиновался аббату, самому опасному главарю этого опасного общества. Аббат употребляет блестящий ум на служение злу… но отнять у него этого ума нельзя, это надо признать. Его-то и следует бояться и вам и вашей семье, за ним вы должны следить и наблюдать… Поверьте, он не считает свою игру проигранной… Вы должны готовиться к новым нападениям… иного рода, может быть… но тем более, быть может, опасным…
— Но, к счастью, вы нас предупредили, — сказал Дагобер, — и, вероятно, не откажетесь нам помочь?
— Я могу сделать очень мало, мой добрый друг, но это малое служит всем честным людям! — отвечал Роден.
— Теперь, — начала Адриенна, вполне убедившись в серьезности слов Родена, — теперь я начинаю понимать, почему у тетки столь поразительное влияние в свете. Я приписывала это связям с могущественными лицами. Правда, я подозревала, что под покровом религии она с аббатом д'Эгриньи плела темные интриги, но я далека была от того, чтобы заподозрить нечто подобное тому, о чем вы рассказали.
— И как много вы еще не знаете! — продолжал Роден. — Если бы вы знали, как ловко эти люди окружили вас своими преданными агентами! Ни один шаг, ни одно движение от них не скроется, если им это нужно! Кроме того, они действуют медленно, осторожно, скрытно. Они опутывают вас всевозможными средствами, от лести до устрашения… очаровывают или запугивают, чтобы полностью овладеть вашей совестью без вашего ведома. Вот их цель, и, надо сознаться, они ее достигают очень часто с отвратительной ловкостью.
Роден говорил так искренне, что Адриенна невольно вздрогнула. Но затем, устыдясь своей слабости, она проговорила:
— Нет… все-таки я не могу поверить в столь адское могущество… Я убеждена, что власть этих честолюбивых священников кончилась уже очень давно… Слава Богу, они исчезли в наше время!..
— Да, исчезли… они умеют вовремя скрываться и рассеиваться, когда того требуют обстоятельства; но тогда-то они особенно и опасны, потому что их перестают остерегаться, а они действовать не перестают. Ах, дорогая мадемуазель! Если бы вы знали их поразительную ловкость! Прежде чем мне стало известно, что аббат д'Эгриньи принадлежит к этому обществу, я из ненависти к насилию, подлости и лицемерию занялся изучением их истории. Это ужасно! Если бы вы знали, какие средства они пускают в ход! Знаете, что я вам скажу? Благодаря дьявольской хитрости самые чистые, самые преданные вам внешне люди… устраивают ужаснейшие ловушки и западни.
При этом Роден как бы случайно остановил взор на Горбунье, но, видя, что Адриенна не обращает внимания на намек, продолжал:
— Словом, если вы становитесь мишенью их нападок или им надо вас завлечь, то с этой минуты вы должны остерегаться всего, что вас окружает… Бойтесь самых благородных привязанностей, берегитесь самой нежной дружбы, потому что чудовища овладеют вашими лучшими друзьями, сумеют их развратить и сделать из них тем более опасных ваших врагов, чем сильнее было ваше к ним доверие!
— О! это невозможно! — воскликнула с негодованием Адриенна, — вы преувеличиваете… Сам ад не выдумал бы ничего ужаснее такого предательства!
— Увы, милая мадемуазель! один из ваших родственников, человек самого благородного, честного характера, как раз сделался жертвой подобного низкого предательства! Наконец… знаете ли, что мы узнали из завещания вашего предка? Что он пал жертвой ненависти этих людей, а теперь, через полтораста лет, то же несокрушимое общество преследует его потомков!
— Ах! это ужасно! — сказала Адриенна, чувствуя, как сжимается ее сердце. — Неужели нет орудия против таких преследований?
— Есть. Это осторожность, величайшая настороженность и постоянное недоверчивое исследование всего, что вас окружает!
— Но такая жизнь невыносима! это пытка!.. Постоянно дрожать, подозревать, всего бояться!
— Конечно!.. и они, негодяи, хорошо это знают… В этом их сила… они часто достигают цели именно потому, что против них принято слишком много предосторожностей! Итак, и вы, дорогая мадемуазель, и вы, достойный и храбрый воин, во имя всего, что вам дорого, остерегайтесь, не рискуйте легкомысленно вашим доверием. Берегитесь… Вы уже едва не сделались их жертвой… помните, что в них вы имеете непримиримых врагов… И вы также, бедное, милое дитя, — прибавил Роден, обращаясь к Горбунье, — помните мои слова, спите только одним глазом, как говорит пословица!
— Я… месье, — спросила Горбунья, — что же я сделала? чего мне бояться?
— Что вы сделали? Ах, Боже мой… разве вы не любите эту милую мадемуазель, вашу покровительницу? Разве вы не хотели ей помочь? Разве вы не приемная сестра сына смелого солдата, нашего храброго Агриколя? Увы! дитя мое, не довольно ли причин для их ненависти, несмотря на вашу незаметность?.. Не думайте, мадемуазель де Кардовилль, что я преувеличиваю! Поразмыслите сами хорошенько… Вспомните, что я сказал этому верному боевому товарищу маршала Симона относительно его заключения в тюрьму в Лейпциге. Вспомните, что случилось с вами, как осмелились вас здесь запереть наперекор всем законам, всем правам… и тогда вы увидите, что я ничего не преувеличил, говоря о тайном могуществе этого сообщества… Будьте настороже постоянно, а главное — всегда во всех сомнительных случаях обращайтесь ко мне. В эти три дня я лично уже достаточно изучил их приемы и сумею вам указать на хитрую засаду, на опасность и защитить вас от них!
— В таком случае, — отвечала мадемуазель де Кардовилль, — если не из чувства благодарности, то просто исходя из своих интересов мне следует вас назначить своим лучшим советчиком!
По обычной тактике последователей Лойолы, которые то отрицают существование своего ордена, чтобы избежать врагов, то, напротив, с дерзкой смелостью настаивают на его исключительном могуществе, когда надо запугать слабых, Роден, расхохотавшийся в лицо управителю замка Кардовилль, когда тот упомянул об иезуитах, старался теперь запугать мадемуазель де Кардовилль, чего отчасти и достиг. Ему нужно было, чтобы по размышлении зерно страха проросло в душе Адриенны, так как это должно было в дальнейшем послужить на пользу его мрачным замыслам.
Горбунья все еще чувствовала страх перед Роденом, но, когда он раскрыл перед ними ужасное могущество иезуитов, ей и в голову не пришло, что у него хватило дерзости описывать таким образом то самое общество, одним из членов которого был он сам; поэтому она, несмотря на невольный страх, не могла не почувствовать благодарности к этому человеку за те важные сообщения и советы, которые он дал мадемуазель де Кардовилль. Догадавшись об этой перемене в настроении Горбуньи по взгляду изумленной благодарности, какой она на него бросила, Роден, не перестававший внимательно наблюдать за нею, пожелал окончательно уничтожить предубеждение молодой девушки и заодно предупредить открытие, которое рано или поздно должно было произойти. Поэтому иезуит сделал вид, что только сейчас вспомнил об очень важном деле, и, ударив себя по лбу, воскликнул:
— О чем же я думаю! Знаете ли вы, милая девушка, где ваша сестра? — обратился он к Горбунье.
Смущенная и опечаленная этим неожиданным вопросом, Горбунья, покраснев при воспоминании о последней встрече с блестящей Королевой Вакханок, отвечала чуть слышно:
— Я не видала ее уже несколько дней.
— Ну, так я должен вам сообщить, что она неважно поживает, — сказал Роден. — Я обещал послать через ее подругу маленькую помощь и обратился за этим к одной доброй особе; вот что мне для нее дали… — прибавил он, доставая из кармана и подавая Горбунье запечатанный сверток.
Бедная девушка была тронута и удивлена.
— У вас сестра в нужде, а я ничего о ней не знаю? — сказала Адриенна. — О, как это дурно, дитя мое!
— Не браните ее, — сказал Роден, — во-первых, она не знала о бедственном положении сестры… а кроме того, не могла просить вас… именно вас… принять в ней участие!
И так как Адриенна взглянула на него с удивлением, Роден обратился к Горбунье и спросил:
— Не правда ли, милая мадемуазель?
— Да, месье, — ответила бедняжка, краснея и опуская глаза; затем с живостью и тревогой прибавила: — Но где вы видели мою сестру? где она? что с ней случилось?
— Рассказывать все будет слишком долго. Идите лучше поскорее на улицу Хлодвига, в дом зеленщицы, и спросите вашу сестру от имени господина Шарлеманя или Родена, как хотите, потому что меня в этом доме знают и по прозвищу и по фамилии… и тогда вы все узнаете… Передайте вашей сестре, что если она будет вести себя хорошо и не изменит своим добрым намерениям, то о ней позаботятся и впредь…
Горбунья, все более и более удивленная, хотела ответить Родену, как вдруг дверь открылась, и в комнату вошел де Жернанд.
Его лицо было серьезно и печально.
— А дочери маршала Симона? — воскликнула Адриенна.
— К несчастью, я не мог их привести! — отвечал следователь.
— Где же они? что с ними сделали? Еще третьего дня они были в монастыре! — воскликнул Дагобер, потрясенный тем, что его надежды не оправдались.
Едва солдат успел заговорить, как Роден, пользуясь тем, что все собрались вокруг следователя, отошел назад, пробрался к двери и исчез, так что никто этого не видал.
Пока солдат, снова пришедший в полное отчаяние, с тревогой ждал ответа следователя, Адриенна спросила, в свою очередь:
— Но, когда вы явились в монастырь, что же вам ответила настоятельница на ваше требование по поводу девочек?
— Она отказалась дать какие бы то ни было объяснения. «Вы предполагаете, месье, что этих девушек задерживают здесь силой, — сказала она, — но раз закон дал вам право проникнуть в этот дом, то, пожалуйста, ищите их». — Прошу вас дать мне точный ответ, — попросил я настоятельницу, — отрицаете ли вы свое участие в насильственном задержании этих девушек или нет? — «Мне нечего ответить по этому вопросу; делайте обыск, если вам дано на это право!» Видя, что объяснений не добьешься, я осмотрел монастырь сверху донизу, все его закоулки и, к несчастью, не нашел даже следов пребывания девочек Симон…
— Они их переправили куда-нибудь в другое место! — воскликнул Дагобер. — И кто знает? быть может, они больны? Они их убьют!.. убьют! — раздирающим душу голосом повторял солдат.
— Что делать после такого отказа? Что предпринять? Научите нас, посоветуйте: вы ведь наш советчик, наше провидение! — сказала Адриенна, повертываясь к Родену и думая, что он еще в комнате. — Что вы скажете?..
Но, заметив исчезновение иезуита, она с беспокойством обратилась к Горбунье:
— Где же господин Роден?
— Не знаю… — отвечала Горбунья, оглядываясь, — его здесь нет!
— Как странно, — сказала Адриенна, — что он исчез так неожиданно…
— Я вам говорил, что это предатель, — с гневом воскликнул Дагобер. — Они все сговорились…
— Нет, нет! не думайте этого, хотя, конечно, очень жаль, что господина Родена здесь нет: он мог бы дать нам полезные объяснения благодаря тому, что долго работал у аббата д'Эгриньи!
— Говоря по правде, я очень на него рассчитывал, — сказал де Жернанд. — Я вернулся сюда, чтобы сообщить печальную новость вам и попросить совета и указаний у этого честного, доброго старика, так храбро открывшего суду гнусные интриги.
Странное дело! Дагобер уже несколько минут так углубился в размышления, что ничего не слышал из столь важных для него слов следователя. Он не заметил даже ухода последнего, который, прощаясь с Адриенной, обещал употребить все усилия, чтобы докопаться до истины в деле исчезновения сирот.
Встревоженная молчанием солдата и желая скорее покинуть этот дом и увести с собой Дагобера, Адриенна, обменявшись взором с Горбуньей, подошла к нему, но только что хотела заговорить, как за дверью послышались мужские шаги и мужественный голос, который с нетерпением спрашивал:
— Где же он?.. Где он?
При звуках этого голоса Дагобер, казалось, внезапно пробудился и бросился к дверям. Дверь отворилась… и вошел маршал Симон.
4. ПЬЕР СИМОН
— Но почему? отчего вы не решаетесь говорить? чего вы боитесь?
— О! — с дрожью в голосе отвечал Роден. — Эти люди так могущественны!.. их ненависть ужасна!
— Но успокойтесь! Вы всегда найдете поддержку: я слишком многим вам обязана!
— Ах, прошу вас, не думайте обо мне так! — воскликнул обиженно Роден. — Разве я за себя боюсь?.. Что я? Ничтожество! Бояться должен весь ваш род… за вас страшно!.. Прошу вас, не спрашивайте меня больше; бывают тайны, роковые для тех, кто ими владеет!..
— Но не лучше ли знать, какие опасности нам угрожают?
— Когда знаешь силы неприятеля, — сказал Дагобер, — можно по крайней мере приготовиться к защите. Прямое нападение лучше, чем засада!
— К тому же, уверяю вас, — продолжала Адриенна, — ваши слова меня очень встревожили…
— Ну, если так… — начал иезуит, как бы делая над собой усилие, — если вы меня не понимаете с полуслова… я выражусь яснее… Только помните… — последние слова он произнес чрезвычайно внушительно, — помните, что вы заставили меня высказать то, о чем, может быть, лучше было бы молчать!
— Говорите, прошу вас, говорите! — сказала Адриенна.
Роден попросил Адриенну, Дагобера и Горбунью подойти поближе к нему и шепотом, с таинственным видом начал:
— Разве вы никогда не слыхали о могущественном сообществе, раскинувшем свои сети по всему миру, обладающем слугами, пособниками, фанатиками во всех классах общества… которые часто нашептывают на ухо сильным мира сего и государям… о таком могущественном сообществе, которое может одним словом поднять человека до самых высот и одним же словом низвергнуть его в бездну ничтожества, из которого вытащить его может только оно?
— Боже мой! — сказала Адриенна, — что же это за грозное сообщество? Никогда я ни о чем подобном не слыхала.
— Верю вам и в то же время очень удивляюсь вашему неведению.
— Почему?
— Потому что вы так долго жили с княгиней де Сен-Дизье и так часто видели аббата.
— Я жила у княгини де Сен-Дизье, но не с ней, потому что она всегда внушала мне естественное отвращение, тому есть тысяча причин.
— И, правда, дорогая мадемуазель, я сказал это, не подумав. Конечно, в вашем присутствии, и особенно там, должны были умалчивать о сообществе. А между тем ваша тетка обязана своим влиянием в обществе в последнее царствование именно этому сообществу… Знайте же, что именно благодаря принадлежности к этому сообществу аббат д'Эгриньи и стал таким опасным. Благодаря участию в нем он мог наблюдать за членами вашей семьи, преследовать и захватывать их и в Сибири, и в Индии, и в горах Америки. Третьего дня, наводя справки в бумагах, я сначала напал на след, а затем должен был окончательно убедиться в том, что он причастен к этому сообществу и является его способным и деятельным руководителем.
— Но название… название этого общества?..
— Это… — Роден запнулся.
— Это? — спрашивала Адриенна, заинтересованная не менее Дагобера и Горбуньи. — Это?
Роден еще раз оглянулся кругом и затем, знаком сдвинув своих слушателей еще ближе к себе, произнес медленно и тихо:
— Это… общество Иисуса!
При этом он вздрогнул.
— Иезуиты! — воскликнула мадемуазель де Кардовилль, залившись громким смехом.
Смех ее звучал с тем большей откровенностью, что девушка благодаря таинственным ораторским приемам Родена ожидала чего-то действительно ужасного.
— Иезуиты? — продолжала она, все еще смеясь. — Да они только в книжках остались! Это, несомненно, очень страшные исторические персонажи, но к чему рядить в их одежды княгиню и аббата? Они и без того внушают презрение и отвращение!
Молча выслушав мадемуазель де Кардовилль, Роден продолжал серьезным и убежденным тоном:
— Ваше ослепление просто пугает меня, дорогая мадемуазель. Казалось бы, прошлое должно предостеречь вас в отношении будущего. Вам больше, чем кому-нибудь другому, пришлось испытать гибельную мощь этого сообщества, существования которого вы не признаете, считая его призрачным.
— Мне? — улыбаясь, спрашивала Адриенна, несколько удивленная.
— Да, вам.
— Когда же это?
— И вы еще спрашиваете?.. Разве вы не были заперты в этом доме в качестве помешанной? А разве его хозяин не является одним из преданнейших членов общества и, следовательно, слепым орудием аббата д'Эгриньи?
— Значит? — спросила уже без улыбки Адриенна, — господин Балейнье…
— Повиновался аббату, самому опасному главарю этого опасного общества. Аббат употребляет блестящий ум на служение злу… но отнять у него этого ума нельзя, это надо признать. Его-то и следует бояться и вам и вашей семье, за ним вы должны следить и наблюдать… Поверьте, он не считает свою игру проигранной… Вы должны готовиться к новым нападениям… иного рода, может быть… но тем более, быть может, опасным…
— Но, к счастью, вы нас предупредили, — сказал Дагобер, — и, вероятно, не откажетесь нам помочь?
— Я могу сделать очень мало, мой добрый друг, но это малое служит всем честным людям! — отвечал Роден.
— Теперь, — начала Адриенна, вполне убедившись в серьезности слов Родена, — теперь я начинаю понимать, почему у тетки столь поразительное влияние в свете. Я приписывала это связям с могущественными лицами. Правда, я подозревала, что под покровом религии она с аббатом д'Эгриньи плела темные интриги, но я далека была от того, чтобы заподозрить нечто подобное тому, о чем вы рассказали.
— И как много вы еще не знаете! — продолжал Роден. — Если бы вы знали, как ловко эти люди окружили вас своими преданными агентами! Ни один шаг, ни одно движение от них не скроется, если им это нужно! Кроме того, они действуют медленно, осторожно, скрытно. Они опутывают вас всевозможными средствами, от лести до устрашения… очаровывают или запугивают, чтобы полностью овладеть вашей совестью без вашего ведома. Вот их цель, и, надо сознаться, они ее достигают очень часто с отвратительной ловкостью.
Роден говорил так искренне, что Адриенна невольно вздрогнула. Но затем, устыдясь своей слабости, она проговорила:
— Нет… все-таки я не могу поверить в столь адское могущество… Я убеждена, что власть этих честолюбивых священников кончилась уже очень давно… Слава Богу, они исчезли в наше время!..
— Да, исчезли… они умеют вовремя скрываться и рассеиваться, когда того требуют обстоятельства; но тогда-то они особенно и опасны, потому что их перестают остерегаться, а они действовать не перестают. Ах, дорогая мадемуазель! Если бы вы знали их поразительную ловкость! Прежде чем мне стало известно, что аббат д'Эгриньи принадлежит к этому обществу, я из ненависти к насилию, подлости и лицемерию занялся изучением их истории. Это ужасно! Если бы вы знали, какие средства они пускают в ход! Знаете, что я вам скажу? Благодаря дьявольской хитрости самые чистые, самые преданные вам внешне люди… устраивают ужаснейшие ловушки и западни.
При этом Роден как бы случайно остановил взор на Горбунье, но, видя, что Адриенна не обращает внимания на намек, продолжал:
— Словом, если вы становитесь мишенью их нападок или им надо вас завлечь, то с этой минуты вы должны остерегаться всего, что вас окружает… Бойтесь самых благородных привязанностей, берегитесь самой нежной дружбы, потому что чудовища овладеют вашими лучшими друзьями, сумеют их развратить и сделать из них тем более опасных ваших врагов, чем сильнее было ваше к ним доверие!
— О! это невозможно! — воскликнула с негодованием Адриенна, — вы преувеличиваете… Сам ад не выдумал бы ничего ужаснее такого предательства!
— Увы, милая мадемуазель! один из ваших родственников, человек самого благородного, честного характера, как раз сделался жертвой подобного низкого предательства! Наконец… знаете ли, что мы узнали из завещания вашего предка? Что он пал жертвой ненависти этих людей, а теперь, через полтораста лет, то же несокрушимое общество преследует его потомков!
— Ах! это ужасно! — сказала Адриенна, чувствуя, как сжимается ее сердце. — Неужели нет орудия против таких преследований?
— Есть. Это осторожность, величайшая настороженность и постоянное недоверчивое исследование всего, что вас окружает!
— Но такая жизнь невыносима! это пытка!.. Постоянно дрожать, подозревать, всего бояться!
— Конечно!.. и они, негодяи, хорошо это знают… В этом их сила… они часто достигают цели именно потому, что против них принято слишком много предосторожностей! Итак, и вы, дорогая мадемуазель, и вы, достойный и храбрый воин, во имя всего, что вам дорого, остерегайтесь, не рискуйте легкомысленно вашим доверием. Берегитесь… Вы уже едва не сделались их жертвой… помните, что в них вы имеете непримиримых врагов… И вы также, бедное, милое дитя, — прибавил Роден, обращаясь к Горбунье, — помните мои слова, спите только одним глазом, как говорит пословица!
— Я… месье, — спросила Горбунья, — что же я сделала? чего мне бояться?
— Что вы сделали? Ах, Боже мой… разве вы не любите эту милую мадемуазель, вашу покровительницу? Разве вы не хотели ей помочь? Разве вы не приемная сестра сына смелого солдата, нашего храброго Агриколя? Увы! дитя мое, не довольно ли причин для их ненависти, несмотря на вашу незаметность?.. Не думайте, мадемуазель де Кардовилль, что я преувеличиваю! Поразмыслите сами хорошенько… Вспомните, что я сказал этому верному боевому товарищу маршала Симона относительно его заключения в тюрьму в Лейпциге. Вспомните, что случилось с вами, как осмелились вас здесь запереть наперекор всем законам, всем правам… и тогда вы увидите, что я ничего не преувеличил, говоря о тайном могуществе этого сообщества… Будьте настороже постоянно, а главное — всегда во всех сомнительных случаях обращайтесь ко мне. В эти три дня я лично уже достаточно изучил их приемы и сумею вам указать на хитрую засаду, на опасность и защитить вас от них!
— В таком случае, — отвечала мадемуазель де Кардовилль, — если не из чувства благодарности, то просто исходя из своих интересов мне следует вас назначить своим лучшим советчиком!
По обычной тактике последователей Лойолы, которые то отрицают существование своего ордена, чтобы избежать врагов, то, напротив, с дерзкой смелостью настаивают на его исключительном могуществе, когда надо запугать слабых, Роден, расхохотавшийся в лицо управителю замка Кардовилль, когда тот упомянул об иезуитах, старался теперь запугать мадемуазель де Кардовилль, чего отчасти и достиг. Ему нужно было, чтобы по размышлении зерно страха проросло в душе Адриенны, так как это должно было в дальнейшем послужить на пользу его мрачным замыслам.
Горбунья все еще чувствовала страх перед Роденом, но, когда он раскрыл перед ними ужасное могущество иезуитов, ей и в голову не пришло, что у него хватило дерзости описывать таким образом то самое общество, одним из членов которого был он сам; поэтому она, несмотря на невольный страх, не могла не почувствовать благодарности к этому человеку за те важные сообщения и советы, которые он дал мадемуазель де Кардовилль. Догадавшись об этой перемене в настроении Горбуньи по взгляду изумленной благодарности, какой она на него бросила, Роден, не перестававший внимательно наблюдать за нею, пожелал окончательно уничтожить предубеждение молодой девушки и заодно предупредить открытие, которое рано или поздно должно было произойти. Поэтому иезуит сделал вид, что только сейчас вспомнил об очень важном деле, и, ударив себя по лбу, воскликнул:
— О чем же я думаю! Знаете ли вы, милая девушка, где ваша сестра? — обратился он к Горбунье.
Смущенная и опечаленная этим неожиданным вопросом, Горбунья, покраснев при воспоминании о последней встрече с блестящей Королевой Вакханок, отвечала чуть слышно:
— Я не видала ее уже несколько дней.
— Ну, так я должен вам сообщить, что она неважно поживает, — сказал Роден. — Я обещал послать через ее подругу маленькую помощь и обратился за этим к одной доброй особе; вот что мне для нее дали… — прибавил он, доставая из кармана и подавая Горбунье запечатанный сверток.
Бедная девушка была тронута и удивлена.
— У вас сестра в нужде, а я ничего о ней не знаю? — сказала Адриенна. — О, как это дурно, дитя мое!
— Не браните ее, — сказал Роден, — во-первых, она не знала о бедственном положении сестры… а кроме того, не могла просить вас… именно вас… принять в ней участие!
И так как Адриенна взглянула на него с удивлением, Роден обратился к Горбунье и спросил:
— Не правда ли, милая мадемуазель?
— Да, месье, — ответила бедняжка, краснея и опуская глаза; затем с живостью и тревогой прибавила: — Но где вы видели мою сестру? где она? что с ней случилось?
— Рассказывать все будет слишком долго. Идите лучше поскорее на улицу Хлодвига, в дом зеленщицы, и спросите вашу сестру от имени господина Шарлеманя или Родена, как хотите, потому что меня в этом доме знают и по прозвищу и по фамилии… и тогда вы все узнаете… Передайте вашей сестре, что если она будет вести себя хорошо и не изменит своим добрым намерениям, то о ней позаботятся и впредь…
Горбунья, все более и более удивленная, хотела ответить Родену, как вдруг дверь открылась, и в комнату вошел де Жернанд.
Его лицо было серьезно и печально.
— А дочери маршала Симона? — воскликнула Адриенна.
— К несчастью, я не мог их привести! — отвечал следователь.
— Где же они? что с ними сделали? Еще третьего дня они были в монастыре! — воскликнул Дагобер, потрясенный тем, что его надежды не оправдались.
Едва солдат успел заговорить, как Роден, пользуясь тем, что все собрались вокруг следователя, отошел назад, пробрался к двери и исчез, так что никто этого не видал.
Пока солдат, снова пришедший в полное отчаяние, с тревогой ждал ответа следователя, Адриенна спросила, в свою очередь:
— Но, когда вы явились в монастырь, что же вам ответила настоятельница на ваше требование по поводу девочек?
— Она отказалась дать какие бы то ни было объяснения. «Вы предполагаете, месье, что этих девушек задерживают здесь силой, — сказала она, — но раз закон дал вам право проникнуть в этот дом, то, пожалуйста, ищите их». — Прошу вас дать мне точный ответ, — попросил я настоятельницу, — отрицаете ли вы свое участие в насильственном задержании этих девушек или нет? — «Мне нечего ответить по этому вопросу; делайте обыск, если вам дано на это право!» Видя, что объяснений не добьешься, я осмотрел монастырь сверху донизу, все его закоулки и, к несчастью, не нашел даже следов пребывания девочек Симон…
— Они их переправили куда-нибудь в другое место! — воскликнул Дагобер. — И кто знает? быть может, они больны? Они их убьют!.. убьют! — раздирающим душу голосом повторял солдат.
— Что делать после такого отказа? Что предпринять? Научите нас, посоветуйте: вы ведь наш советчик, наше провидение! — сказала Адриенна, повертываясь к Родену и думая, что он еще в комнате. — Что вы скажете?..
Но, заметив исчезновение иезуита, она с беспокойством обратилась к Горбунье:
— Где же господин Роден?
— Не знаю… — отвечала Горбунья, оглядываясь, — его здесь нет!
— Как странно, — сказала Адриенна, — что он исчез так неожиданно…
— Я вам говорил, что это предатель, — с гневом воскликнул Дагобер. — Они все сговорились…
— Нет, нет! не думайте этого, хотя, конечно, очень жаль, что господина Родена здесь нет: он мог бы дать нам полезные объяснения благодаря тому, что долго работал у аббата д'Эгриньи!
— Говоря по правде, я очень на него рассчитывал, — сказал де Жернанд. — Я вернулся сюда, чтобы сообщить печальную новость вам и попросить совета и указаний у этого честного, доброго старика, так храбро открывшего суду гнусные интриги.
Странное дело! Дагобер уже несколько минут так углубился в размышления, что ничего не слышал из столь важных для него слов следователя. Он не заметил даже ухода последнего, который, прощаясь с Адриенной, обещал употребить все усилия, чтобы докопаться до истины в деле исчезновения сирот.
Встревоженная молчанием солдата и желая скорее покинуть этот дом и увести с собой Дагобера, Адриенна, обменявшись взором с Горбуньей, подошла к нему, но только что хотела заговорить, как за дверью послышались мужские шаги и мужественный голос, который с нетерпением спрашивал:
— Где же он?.. Где он?
При звуках этого голоса Дагобер, казалось, внезапно пробудился и бросился к дверям. Дверь отворилась… и вошел маршал Симон.
4. ПЬЕР СИМОН
Маршал Пьер Симон, герцог де Линьи, был человек высокого роста, скромно одетый в синий сюртук, наглухо застегнутый, с красной ленточкой в петлице. Трудно было представить себе более честную, более открытую, более рыцарскую внешность; у него были широкий лоб, орлиный нос, твердо очерченный подбородок и загорелое под солнцем Индии лицо. В коротко остриженных волосах около висков пробивалась седина, но густые брови и пушистые длинные усы были совсем еще черные. Свободная смелая походка и резкие движения свидетельствовали о горячем, воинственном нраве. Открытое и сердечное обращение пылкого, благородного воина, сына народа, невольно возбуждало к нему симпатию; Симон был настолько же просвещен, как и храбр, так же великодушен, как искренен, а главной отличительной его чертой была мужественная гордость плебея. Как другие гордились знатностью, так он гордился своим низким происхождением, облагороженным незаурядными достоинствами его отца, истого республиканца, искусного трудолюбивого рабочего, который свыше сорока лет был честью, примером и славой тружеников. Приняв с благодарностью пожалованный ему императором аристократический титул, Пьер Симон поступил как всякий деликатный человек, который с благодарностью принимает от друга совершенно бесполезный подарок, ценя не сам подарок, а руку дающего. Благоговейное поклонение императору никогда не ослепляло Симона. Насколько его любовь и преданность были бессознательными, можно сказать роковыми, настолько же рассудочным и серьезным было его поклонение. Маршал Симон не имел ничего общего с Бретерами, которые любят войну ради войны; он поклонялся Наполеону как герою, как самому великому полководцу, но потому было особенно высоко это поклонение, что он знал, что император ведет войны с тем, чтобы заставить людей жить в мире. Ведь мир, заключенный силою и славой, является великим, плодотворным и блестящим, а мир, порожденный трусостью и слабостью, гибелен, бесплоден и позорен. Как сын ремесленника Пьер Симон восхищался в императоре-выскочке тем, что тот умел затрагивать благороднейшие чувства народа и, не забывая собственного происхождения, по-братски делился с ним блеском знати и королевской власти.
Когда маршал Симон вошел в комнату, черты его лица были искажены, но при виде Дагобера луч радости осветил его лицо, и, бросившись в объятия старого товарища, маршал воскликнул:
— Друг мой! мой старый друг!!!
Дагобер в немом порыве отвечал на эти дружеские объятия; затем маршал, освободившись из его рук, влажными глазами взглянул на солдата и спросил таким взволнованным голосом, что даже губы его дрожали:
— Ну что? ты вовремя приехал к 13 февраля?
— Да… генерал… но все отложено еще на четыре месяца…
— А… моя жена?.. мое дитя?
При этом вопросе Дагобер задрожал и молча опустил глаза.
— Разве их нет здесь? — спрашивал Симон скорее с удивлением, чем с беспокойством. — Мне сказали у тебя дома, что ни моей жены, ни моего ребенка там нет… но что я найду тебя здесь… в этом доме… Я поспешил сюда… Разве их здесь нет?
— Генерал… — заговорил Дагобер, побледнев, как мертвец. — Генерал…
Затем он отер рукавом капли холодного пота, выступившего у него на лбу, и не мог ничего больше сказать… У него сдавило горло и отнялся голос.
— Ты меня пугаешь! — воскликнул маршал, побледнев не менее солдата и схватив его за руку.
В эту минуту к ним подошла Адриенна. На ее лице выражались грусть и умиление. Видя ужасное замешательство Дагобера, она захотела ему помочь и сказала маршалу ласковым и взволнованным голосом:
— Господин маршал… я Адриенна де Кардовилль, родственница… ваших… прелестных детей…
Пьер Симон с живостью обернулся. Ослепительная красота Адриенны не меньше ее слов поразила маршала… Он пробормотал в смущении:
— Вы… мадемуазель… вы… родственница… моих детей?
Он подчеркнул последние слова, с удивлением глядя на Дагобера.
— Да… маршал… ваших детей, — поспешила заговорить Адриенна, — прелестных сестер-близнецов!
— Сестры-близнецы! — прервал Адриенну Симон с порывом невыразимой радости. — Две девочки вместо одной! Как должна быть счастлива их мать! — Затем он прибавил, обращаясь к Адриенне: — Простите меня, мадемуазель, за невежливость… я и не поблагодарил вас за такое известие… Но вы поймете… семнадцать лет я не видал жену… Приехал. Оказывается, моей любви ждут три, а не два дорогих существа… Умоляю вас, мадемуазель, скажите, как я могу отблагодарить вас? Вы наша родственница? Значит, я у вас?.. Моя жена, мои дети тоже здесь?.. Вы боитесь, как бы им не повредило мое неожиданное появление? Да? Это так? Хорошо… я подожду… Но я уверен, что вы так же добры, как и хороши… пощадите же мое нетерпение… Подготовьте их… всех троих… к свиданию со мной!
Дагобер, все более и более волнуясь, дрожал, как лист, и избегал взоров маршала. Адриенна также опустила глаза, ничего не отвечая. Ее сердце разрывалось при мысли о жестоком ударе, который приходилось нанести маршалу. Тот, наконец, заметил их смущение. Его изумление перешло в тревогу, и он воскликнул:
— Дагобер! ты что-то от меня скрываешь?
— Генерал, — бормотал солдат, — я право… я… я…
— Мадемуазель! — воскликнул Пьер Симон. — Умоляю вас… сжальтесь… скажите мне всю правду… Моя тревога ужасна… Ко мне возвращается прежний страх… Что случилось? Мои дочери… моя жена… здоровы ли они? Не подвергаются ли они какой опасности? Говорите же, говорите!
— Ваши дочери немножко утомились после долгого путешествия, — сказала Адриенна, — но их состояние не вызывает беспокойства…
— Боже!.. значит, в опасности моя жена?
— Соберитесь с мужеством! — печально проговорила мадемуазель де Кардовилль. — Увы! вам приходится искать утешения только в любви двух ангелов, которые у вас остались!
— Генерал! — тихо и твердо произнес Дагобер. — Я вернулся из Сибири… один… с вашими дочерьми…
— А их мать? мать? — раздирающим голосом вскрикнул Пьер Симон.
— Мы выехали в путь с сиротами на другой день после ее смерти! — отвечал солдат.
— Умерла! — с мрачным отчаянием повторил маршал, — умерла!
Ответом ему было гробовое молчание.
При этом неожиданном ударе маршал пошатнулся, схватился за спинку кресла и упал на него, закрыв лицо руками. Несколько минут ничего не было слышно, кроме заглушаемых рыданий. Мало того, что Пьер Симон до безумия любил жену, но среди всех тяжелых и ужасных испытаний его всегда поддерживала надежда, что наконец-то он будет вознагражден за все. Пьер Симон был фаталист, как все люди с нежной душой, и твердо верил, что застанет в живых и жену и ребенка, что его ждет двойное счастье, что судьба у него в долгу и уплатит ему с лихвой.
В отличие от тех людей, которых привычка к несчастью делает менее требовательными, Пьер Симон рассчитывал, что его будущее счастье должно быть по крайней мере равносильно невзгодам, испытанным им до этих пор… А для счастья ему были необходимы жена и ребенок, без которых оно было немыслимо. Если бы жена пережила детей, она бы так же не могла их ему заменить, как не заменяли они свою мать. Что это было — слабость или ненасытная жадность сердца? Мы не можем этого объяснить, но последствия такой неутолимой, горькой печали сильно повлияют в дальнейшем на судьбу маршала Симона.
Адриенна и Дагобер отнеслись со всем уважением к страшному горю маршала. Облегчив душу потоком горьких слез, он поднял наконец мужественную голову, провел рукой по покрасневшим глазам, встал и, обращаясь к Адриенне, сказал:
— Простите меня… я не мог справиться с первым порывом отчаяния… Позвольте мне удалиться… Мне надо поговорить со старым другом о горьких подробностях последних минут жены… Будьте добры… проводите меня к дочерям… к моим бедным сиротам!
И голос маршала снова задрожал от волнения.
— Господин маршал, — сказала Адриенна, — мы ждали сюда ваших милых девочек… К несчастью, наши ожидания не сбылись…
Пьер Симон взглянул на молодую девушку молча, как бы не понимая смысла ее слов.
— Но успокойтесь, — продолжала она, — отчаиваться еще рано…
— Отчаиваться? — машинально повторил маршал, переводя взоры с мадемуазель де Кардовилль на Дагобера. — Отчаиваться? Но почему?
— Оттого, что вы не сможете увидеть ваших дочерей, — сказала Адриенна. — Ваше присутствие позволит вам, как отцу… скорее отыскать их.
— Отыскать? — воскликнул маршал. — Разве моих дочерей здесь нет?
— Нет, сударь, — призналась наконец м-ль де Кардовилль. — Их похитили у этого преданного, превосходного человека, привезшего их из Сибири, и скрыли в монастыре…
— Несчастный! — закричал маршал, страшный в своем гневе, угрожающе приближаясь к Дагоберу. — Ты мне ответишь за все…
Когда маршал Симон вошел в комнату, черты его лица были искажены, но при виде Дагобера луч радости осветил его лицо, и, бросившись в объятия старого товарища, маршал воскликнул:
— Друг мой! мой старый друг!!!
Дагобер в немом порыве отвечал на эти дружеские объятия; затем маршал, освободившись из его рук, влажными глазами взглянул на солдата и спросил таким взволнованным голосом, что даже губы его дрожали:
— Ну что? ты вовремя приехал к 13 февраля?
— Да… генерал… но все отложено еще на четыре месяца…
— А… моя жена?.. мое дитя?
При этом вопросе Дагобер задрожал и молча опустил глаза.
— Разве их нет здесь? — спрашивал Симон скорее с удивлением, чем с беспокойством. — Мне сказали у тебя дома, что ни моей жены, ни моего ребенка там нет… но что я найду тебя здесь… в этом доме… Я поспешил сюда… Разве их здесь нет?
— Генерал… — заговорил Дагобер, побледнев, как мертвец. — Генерал…
Затем он отер рукавом капли холодного пота, выступившего у него на лбу, и не мог ничего больше сказать… У него сдавило горло и отнялся голос.
— Ты меня пугаешь! — воскликнул маршал, побледнев не менее солдата и схватив его за руку.
В эту минуту к ним подошла Адриенна. На ее лице выражались грусть и умиление. Видя ужасное замешательство Дагобера, она захотела ему помочь и сказала маршалу ласковым и взволнованным голосом:
— Господин маршал… я Адриенна де Кардовилль, родственница… ваших… прелестных детей…
Пьер Симон с живостью обернулся. Ослепительная красота Адриенны не меньше ее слов поразила маршала… Он пробормотал в смущении:
— Вы… мадемуазель… вы… родственница… моих детей?
Он подчеркнул последние слова, с удивлением глядя на Дагобера.
— Да… маршал… ваших детей, — поспешила заговорить Адриенна, — прелестных сестер-близнецов!
— Сестры-близнецы! — прервал Адриенну Симон с порывом невыразимой радости. — Две девочки вместо одной! Как должна быть счастлива их мать! — Затем он прибавил, обращаясь к Адриенне: — Простите меня, мадемуазель, за невежливость… я и не поблагодарил вас за такое известие… Но вы поймете… семнадцать лет я не видал жену… Приехал. Оказывается, моей любви ждут три, а не два дорогих существа… Умоляю вас, мадемуазель, скажите, как я могу отблагодарить вас? Вы наша родственница? Значит, я у вас?.. Моя жена, мои дети тоже здесь?.. Вы боитесь, как бы им не повредило мое неожиданное появление? Да? Это так? Хорошо… я подожду… Но я уверен, что вы так же добры, как и хороши… пощадите же мое нетерпение… Подготовьте их… всех троих… к свиданию со мной!
Дагобер, все более и более волнуясь, дрожал, как лист, и избегал взоров маршала. Адриенна также опустила глаза, ничего не отвечая. Ее сердце разрывалось при мысли о жестоком ударе, который приходилось нанести маршалу. Тот, наконец, заметил их смущение. Его изумление перешло в тревогу, и он воскликнул:
— Дагобер! ты что-то от меня скрываешь?
— Генерал, — бормотал солдат, — я право… я… я…
— Мадемуазель! — воскликнул Пьер Симон. — Умоляю вас… сжальтесь… скажите мне всю правду… Моя тревога ужасна… Ко мне возвращается прежний страх… Что случилось? Мои дочери… моя жена… здоровы ли они? Не подвергаются ли они какой опасности? Говорите же, говорите!
— Ваши дочери немножко утомились после долгого путешествия, — сказала Адриенна, — но их состояние не вызывает беспокойства…
— Боже!.. значит, в опасности моя жена?
— Соберитесь с мужеством! — печально проговорила мадемуазель де Кардовилль. — Увы! вам приходится искать утешения только в любви двух ангелов, которые у вас остались!
— Генерал! — тихо и твердо произнес Дагобер. — Я вернулся из Сибири… один… с вашими дочерьми…
— А их мать? мать? — раздирающим голосом вскрикнул Пьер Симон.
— Мы выехали в путь с сиротами на другой день после ее смерти! — отвечал солдат.
— Умерла! — с мрачным отчаянием повторил маршал, — умерла!
Ответом ему было гробовое молчание.
При этом неожиданном ударе маршал пошатнулся, схватился за спинку кресла и упал на него, закрыв лицо руками. Несколько минут ничего не было слышно, кроме заглушаемых рыданий. Мало того, что Пьер Симон до безумия любил жену, но среди всех тяжелых и ужасных испытаний его всегда поддерживала надежда, что наконец-то он будет вознагражден за все. Пьер Симон был фаталист, как все люди с нежной душой, и твердо верил, что застанет в живых и жену и ребенка, что его ждет двойное счастье, что судьба у него в долгу и уплатит ему с лихвой.
В отличие от тех людей, которых привычка к несчастью делает менее требовательными, Пьер Симон рассчитывал, что его будущее счастье должно быть по крайней мере равносильно невзгодам, испытанным им до этих пор… А для счастья ему были необходимы жена и ребенок, без которых оно было немыслимо. Если бы жена пережила детей, она бы так же не могла их ему заменить, как не заменяли они свою мать. Что это было — слабость или ненасытная жадность сердца? Мы не можем этого объяснить, но последствия такой неутолимой, горькой печали сильно повлияют в дальнейшем на судьбу маршала Симона.
Адриенна и Дагобер отнеслись со всем уважением к страшному горю маршала. Облегчив душу потоком горьких слез, он поднял наконец мужественную голову, провел рукой по покрасневшим глазам, встал и, обращаясь к Адриенне, сказал:
— Простите меня… я не мог справиться с первым порывом отчаяния… Позвольте мне удалиться… Мне надо поговорить со старым другом о горьких подробностях последних минут жены… Будьте добры… проводите меня к дочерям… к моим бедным сиротам!
И голос маршала снова задрожал от волнения.
— Господин маршал, — сказала Адриенна, — мы ждали сюда ваших милых девочек… К несчастью, наши ожидания не сбылись…
Пьер Симон взглянул на молодую девушку молча, как бы не понимая смысла ее слов.
— Но успокойтесь, — продолжала она, — отчаиваться еще рано…
— Отчаиваться? — машинально повторил маршал, переводя взоры с мадемуазель де Кардовилль на Дагобера. — Отчаиваться? Но почему?
— Оттого, что вы не сможете увидеть ваших дочерей, — сказала Адриенна. — Ваше присутствие позволит вам, как отцу… скорее отыскать их.
— Отыскать? — воскликнул маршал. — Разве моих дочерей здесь нет?
— Нет, сударь, — призналась наконец м-ль де Кардовилль. — Их похитили у этого преданного, превосходного человека, привезшего их из Сибири, и скрыли в монастыре…
— Несчастный! — закричал маршал, страшный в своем гневе, угрожающе приближаясь к Дагоберу. — Ты мне ответишь за все…