Страница:
Повар приготовил обед во всеми покинутой школе, а Роберт, Камилла и Луи уселись на грубо сколоченные скамьи за такие же грубые столы. Из щелей в тростниковой крыше в комнату падали насекомые. Франциско стало плохо, и он отправился в свою палатку, а Жозиан вновь поглотила лихорадка.
Луи в отчаянии сказал:
– Она не хочет есть. От нее уже почти ничего не осталось.
И подумал: «Это и неудивительно, с такой-то отвратительной едой». А их личные запасы уже подошли к концу. Это оказалось вовсе не одно из обычных недомоганий, мучивших ее, как он сначала думал, а нечто конвульсивное и тревожное.
Именно Камилла в конце концов огласила то, о чем они все молча думали:
– А вам не кажется, что это может быть малярией?
Проводник покачал головой:
– В этих землях нет малярии.
Но Луи сказал:
– Три недели назад мы путешествовали по верхней Амазонке, к Тамбопата. Повсюду были целые тучи москитов. Может быть, там она ее и подхватила.
– А вы принимали нужные лекарства?
– Разумеется, принимали.
Роберт положил свою руку на руку Луи, и сочувствие этого эгоистичного человека зародило в душе Луи подозрения.
– Сейчас она усиленно борется с болезнью, – сказал Роберт. – А инкубационный период должен был занять две недели.
– Но Франциско тоже заболел этим, – вмешалась Камилла.
– Нет, он заболел не этим, – ответил ей проводник. – Он просто упал в обморок. Слишком внезапно. Думаю, у него солнечный удар.
Они немного помолчали. В тишине было слышно, как гниющий тростник падает на утрамбованный земляной пол. Свет свечей, подумал Роберт, искажает их лица, даже лицо Камиллы, и выделяет в лице проводника щеки и глаза инка.
Луи внезапно прервал тишину:
– Я просто хочу забрать ее отсюда.
Теперь, когда они об этом поговорили, они как будто признали реальным факт, что у Жозиан малярия. Им нужно возвращаться.
– Как быстро можно отсюда выбраться?
– Мы можем вернуться в Виткос за два дня и достать там джип, – ответил проводник.
Луи резко отодвинул от себя недоеденный ужин. Забывшись, он закричал:
– Разве нельзя вызвать вертолет?
– Вертолет? – Проводник безжалостно расхохотался. – Оглянитесь вокруг!
Несмотря на все дни, проведенные в этих горах, подумал проводник, бельгиец все еще живет в мире электронной почты и аэропортов. Эти испорченные цивилизацией людишки. Как глупо он выглядит в расшитых домашних тапочках!
Он сказал:
– От нас до Вилкабамбы один день пути. Оттуда, еще через день, мы достигнем деревни. Может быть, в ней даже есть телефон. А на следующий день машина может доставить нас к мощеной дороге у Килабамбы.
– У Килабамбы? А там есть больница?
– Если и есть, то я никогда о ней не слышал. Но в любом случае малярию почти невозможно вылечить.
Проводник казался таким враждебным, таким безропотно смирившимся с болезнью Жозиан, что Камилла решила, он думает о Старых Богах, о том, что его предки пожирают ее.
– Еще три дня? Целых три дня? – Луи резко поднялся и тяжело пошел к своей палатке.
Воздух внутри был полон отвратительных запахов тропического леса: влага, собиравшаяся под брезентовым полотнищем на полу, покрыла все тонкой пленкой, пропитала всю одежду. Жозиан вырвало на брезент рядом с ней. Она посмотрела на него горячими, испуганными глазами. Он сказал ей, что нет никакой разницы: идти вперед, к Вилкабамбе, или возвращаться назад, к Виткосу.
Она слабо улыбнулась, как бы извиняясь за то, что испачкала пол, а также за то, что все получилось так неудачно:
– Je veux arriver a Vilcabamba[36].
Камилла проснулась оттого, что ей в глаза светил свет. Его источником оказался молодой месяц, повисший в темном небе. Камилле показалось, что она слышала какой-то тихий шум; но ветра не было, а Роберт, лежащий рядом, дышал ровно и тихо. Она выбралась из спального мешка, надела хлопковый халат и прислушалась. Звук был похож на тихий плач или завывание. Может быть, это выло какое-то животное.
Снаружи ее голые ноги погрузились в густую траву, разросшуюся там, где некогда была деревенская площадка для игр. Камилла постояла, вслушиваясь в теплую ночь. По обе стороны от нее стояли другие палатки, и ни в одной из них не горел свет. Она снова услышала этот плач, на этот раз перемешанный с шелестом воды в реке. Проходя через площадку, она все смотрела себе под ноги, в траву, опасаясь, не водятся ли тут змеи. Дойдя до палатки Франциско, Камилла нагнулась и заглянула внутрь через москитную сетку на входе. Теперь его стоны не отличались от тех, которые обычно издают во сне, но она слышала, как он переворачивается с боку на бок.
Когда Камилла, наклонившись, вошла, что-то ударило ее по щеке. Это оказалось керамическое распятие, висевшее у входа. Франциско лежал, распластавшись под смятой простыней в тусклом свете луны. Она прикоснулась тыльной стороной ладони к его лбу. Он был очень горячим. Камилла порылась в вещах Франциско, ища фляжку, которую он всегда носил с собой, потом обмакнула свой носовой платок в прохладную воду и протерла ему виски. Он пошевелился, как будто это напомнило ему о чем-то, и посмотрел вверх. Но глаза его казались тусклыми. Опустившись рядом с ним на колени, она подумала, что он просто не узнает ее. Он продолжал смотреть на нее, немного испуганно, пока наконец его дыхание не успокоилось.
Она сказала:
– Может, тебе принести что-нибудь болеутоляющее, чтобы перестала болеть голова?
Он ничего не ответил, и она добавила:
– Это я, Камилла.
Франциско попытался сфокусировать взгляд. Его рука метнулась к ней, но тут же снова легла на брезентовый пол. Он сказал:
– Не уходи.
– Я не знаю, чем тебе помочь.
– Просто останься. – Он с трудом приподнялся на спальном мешке. Его голые плечи отчетливо выделялись на фоне простыни, узкие плечи мальчишки.
– Все вокруг кружится, – сказал он.
– У тебя солнечный удар, – но она была не совсем в этом уверена. – Ты слишком долго пробыл на солнце.
– Мне не нужно было делать этого. – Его голос слабел, как будто Франциско погружался в сон. Он пробормотал: – Я вел себя недостойно.
– Ты вел себя очень достойно, – отозвалась Камилла.
Но он не слышал ее. Его следующие слова слились воедино – кажется, он говорил о семинарии, – и он стал корчиться от боли. Она не знала, что ей делать, и поэтому просто положила мокрый платок на его лоб и бережно взяла его голову в свои ладони. Не зная, слышит ли, понимает ли он ее, Камилла все же сказала:
– Сейчас мы успокоимся.
Да, подумал он в бреду, мы выйдем из лунного света к Богоматери, возле семинарии в Пласенсии. Его голова кружилась, он почти терял сознание. Боль прошла. Богоматерь парила в синих одеждах над алтарем. Ангелы возносили ее к небесам. Богоматерь, Приносящая Победу, «Она – твоя покровительница, Франциско», смотрела вниз из-под полуприкрытых век. К нему вернулась его болезнь, его затошнило от собственной беспомощности, похожей на непростительный грех. Если заглянуть под лавки в монастырской столовой, то можно заметить, что на них вырезаны отвратительные слова. Даже здесь.
Камилла смотрела на странного парня с полуоткрытыми глазами и время от времени стирала влагу с его щек. Она не понимала ничего из того, что он говорил. Его голова была тяжелой, а волосы рассыпались по ее колену и образовали темный нимб у него над головой. Франциско был почти без сознания.
Она прикоснулась к его груди и поняла, что у него горит все тело, все его обнаженное тело под простыней. Камилла быстро отдернула руку.
Благоговение, написанное на его лице, больше не смущало ее. Напротив, она принимала его с некоторой нежностью к Франциско. Она откинула назад свои спутанные волосы. Как глупо, думала она, в ее возрасте воссоздавать себя в чужом взгляде – потому что, скорее всего, именно ее он и видел в своем бреду. Он казался Камилле скорее таинственным мальчиком, чем взрослым мужчиной. Его тонкие черты и нервный рот постоянно двигались во сне. Потом он начал кашлять, его глаза снова остановились на ней, и она услышала слова:
– Puede ser puro el amor?[37]
– Что?
Он нахмурился:
– Любовь между людьми, может ли она быть чистой?
– Чистой? – Она не знала толком, что он имеет в виду. Но ответила: – Нет, Франциско, я так не думаю.
Минуту спустя он снова впал в забытье. Он то погружался, то снова выплывал из темноты, под Богоматерью, Приносящей Победу, под жестокой нежностью ее взгляда. Когда он закрывал глаза, он снова видел перед собой ее лицо. Она была красива, не правда ли? Но он никогда не прикасался к женщине. Только к собственному телу, украдкой. Он заметил залитый лунным светом брезент над ее головой и представил, что это настоящий потолок. Он принял носовой платок за ее руку. Страх подступил к нему, но тут же прошел. Над ним ехал его отец на своем огромном коне; высокий и сильный, он управлял бескрайними просторами земли. Да, конечно, отец, твои рыжие коровы самые лучшие! Сильная порода! Его седые волосы. Забрало надежно скрывает его глаза. Но и без того ясно, что они полны злости на него. Его конь огромен, он отделяет от него Франциско и покрыт ярь-медянкой. «На что ты сегодня убил свое время?» Возле алтаря – святой Георгий в полной броне. «За те недели испанцы убили шесть сотен детей в возрасте до трех лет, а также сожгли и посадили на кол многих взрослых…» Под копытами коня лежит раздавленный инк, он молит о пощаде. Отец, люби меня. Отец, я ведь тоже твой сын.
Отец, позволь мне любить тебя. Да святится имя твое.
– Все в порядке, Франциско. – Он чувствовал ее холодную руку на своем лбу.
Его голова плыла куда-то; казалось, его тело существует отдельно от головы. Он чувствовал только руку, которая болела от того, что ее скрутили у него за спиной. Я – желтокожий инк, Мигель, Мигель, отпусти меня. Ты – Писарро, да. Ты – первенец. Мой отец любит тебя. А кто Атахуальпа? Я! Я! «И испанцы, окружившие его, стали молиться о его душе, и вскоре он был повешен…»
– Кто может отпустить мне этот грех? – громко выкрикнул он.
Камилла посмотрела на него и опять смочила платок. Он все еще бредит, подумала она.
– Если я – побежденный инк, то только я сам могу отпустить себе эти грехи… Я могу любить только самого себя…
– Да, да, – говорит она, но он не слышит ее.
В воде под той скалой твое отражение узнает тебя. И на клинке мачете. Они знают, кто ты.
– Я люблю себя.
– Да.
Он снова закрыл глаза. Резко звонит телефон в кабинете Ректора. Фелипе и Карлос, друзья мои, бывает ли любовь чиста? И Карлос так странно смотрит на меня. И весь этот разговор на Основах Духовной Теологии (третий курс). Но ведь даже священное серебро порочно. Кровь инков в серебряном потире Господа – можно ли ее мешать с кровью Христа? Из этого же серебра изготовлен крест для процессий. Из него же – ларцы для мощей святых. И корона Девы Марии. «В центре площади двум сотням инков отрубили правые руки. Потом их отпустили…»
– У тебя болит рука? – Когда он стал спокойнее, Камилла наклонилась и выпрямила его руку, случайно сдернув простыню и обнажив его подмышку. Она непроизвольно коснулась лицом его волос. Она увидела, что у него эрекция. Он был по-своему красив, подумала Камилла. То, как он вздрагивал, напомнило ей ее собственного сына, когда Роберт злился на него. Да, теперь ей очень хотелось погладить его, прикоснуться ладонями к его коже, прижаться к его груди своей грудью.
Но она не двинулась с места. Она чувствовала, что сейчас его жизнь заключается в борьбе с прошлым. Она знала это, но не понимала. Ей всегда казалось, что то, как живет Роберт, – это единственный возможный вариант, хотя ей и не удавалось жить так же, как он: накапливать жизненный опыт, достижения, идеи – и так до самой смерти. Но Франциско добивался лишь очищения. В этом было что-то правильное, что-то, что ей нравилось.
Должно быть, он теперь уснул. Она приподняла его голову со своего колена и положила ее на подушку из его же одежды.
Он услышал, как она расстегивает «молнию» на москитной сетке на входе в палатку, и на короткое мгновение почувствовал резкий лунный свет на своих веках. Но уже через несколько минут он забыл, что она ушла, и, погружаясь в сон, представлял, что она все еще сидит возле него. Ее осуждающий взгляд помогал ему обрести покой.
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Луи в отчаянии сказал:
– Она не хочет есть. От нее уже почти ничего не осталось.
И подумал: «Это и неудивительно, с такой-то отвратительной едой». А их личные запасы уже подошли к концу. Это оказалось вовсе не одно из обычных недомоганий, мучивших ее, как он сначала думал, а нечто конвульсивное и тревожное.
Именно Камилла в конце концов огласила то, о чем они все молча думали:
– А вам не кажется, что это может быть малярией?
Проводник покачал головой:
– В этих землях нет малярии.
Но Луи сказал:
– Три недели назад мы путешествовали по верхней Амазонке, к Тамбопата. Повсюду были целые тучи москитов. Может быть, там она ее и подхватила.
– А вы принимали нужные лекарства?
– Разумеется, принимали.
Роберт положил свою руку на руку Луи, и сочувствие этого эгоистичного человека зародило в душе Луи подозрения.
– Сейчас она усиленно борется с болезнью, – сказал Роберт. – А инкубационный период должен был занять две недели.
– Но Франциско тоже заболел этим, – вмешалась Камилла.
– Нет, он заболел не этим, – ответил ей проводник. – Он просто упал в обморок. Слишком внезапно. Думаю, у него солнечный удар.
Они немного помолчали. В тишине было слышно, как гниющий тростник падает на утрамбованный земляной пол. Свет свечей, подумал Роберт, искажает их лица, даже лицо Камиллы, и выделяет в лице проводника щеки и глаза инка.
Луи внезапно прервал тишину:
– Я просто хочу забрать ее отсюда.
Теперь, когда они об этом поговорили, они как будто признали реальным факт, что у Жозиан малярия. Им нужно возвращаться.
– Как быстро можно отсюда выбраться?
– Мы можем вернуться в Виткос за два дня и достать там джип, – ответил проводник.
Луи резко отодвинул от себя недоеденный ужин. Забывшись, он закричал:
– Разве нельзя вызвать вертолет?
– Вертолет? – Проводник безжалостно расхохотался. – Оглянитесь вокруг!
Несмотря на все дни, проведенные в этих горах, подумал проводник, бельгиец все еще живет в мире электронной почты и аэропортов. Эти испорченные цивилизацией людишки. Как глупо он выглядит в расшитых домашних тапочках!
Он сказал:
– От нас до Вилкабамбы один день пути. Оттуда, еще через день, мы достигнем деревни. Может быть, в ней даже есть телефон. А на следующий день машина может доставить нас к мощеной дороге у Килабамбы.
– У Килабамбы? А там есть больница?
– Если и есть, то я никогда о ней не слышал. Но в любом случае малярию почти невозможно вылечить.
Проводник казался таким враждебным, таким безропотно смирившимся с болезнью Жозиан, что Камилла решила, он думает о Старых Богах, о том, что его предки пожирают ее.
– Еще три дня? Целых три дня? – Луи резко поднялся и тяжело пошел к своей палатке.
Воздух внутри был полон отвратительных запахов тропического леса: влага, собиравшаяся под брезентовым полотнищем на полу, покрыла все тонкой пленкой, пропитала всю одежду. Жозиан вырвало на брезент рядом с ней. Она посмотрела на него горячими, испуганными глазами. Он сказал ей, что нет никакой разницы: идти вперед, к Вилкабамбе, или возвращаться назад, к Виткосу.
Она слабо улыбнулась, как бы извиняясь за то, что испачкала пол, а также за то, что все получилось так неудачно:
– Je veux arriver a Vilcabamba[36].
Камилла проснулась оттого, что ей в глаза светил свет. Его источником оказался молодой месяц, повисший в темном небе. Камилле показалось, что она слышала какой-то тихий шум; но ветра не было, а Роберт, лежащий рядом, дышал ровно и тихо. Она выбралась из спального мешка, надела хлопковый халат и прислушалась. Звук был похож на тихий плач или завывание. Может быть, это выло какое-то животное.
Снаружи ее голые ноги погрузились в густую траву, разросшуюся там, где некогда была деревенская площадка для игр. Камилла постояла, вслушиваясь в теплую ночь. По обе стороны от нее стояли другие палатки, и ни в одной из них не горел свет. Она снова услышала этот плач, на этот раз перемешанный с шелестом воды в реке. Проходя через площадку, она все смотрела себе под ноги, в траву, опасаясь, не водятся ли тут змеи. Дойдя до палатки Франциско, Камилла нагнулась и заглянула внутрь через москитную сетку на входе. Теперь его стоны не отличались от тех, которые обычно издают во сне, но она слышала, как он переворачивается с боку на бок.
Когда Камилла, наклонившись, вошла, что-то ударило ее по щеке. Это оказалось керамическое распятие, висевшее у входа. Франциско лежал, распластавшись под смятой простыней в тусклом свете луны. Она прикоснулась тыльной стороной ладони к его лбу. Он был очень горячим. Камилла порылась в вещах Франциско, ища фляжку, которую он всегда носил с собой, потом обмакнула свой носовой платок в прохладную воду и протерла ему виски. Он пошевелился, как будто это напомнило ему о чем-то, и посмотрел вверх. Но глаза его казались тусклыми. Опустившись рядом с ним на колени, она подумала, что он просто не узнает ее. Он продолжал смотреть на нее, немного испуганно, пока наконец его дыхание не успокоилось.
Она сказала:
– Может, тебе принести что-нибудь болеутоляющее, чтобы перестала болеть голова?
Он ничего не ответил, и она добавила:
– Это я, Камилла.
Франциско попытался сфокусировать взгляд. Его рука метнулась к ней, но тут же снова легла на брезентовый пол. Он сказал:
– Не уходи.
– Я не знаю, чем тебе помочь.
– Просто останься. – Он с трудом приподнялся на спальном мешке. Его голые плечи отчетливо выделялись на фоне простыни, узкие плечи мальчишки.
– Все вокруг кружится, – сказал он.
– У тебя солнечный удар, – но она была не совсем в этом уверена. – Ты слишком долго пробыл на солнце.
– Мне не нужно было делать этого. – Его голос слабел, как будто Франциско погружался в сон. Он пробормотал: – Я вел себя недостойно.
– Ты вел себя очень достойно, – отозвалась Камилла.
Но он не слышал ее. Его следующие слова слились воедино – кажется, он говорил о семинарии, – и он стал корчиться от боли. Она не знала, что ей делать, и поэтому просто положила мокрый платок на его лоб и бережно взяла его голову в свои ладони. Не зная, слышит ли, понимает ли он ее, Камилла все же сказала:
– Сейчас мы успокоимся.
Да, подумал он в бреду, мы выйдем из лунного света к Богоматери, возле семинарии в Пласенсии. Его голова кружилась, он почти терял сознание. Боль прошла. Богоматерь парила в синих одеждах над алтарем. Ангелы возносили ее к небесам. Богоматерь, Приносящая Победу, «Она – твоя покровительница, Франциско», смотрела вниз из-под полуприкрытых век. К нему вернулась его болезнь, его затошнило от собственной беспомощности, похожей на непростительный грех. Если заглянуть под лавки в монастырской столовой, то можно заметить, что на них вырезаны отвратительные слова. Даже здесь.
Камилла смотрела на странного парня с полуоткрытыми глазами и время от времени стирала влагу с его щек. Она не понимала ничего из того, что он говорил. Его голова была тяжелой, а волосы рассыпались по ее колену и образовали темный нимб у него над головой. Франциско был почти без сознания.
Она прикоснулась к его груди и поняла, что у него горит все тело, все его обнаженное тело под простыней. Камилла быстро отдернула руку.
Благоговение, написанное на его лице, больше не смущало ее. Напротив, она принимала его с некоторой нежностью к Франциско. Она откинула назад свои спутанные волосы. Как глупо, думала она, в ее возрасте воссоздавать себя в чужом взгляде – потому что, скорее всего, именно ее он и видел в своем бреду. Он казался Камилле скорее таинственным мальчиком, чем взрослым мужчиной. Его тонкие черты и нервный рот постоянно двигались во сне. Потом он начал кашлять, его глаза снова остановились на ней, и она услышала слова:
– Puede ser puro el amor?[37]
– Что?
Он нахмурился:
– Любовь между людьми, может ли она быть чистой?
– Чистой? – Она не знала толком, что он имеет в виду. Но ответила: – Нет, Франциско, я так не думаю.
Минуту спустя он снова впал в забытье. Он то погружался, то снова выплывал из темноты, под Богоматерью, Приносящей Победу, под жестокой нежностью ее взгляда. Когда он закрывал глаза, он снова видел перед собой ее лицо. Она была красива, не правда ли? Но он никогда не прикасался к женщине. Только к собственному телу, украдкой. Он заметил залитый лунным светом брезент над ее головой и представил, что это настоящий потолок. Он принял носовой платок за ее руку. Страх подступил к нему, но тут же прошел. Над ним ехал его отец на своем огромном коне; высокий и сильный, он управлял бескрайними просторами земли. Да, конечно, отец, твои рыжие коровы самые лучшие! Сильная порода! Его седые волосы. Забрало надежно скрывает его глаза. Но и без того ясно, что они полны злости на него. Его конь огромен, он отделяет от него Франциско и покрыт ярь-медянкой. «На что ты сегодня убил свое время?» Возле алтаря – святой Георгий в полной броне. «За те недели испанцы убили шесть сотен детей в возрасте до трех лет, а также сожгли и посадили на кол многих взрослых…» Под копытами коня лежит раздавленный инк, он молит о пощаде. Отец, люби меня. Отец, я ведь тоже твой сын.
Отец, позволь мне любить тебя. Да святится имя твое.
– Все в порядке, Франциско. – Он чувствовал ее холодную руку на своем лбу.
Его голова плыла куда-то; казалось, его тело существует отдельно от головы. Он чувствовал только руку, которая болела от того, что ее скрутили у него за спиной. Я – желтокожий инк, Мигель, Мигель, отпусти меня. Ты – Писарро, да. Ты – первенец. Мой отец любит тебя. А кто Атахуальпа? Я! Я! «И испанцы, окружившие его, стали молиться о его душе, и вскоре он был повешен…»
– Кто может отпустить мне этот грех? – громко выкрикнул он.
Камилла посмотрела на него и опять смочила платок. Он все еще бредит, подумала она.
– Если я – побежденный инк, то только я сам могу отпустить себе эти грехи… Я могу любить только самого себя…
– Да, да, – говорит она, но он не слышит ее.
В воде под той скалой твое отражение узнает тебя. И на клинке мачете. Они знают, кто ты.
– Я люблю себя.
– Да.
Он снова закрыл глаза. Резко звонит телефон в кабинете Ректора. Фелипе и Карлос, друзья мои, бывает ли любовь чиста? И Карлос так странно смотрит на меня. И весь этот разговор на Основах Духовной Теологии (третий курс). Но ведь даже священное серебро порочно. Кровь инков в серебряном потире Господа – можно ли ее мешать с кровью Христа? Из этого же серебра изготовлен крест для процессий. Из него же – ларцы для мощей святых. И корона Девы Марии. «В центре площади двум сотням инков отрубили правые руки. Потом их отпустили…»
– У тебя болит рука? – Когда он стал спокойнее, Камилла наклонилась и выпрямила его руку, случайно сдернув простыню и обнажив его подмышку. Она непроизвольно коснулась лицом его волос. Она увидела, что у него эрекция. Он был по-своему красив, подумала Камилла. То, как он вздрагивал, напомнило ей ее собственного сына, когда Роберт злился на него. Да, теперь ей очень хотелось погладить его, прикоснуться ладонями к его коже, прижаться к его груди своей грудью.
Но она не двинулась с места. Она чувствовала, что сейчас его жизнь заключается в борьбе с прошлым. Она знала это, но не понимала. Ей всегда казалось, что то, как живет Роберт, – это единственный возможный вариант, хотя ей и не удавалось жить так же, как он: накапливать жизненный опыт, достижения, идеи – и так до самой смерти. Но Франциско добивался лишь очищения. В этом было что-то правильное, что-то, что ей нравилось.
Должно быть, он теперь уснул. Она приподняла его голову со своего колена и положила ее на подушку из его же одежды.
Он услышал, как она расстегивает «молнию» на москитной сетке на входе в палатку, и на короткое мгновение почувствовал резкий лунный свет на своих веках. Но уже через несколько минут он забыл, что она ушла, и, погружаясь в сон, представлял, что она все еще сидит возле него. Ее осуждающий взгляд помогал ему обрести покой.
Глава двенадцатая
Они просидели в покинутой людьми деревне весь следующий день. Франциско был все еще слаб, а Жозиан окончательно истощила лихорадка.
Они дремали в своих палатках, поставленных на площадке для игр, которую окончательно опустошили бандиты из «Сендеро Луминосо», осматривали себя, восстанавливали силы перед долгим завтрашним походом. К краю леса выходили крестьяне, живущие теперь в джунглях, – дети с дикими глазами и взъерошенными волосами, женщины в широких испанских шляпах, – но никто из них так и не осмелился подойти поближе.
Только Камилла проснулась на рассвете от тихого ржания лошадей и пошла прогуляться вдоль реки, с любопытством рассматривая джунгли. Иногда одно дерево укрывало целую галерею из самых разных мхов и папоротников, а огромные деревья чилка росли прямо на голых скалах, рассыпая вокруг свои серебристые ягоды. Она окунула ноги в реку. Они выглядели несчастными. Впрочем, когда она вернется в Англию, они скоро опять станут нормальными. Странно, как это происходит. У нее над головой с деревьев свисали гнезда птицы оропендолы, они напоминали сумки из ниток. Туда прилетали птички с ярко-желтыми и черными перьями и тут же начинали выводить какую-то странную песню. Камилла подумала о том, чем сейчас занят Роберт.
Роберт сидел с блокнотом в тени школьного класса, наслаждаясь такой роскошью, как пустой стол, положив свою ноющую ногу на скамью. Колено сильно распухло – он уже подумывал о том, что его, наверное, придется прооперировать, когда они вернутся в Англию, – а почерневший ноготь забавно отделился от большого пальца.
Теперь, говорил он себе, с ними уже не могло случиться ничего хуже, чем то, что произошло вчера. Он открыл блокнот и упрямо попытался записать все по порядку. В его мозгу царил невероятный разброд, и он писал: «Похожие на детей дикари. Я пытался…» Но что именно он пытался? Застывший в оцепенении, дрожащий всем телом. А может быть, так: «Плечи моей жены под моими пальцами. Я не могу спасти ее… А ведь я, по идее, должен быть…» Но ведь на самом деле ничего не произошло. «Индейцы хотели…» Но он так до конца и не понял, чего они хотели. Ведь и проводник мог ошибаться. «Индейцы хотели…» Как трясутся мои руки. Проблемы с нервами в пожилом возрасте. Я стал обычным трусом. Смогу ли я это написать?
Она стояла на пороге, с геликонией в руках:
– Ты только посмотри на эти цветы!
Но это был всего-навсего обычный цветок, почти увядший.
– Извини, что побеспокоила.
– Все в порядке. Я ничего особенного не делал, – на самом деле, он был даже рад видеть ее.
Она оглядела комнату. При свете дня она выглядела более странной. Солнечные лучи, пробивавшиеся в щели между вертикальными стволами, из которых были сделаны все стены; походили на яркие, блестящие ломтики.
– Интересно, чему они здесь учились?
– Кто его знает.
– Эта деревня расположена очень далеко от других деревень и городов. Кто преподавал здесь? Откуда они набирали учителей?
Это было очень загадочно: школа в джунглях, где нет ни одной живой души. Но на доске еще осталась надпись. Камилла села рядом с Робертом, задрала его штанину и начала осторожно массировать больное колено. Оно так опухло, что совершенно потеряло форму. На столе лежал открытый блокнот, полный неразборчивых фраз, которые она не могла прочитать, и черных следов от ластика. Много лет она ревновала к этим записям: они как будто были его личным шифром. Но сейчас, смотря на него, она не чувствовала обиды. Его колено напряглось под ее пальцами. Раза два он поморщился. Сказал:
– Ты единственная, кто еще годится для этого путешествия.
Он заметил, как она водит глазами по строчкам в блокноте, и сердито захлопнул его:
– Уверен, что у Жозиан малярия. Она серьезно больна.
Камилла сказала:
– И тебе очень хочется, чтобы ей стало хуже, так?
Он с удивлением уставился на нее:
– Господи, что ты такое говоришь?
– Ну, тогда ты бы смог написать про нее. – Она всего лишь шутила. Есть такой тип бессердечных писателей и журналистов (она заметила это давным-давно), которые обычно так и делают, особенно когда в дело вовлечена их страсть, а не любовь.
Роберт продолжал удивленно смотреть на нее. Ее серые глаза всегда побуждали его честно сознаться во всем. Но он сказал:
– Нет, я не хочу, чтобы Жозиан стало хуже.
Но в голосе Камиллы не было обвинения. Она вдруг с некоторым ужасом поняла, что ей самой совершенно все равно, что будет с Жозиан. И поэтому сказала:
– Да не важно все это. – Она немного мстила Роберту за его глупость. – Кажется, я понимаю.
– Ты? – Он услышал в своем голосе первые нотки злости. – Как ты можешь понимать меня?
– Я знаю это по своей же работе. – Ее приятно удивила собственная уверенность. – Иногда в ходе исследования я вдруг наталкиваюсь на нечто отвратительное, и я радуюсь. Я нахожу, что мир – хуже, чем я думала до этого, но я все равно радуюсь. Потому что это моя работа – находить что-нибудь. Тогда я могу сказать: «Посмотрите-ка! Посмотрите, что я нашла!» – и она тихо добавила: – Мне кажется, что счастье – очень скучная штука.
– Это совсем не одно и то же. Ты же в своей работе не надеешься, что кто-то заболеет.
Камилла рассмеялась:
– Но ведь в этом и заключается работа журналиста, разве нет? Находить хороший материал. Было бы странно, если бы это тебя не заботило.
– Ну да, конечно. Конечно.
Он думал: «Я делал так всю свою профессиональную жизнь. Все ждал, пока что-нибудь произойдет. Единственная катастрофа – это когда ничего не происходит. До сегодняшнего дня я так и полагал».
Он уже пытался написать про Жозиан, выделяя ей место в воображаемой книге; он пытался отметить перемены, произошедшие с ней, и презирал себя за то, что не изучает их более внимательно, но это были всего лишь бессвязные отрывки.
«Как странно, она ведь казалась самой неуязвимой из нас. Легкая, как эльф. С таким легким существом ничего не может случиться. Но сейчас, когда у нее началась лихорадка, она стала какой-то бледной и отчужденной. Казалось, что она где-то далеко-далеко, не с нами. Если она, конечно, когда-то была с нами».
Она наблюдала это снова и снова на протяжении всех тех лет, которые они были вместе: его удивительный аппетит к новому опыту, каким бы неприятным он ни был. Его мучила каждая нераскрытая тайна. Он был похож на охотника, который не может перестать убивать.
Но теперь он вдруг сказал странным тоном, который она еще не слышала до этого:
– Я больше не хочу, чтобы что-нибудь случалось.
– Да, то, что случилось вчера, просто ужасно.
Он держался за колено, сморщившись, как будто пытаясь скрыть другую, душевную боль.
– Нет, я имел в виду вот что: я хочу, чтобы больше ничего не случалось.
Она не понимала его. Роберт смотрел не на нее, а на свою голую ногу. Через несколько минут он выдохнул:
– Потому что я не смогу это описать… Что бы ни произошло, я все равно не смогу описать это.
Именно этого Камилла и боялась; но подтверждение ее догадок пришло так спокойно – она ведь уже все знала, – и теперь она просто продолжала разминать его горячее колено, радуясь, что этим можно заменить вынужденные снисходительные ласки.
Роберт проговорил:
– Я должен был стать заложником, как Франциско.
Ей захотелось спросить: «Так почему же не стал?» Но это прозвучало бы слишком жестоко. Поэтому она сказала:
– Я рада, что ты не стал.
Но она и не ждала от него ничего другого.
Он просто сказал, не глядя на нее:
– Я испугался.
Он вырвал колено из ее рук – она вдруг с удивлением почувствовала, что он считает себя недостойным ее – и опустил штанину.
– Я никак не мог понять, что, черт побери, происходит. Они могли оказаться просто детьми, которые решили поиграть в инков. А могли отрубить нам головы. Я просто не знал.
Она попыталась поддразнить его:
– Нужно всегда понимать, что происходит!
– Да, – и потом еще тверже: – Да. – Он не хотел смотреть на нее. – А я просто трясся от страха. Ты не заметила? Я не знал, чего они хотят. Чего они хотели? Они просто ждали, что мы сломаемся и повернем назад, правда?
– Нет, не думаю. Мне кажется, они ждали, что мы пойдем дальше.
– Я думал, у них какой-то уговор. Между ними и проводником, и даже поваром. Я думал, им нужно что-то еще.
Спокойствие Камиллы удивило его. Он встал и, отвернувшись от нее, посмотрел на доску. На ней мелом было написано: «Rabia es un sustantivo, rabioso es unadjetivow[38].
Он казался таким жалким, с опущенными плечами, в мокрой от пота серой рубашке, что ей вдруг захотелось обнять его. Значит, он не нашел слов, чтобы самому себе признаться в своем унижении. Он не мог притворяться, когда начинал писать, – он вообще не мог притворяться (ей всегда это в нем нравилось). И вот он стал немым.
Но она решила не прикасаться к нему. Естественно, ее оттолкнула его внутренняя гордость. Но также еще и некоторое чувство самосохранения, нежелание тонуть вместе с ним. Она поняла, что это и есть то драгоценное новое качество, развившееся в ней здесь, – отчуждение. Ей не хотелось терять его. Поэтому Камилла продолжала смотреть на его спину, немного нежно, немного удивленно от такого странного отчуждения: ее удивляло, что она могла теперь смотреть на него, как будто на кого-то другого, хотя и представляла, как прежняя Камилла крепко обнимает его.
Через некоторое время она спросила:
– Разве кто-нибудь из нас мог предвидеть, что здесь будет происходить?
– Я хочу только одного: чтобы это путешествие окончилось. Я начинаю ненавидеть всю эту страну, – ответил он.
Она пробормотала:
– Она очень красива.
Но он ее не слышал:
– Я решу, что мне делать, когда мы доберемся до дома.
Он и сам уже себя не узнавал. Еще минута, и его начнет отталкивать все – не только он сам, но и эта земля, люди и даже Камилла.
Днем Роберт прошел мимо палатки Франциско, но, внезапно, поддавшись какому-то импульсу, вернулся и зашел к нему. Его больше не раздражало то, как Франциско смотрит на Камиллу. Он даже немного возвысил ее в глазах Роберта. Франциско лежал на голой простыне, уставившись в брезентовый потолок. Первые несколько секунд он не мог понять, кто к нему пришел. Потом на его лице проступила слабая улыбка.
Как глупо, подумал Роберт, что так трудно это произнести, но все же сказал:
– Я хочу поблагодарить вас за то, что вы вчера сделали, Франциско. – Вы – хороший человек, – тихо добавил он немного погодя.
Улыбка исчезла с лица Франциско. Роберт с удивлением увидел, как его лицо исказила гримаса боли. Он сказал:
– Нет, я не хороший человек.
Ему вдруг показалось, что его собственные слова что-то зажгли внутри него. Он сказал громче:
– С чего вы это взяли?
И тут он хрипло и гневно закричал, так, что его, наверное, слышали все в лагере и в лесу за ним:
– Я нехороший человек! Нет! Нет! Я не хороший человек!
Они дремали в своих палатках, поставленных на площадке для игр, которую окончательно опустошили бандиты из «Сендеро Луминосо», осматривали себя, восстанавливали силы перед долгим завтрашним походом. К краю леса выходили крестьяне, живущие теперь в джунглях, – дети с дикими глазами и взъерошенными волосами, женщины в широких испанских шляпах, – но никто из них так и не осмелился подойти поближе.
Только Камилла проснулась на рассвете от тихого ржания лошадей и пошла прогуляться вдоль реки, с любопытством рассматривая джунгли. Иногда одно дерево укрывало целую галерею из самых разных мхов и папоротников, а огромные деревья чилка росли прямо на голых скалах, рассыпая вокруг свои серебристые ягоды. Она окунула ноги в реку. Они выглядели несчастными. Впрочем, когда она вернется в Англию, они скоро опять станут нормальными. Странно, как это происходит. У нее над головой с деревьев свисали гнезда птицы оропендолы, они напоминали сумки из ниток. Туда прилетали птички с ярко-желтыми и черными перьями и тут же начинали выводить какую-то странную песню. Камилла подумала о том, чем сейчас занят Роберт.
Роберт сидел с блокнотом в тени школьного класса, наслаждаясь такой роскошью, как пустой стол, положив свою ноющую ногу на скамью. Колено сильно распухло – он уже подумывал о том, что его, наверное, придется прооперировать, когда они вернутся в Англию, – а почерневший ноготь забавно отделился от большого пальца.
Теперь, говорил он себе, с ними уже не могло случиться ничего хуже, чем то, что произошло вчера. Он открыл блокнот и упрямо попытался записать все по порядку. В его мозгу царил невероятный разброд, и он писал: «Похожие на детей дикари. Я пытался…» Но что именно он пытался? Застывший в оцепенении, дрожащий всем телом. А может быть, так: «Плечи моей жены под моими пальцами. Я не могу спасти ее… А ведь я, по идее, должен быть…» Но ведь на самом деле ничего не произошло. «Индейцы хотели…» Но он так до конца и не понял, чего они хотели. Ведь и проводник мог ошибаться. «Индейцы хотели…» Как трясутся мои руки. Проблемы с нервами в пожилом возрасте. Я стал обычным трусом. Смогу ли я это написать?
Она стояла на пороге, с геликонией в руках:
– Ты только посмотри на эти цветы!
Но это был всего-навсего обычный цветок, почти увядший.
– Извини, что побеспокоила.
– Все в порядке. Я ничего особенного не делал, – на самом деле, он был даже рад видеть ее.
Она оглядела комнату. При свете дня она выглядела более странной. Солнечные лучи, пробивавшиеся в щели между вертикальными стволами, из которых были сделаны все стены; походили на яркие, блестящие ломтики.
– Интересно, чему они здесь учились?
– Кто его знает.
– Эта деревня расположена очень далеко от других деревень и городов. Кто преподавал здесь? Откуда они набирали учителей?
Это было очень загадочно: школа в джунглях, где нет ни одной живой души. Но на доске еще осталась надпись. Камилла села рядом с Робертом, задрала его штанину и начала осторожно массировать больное колено. Оно так опухло, что совершенно потеряло форму. На столе лежал открытый блокнот, полный неразборчивых фраз, которые она не могла прочитать, и черных следов от ластика. Много лет она ревновала к этим записям: они как будто были его личным шифром. Но сейчас, смотря на него, она не чувствовала обиды. Его колено напряглось под ее пальцами. Раза два он поморщился. Сказал:
– Ты единственная, кто еще годится для этого путешествия.
Он заметил, как она водит глазами по строчкам в блокноте, и сердито захлопнул его:
– Уверен, что у Жозиан малярия. Она серьезно больна.
Камилла сказала:
– И тебе очень хочется, чтобы ей стало хуже, так?
Он с удивлением уставился на нее:
– Господи, что ты такое говоришь?
– Ну, тогда ты бы смог написать про нее. – Она всего лишь шутила. Есть такой тип бессердечных писателей и журналистов (она заметила это давным-давно), которые обычно так и делают, особенно когда в дело вовлечена их страсть, а не любовь.
Роберт продолжал удивленно смотреть на нее. Ее серые глаза всегда побуждали его честно сознаться во всем. Но он сказал:
– Нет, я не хочу, чтобы Жозиан стало хуже.
Но в голосе Камиллы не было обвинения. Она вдруг с некоторым ужасом поняла, что ей самой совершенно все равно, что будет с Жозиан. И поэтому сказала:
– Да не важно все это. – Она немного мстила Роберту за его глупость. – Кажется, я понимаю.
– Ты? – Он услышал в своем голосе первые нотки злости. – Как ты можешь понимать меня?
– Я знаю это по своей же работе. – Ее приятно удивила собственная уверенность. – Иногда в ходе исследования я вдруг наталкиваюсь на нечто отвратительное, и я радуюсь. Я нахожу, что мир – хуже, чем я думала до этого, но я все равно радуюсь. Потому что это моя работа – находить что-нибудь. Тогда я могу сказать: «Посмотрите-ка! Посмотрите, что я нашла!» – и она тихо добавила: – Мне кажется, что счастье – очень скучная штука.
– Это совсем не одно и то же. Ты же в своей работе не надеешься, что кто-то заболеет.
Камилла рассмеялась:
– Но ведь в этом и заключается работа журналиста, разве нет? Находить хороший материал. Было бы странно, если бы это тебя не заботило.
– Ну да, конечно. Конечно.
Он думал: «Я делал так всю свою профессиональную жизнь. Все ждал, пока что-нибудь произойдет. Единственная катастрофа – это когда ничего не происходит. До сегодняшнего дня я так и полагал».
Он уже пытался написать про Жозиан, выделяя ей место в воображаемой книге; он пытался отметить перемены, произошедшие с ней, и презирал себя за то, что не изучает их более внимательно, но это были всего лишь бессвязные отрывки.
«Как странно, она ведь казалась самой неуязвимой из нас. Легкая, как эльф. С таким легким существом ничего не может случиться. Но сейчас, когда у нее началась лихорадка, она стала какой-то бледной и отчужденной. Казалось, что она где-то далеко-далеко, не с нами. Если она, конечно, когда-то была с нами».
Она наблюдала это снова и снова на протяжении всех тех лет, которые они были вместе: его удивительный аппетит к новому опыту, каким бы неприятным он ни был. Его мучила каждая нераскрытая тайна. Он был похож на охотника, который не может перестать убивать.
Но теперь он вдруг сказал странным тоном, который она еще не слышала до этого:
– Я больше не хочу, чтобы что-нибудь случалось.
– Да, то, что случилось вчера, просто ужасно.
Он держался за колено, сморщившись, как будто пытаясь скрыть другую, душевную боль.
– Нет, я имел в виду вот что: я хочу, чтобы больше ничего не случалось.
Она не понимала его. Роберт смотрел не на нее, а на свою голую ногу. Через несколько минут он выдохнул:
– Потому что я не смогу это описать… Что бы ни произошло, я все равно не смогу описать это.
Именно этого Камилла и боялась; но подтверждение ее догадок пришло так спокойно – она ведь уже все знала, – и теперь она просто продолжала разминать его горячее колено, радуясь, что этим можно заменить вынужденные снисходительные ласки.
Роберт проговорил:
– Я должен был стать заложником, как Франциско.
Ей захотелось спросить: «Так почему же не стал?» Но это прозвучало бы слишком жестоко. Поэтому она сказала:
– Я рада, что ты не стал.
Но она и не ждала от него ничего другого.
Он просто сказал, не глядя на нее:
– Я испугался.
Он вырвал колено из ее рук – она вдруг с удивлением почувствовала, что он считает себя недостойным ее – и опустил штанину.
– Я никак не мог понять, что, черт побери, происходит. Они могли оказаться просто детьми, которые решили поиграть в инков. А могли отрубить нам головы. Я просто не знал.
Она попыталась поддразнить его:
– Нужно всегда понимать, что происходит!
– Да, – и потом еще тверже: – Да. – Он не хотел смотреть на нее. – А я просто трясся от страха. Ты не заметила? Я не знал, чего они хотят. Чего они хотели? Они просто ждали, что мы сломаемся и повернем назад, правда?
– Нет, не думаю. Мне кажется, они ждали, что мы пойдем дальше.
– Я думал, у них какой-то уговор. Между ними и проводником, и даже поваром. Я думал, им нужно что-то еще.
Спокойствие Камиллы удивило его. Он встал и, отвернувшись от нее, посмотрел на доску. На ней мелом было написано: «Rabia es un sustantivo, rabioso es unadjetivow[38].
Он казался таким жалким, с опущенными плечами, в мокрой от пота серой рубашке, что ей вдруг захотелось обнять его. Значит, он не нашел слов, чтобы самому себе признаться в своем унижении. Он не мог притворяться, когда начинал писать, – он вообще не мог притворяться (ей всегда это в нем нравилось). И вот он стал немым.
Но она решила не прикасаться к нему. Естественно, ее оттолкнула его внутренняя гордость. Но также еще и некоторое чувство самосохранения, нежелание тонуть вместе с ним. Она поняла, что это и есть то драгоценное новое качество, развившееся в ней здесь, – отчуждение. Ей не хотелось терять его. Поэтому Камилла продолжала смотреть на его спину, немного нежно, немного удивленно от такого странного отчуждения: ее удивляло, что она могла теперь смотреть на него, как будто на кого-то другого, хотя и представляла, как прежняя Камилла крепко обнимает его.
Через некоторое время она спросила:
– Разве кто-нибудь из нас мог предвидеть, что здесь будет происходить?
– Я хочу только одного: чтобы это путешествие окончилось. Я начинаю ненавидеть всю эту страну, – ответил он.
Она пробормотала:
– Она очень красива.
Но он ее не слышал:
– Я решу, что мне делать, когда мы доберемся до дома.
Он и сам уже себя не узнавал. Еще минута, и его начнет отталкивать все – не только он сам, но и эта земля, люди и даже Камилла.
Днем Роберт прошел мимо палатки Франциско, но, внезапно, поддавшись какому-то импульсу, вернулся и зашел к нему. Его больше не раздражало то, как Франциско смотрит на Камиллу. Он даже немного возвысил ее в глазах Роберта. Франциско лежал на голой простыне, уставившись в брезентовый потолок. Первые несколько секунд он не мог понять, кто к нему пришел. Потом на его лице проступила слабая улыбка.
Как глупо, подумал Роберт, что так трудно это произнести, но все же сказал:
– Я хочу поблагодарить вас за то, что вы вчера сделали, Франциско. – Вы – хороший человек, – тихо добавил он немного погодя.
Улыбка исчезла с лица Франциско. Роберт с удивлением увидел, как его лицо исказила гримаса боли. Он сказал:
– Нет, я не хороший человек.
Ему вдруг показалось, что его собственные слова что-то зажгли внутри него. Он сказал громче:
– С чего вы это взяли?
И тут он хрипло и гневно закричал, так, что его, наверное, слышали все в лагере и в лесу за ним:
– Я нехороший человек! Нет! Нет! Я не хороший человек!
Глава тринадцатая
В джунглях, которые окружали их все последние мили на пути к Вилкабамбе, царила еще более глубокая тишина, чем раньше. Многие мили они поднимались на холмы и спускались в низины, ступая по дну зеленого океана. Единственными нарушителями этой тишины были обезьяны-ревуны – на самом деле они вовсе не ревели, а издавали какие-то странные, приглушенные звуки, похожие на далекий гром. Потом тропа внезапно отодвинулась к самому краю пропасти – далеко внизу ревела бурная река, а на склонах напротив росли огромные деревья и бамбук.
Несколько раз им попадались фермерские угодья, где рос маис, кофе или фруктовые деревья. Но они никогда не видели самих рабочих на этих фермах.
Потом вокруг них снова смыкались джунгли. Камни под ногами были скользкие от недавно выпавшего дождя, и земля приставала к ботинкам, как глина. Они слишком устали, чтобы разговаривать. Камилле очень захотелось проехать немного верхом, но даже мулы выглядели такими измученными, что она не решилась попросить. Джунгли проплывали мимо нее вереницей незнакомых орхидей и птиц: трогоны, оропендолы и прекрасные черно-синие танагры.
Ее по-прежнему раздражала Жозиан. Судя по всему, эта девушка привыкла к своей роли: всегда быть предметом всеобщей заботы. Сейчас Жозиан ехала впереди – застывшая в седле, почти неживая, – не держась за поводья. Она даже не пыталась уклониться от листвы и лиан, которые хлестали ее по лицу. Она смотрела прямо перед собой. Луи ковылял рядом, обхватив ее рукой за талию. Казалось, она не замечала его. Высокий погонщик – он все слушал свой транзистор – вел ее лошадь за узду.
Один раз Роберт подошел к Луи и положил руку ему на плечо:
– Может, не стоит продолжать путешествие? Давайте лучше остановимся и повернем назад.
Несколько раз им попадались фермерские угодья, где рос маис, кофе или фруктовые деревья. Но они никогда не видели самих рабочих на этих фермах.
Потом вокруг них снова смыкались джунгли. Камни под ногами были скользкие от недавно выпавшего дождя, и земля приставала к ботинкам, как глина. Они слишком устали, чтобы разговаривать. Камилле очень захотелось проехать немного верхом, но даже мулы выглядели такими измученными, что она не решилась попросить. Джунгли проплывали мимо нее вереницей незнакомых орхидей и птиц: трогоны, оропендолы и прекрасные черно-синие танагры.
Ее по-прежнему раздражала Жозиан. Судя по всему, эта девушка привыкла к своей роли: всегда быть предметом всеобщей заботы. Сейчас Жозиан ехала впереди – застывшая в седле, почти неживая, – не держась за поводья. Она даже не пыталась уклониться от листвы и лиан, которые хлестали ее по лицу. Она смотрела прямо перед собой. Луи ковылял рядом, обхватив ее рукой за талию. Казалось, она не замечала его. Высокий погонщик – он все слушал свой транзистор – вел ее лошадь за узду.
Один раз Роберт подошел к Луи и положил руку ему на плечо:
– Может, не стоит продолжать путешествие? Давайте лучше остановимся и повернем назад.