Нетрудно заметить, что все рассмотренные выше традиции в изучении аномальности языка носят по преимуществу диахронический характер. В наше время размышления о природе и сущности языковых аномалий значительно активизировались в плане их синхронической квалификации.
   Проблема языковых аномалий разных видов так или иначе рассматривалась в ряде известных работ Ю.Д. Апресяна [Апресян 1986; Апресян 1990; Апресян 1995b и 1995с], Н.Д. Арутюновой [Арутюнова 1987; Арутюнова 1990b и Арутюнова 1999], И.М. Кобозевой [Кобозева 1990; Кобозева, Лауфер 1990], Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева [Булыгина, Шмелев 1997], Е.В. Падучевой [Падучева 1982] и др., Этой проблеме посвящен отдельный тематический сборник «Противоречивость и аномальность текста» проблемной группы ИЯ РАН «Логический анализ языка» (под ред. Н.Д. Арутюновой), вышедший в 1990 г.
   Указанные и многие другие исследования констатировали, что под понятие «аномальности» нередко подводят круг явлений разного рода. Как отмечает Н.Д. Арутюнова, сюда входят и логическая контрадикторность, и несовместимость семантических компонентов, и несоответствие семантических связей семантическим отношениям, и разлад между коммуникативными целями говорящего и смыслом, и одновременная соотнесенность с разными точками зрения [Арутюнова 1990: 3]. При этом аномальное в одном смысле высказывание «нормально» в каком-то другом.
   С одной стороны, не всякое логически противоречивое высказывание ведет к языковой аномалии. Например, не содержит собственно языковой аномальности высказывание: И вот по морю носится тушканчик с большим стаканом в северной руке (А. Введенский, «Две птички, горе, лев и ночь»)[1]. Здесь мы имеем дело с явлением несочетающихся концептов в мысли, т. е. в «языковой концептуализации мира», но не в языке. На наш взгляд, именно отсутствие собственно языковой аномальности позволяет данным высказываниям получить адекватную образную интерпретацию применительно к тому странному, абсурдному «возможному миру», который сконструирован их авторами (в отличие, например, от *тушканчик носилась с большая стаканы).
   С другой стороны, «… семантически противоречивые высказывания нередко входят в естественноязыковой текст на законных основаниях. В применении к естественным языкам такие понятия, как «противоречивость», «неприемлемость» и «неинтерпретируемость», не совпадают по экстенсионалу» [Арутюнова 1990: 4]. Ср., например, знаменитое Odi et am о Катулла.
   По мнению Ю.Д. Апресяна, «совершенно очевидно, что далеко не всякое логическое противоречие избегается языком» [Апресян 1995с: 598]. Например, логически противоречивое высказывание Я завтра простужусь (говорящий не имеет «достоверного знания (протокола) о будущем» [Рейхенбах 2003] и, строго говоря, не имеет права задействовать реальную модальность) прагматически вполне мотивировано и может быть интерпретировано в режиме косвенного речевого акта [Серль 1978] (например, в смысле ‘Как мне не хочется идти завтра на работу’).
   Кроме того, есть высказывания, допустимые и логически, и семантически, которые при этом производят впечатление девиантности в силу их коммуникативной, прагматической неприемлемости. Так, Н.Д. Арутюнова, рассматривая знаменитый «парадокс Мура», пишет: «Наряду с разрешенностью противоречивых высказываний существует и обратный феномен, а именно запрет на речевые акты, не содержащие в себе явно семантического противоречия. Дж. Мур заметил, что высказывание Идет дождь, но я не утверждаю, что идет дождь (но я так не думаю) семантически правильно, но вместе с тем оно будет отвергнуто адресатом» [Арутюнова 1990: 4].
