Страница:
Между тем играет орган — кантор натаскивает молодого органиста. Посетителей всего двое, пожилая чета — женщина в черном, под вуалью, и ее муж, седой и строгий, — сосредоточенно молится на коленях у иконы Матки Боски, Божьей Матери.
Таким образом, еще одного посетителя никто не заметил, кроме ойтца Тадеуша. Это был пожилой, бедно, но аккуратно одетый мужчина. Он вошел со скромно опущенной головой, обмакнул пальцы в чашу со святой водой и перекрестился, а не стал сразу задирать голову, чтобы попытаться разглядеть древние фрески на высоких темных сводах. Сразу было видно, что это не праздный турист, а благоверный католик. Ступая бесшумно, чтоб не нарушить торжественности храмовой тишины, которую не разрывал даже орган, выводивший что-то негромко-печальное, старик направился к иконе Божьей Матери — очевидно было, что ему прекрасно известно, где в католических храмах обычно расположена такая икона. Ойтец Тадеуш, ревниво относящийся к каждому незнакомому посетителю, так как в каждом подозревал невежественного туриста, норовящего шляться по святыне в шляпе или устраивать экскурсионное мероприятие чуть не во время обедни, и нервно ожидающий наплыва кощунников, желающих поглазеть на папу, сразу расположился к незнакомцу. Он приблизился и спросил по-польски:
— Что пану угодно?
Старик сложил руки для благословения и, получив оное, ответил:
— Я зашел помолиться в главный храм всех католиков, живущих на восточных землях.
Он говорил по-польски, но с небольшим акцентом, кажется, русским. Ойтец Тадеуш было насторожился, но старик тут же рассеял его подозрения:
— Я приехал из Москвы, моя семья живет там уже больше ста лет. Редко даже удается поговорить с кем-нибудь на родном языке. Захотелось мне перед смертью все же увидеть самого папу, вот и приехал. И... вы не исповедуете меня, ойтец...
— Ойтец Тадеуш.
— Да, ойтец Тадеуш, я хоть и исповедовался перед отъездом, но боюсь, успел нагрешить в дороге...
Ойтец Тадеуш даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто — хорошо было бы, если в все паломники были такие же скромные, интеллигентные и благочестивые, как этот старик. Тогда можно было бы не переживать, что кто-нибудь будет творить непотребное в костеле.
Они прошли в исповедальню, священник скрылся в кабинке, закрыл дверцы и привычно склонился к крупной решетке из красного дерева. Старик занял место по левую руку от ксендза, преклонил колени на специальную ступеньку, и исповедь началась.
Ну какие могут быть грехи у престарелого человека, который не утратил веру отцов! Ну, поругался в поезде с соседкой по купе, ну, начитался в дороге светских газет со скоромными текстами, такими, что плевался потом полдня, ну, неаккуратно, по его мнению, совершил в дороге утреннюю молитву. Все. Одна радость исповедовать таких старичков, не начинает болеть голова от набора страстей и пороков, присущих человеку нового поколения. Разумеется, ойтец Тадеуш тут же отпустил все грехи исповеднику и посоветовал купить недорогую индульгенцию, надо только дождаться, пока подойдет служка, торгующий в церковной лавке, тогда можно будет не исповедоваться на папской обедне, а сразу идти к причастию, а то, безусловно, в исповедальню будет страшная очередь. Старик выразил удовольствие в том, что Святая церковь возродила древний и полезный обычай: положил индульгенцию дома за образ Матки Боски и спишь спокойно — на неделю, а то на месяц вперед все грехи отпущены.
Священник лично, под руку проводил избавившегося от своих небольших грешков старика обратно к большой старинной иконе, благословил на молитву и удалился к себе, в дальнюю келью, оставив храм на попечение ойтца Чеслава — он как раз появился из прихрамовой пристройки.
— Я сделаю вам подарок, — язвительно скрипел генерал. — Я подарю вам по листу чистой бумаги, потому что с сегодняшнего дня вы нищие и безработные. Так что купить бумаги, чтобы написать рапорт об отставке, у вас денег может и не хватить.
Генерал отделил от пачки несколько листков и швырнул их на ковер.
— Что вылупились, козлы? — заорал он вдруг. — Бумагу взяли, рапорт написали!
Капитаны повиновались. Через минуту генерал подписывал два рапорта об отставке.
— И не думайте, что у вас будет благополучная жизнь капитанов в отставке, — уже слегка смягчившись, говорил генерал. — Завтра оформите обходные и покинете город. Навсегда. Здесь вас не будет. Или нигде не будет. Ясно?
— Пан генерал, мы... — начал было Сосенко, но Сапогов прервал его.
— Все правильно, пошли, — прохрипел он угрюмо. — На том спасибо, пан генерал...
— Сопровождаете папу круглосуточно, — инструктировал он. — Следите за каждым шагом. Вы недооценили вашего контрагента. Я далек от мысли, что вам удастся выполнить программу-максимум — схватить его при попытке покушения. Но надеюсь, что, заботясь о собственном благополучии и своей собственной дальнейшей карье... жизни, вы все же справитесь с поставленной программой-минимум. Любой ценой покушение должно быть предотвращено. Если вы увидите руку с пистолетом, направленным на понтифика, лучшее, что вы сможете сделать для себя, — закрыть папу своим телом. Клянусь, пуля Деда покажется вам счастливым исходом в случае, если вы не сбережете святейшего. Как вы себя чувствуете, Паркинсон?
— Благодарю вас, господин председатель, уже совсем хорошо!
— Смотрите, не проиграйте этой партии нашим московским друзьям. А то придется рассчитывать, что на этот раз они будут стрелять немного метче. Вам, пан Степан, я тоже настоятельно рекомендую напрячь все остатки ваших умственных способностей и постараться превзойти в оперативности одного милого старика. До сих пор он опережал вас ровно на один ход. Обещаю вам обоим, что, если папа вернется в Рим живым, вы уйдете в отставку и будете получать небольшую, положенную при вашей небольшой выслуге пенсию. Вы откроете в Ливерпуле маленькие пивные под названием «У провалившегося шпиона» и, возможно, если Всевышнему будет угодно, доживете до старости. В противном случае кто-то другой откроет, возможно, пивную под названием «У шпиона, расплющенного автобусом при загадочных обстоятельствах». Две пивные.
Моцар помолчал и вдруг добавил:
— Но если вдруг вы выполните и программу-максимум, клянусь, вам не придется торговать элем. Свободны.
Таким образом, еще одного посетителя никто не заметил, кроме ойтца Тадеуша. Это был пожилой, бедно, но аккуратно одетый мужчина. Он вошел со скромно опущенной головой, обмакнул пальцы в чашу со святой водой и перекрестился, а не стал сразу задирать голову, чтобы попытаться разглядеть древние фрески на высоких темных сводах. Сразу было видно, что это не праздный турист, а благоверный католик. Ступая бесшумно, чтоб не нарушить торжественности храмовой тишины, которую не разрывал даже орган, выводивший что-то негромко-печальное, старик направился к иконе Божьей Матери — очевидно было, что ему прекрасно известно, где в католических храмах обычно расположена такая икона. Ойтец Тадеуш, ревниво относящийся к каждому незнакомому посетителю, так как в каждом подозревал невежественного туриста, норовящего шляться по святыне в шляпе или устраивать экскурсионное мероприятие чуть не во время обедни, и нервно ожидающий наплыва кощунников, желающих поглазеть на папу, сразу расположился к незнакомцу. Он приблизился и спросил по-польски:
— Что пану угодно?
Старик сложил руки для благословения и, получив оное, ответил:
— Я зашел помолиться в главный храм всех католиков, живущих на восточных землях.
Он говорил по-польски, но с небольшим акцентом, кажется, русским. Ойтец Тадеуш было насторожился, но старик тут же рассеял его подозрения:
— Я приехал из Москвы, моя семья живет там уже больше ста лет. Редко даже удается поговорить с кем-нибудь на родном языке. Захотелось мне перед смертью все же увидеть самого папу, вот и приехал. И... вы не исповедуете меня, ойтец...
— Ойтец Тадеуш.
— Да, ойтец Тадеуш, я хоть и исповедовался перед отъездом, но боюсь, успел нагрешить в дороге...
Ойтец Тадеуш даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто — хорошо было бы, если в все паломники были такие же скромные, интеллигентные и благочестивые, как этот старик. Тогда можно было бы не переживать, что кто-нибудь будет творить непотребное в костеле.
Они прошли в исповедальню, священник скрылся в кабинке, закрыл дверцы и привычно склонился к крупной решетке из красного дерева. Старик занял место по левую руку от ксендза, преклонил колени на специальную ступеньку, и исповедь началась.
Ну какие могут быть грехи у престарелого человека, который не утратил веру отцов! Ну, поругался в поезде с соседкой по купе, ну, начитался в дороге светских газет со скоромными текстами, такими, что плевался потом полдня, ну, неаккуратно, по его мнению, совершил в дороге утреннюю молитву. Все. Одна радость исповедовать таких старичков, не начинает болеть голова от набора страстей и пороков, присущих человеку нового поколения. Разумеется, ойтец Тадеуш тут же отпустил все грехи исповеднику и посоветовал купить недорогую индульгенцию, надо только дождаться, пока подойдет служка, торгующий в церковной лавке, тогда можно будет не исповедоваться на папской обедне, а сразу идти к причастию, а то, безусловно, в исповедальню будет страшная очередь. Старик выразил удовольствие в том, что Святая церковь возродила древний и полезный обычай: положил индульгенцию дома за образ Матки Боски и спишь спокойно — на неделю, а то на месяц вперед все грехи отпущены.
Священник лично, под руку проводил избавившегося от своих небольших грешков старика обратно к большой старинной иконе, благословил на молитву и удалился к себе, в дальнюю келью, оставив храм на попечение ойтца Чеслава — он как раз появился из прихрамовой пристройки.
* * *
В понедельник, двадцать пятого июня, утром на ковре кабинета генерала Комиссарова стояли два капитана — Сапогов и Сосенко. Генерал вертел в пальцах дорогую ручку. Ручка гнулась в его сильной руке, грозя сломаться в любую секунду. В углу кабинета, посасывая коктейль, невозмутимо заседал пан Моцар. Он, казалось, вовсе не смотрит на провинившихся офицеров. На самом деле он очень даже смотрел и мотал на ус. Через час ему предстояло делать подобную чистку и в рядах своей службы.— Я сделаю вам подарок, — язвительно скрипел генерал. — Я подарю вам по листу чистой бумаги, потому что с сегодняшнего дня вы нищие и безработные. Так что купить бумаги, чтобы написать рапорт об отставке, у вас денег может и не хватить.
Генерал отделил от пачки несколько листков и швырнул их на ковер.
— Что вылупились, козлы? — заорал он вдруг. — Бумагу взяли, рапорт написали!
Капитаны повиновались. Через минуту генерал подписывал два рапорта об отставке.
— И не думайте, что у вас будет благополучная жизнь капитанов в отставке, — уже слегка смягчившись, говорил генерал. — Завтра оформите обходные и покинете город. Навсегда. Здесь вас не будет. Или нигде не будет. Ясно?
— Пан генерал, мы... — начал было Сосенко, но Сапогов прервал его.
— Все правильно, пошли, — прохрипел он угрюмо. — На том спасибо, пан генерал...
* * *
И все же пан Моцар повременил разгонять своих агентов, за истекшую неделю не обнаруживших и следа объекта «Дед». Правда, был он хмур, не называл бывших однокашников курсантскими именами, и они тоже соблюдали дистанцию, чувствуя грешки. Но Моцар давал им все же последний шанс выслужиться. Тем более других агентов, хорошо знающих город и находящихся в курсе дела, у него все равно не было.— Сопровождаете папу круглосуточно, — инструктировал он. — Следите за каждым шагом. Вы недооценили вашего контрагента. Я далек от мысли, что вам удастся выполнить программу-максимум — схватить его при попытке покушения. Но надеюсь, что, заботясь о собственном благополучии и своей собственной дальнейшей карье... жизни, вы все же справитесь с поставленной программой-минимум. Любой ценой покушение должно быть предотвращено. Если вы увидите руку с пистолетом, направленным на понтифика, лучшее, что вы сможете сделать для себя, — закрыть папу своим телом. Клянусь, пуля Деда покажется вам счастливым исходом в случае, если вы не сбережете святейшего. Как вы себя чувствуете, Паркинсон?
— Благодарю вас, господин председатель, уже совсем хорошо!
— Смотрите, не проиграйте этой партии нашим московским друзьям. А то придется рассчитывать, что на этот раз они будут стрелять немного метче. Вам, пан Степан, я тоже настоятельно рекомендую напрячь все остатки ваших умственных способностей и постараться превзойти в оперативности одного милого старика. До сих пор он опережал вас ровно на один ход. Обещаю вам обоим, что, если папа вернется в Рим живым, вы уйдете в отставку и будете получать небольшую, положенную при вашей небольшой выслуге пенсию. Вы откроете в Ливерпуле маленькие пивные под названием «У провалившегося шпиона» и, возможно, если Всевышнему будет угодно, доживете до старости. В противном случае кто-то другой откроет, возможно, пивную под названием «У шпиона, расплющенного автобусом при загадочных обстоятельствах». Две пивные.
Моцар помолчал и вдруг добавил:
— Но если вдруг вы выполните и программу-максимум, клянусь, вам не придется торговать элем. Свободны.
Странный аббат
В понедельник, двадцать пятого июня я проснулся с одной неприятной мыслью. Папа уже в Киеве и сегодня будет во Львове. И где-то именно во Львове торчит сумасшедший старик с обшарпанным ТТ и караулит этого самого папу. Я растолкал свою команду, всех, кроме Мухи и Артиста. Мужики протирали глаза и хмуро чертыхались.
— Подъем! — негромко рявкнул я. — Докладывайте, черти, кому что снилось!
Неделю мы прожили на квартире у художника Игоря Резниченко, друга Бороды. Сам Борода присоединился к нам во вторник, как только доктор Розенблат позволил ему покинуть больничную палату. Муха, хромой, но в общем, живой и здоровый, выполнял особое поручение — сопровождал диверсионную группу, следующую в Москву. Насколько я понял из доклада Гриши, диверсанты планировали взрывы в костеле, синагоге и православной церкви. Если бы эти события произошли, а пресса устроила бы по этому поводу приличную случаю истерию, можно было ожидать любых последствий, вплоть до политического кризиса.
А Артист завис у двойного агента и шлюхи Ларисы. Судя по довольной роже Артиста, шлюха была шикарная, но его торчание в столь подозрительном месте, разумеется, объяснялось не этим. За дамочкой нужен был глаз да глаз, а Артист имел на нее изрядное влияние. Она умудрялась выполнять поручения и нашего прямого противника — господина Коэна, с которым, кажется, тоже поддерживала не только деловые отношения, но и мои, получая их из уст Артиста. Впрочем, и те и другие она воспринимала как личные просьбы своих возлюбленных. Так, сначала она передала Деду провокационную команду на убийство папы, а потом, в тот же день, добросовестно рассказала Артисту о том, что выполнила такое деликатное поручение. Или делала вид, что так их воспринимала. О женщины, коварство — имя вам!
Мы спали вповалку на ковре, покрывавшем весь пол огромной гостиной. С кухни доносился заманчивый аромат — хозяйка дома, миниатюрная Оксана, орудовала у плиты. Я посмотрел на часы. Семь тридцать. В голове снова неприятно промелькнуло: папа служит частную литургию в Киеве. Расписание визита я знал наизусть. Оксана уже успела покормить детей и отправить старшего в школу, младшего — в детсад и теперь радушно приглашала к столу весь наш спецотряд. Я возился с Бородой, он упорно не желал просыпаться — засиделся далеко за полночь с Игорем Резниченко, отчаянно дискутируя на темы религии и искусства. Я тоже спал мало и на протяжении почти всей ночи, думая о своем, имел радость выслушивать доносящиеся с кухни то певческий тенор нашего хозяина, выводящий что-то вроде: «У них, у католиков, получается, что Святый Дух исходит и от Отца, и от Сына. Что же, выходит, у них два Святых Духа, что ли?!» И глухой тенор Бороды: «Это не принципиально, это все идет от того, что мы крестимся во имя Отца и Сына и Святаго Духа, а они — во имя Отца, Святаго Духа и Сына!» И снова тенор: «Нет, это принципиально!» Я вспомнил, что последними словами отца Андрея, когда я вслед за Голубковым выходил из нашей маленькой Спас-Заулской церковки, были именно слова об исхождении Святого Духа от Отца: «Иже от Отца исходящего, иже со Отчем и Сыном споклоняема и славима...»
И вот теперь Борода нудил, что сейчас мы все равно ничего не сможем решить. Все равно до вечера время есть, и если уж заниматься серьезными делами, то лучше предварительно выспаться как следует. Но я сходил в ванну, набрал в горсть воды и облил заспанную рожу этого засони. Он пробурчал что-то насчет фашизма и методов доктора Геббельса, но все же поднялся и поплелся умываться, безумно завидуя своему ночному собеседнику, которого добросердечная жена оставила в покое этим утром.
День требовал решительных действий, поэтому сразу после завтрака, которым нас потчевала хозяйка, я собрал совещание. Каждый должен был высказать свои соображения. Вперед всех полез Борода.
— Дед — псих, но не идиот, — сказал Андрей. — Если он собирается стрелять в папу, то будет делать это так, чтобы иметь возможность скрыться. В газетах писали, что были ролевые учения спецслужб, которые ставили перед собой очень интересную цель: защиту папы от православных фундаменталистов, которые, по мнению курии, могут забросать понтифика помидорами, что, на мой взгляд, маловероятно, поскольку помидоры еще не поспели.
— Не отвлекайся, — прервал я его лирическое отступление.
— Ну, так вот. Спецслужбы по результатам учений защитили папу от помидоров, но не смогли загородить его от снайпера.
— Не думаю, что Дед подрядится в снайперы, — задумчиво протянул Боцман.
— Почему нет?
— Ты сам говоришь, что он не идиот. Он соображает, наверное, что у него уже рука не та и глаз не тот. Потом ты же сам читал газеты. Чердаки опломбированы, канализация тоже. Через каждых десять метров — по менту. Я думаю, что, помимо всего прочего, или все, или почти все возможные директрисы выстрела будут заблокированы.
— Но не будет же он стрелять в упор?
— Почему нет? — Боцман передразнил Бороду. — С глушителем, из толпы.
— Тогда на ипподроме! — радостно воскликнул Борода. — На ипподроме будут служиться аж две службы: и во вторник, и в среду. Там, конечно, тоже будут проверять, но толпа же будет чудовищная!
Боцман выложил на стол газету, где была фотография импровизированного алтаря, установленного на львовском ипподроме.
— Вот, — сказал он. — Вот алтарь, где-то здесь сидит папа. А вот ограждение. Ближе чем на двадцать метров к нему не подобраться. Старому человеку быстро вскинуть руку, мгновенно прицелиться и точно стрельнуть с такого расстояния практически невозможно. Дед ведь не идиот, так?
— Хорошо, — сдался Борода. — Я не знаю, что предпримет Дед.
Свою версию выдвинул Боцман.
— Я тоже не знаю, что предпримет старик, — честно признался он. — Но все же предлагаю рассмотреть версию взрыва. Почему бы ему не заложить бомбу? Он ведь старый диверсант.
Боцман тут же нарвался на горячие возражения Бороды.
— По всем маршрутам папы опломбированы все канализационные люки, где он будет бомбу закладывать?
— Наш лихой дедушка на все способен, — невесело усмехнулся Док. — Впрочем, Боцман — опытный подрывник, вот ему и мерещатся повсюду взрывы.
— И все же я хотел бы пройти весь маршрут папы и проверить его на возможность закладки фугаса. Вот в тех местах, где это в принципе можно сделать, и нужно ловить Деда.
— Док, твоя версия, — продолжил я совещание.
— У Деда должен быть свой почерк. Преступника находят по почерку. Дед, конечно, не преступник, и преступления он пока не совершил. Но нам нужно вычислить его почерк заранее. Андрей, что ты знаешь о старике?
— Да ничего особенного. Ну, был он разведчиком, под видом немецкого офицера внедрялся к фашистам, специализировался на похищениях. Ну, бывало, уничтожал физически особо важных военачальников противника...
Я покачал головой:
— Не думаю, что нам это что-то дает. Уж что-что, а похитить папу ему точно не удастся. И если он даже вырядится в бундес-офицера, не думаю, чтобы его в таком виде допустили к главе Ватикана.
— Нет-нет, — возразил Док. — Тут как раз есть над чем подумать Что-то вертится в голове, но поймать никак не могу. Я, Сережа, подумаю еще, тогда скажу. Кстати, а твоя версия?
— Я вижу только один путь. Моцар подбросил Деду грубый план покушения. Не думаю, что Дед воспользуется этим планом, все-таки он профессионал, причем старый. Ни за что он не будет отрабатывать вариант, известный, кроме него, хоть еще одному человеку, тем более бабе, тем более гулящей. Но все же, по-моему, стоит сходить к этой церкви святого Юра, посмотреть, подумать. Подумать, что могло прийти в голову старику. Попробовать пройти по его следу. Короче. Боцман, Борода — вперед, по маршруту. Док, пойдем с тобой к нунциатуре, посмотрим, подумаем. Встреча в половине седьмого в аэропорту.
А на Юрской горе, на бывшем патриаршем подворье, немыслимо было даже появиться человеку, слегка подозреваемому в преступных замыслах. Помимо доброго взвода крайне гордых собой ментов, здесь торчала, по крайней мере, дюжина неприметных для неопытного глаза «штатских». Правда, и богомольцев хватало — одни заранее занимали места, чтобы увидеть папский кортеж, другие шныряли в церковь и обратно. Мы заняли хорошую позицию на паперти — и с толпой сливались, и обзор имели хороший.
Надо ли говорить, что Деда в толпе не было. Зато мои наблюдения дали интересный и несколько неожиданный результат. Менты в форме вели себя так, как им и положено, нагло-деловито. Они больше занимались организацией людских потоков, чем предотвращением покушений или иных инцидентов. Впрочем, большего они и не умели. Зато штатские, по-моему, явно нервничали. Надо сказать, что вели они себя грамотно, распределились по всей площади, чтобы иметь не только полный обзор, но и возможность видеть лица практически всех прибывающих богомольцев. Я пронаблюдал, кстати, весьма любопытную и поучительную сцену. В потоке паломников случился дедок, отдаленно напоминавший Николая Ивановича, это был, по-видимому, простой крестьянин, напяливший на себя по торжественному случаю мешковатый костюм из грубой ткани, в его руки въелась земля, и они были черны. Плюс рожа и походка абсолютно выдавали святого землепашца. Если бы наш Дед преобразился в такого мужичка, я бы признал его непревзойденным актером всех времен и народов. Так вот, тут же «штатский», контролировавший входные ворота, буркнул что-то в свой лацкан, а с крыльца нунциатуры слетел его коллега, пристроился к старичку, пошарил вокруг того полиэтиленовым пакетом, в котором, надо понимать, был металлоискатель, отвалил, пнул ближайшего мента и указал на подозрительного старца. Мент тут же бросил распоряжаться в толпе, озаботился, шнырнул к дедку и со всей возможной корректностью, хотя и с официальным видом проверил у него документы. Штатский при проверке крутился рядом, чтобы иметь возможность тоже заглянуть в показанную ксиву. После этого мент, явно разочарованный, что ему не дают заниматься таким приятным делом, как орать на прибывающих паломников, остался пасти деда, а штатский понесся в нунциатуру, очевидно, звонить, проверять полученные паспортные данные. Что и говорить, дело было поставлено серьезно. Думаю, нашего Деда здесь в принципе быть не могло...
Проторчав на этом пятачке десять минут, поняв, что на данных рубежах стрельба по папе не предвидится, и решив, что хватит проверять невнимательность агентов, знающих наши описания, а скорее всего, и носящих у сердца наши фотороботы, мы скромно удалились в уютный сквер между корпусами политехнического института и присели на скамейку. Док закурил и погрузился в глубокие и, судя по тому, как он нещадно высасывал из сигареты свой противный дым, тяжелые думы. Вторую сигарету он закурил без малейшего перерыва после первой. Чтобы отвлечь друга от активного угробления собственного здоровья, я начал разговор. Разговор этот я начал еще и потому, что знал по опыту: рассуждение вслух лучше вытаскивает на поверхность сознания смутные мысли. А у Дока, очевидно, и вертелись какие-то неясные соображения по поводу тактики и стратегии Деда.
— Что-то вырисовывается? — спросил я его.
— Только в общих чертах. Весь вопрос в костюме.
— Костюме?
— Да, конечно! Ну подумай, Николай Иванович — прирожденный актер. Для того чтобы сыграть, скажем, немецкого унтера, нужно либо и быть этим унтером, либо, подметив основные манеры, повадки, лексикон этих самых унтеров, скопировать их с максимальной точностью и ни разу не промахнуться. Для этого нужно вжиться в образ, а это доступно только людям, владеющим даром перевоплощения. Таким, как хотя бы наш Семен. Ты помнишь, как старик сыграл дворника, когда брал Зайшлого? Его «дворник» не вызвал подозрений ни у самого «генерала», ни у прохожих, ни у охраны обменника. Вот мне и кажется, что костюмированное представление персонажа и будет почерком Николая Ивановича. Андрей хоть и сам человек искусства, но проявил здесь узость, решив, что старик может сыграть только немецкого оккупанта. Я проанализировал и считаю, что он может сыграть кого угодно или почти кого угодно.
— Почему «почти»?
— По-видимому, ему нужно знать антураж. Ну, дворников он в жизни насмотрелся, знает, как ведет себя типичный дворник, и скопировать дворницкие повадки для него не составило труда. И вот теперь вопрос: в каком облачении он попробует приблизиться к папе?
— А зачем ему в этом случае вообще что-то изображать? Будет такая разношерстная толпа, что в ней ничего не стоит затеряться в любом виде.
— Нет, не годится. Сквозь толпу трудно пробиться на рубеж выстрела. Это раз. В толпе будут кишмя кишеть агенты в штатском. Это два. Между толпой и папой будет все же известная дистанция. Это три. Серые господа в штатском, как ты мог убедиться, снабжены металлоискателями, а у Николая Ивановича нет ничего, кроме большого черного пистолета, от которого металлоискатель воет как сигнализация машины «ауди» в три часа ночи. Это, наконец, четыре.
— Значит, ты считаешь, что Дед попытается втесаться непосредственно в эскорт?
— Вот именно. Вся логика за это. Но в каком костюме, в каком виде?
— А нам-то какая разница? Мы-то его в любом виде узнаем.
— Не скажи. Боцман ведь не узнал его в костюме дворника, а у Боцмана глаз достаточно цепкий. Кроме того, чем больше мы будем знать о планах капитана, тем больше шансов будет его остановить.
— Хорошо. И что, у тебя есть хоть одна версия?
— Четкой нет, есть варианты. К сожалению, мы слишком мало знаем о старике. Надо учитывать, во-первых, что он старик. Значит, добра молодца он ни в каком случае изображать не будет. Должно выполняться еще одно условие. Старик должен неплохо знать типаж, который собирается изобразить. Вот тут-то мы и попадаем в тупик. Ну, положим, он может прикинуться пожилым чиновником. Но тогда ему пришлось бы внедриться в какую-нибудь делегацию, что, конечно, исключено. В советское время он бы нацепил ордена и его бы, возможно, пропустили, куда ему нужно. Это, разумеется, тоже отпадает. Конечно, он мог бы...
Но Док не успел договорить. Направляясь к нам, по скверу шел длинный сутулый нескладный человек, размахивая, как мельница, громадными руками, креня голову, да и весь корпус, и хитрюще ухмыляясь. Он старательно делал вид, что идет не к нам, а мимо, но при этом пристально в меня всматривался. Наконец он распознал сквозь бороду мои незабвенные черты, ухмыльнулся совсем уж хитро, прямо заговорщически, и решительно приблизился. Сбросил с плеча на лавку какой-то тюк, присел рядом, наклонился и хрипло прошептал мне на ухо:
— Смерть фашистам!
— Смерть! — дал я отзыв, а Док дико вытаращился.
— Если враг не сдается, его уничтожают!
— Согласен.
— Я знаю все!
— Что именно?
— Враг разгромлен в его логове!
Да уж, наша тихая операция в Карпатах все же вызвала в городе определенный резонанс. Док продолжал дико таращиться.
— Сергей Тяньшанский, — представил я ему подсевшего. — Химик, подрывник и революционер-бомбист.
Но химик не заметил иронии. Он, озираясь по сторонам, разворачивал тюк. При этом он подозрительно косился на Дока и вопрошающе смотрел на меня.
— Это мой коллега, — успокоил я Тяньшанского, — у меня от него секретов нет.
Тогда Сергей, не обнаружив вокруг нас любопытных глаз, вынул из тюка явное взрывное устройство, выглядевшее самопально, но вполне зловеще.
— Смерть фашистам и попам! — глухо прохрипел он.
— А попы-то тут при чем? — поинтересовался Док.
— Религия — опиум для народа! — Химик явно предпочитал изъясняться лозунгами.
— Сергей, — как можно деликатнее спросил я — я вообще старался обращаться с ним, как с миной, впрочем, он и был человеком-миной, — скажи конкретно, что ты затеял?
Придурок чуть не влез носом мне в ухо и зашептал, дыша горячо:
— Плюю на папу! Он приехал для захвата! На воздух папу!
— Скажи, пожалуйста, ты это сам придумал или тебя надоумил кто?
— Сам! Папа — на воздух, и всем будет ясно, что Бога нет!
— Ты атеист?
— Я материалист-дарвинист!
— Хорошо. Но только вот что. Наше задание в городе не окончено. Мы на нелегальном положении, за нами следят. К сожалению, если в ближайшие три дня в городе произойдет нечто экстраординарное, нам будет грозить провал.
Тяньшанский был явно озадачен, и я пошел ва-банк:
— Так что папу взорвешь в следующий раз.
— Да? — Химик был расстроен. Но тут же добавил: — Я на проспекте живу. Приходит ко мне фашист и говорит, что во время, пока ихний главный поп, то есть папа, будет во Львове, мне нельзя даже подходить к своему собственному окну! Представляете? Если подойду, меня снайпер фашистский снимет! Видали? Пусть попробует! Это я папу сниму!
— Подъем! — негромко рявкнул я. — Докладывайте, черти, кому что снилось!
Неделю мы прожили на квартире у художника Игоря Резниченко, друга Бороды. Сам Борода присоединился к нам во вторник, как только доктор Розенблат позволил ему покинуть больничную палату. Муха, хромой, но в общем, живой и здоровый, выполнял особое поручение — сопровождал диверсионную группу, следующую в Москву. Насколько я понял из доклада Гриши, диверсанты планировали взрывы в костеле, синагоге и православной церкви. Если бы эти события произошли, а пресса устроила бы по этому поводу приличную случаю истерию, можно было ожидать любых последствий, вплоть до политического кризиса.
А Артист завис у двойного агента и шлюхи Ларисы. Судя по довольной роже Артиста, шлюха была шикарная, но его торчание в столь подозрительном месте, разумеется, объяснялось не этим. За дамочкой нужен был глаз да глаз, а Артист имел на нее изрядное влияние. Она умудрялась выполнять поручения и нашего прямого противника — господина Коэна, с которым, кажется, тоже поддерживала не только деловые отношения, но и мои, получая их из уст Артиста. Впрочем, и те и другие она воспринимала как личные просьбы своих возлюбленных. Так, сначала она передала Деду провокационную команду на убийство папы, а потом, в тот же день, добросовестно рассказала Артисту о том, что выполнила такое деликатное поручение. Или делала вид, что так их воспринимала. О женщины, коварство — имя вам!
Мы спали вповалку на ковре, покрывавшем весь пол огромной гостиной. С кухни доносился заманчивый аромат — хозяйка дома, миниатюрная Оксана, орудовала у плиты. Я посмотрел на часы. Семь тридцать. В голове снова неприятно промелькнуло: папа служит частную литургию в Киеве. Расписание визита я знал наизусть. Оксана уже успела покормить детей и отправить старшего в школу, младшего — в детсад и теперь радушно приглашала к столу весь наш спецотряд. Я возился с Бородой, он упорно не желал просыпаться — засиделся далеко за полночь с Игорем Резниченко, отчаянно дискутируя на темы религии и искусства. Я тоже спал мало и на протяжении почти всей ночи, думая о своем, имел радость выслушивать доносящиеся с кухни то певческий тенор нашего хозяина, выводящий что-то вроде: «У них, у католиков, получается, что Святый Дух исходит и от Отца, и от Сына. Что же, выходит, у них два Святых Духа, что ли?!» И глухой тенор Бороды: «Это не принципиально, это все идет от того, что мы крестимся во имя Отца и Сына и Святаго Духа, а они — во имя Отца, Святаго Духа и Сына!» И снова тенор: «Нет, это принципиально!» Я вспомнил, что последними словами отца Андрея, когда я вслед за Голубковым выходил из нашей маленькой Спас-Заулской церковки, были именно слова об исхождении Святого Духа от Отца: «Иже от Отца исходящего, иже со Отчем и Сыном споклоняема и славима...»
И вот теперь Борода нудил, что сейчас мы все равно ничего не сможем решить. Все равно до вечера время есть, и если уж заниматься серьезными делами, то лучше предварительно выспаться как следует. Но я сходил в ванну, набрал в горсть воды и облил заспанную рожу этого засони. Он пробурчал что-то насчет фашизма и методов доктора Геббельса, но все же поднялся и поплелся умываться, безумно завидуя своему ночному собеседнику, которого добросердечная жена оставила в покое этим утром.
День требовал решительных действий, поэтому сразу после завтрака, которым нас потчевала хозяйка, я собрал совещание. Каждый должен был высказать свои соображения. Вперед всех полез Борода.
— Дед — псих, но не идиот, — сказал Андрей. — Если он собирается стрелять в папу, то будет делать это так, чтобы иметь возможность скрыться. В газетах писали, что были ролевые учения спецслужб, которые ставили перед собой очень интересную цель: защиту папы от православных фундаменталистов, которые, по мнению курии, могут забросать понтифика помидорами, что, на мой взгляд, маловероятно, поскольку помидоры еще не поспели.
— Не отвлекайся, — прервал я его лирическое отступление.
— Ну, так вот. Спецслужбы по результатам учений защитили папу от помидоров, но не смогли загородить его от снайпера.
— Не думаю, что Дед подрядится в снайперы, — задумчиво протянул Боцман.
— Почему нет?
— Ты сам говоришь, что он не идиот. Он соображает, наверное, что у него уже рука не та и глаз не тот. Потом ты же сам читал газеты. Чердаки опломбированы, канализация тоже. Через каждых десять метров — по менту. Я думаю, что, помимо всего прочего, или все, или почти все возможные директрисы выстрела будут заблокированы.
— Но не будет же он стрелять в упор?
— Почему нет? — Боцман передразнил Бороду. — С глушителем, из толпы.
— Тогда на ипподроме! — радостно воскликнул Борода. — На ипподроме будут служиться аж две службы: и во вторник, и в среду. Там, конечно, тоже будут проверять, но толпа же будет чудовищная!
Боцман выложил на стол газету, где была фотография импровизированного алтаря, установленного на львовском ипподроме.
— Вот, — сказал он. — Вот алтарь, где-то здесь сидит папа. А вот ограждение. Ближе чем на двадцать метров к нему не подобраться. Старому человеку быстро вскинуть руку, мгновенно прицелиться и точно стрельнуть с такого расстояния практически невозможно. Дед ведь не идиот, так?
— Хорошо, — сдался Борода. — Я не знаю, что предпримет Дед.
Свою версию выдвинул Боцман.
— Я тоже не знаю, что предпримет старик, — честно признался он. — Но все же предлагаю рассмотреть версию взрыва. Почему бы ему не заложить бомбу? Он ведь старый диверсант.
Боцман тут же нарвался на горячие возражения Бороды.
— По всем маршрутам папы опломбированы все канализационные люки, где он будет бомбу закладывать?
— Наш лихой дедушка на все способен, — невесело усмехнулся Док. — Впрочем, Боцман — опытный подрывник, вот ему и мерещатся повсюду взрывы.
— И все же я хотел бы пройти весь маршрут папы и проверить его на возможность закладки фугаса. Вот в тех местах, где это в принципе можно сделать, и нужно ловить Деда.
— Док, твоя версия, — продолжил я совещание.
— У Деда должен быть свой почерк. Преступника находят по почерку. Дед, конечно, не преступник, и преступления он пока не совершил. Но нам нужно вычислить его почерк заранее. Андрей, что ты знаешь о старике?
— Да ничего особенного. Ну, был он разведчиком, под видом немецкого офицера внедрялся к фашистам, специализировался на похищениях. Ну, бывало, уничтожал физически особо важных военачальников противника...
Я покачал головой:
— Не думаю, что нам это что-то дает. Уж что-что, а похитить папу ему точно не удастся. И если он даже вырядится в бундес-офицера, не думаю, чтобы его в таком виде допустили к главе Ватикана.
— Нет-нет, — возразил Док. — Тут как раз есть над чем подумать Что-то вертится в голове, но поймать никак не могу. Я, Сережа, подумаю еще, тогда скажу. Кстати, а твоя версия?
— Я вижу только один путь. Моцар подбросил Деду грубый план покушения. Не думаю, что Дед воспользуется этим планом, все-таки он профессионал, причем старый. Ни за что он не будет отрабатывать вариант, известный, кроме него, хоть еще одному человеку, тем более бабе, тем более гулящей. Но все же, по-моему, стоит сходить к этой церкви святого Юра, посмотреть, подумать. Подумать, что могло прийти в голову старику. Попробовать пройти по его следу. