Сюндман Пер. Полет инженера Андре

   Во второй половине дня ветер резко переменился и подул норд-ост, барометр продолжал падать.
   Вечером мы с доктором Лембке засиделись допоздна в кают-компании младших офицеров, остальные давно разошлись по каютам.
   - Я все пытаюсь найти какое-то философское обоснование, веские логические доводы, которые оправдали бы эту безумную попытку достигнуть Северного полюса на воздушном шаре, - говорил он.
   - Иначе говоря, ты не веришь в наш успех.
   - Не знаю, что тебе ответить на этот вопрос. Хотя он правильно сформулирован - все дело в вере. И еще одно, - продолжал он, подливая себе пунша. - Ваша аптечка включает изрядный запас лимонной кислоты как антискорбутного средства.
   - Анти чего? - спросил я.
   - Против скорбута, цинги. Аптечку составлял профессор Альмквист. Он был судовым врачом у Норденшёльда на "Беге". За весь рейс не было ни одного случая цинги. Но они везли с собой свежий картофель, закупленный в Италии.
   - Картофель - это слишком тяжело для аэростата, - сказал я.
   - Наши языческие предки, викинги, ели лук во время своих плаваний. Они совсем не знали цинги. Норденшёльд рекомендует для профилактики столовую ложку морошки в день. Я не верю в лимонную кислоту.
   - Наше путешествие будет недолгим, - возразил я. - Нам не нужны ни картофель, ни лук, ни морошка, ни лимонная кислота.
   - Будь я на двадцать лет помоложе, - сказал доктор Лембке, - я, наверно, был бы таким же безумцем, как ты. Таким же верующим.
   В субботу, 10 июля, во второй раз пришел пароход "Лофотен". На борту находилось около сотни туристов из разных стран.
   Ветер стих. Лил дождь.
   Ревностный труженик Стаке отправился проверять эллинг и водородную аппаратуру. Вернувшись, он доложил, что все в порядке. Дежурные трезвы, играют в карты на деньги, хотя это запрещено. Около четырех часов дня в оболочку добавили еще газа.
   - Кубометров шестьдесят, - пояснил Стаке, отвечая на вопрос Стриндберга.
   Облака поднялись выше, воздух стал кристально чистым, наша маленькая компания отдыхала душой. С бака доносились звуки гармони и негромкий смех. Несколько свободных от вахты матросов отправились на берег.
   - Сию минуту в моей голове никак не укладывается тот факт, - сказал Лембке, - что мы находимся в самом глухом углу земного шара. Я сыт, кофе крепкий, пунш отменный, проклятые птицы-крикуны на время угомонились, температура воздуха приятная, официант одет в новую, отутюженную форму, у нас есть свежие - относительно свежие - газеты. Как будто мы сидим на катере в каком-нибудь тихом заливчике среди стокгольмских шхер. А горы кругом, снег, ледники - это все театральные декорации.
   - Знаете, я уже не опасаюсь, что нам снова придется уйти ни с чем, сказал Андре. - Я чувствую, что близится наш час.
   Он выглядел абсолютно спокойным. Он сидел с закрытыми глазами, и я обратил внимание, что лицо его сильно загорело.
   К одиннадцати часам вечера все разошлись по каютам, кроме Лембке, Сведенборга и меня.
   Мимолетный порыв ветра на несколько секунд расправил длинный желто голубой брейд-вымпел с двумя косицами.
   - Вы задумывались над тем, какой флаг выбрал себе Андре? - спросил Сведенборг. - Белое шелковое полотно с голубым якорем. Флаг для аэростата. Голубой якорь на белом поле! Почему именно якорь?
   Лембке покачал головой.
   - Боюсь, что нам не придется снова уходить не солоно хлебавши. - Он пояснил. - Я тоже чувствую, что решающий час близок.
   На другой день, в воскресенье, 11 июля, рано утром нас со Сведенборгом разбудили громкие крики.
   - Южный ветер, сильный южный ветер! Мы соскочили с коек в узкий проход, кое-как оделись и бросились на мостик.
   Лейтенант Норселиус встретил нас двумя кружками горячего кофе и бутербродами.
   - Около четырех утра, - сказал он, - подул свежий зюйд-вест. Ветер порывистый, крепчает с каждой минутой.
   - Где Андре? - спросил я.
   Оказалось, что Андре уже съехал на берег вместе с Цельсингом и поднялся к эллингу.
   В небе быстро летели на север рваные тучи, изредка по "Свенсксюнду" скользили яркие снопы солнечных лучей.
   - Теперь держись, - сказал Сведенборг.
   - Где Эренсверд? - спросил я.
   - Спит, - ответил Норселиус. - Сейчас вахту несет старпом. А старпом это я.
   - Лембке?
   - Он редко встает раньше десяти.
   На судне не осталось ни одной лодки, которая могла бы свезти нас на берег. Было ясно, что близится решающая минута.
   - Ты боишься, - сказал Сведенборг, повернувшись ко мне. - Тебе нужно, чтобы кто-то решал за тебя. Но Андре находится на берегу. - Потом он обратился к Стриндбергу: - Ты был на Датском в прошлом году. Ты боишься еще больше, чем наш друг Френкель. Что страшнее? Стартовать или не стартовать?
   Норселиус подошел к Сведенборгу.
   - Между нами, лейтенантами, - сказал он, - прошу тебя заткнуться.
   Около восьми Андре вернулся на "Свенсксюнд" вместе с Цельсингом, Стаке и одним из плотников.
   Он был очень серьезен и немногословен.
   Чувствовалось утомление - вполне объяснимое, если учесть, как напряженно он трудился последние недели.
   - Мне нужен час на раздумье, - сказал он. - За это время вам, Френкель и Стриндберг, следует уложить личные вещи и написать письма.
   Еще не было девяти, когда Андре снова появился на палубе и попросил меня позвать Стриндберга, Сведенборга и Алексиса Машурона.
   Паровой катер доставил нас на берег.
   Мы молча поднялись к дому Пике и размещенным там метеорологическим приборам, потом двинулись вверх по тропе к эллингу.
   Вошли в эллинг, тут же снова вышли, обогнули здание и остановились у северной, подветренной стены.
   - Шар ведет себя спокойнее, чем в ту штормовую ночь четыре дня назад, - сказал я. - Или это было пять дней назад? Чертовски трудно вести счет суткам без ночей.
   Андре обратился к Машурону на французском:
   - Как по-твоему, стоит попытаться или нет?
   - Ветер порывистый. Это не столь важно, когда шар уже в воздухе. Если удастся взлет, стоит попробовать.
   Андре стоял, засунув руки в карманы брюк. Выслушав Машурона, он повернулся к Сведенборгу.
   Наш запасной сказал:
   - Сильный ветер, сильный южный ветер необходим, чтобы аэростат достиг цели. А потому надо идти на риск, который связан со взлетом из эллинга в сильный ветер. Это элементарно.
   Затем пришла очередь Нильса Стриндберга высказаться. Он пожал плечами:
   - Вряд ли мы можем рассчитывать на более подходящую погоду. Оболочка пропускает газ. Мы все это знаем. Но, сколько бы мы ни латали шар, лучше он не станет. Значит, надо лететь.
   Андре посмотрел на меня.
   - Мне не нравится то, что ветер порывистый, - сказал я. - И не нравятся эти шквалики с горы. Мы можем здорово нарваться. Но если только нам удастся взлететь из эллинга и выдержать шквалики, все будет в порядке. Стриндберг прав, - продолжал я. - Мы вряд ли можем рассчитывать на более благоприятную погоду. Машурон прав, если мы сумеем взлететь из эллинга, у нас будут хорошие шансы. Сведенборг прав, нам нужны сильные южные ветры, без этого и стартовать нечего, поэтому надо идти на известный риск. Так что я голосую за старт.
   Стены эллинга колыхались под напором ветра. Дерево жалобно поскрипывало, ветер свистел во всех щелях, но не так громко, как в ту штормовую ночь.
   Несколько долгих минут все молчали, потом Сведенборг обратился к Андре.
   - Ну, а ты то? Ты что считаешь?
   Наш начальник ничего не ответил. Он скользнул взглядом по эллингу, посмотрел, прищурившись, на небо, на Датский пролив, на море на северо-северо-западе.
   Потом, не вынимая рук из карманов, пошел вниз по тропе к берегу, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.
   На полпути к "Свенсксюнду" мы услышали, как хриплые голоса поют псалом, он звучал то тише то громче, в зависимости от порывов ветра.
   Шло несколько запоздалое богослужение. Экипаж стоял в строю в парадных мундирах. Норселиус что-то читал вслух - очевидно, из военного сборника проповедей. Заметив нас, он ускорил чтение и закончил кратким "аминь".
   Мы ждали. Кормовой флаг и топовый вымпел щелкали на ветру. Я встретил взгляд Андре - он усмехнулся.
   Потом произошло небольшое замешательство. Норселиус отдал не ту команду, горнист протрубил не тот сигнал. Кто-то из младших офицеров рассмеялся, строй рассыпался, экипаж окружил нас широгой дугой.
   - Ну? - спросил Эренсверд.
   - Мы обсудили вопрос, - спокойно и серьезно ответил Андре. - Машурон и Сведенборг считают, что условия для старта благоприятные. Мои два спутника тоже так думают. Лично я не уверен, - продолжал он. - Не могу даже сказать, почему - И он добавил громко, чтобы все слышали. - Итак, решено, мы стартуем.
   - Сейчас без двадцати двух минут одиннадцать, - сказал Сведенборг. Без двадцати двух минут одиннадцать по шведскому времени, исторический момент.
   Команда "Свенсжсюнда" переоделась в робы, и уже в начале двенадцатого первый отряд, высадившись на берег, под руководством Андре принялся разбирать северную стену эллинга.
   На мачтах с южной стороны постройки подняли четырехметровый брезент для защиты от ветра при взлете.
   Ветер явно усиливался - его направление было норд-норд-ост.
   Стриндберг усердно фотографировал, как разбирают северную стену и готовят взлет, а в промежутках между съемками запускал очередной шар-зонд. Шары показывали, что в более высоких слоях воздуха направление ветра в основном такое же, как у земли.
   Как только была разобрана северная стена, три гайдропа растянули на земле в восточном направлении. Норселиус и Стаке предложили свернуть их кольцами около самого эллинга. Андре отрицательно покачал головой.
   Начали поднимать шар. Один за другим от сети отцепляли мешки с балластом. Три матроса, стоявших на причальных канатах, медленно отпускали шар, пока строповое кольцо не оказалось примерно в четырех метрах над полом эллинга.
   Шесть человек поднесли гондолу и поместили ее в яму в центре эллинга.
   К строповому кольцу подвесили двадцать четыре мешка с песком, по двадцать три килограмма каждый. Потом добавили еще мешки общим весом около полутора тысяч килограммов, чтобы шар не так мотало до взлета.
   В начале третьего Андре поднял два флага - национальный и свой собственный - белый с синим якорем. Фал был пропущен через маленький блок, укрепленный на сети аэростата.
   Одновременно подняли флаги на обоих флагштоках эллинга.
   Андре объявил в рупор, что шар получает имя "Орел". Его слова были встречены приветственными возгласами.
   Последний шар зонд из тонкой пленки был запушен в воздух, быстро поднялся вверх и исчез на северо-северо-востоке.
   После этого началась прощальная церемония.
   Нильс Стриндберг отошел в сторону вместе с Машуроном и Лембке.
   - Что то он мрачный, - сказал Сведенборг. - И глаза у него припухшие, красные.
   - А ты заметно повеселел, - ответил я.
   - У Лембке есть лекарство. Фляга с коньяком - высший сорт.
   Я ощутил вдруг острое отвращение к Сведенборгу.
   - Мы с Андре довольны, что не ты будешь третьим в гондоле, - сказал я.
   Он широко улыбнулся
   - Прощай, дорогой друг. Мы расстаемся и больше никогда не встретимся.
   - Это меня радует, - ответил я.
   Он протянул мне руку, я не взял ее, повернулся чтобы уйти, зацепился за что-то ногой и упал плашмя на пол. Сведенборг расхохотался.
   В нескольких шагах от офицеров "Свенсксюнда" стоял Галшолд, кормчий одной из двух норвежских зверобойных шхун, которые ночью вошли в залив Вирго, спасаясь от шторма.
   - И ты здесь, - сказал Андре.
   - Случайно, - ответил шкипер с квадратной бородкой. - А ты улетаешь?
   - Я должен лететь.
   - Почему?
   - Что намечено, надо выполнять, - ответил Андре.
   - Понимаю, - сказал Галшолд и стиснул его руки своими мозолистыми лапами.
   После этого Андре подошел к гондоле и вскарабкался на ее крышу-палубу.
   Мы со Стриндбергом заняли места рядом с ним.
   Андре скомандовал в рупор, чтобы отвязали веревки и ремни, опоясывавшие шар посередине.
   Оболочку начало сильно бросать из стороны в сторону.
   По команде Андре мы со Стриндбергом обрубили веревки, на которых были подвешены к кольцу мешки с полутора тоннами песка.
   "Орел" приподнялся на полметра, дальше его не пустили три причальных каната.
   Лихорадочная деятельность в эллинге сразу прекратилась. Все замерли на своих местах.
   Теперь главное было выбрать нужный момент, уловить десятые доли секунды относительного затишья между штормовыми порывами.
   У каждого из причальных канатов стоял матрос с остро наточенным тесаком. Андре вкратце повторил им в рупор свои наставления.
   Мы со Стриндбергом приготовились поднять три паруса нашего "Орла".
   Мощный порыв ветра прекратился, воцарилась полная тишина. Пора.
   - Внимание! - крикнул Андре в свой рупор. - Раз, два, три, руби!
   Три тесака взметнулись и разом упали вниз. Несколько секунд аэростат не двигался, как будто неожиданная свобода застигла его врасплох.
   - Наконец, - тихо произнес Стриндберг.
   У него были слезы на глазах.
   Андре стоял бледный, с каменным лицом, губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.
   Как только "Орел" пошел вверх, я начал ставить паруса.
   Эллинг стал уходить вниз, я услышал крики "ура" и голос Андре, усиленный рупором.
   - Да здравствует наша Швеция!
   Собравшиеся - офицеры, матросы и норвежские зверобои - ринулись к выходу из эллинга, их голоса слились в сплошной гул, в котором различались только наиболее энергичные выражения.
   "Орел" медленно и величественно шел вверх.
   Только он приподнялся над брезентом у южной стены, как новый порыв ветра бросил его на восточную стену.
   Гондола тоже ударилась о стену, от сильного толчка Андре выронил рупор, и он упал на пол эллинга. Еще несколько секунд, и мне открылся вид на юг, мы благополучно вышли из эллинга и поднялись на высоту около пятидесяти метров.
   Ветер свистел в ушах, флаги расправились, паруса наполнились, сопротивление балластных тросов и гайдропов оттянуло гондолу слегка назад по сравнению с шаром.
   Несмотря на ветер, я отчетливо слышал голоса и шаги бегущих внизу людей.
   Стриндберг явно позабыл о своих штурманских обязанностях, увлекшись фотосъемкой нашего старта.
   Андре стоял все на том же месте.
   Нас несло над заливом Вирго.
   Гайдропы и балластные тросы рассекали воду, словно форштевень быстроходного судна.
   - Наконец-то летим, - сказал Стриндберг, - кончилось это проклятое ожидание!
   - Мы идем слишком низко, - обратился я к Андре.
   Он ничего не ответил.
   "Орел" начал вращаться вокруг своей оси, и парус вдруг очутился с наветренной стороны.
   Аэростат быстро пошел вниз.
   Паруса размещались так, чтобы тянуть шар вверх, - пока они находились под ветром. Но шар сделал пол-оборота и паруса потянули его к воде.
   Стриндберг что то крикнул, Андре переводил растерянный взгляд с гайдропов на шар.
   Убрать паруса было потруднее, чем поднять. Не дожидаясь приказа, я полез на снасти выше стропового кольца.
   Через несколько секунд гондола ударилась о поверхность воды.
   Вися на сети, я видел, как Андре и Стриндберг в панике сбрасывают балласт, мешок за мешком.
   Я окликнул их. Они меня не услышали, хотя я до сих пор различал голоса людей на Датском, слышал даже работу весел на двух лодках, которые были спущены на воду и полным ходом шли по проливу вдогонку за нами.
   Возможность воздушных ям, в которые мог провалиться шар, предусматривалась и не раз обсуждалась нами, но мы никак не ждали, что гондолу прижмет к воде.
   Убрав паруса, я спустился на палубу.
   "Орел" снова шел вверх с нарастающей быстро той.
   - Что случилось? - спросил я.
   - Мы потеряли две трети гайдропов, - ответил Андре - Муфты раскрутились, все три.
   Под нами был Голландский мыс с могилами зверобоев.
   Теперь "Орел" представлял собой свободно парящий, неуправляемый аэростат.
   Мы прошли над Голландским мысом. Мы летели со скоростью ветра. Флаги поникли. Царила полная тишина, подчеркнутая криками птиц и далеким рокотом волн, разбивающихся о береговые скалы.
   - Десять минут, как мы стартовали, - сказал Стриндберг. Мне эти десять минут показались часами.
   - Сколько балласта вы сбросили? - спросил я.
   Андре пересчитал глазами обрезанные концы.
   - Двести с лишним, - ответил Стриндберг.
   Вместе с потерянными частями гайдропов это составляло около восьмисот килограммов балласта.
   Непосвященному трудно понять, что означало для нас потерять восемьсот килограммов балласта. "Орел" поднялся до шестисот метров.
   Вместе с ветром мы прошли над проливом Шмееренберг и приблизились к острову с поэтичным именем Фогельсанг.
   - Можно открыть выпускные клапаны, потом дернуть разрывной и сесть на Фогельсанге, - сказал я Андре. - Нас еще видно с Датского.
   - Зачем? - спросил он.
   - Ты отлично знаешь, зачем. "Орел" превратился в свободно парящий аэростат. Им больше нельзя управлять.
   - Ты правда считаешь, что мы должны совершить вынужденную посадку на Фогельсанге?
   - Нет, - ответил я.
   - А ты? - Андре обратился к Стриндбергу.
   - Я хотел сбросить банку с письмом моей невесте, когда мы проходили над Голландским мысом, - сказал Стриндберг - Мы так условились с Машуроном. Но я забыл. Вся эта суматоха. Сброшу банку над Фогельсангом.
   - Значит, мы согласны, - заключил Андре.
   - Все трое, - добавил я.
   Через восемнадцать минут мы прошли над Фогельсангом на высоте шестисот с лишним метров.
   Последнее письмо Стриндберга было сброшено из гондолы в маленькой алюминиевой банке, ее падение тормозила десятиметровая шелковая лента в желто-голубую полоску.
   В бинокль я видел в проливе Шмееренберг, около самого Голландского мыса, паровой катер "Свенсксюнда". Он полным ходом следовал за нами.
   - Не догонит, - сказал Стриндберг - Мы делаем больше двадцати узлов.
   - Они повернут обратно, как только убедятся, что мы не собираемся садиться на Фогельсанге, - заключил Андре.
   Нами овладело странное веселье.
   Солнце припекало, хотя градусник показывал всего плюс 1°С.
   Мы смеялись над потешным катерком, который тщился догнать аэростат.
   Смеялись над любопытными птицами, которые окружили шар, одни парили недвижно, другие неуклюже, тяжело взмахивали крыльями.
   К югу и к востоку от нас простирался Шпицберген - острова, фиорды, проливы, ледники и острые пики. Косматые, рваные тучи отбрасывали темные тени на глетчеры.
   Мы не ощущали ни малейшего дуновения.
   Далеко внизу быстро скользили назад, скользили на юг море, острова, проливы.
   У нас царил полный покой, мы вознеслись надо всем, и только земной шар вращался под нами.
   Далеко на севере показались первые льдины.
   - С такой скоростью мы можем достичь Северного полюса куда быстрее, чем предполагалось, - сказал Андре.
   Оставшиеся концы гайдропов были неравной длины: один - сто пять метров, другой - сто, третий - девяносто пять.
   Чтобы снова сделать шар управляемым, надо было нарастить хотя бы один из них.
   Мы подняли один из восьми балластных тросов - они были по семидесяти метров - и принялись сращивать его с самым длинным гайдропом.
   Прямо по курсу выплыло облако, на глазах становясь все больше и плотнее. Солнце скрылось. Со всех сторон струился ослепительно яркий белый свет. Видимость равнялась нулю. На смену теплу пришла холодная, подвальная сырость.
   Минут через пять гондола сильно дернулась. Три гайдропа натянулись, внизу громко забурлила вода.
   В белой мгле под нами различалась темная поверхность моря. Барограф показывал, что охлаждение шара и водорода в несколько минут уменьшило подъемную силу аэростата настолько, что с высоты примерно шестисот метров мы опустились до восьмидесяти пяти.
   Тормозящее действие гайдропов сразу дало себя знать. Затишье кончилось, мы ощутили обгоняющий ветер, флаги нехотя расправились, шар медленно повернулся вокруг вертикальной оси.
   По команде Андре мы снова подняли грот; парус наполнился ветром и повлек нас вперед. В каком направлении, судить было трудно, ведь мы летели в сплошном белом месиве.
   Андре считал, что ветер по-прежнему дует на северо-северо-восток. Мы передвинули гайдропы так, что рея паруса смотрела на северо-восток. Чтобы шар шел под углом к ветру, то есть более северным курсом.
   - Навигаре нецессе эст1, - сказал я.
   1 Navigare necesse est, vivere non est necesse - плыть, непременно плыть, хотя бы это стоило жизни (латин.).
   Через четверть часа мы вышли из облака на солнцепек. Шар реагировал почти молниеносно. Водород расширился, подъемная сила возросла, гайдропы оторвались от воды и перестали тормозить, наша скорость сравнялась со скоростью ветра, и на борту снова воцарились штиль и полная тишина, парус и флаги повисли.
   Мы быстро набрали пятисотметровую высоту. Я видел, ка.к море, облака и острова на юго-востоке стремительно проваливаются вниз. Мы стояли на месте. Земля уходила вниз и медленно поворачивалась на юг.
   Я отыскал корзину с бутербродами и пивом, которую доктор Лембке положил в гондолу перед самым стартом.
   Когда я выбросил за борт пустую бутылку, шар поднялся метров на десять.
   Между мной и Стриндбергом возник небольшой спор.
   - Первая бутылка пива выпита в пятнадцать двадцать один, - записал он в своем дневнике.
   - В шестнадцать пятнадцать, - возразил я.
   Хронометр Стриндберга показывал среднеевропейское время, а мои карманные часы - истинное время для меридиана нашей базы на Датском.
   - Время, часы, минуты, секунды, - сказал я, - в мире, где в сутках нет ночей и лето представляет собой сплошной многомесячный день...
   Но, делая записи в метеожурнале, я основывался на том же времени, что Стриндберг.
   Надставив балластным тросом самый длинный гайдроп, мы спустили его за борт. Теперь его длина равнялась ста семидесяти метрам. Но нас отделяло от моря больше пятисот метров.
   Мы быстро шли на северо-северо-восток. Все говорило за то, что мы скоро проникнем на север дальше, чем Нансен и Юхансен.
   Андре тревожило то, что мы потеряли нижние две трети наших гайдропов.
   - Все опасались, что гайдропы зацепятся за лед, - говорил он, - все, даже Норденшельд. Меня попросту вынудили сделать эти проклятые муфты. Я не хотел. Заставили. И вот результат: муфты развинтились, концы потеряны, и мы не можем управлять шаром.
   - Не огорчайся, - возразил я. - При взлете из эллинга события развивались стремительно, но я хорошо все помню. Ты велел растянуть гайдропы в восточном направлении. Норселиус и Цельсинг отговаривали тебя. Ты их не послушал. Мы взлетели. Потянули за собой гайдропы. Они крутились вокруг своей оси, потому что были вытянуты, а не свернуты в кольцо. Оттого и раскрутились муфты.
   - Вот именно, - сказал Андре.
   - Не упрощай, - продолжал я. - Аэростат потерял высоту, и гондола запрыгала по волнам Датского пролива. Гайдропы оборвались, и мы снова взлетели. Не оборвись они, гондола ушла бы под воду, и в несколько секунд все было бы кончено. Скажи спасибо этим проклятым муфтам, этому проклятому промаху!
   В половине шестого по хронометру Стриндберга мы очутились над более или менее сплошными полярными льдами.
   Выпустили четырех почтовых голубей. Они покружили около шара, потом улетели, но не на юг, а на запад.
   В восемь вечера, а затем в половине десятого Стриндберг определил наше место.
   Выяснилось, что мы идем все более восточным курсом.
   - Если и дальше так пойдет, - сказал Стриндберг, - через сорок восемь часов мы окажемся над полуостровом Таймыр.
   Мы заметили также, что тучи под нами идут под небольшим углом к курсу аэростата. Направление ветра на нашей высоте было более северным.
   - "Орел", - сказал я. - Наш шар называется "Орел". В Париже он назывался "Северный полюс". Андре все время говорит о своем шаре "он". Я не понимал, почему. Ведь воздушный шар - своего рода парусное судно, следовательно, "оно". Теперь понимаю. Он думал о названии "Орел". А орел, естественно, мужского рода.
   - Никакой логики, - заметил Стриндберг. - Половина орлов женского пола.
   - Конечно, нелогично, - согласился я. - Я нелогичен по натуре. Иначе я не находился бы в гондоле "Орла".
   В ночь с 11 на 12 июля, сразу после полуночи (если можно говорить о ночах летом к северу от Полярного круга) мы оказались в тени огромного облака.
   Температура стала падать, и шар пошел вниз через тучи и туман, пока удлиненный гайдроп не коснулся льда.
   Наш ход замедлился, мы снова ощутили ветер. Часть гайдропа легла на лед, и на высоте около ста метров установилось равновесие.
   "Орел" медленно развернулся, паруса наполнились, кончилось свободное парение, мы снова могли управлять шаром. Лед под нами никак нельзя было назвать сплошным скорее, речь шла о скоплениях льдин, разделенных большими полыньями. Отчетливо слышалось, как бурлит вода, когда ее разрезал гайдроп, шипение и частый стук когда он скользил по льду.
   Глядя на льдины, было легко определить нашу скорость и курс. Мы проходили сто метров за пять минут. Курс - ост.
   Нас поразило, что ветер такой слабый.
   Парус стоял под прямым углом к нашему курсу.
   - Нет смысла передвигать гайдроп, чтобы парус повернулся, - сказал я. - Все равно при таком слабом ветре курс не изменится.
   Туман ограничивал видимость примерно двумя километрами. Солнце скрылось, без хронометра и компаса мы не смогли бы даже определить в какой оно стороне. Мы заключили, что туман - или облако - простирается в высоту самое малое до пятисот метров. Шар впитал удивительно много влаги.
   Около половины второго аэростат замер на месте. Время от времени тянуло слабым ветерком с зюйд-зюйд-веста, но он не мог сдвинуть "Орел".