   Причем зачастую такое высказывание содержит все «внешние признаки нормальности». Например, у Д. Хармса читаем: Покупая птицу, смотри, нет ли у нее зубов. Если есть зубы, то это не птица («Елизавета Бам»)[2]. В чем, собственно, аномальность подобного высказывания? Видимо, ее корни надо искать не в мысли, не в языке, а в прагматике: немотивированная тавтологичность, ведущая к нарочитой неинформативности, является нарушением конвенций общения (принципа Кооперации, «максим дискурса» и пр.).
   Аномальность обязательно зависит от точки отсчета. «Если прагматическая неприемлемость апеллирует к социально принятым правилам речевого поведения – устройству общества, то семантическая противоречивость апеллирует к опыту, эмпирическому знанию устройства мира: несовместимы те значения, которые указывают на несовместимые свойства предмета. Иначе говоря, противоречиво такое высказывание, которое в принципе не может быть истинным в применении к данной нам в опыте (практическом и теоретическом) действительности» [Арутюнова 1990: 6].
   В рамках «семантики возможных миров», например, многие запреты на порождение аномальных высказываний снимаются, поскольку законы таких «воображаемых миров» могут разниться с законами «нашего мира»: «Если текст соотнесен с иными мирами, то многие запреты снимаются (ср. мифы, сон, фантазию). Но и в пределах нашего мира существуют «другие миры», онтология которых отлична от онтологии предметной действительности. Это прежде всего психический мир человека, в применении к которому допустима конъюнкция антонимов: Мне было грустно и радостно; Люблю и ненавижу… В этом неустойчивом мире трудно разделить разные состояния и ввести каждое из них в определенные временные границы» [Арутюнова 1990: 6].
   Поэтому, как нам кажется, вообще за пределы сферы языковой аномальности должны быть выведены многочисленные стилистические тропы и фигуры и шире – многообразный фонд языковой образности фольклора и литературы (особенно поэзии), которые поддаются рациональной интерпретации и воспринимаются психологически достоверными. Иначе нам придется считать аномалией, например, такую метафору А.С. Пушкина, как вьюга злилась, на том основании, что предикат из сферы человеческих эмоциональных состояний приписан неодушевленному субъекту.
   С другой стороны, аномальная или абсурдная модель мира, актуализованная в том или ином высказывании, не обязательно ведет к аномалии на уровне языка: «От семантических аномалий… следует отличать внешне сходные (например, противоречивые) высказывания, направленные на передачу аномального, с точки зрения бытовой логики, содержания. Говорящий может прибегать к таким высказываниям для изображении раздвоенного, внутренне противоречивого сознания или для высказывания глубокой, но антиномичной истины. Такие высказывания не являются лингвистически аномальными, поскольку их содержание, хотя и являющееся в той или иной степени парадоксальным или даже абсурдным, вычисляется посредством стандартных правил интерпретации» [Булыгина, Шмелев 1997: 450]. Так, лингвистически нормальным при всей глубинной абсурдности содержания будет, например, язык повести Н.В. Гоголя «Нос».
   Но это не значит, что при порождении разных «возможных миров», например, «художественных», понятие аномалии вообще теряет свой смысл. Оказывается, разные возможные миры имеют свои законы сосуществования, нарушение которых порождает и свои аномалии: «Однако и здесь есть предел допустимого: предложение не может быть одновременно отнесено к разным психическим мирам. Этим объясняется неприемлемость приводимого Л. Кэрроллом высказывания девочки: Я так рада, что не люблю спаржу, потому что, если бы я ее любила, мне бы пришлось ее есть, а я ее не выношу[3]» [Арутюнова 1990: 7]. Именно аномальность подобного рода была рассмотрена нами в работе «Семантика возможных миров» в языке Андрея Платонова» [Радбиль 1999d].
   Следовательно, возможны такие логические и коммуникативно-прагматические аномалии, которые имеют лишь языковую форму манифестации, но не обязательно языковую природу. В свою очередь возможны и такие языковые аномалии, которые имеют вполне рациональную интерпретацию и / или прагматически допустимы.
   Возвращаясь к вопросу об определении языковой аномалии, отметим, что в общем виде можно понимать языковую аномалию, вслед за Ю.Д. Апресяном, как «нарушение правила употребления какой-то языковой или текстовой единицы» [Апресян 1990: 50].
   Примерно в этом же ключе в работе И.М. Кобозевой и Н.И. Лауфер вводится понятие показатели аномалий'. «Показатели аномалии – это наиболее заметные и легко обнаруживаемые характеристики аномалий. Они выступают на уровне поверхностной структуры в виде разнообразных лексических и грамматических нарушений: ошибок в употреблении видов, неправильного построения сочинительных конструкций, искажений модели управления, нарушений всех видов сочетаемости лексем» [Кобозева, Лауфер 1990: 126].
   Однако представляется, что к излишне узким и конкретным формулировкам «языковое правило» или «нарушение на уровне поверхностной структуры» целесообразно добавить и другие, более широкие понятия.
   (1) Понятие «стереотипа», которое включает в себя не только строго формулируемое правило, но и некую «привычку», некий общий принцип предпочтительного выбора единицы из парадигматического ряда или комбинации единиц, который отражается в реальной речевой практике (т. н. узусе): это речевое выражение устойчивого типизированного представления, по природе своей неосознанного, которое однозначно приписывает способ привычного (узуального) отношения к какому-либо явлению окружающей действительности или его оценки под влиянием коллективного опыта носителей языка [Quasthoff 1978 – приводится по: Демьянков 1996а: 73–74].
   Ср. понимание стереотипа в работе Е.Н. Яковлевой: «В процессе накопления опыта у говорящего формируются обобщенные энциклопедические знания о типичных, стандартных явлениях (ситуациях, «положениях дел»), возникающих при тех или иных обстоятельствах. Каждую такую область знаний о типичности явления (т. е. о соотносимости его с множеством подобных) мы будем называть стереотипом.
   Итак, конкретное (описываемое) явление типично с т.з. говорящего, если он установил соответствие между имеющимся в его сознании стереотипом и этим явлением» [Яковлева 1994: 252].
   Так, никакое системно-языковое правило не мешает говорящему употребить выражение, по-русски звучащее, как минимум, странно: *Я вернусь через тридцать дней (или *Я имею карандаш), тогда как, например, для носителя французского языка подобные выражения не только приемлемы, но и даже предпочтительны. Однако в речевой практике (в узусе) носителей русского языка требуется выбрать ориентированные на стереотип варианты Я вернусь через месяц (или У меня есть карандаш). Ср. по этому поводу мысль В.Г. Гака: «Во французской речи при обозначении отрезка времени имеется тенденция употреблять наименование более мелких единиц, тогда как в русской речи используется наименование боле крупных единиц» [Гак 1966: 11].
   Апелляция к понятию «стереотип», например, поможет объяснить аномальность такого высказывания, как:… червяк / червячечек червячишко / как мой родственник сынишка (А. Введенский, «Пять или шесть»). Очевидно, что языковая семантика слова родственник не противоречит именной атрибуции словом сынишка; просто в речевой практике существует распределение зон референции: слово родственник в обыденном употреблении означает по умолчанию что-то вроде ‘дальний родственник’ (т. е. не отец, не мать, не сын, не дочь), а близких родственников так именовать не принято (обратим внимание, что в позиции уточнения данная аномалия может сниматься).
   (2) Понятие «прототипа», которое предполагает ориентацию на образцовый репрезентант в ряду сходных единиц и моделей, обладающий существенными «прототипическими признаками», а также образцовую «прототипическую ситуацию» или «прототипическую реакцию» [Вежбицкая 1997: 216]: этот репрезентант, по мысли Ч. Филлмора, «заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать» [Fillmore 1975: 123 —приводится по: Демьянков 1996а: 142].
   Обращение к понятию «прототипическая ситуация» (в духе [Вежбицкая 1997]) поможет объяснить такую характерную для языка А. Платонова аномалию, как, например:… дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать («Чевенгур»)[4]. Представление о неконтролируемое™ этого действия субъектом (т. е. о отсутствии намерения), входящее в конфликт с семантикой слова заранее ‘заблаговременно, за какое-н. время до наступления какого-н. действия, происшествия, наперед’, наличествует именно в «прототипической ситуации» умирания, тогда как собственно лексическое значение слова умирать ‘перестать жить’ нерелевантно по отношению к представлению о контролируемости / неконтролируемости.
   В этом смысле мы, вслед за Ю.Д. Апресяном, разграничиваем понятие «система» и «узус»: «В лингвистике различают систему языка (набор имеющихся в нем единиц и правил их использования) и узус (реальное использование языковых единиц и правил в текстах, реальное употребление). В большинстве случаев употребление соответствует системе, и аномалии не возникает. В случае несоответствия (противоречия) между реальным употреблением и системой возникают два типа языковых аномалий. В первом случае объект (единица или правило) уже встречается в узусе, но еще не представлен в системе; во втором – объект может быть выведен по правилам системы, но не представлен в узусе, т. е. противоречит существующей языковой практике» [Апресян 1990: 64].
   Разграничение собственно нормы и узуса коррелирует (но не полностью совпадает) с разграничением общелитературной и устно-литературной нормы О.А. Лаптевой, причем именно устно-литературной норме приписывается более высокая степень облигаторности и менее высокая степень вариативности, чем собственно литературной, кодифицированной [Лаптева 1974: 5—42]. Она также в большей степени ориентирована на языковую моду, т. е. на обычай (узус).
   Это разграничение позволяет несколько расширить круг аномальных языковых явлений, включая в сферу аномальности те из них, которые не нарушают «языкового правила», но, тем не менее, отчетливо осознаются носителями языка как странные, аномальные. Именно в узусе возможны словоупотребления, которые с точки зрения кодифицированной нормы выглядят как нарушения типа * самый лучший, если они могут быть надежно интерпретированы – семантически или коммуникативно-прагматически.
   Так, употребление плеонастической формы суперлатива *самый лучший формально является ненормативной контаминацией синтетической и аналитической превосходной степени. Однако в узусе существует модель элативного употребления форм превосходной степени в отрыве от парадигмы степеней сравнения (ср., например, субстантивацию в спортивном жаргоне формы сильнейший или идиоматичную реализацию в деловой речи формы кратчайший). Тогда если лучший обозначает просто очень высокую степень качества, словоупотреблению * самый лучший вполне закономерно может быть приписано значение "лучший из лучших’.
   Кроме расширения понятия аномалия за счет разграничения системы и узуса, можно еще более раздвинуть границы применения этого термина. Так, если не ограничиваться областью применимости термина «язык» только по отношению к системе языка, но распространить ее и на особенности речевой реализации системы, а также на коммуникативно-прагматические условия осуществления речевой деятельности, то можно включать в понятие «языковая аномалия» и разного рода нарушения в сфере речевой реализации (например, стилистическая несовместимость единиц) и в сфере неадекватного речевого поведения (нарушения норм и принципов диалога, принципа Кооперации и постулатов общения, аномалии интенциональности и пр.).
   Ведь в этой области также существуют свои правила, прототипы и стереотипы, свои закономерности, пусть не столь явно формализованные, как «языковые правила», но столь же важные для правильного понимания высказывания и успешного осуществления коммуникации, которые, так же, как и собственно «языковые правила», могут нарушаться.

1.1.2. Проблема классификации языковых аномалий

   В силу объективной сложности и неоднозначности самого явления, вопрос о типологии языковых аномалий в настоящее время в науке представляется открытым, хотя отдельные пути его решения намечены. Разные подходы к классификации аномалий целиком и полностью определяются, во-первых, объемом и содержанием самого понятия «языковая аномалия» и, во-вторых, характером основания, лежащего в основе той или иной классификации.
   В работе Ю.Д. Апресяна «Языковые аномалии: типы и функции» обобщаются некоторые наиболее значимые основания для возможной классификации аномалий: «1) уровневые аномалии (фонетические, морфологические, синтаксические, семантические, прагматические и т. п.); 2) аномалии степени (совсем неправильно, неправильно, не вполне правильно и т. п.); 3) намеренные аномалии – ненамеренные аномалии; 4) аномалии, возникающие в результате тавтологии – аномалии, возникающие в результате противоречия; и т. п.» [Апресян 1990: 50].
   При этом Ю.Д. Апресян утверждает, что не все эти возможные основания классификации одинаково релевантны: «Содержательно наиболее важным является деление аномалий на намеренные и ненамеренные. Все остальные классификации аномалий в разной степени существенны для этих двух классов» [Апресян 1990: 51].
   В уже цитированной книге Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева «Языковая концептуализация мира» также в качестве базовой классификации языковых аномалий приводится деление аномалий на намеренные и ненамеренные [Булыгина, Шмелев 1997].
   К ненамеренным аномалиям относятся нарушения разного рода языковых правил, порожденные говорящим случайно: «Прежде всего, нарушение правил может рассматриваться как погрешность, ляпсус, речевая небрежность. Наличие в корпусе материала аномальных высказываний такого рода нисколько не препятствует лингвистам формулировать соответствующее правило; при этом они не обязаны дезавуировать информанта, произведшего рассматриваемое высказывание. Примеры ляпсусов из произведений «хороших писателей» приводил еще Л. В. Щерба…» [Булыгина, Шмелев 1997, 440–441]. Ненамеренным аномалиям может быть предписано еще несколько оснований классификации.
   Применительно к целям нашего исследования важным представляется деление таких аномалий на абсолютные и относительные. Абсолютная аномалия характеризуется, в частности, тем, что «языковые единицы неправильно скомбинированы (хотя каждая из них в отдельности и может иметь нужный смысл)» [Апресян 1990: 56]. Это выражения типа * мальчик пришла или * более лучше. Относительная аномалия обычно выражается в нарушении более тонких, содержательных сочетаемостных запретов – семантических, референциальных, прагматических, коммуникативных – вследствие выбора языковой единицы, не имеющей нужного свойства. Это выражения типа съедобный отброс (Д. Хармс).
   «При абсолютной аномалии текст неправилен относительно любой содержательной интерпретации… <…> При относительной аномалии высказывание неправильно относительно одной содержательной интерпретации (обычно – наиболее вероятной), но правильно относительно другой интерпретации (обычно – менее вероятной, предполагающей странный, хотя и возможный мир)» [Апресян 1990: 56–57]. Очевидно, что для языковых аномалий в художественном тексте указание на относительность аномалии будет значимым, так как в художественном режиме использования языка обычно избегаются аномалии, которые вообще нельзя интерпретировать.
   Другое релевантное разграничение, предложенное Ю.Д. Апресяном, – это разграничение аномалий по степени аномальности. В частности, предлагается следующая шкала степеней аномальности, каждой из которой приписан в метаязыке специальный надстрочный индекс: «правильно () – допустимо () – сомнительно () – очень сомнительно (") – неправильно (*) – грубо неправильно (**)» [Апресян 1990: 54]. Так, например, по этой шкале выражение начинало хотеться курить (Д. Хармс) может получить индекс (): «допустимо», выражение умней пролетариата быть не привыкнешь (А. Платонов) – индекс ("): «очень сомнительно», а выражением долго заплакала (А. Платонов) – индекс (*): «неправильно».
   И, наконец, ненамеренные аномалии делятся на индивидуальные (деструктивные) и типичные {конструктивные). К деструктивным аномалиям относятся «невольные или нерегулярные языковые ошибки, сделанные то ли по недостаточному знанию языка, то ли под наплывом эмоций, то ли подсознательно, то ли чисто случайно. <…> В большинстве случаев такие ошибки не имеют никакой перспективы в языке. Иными словами, относительно языка они действительно выступают как чисто деструктивное начало, хотя могут служить ценными указаниями на свойства или состояния говорящего» [Апресян 1990: 63–64]. Это нарушения типа лежачая Федератовна (А. Платонов) вместо нормативного – лежащая.
   К конструктивным аномалиям относятся отклонения, которые в перспективе могут быть апроприированы системой языка и стать толчком к ее обновлению. Это связано с возможностью интерпретировать данную аномалию с точки зрения системных закономерностей языка, а также с возможностью ее семантической, стилистической или прагматической рационализации.
   Например, выбор формы среднего рода для слова кофе поддерживается в узусе, во-первых, квалификацией исконных слов на —о(е) как среднего рода, а, во-вторых, и отнесением к среднему роду большинства несклоняемых заимствований на —о(е) типа метро, кашне.
   Отметим, правда, что с точки зрения диахронии все конструктивные аномалии являются деструктивными, да и в синхронии грань между деструктивностью и конструктивностью аномалии провести не всегда легко: «То, что сейчас является совершенно индивидуальной и нетипичной ошибкой, может со временем захватить большое число говорящих и типизироваться. Тем самым граница между деструктивными и конструктивными аномалиями в языке оказывается непрочной и постоянно размывается» [Апресян 1990: 64].
   С другой стороны, проверка и оценка той или иной аномалии на ее «конструктивный потенциал» может осуществляться именно в художественной речи, которая является естественной лабораторией, где испытываются на прочность закономерности системы языка и принципы порождения высказывания в речевой практике этноса.
   Другой тип аномалий – намеренные аномалии могут порождаться и сознательно, в целях «языковой игры» на уровне обыденной коммуникации или в художественных целях: «…в речевой практике встречаются сознательные нарушения языковых правил, которые можно классифицировать, исходя из интенций говорящего» [Булыгина, Шмелев 1997: 442].
   Ю.Д. Апресян выделяет две группы таких аномалий: «Во-первых, это авторские аномалии как явление текста (неважно, художественного, научного или обыденного); говорящие идут на них сознательно, чтобы добиться определенного эстетического или интеллектуального эффекта. Во-вторых, это результат экспериментальных манипуляций над единицами языка, производимых лингвистом с целью изучения свойств этих единиц и получения нового знания о языке. В этом случае аномалии используются как один из технических приемов экспериментальной лингвистики» [Апресян 1990: 51]
   Авторские аномалии являются одним из самых важных художественных приемов: «Авторские аномалии используются прежде всего как выразительное средство, в частном случае – как средство языковой игры. В этом качестве они давно стали предметом описания в стилистике и поэтике» [Апресян 1990: 51]. Причем в плане нашего исследования важно, что в эстетических целях «можно совершить насилие практически над любым правилом языка, каким бы строгим оно ни было» [Апресян 1990: 53].
   Экспериментальные аномалии выступают своего рода элементами метаязыка лингвистики, о чем пишет Н.Д. Арутюнова: «Удачный эксперимент указывает на скрытые резервы языка, неудачный – на их пределы… Лингвистические работы последних десятилетий пестрят звездочками. Примеры семантических и прагматических аномалий, иногда очень изощренные, теснят корректные примеры» [Арутюнова 1999: 79].
   В целом разграничение ненамеренных и намеренных аномалий, действительно важное с точки зрения прагматики высказывания, оказывается нерелевантным при рассмотрении собственно языкового механизма его порождения, который и у тех, и у других одинаков (нарушение языковых правил, конвенций общения или неких общих принципов речепорождения – см. об этом у Ю.Д. Апресяна [Апресян 1995с: 621]).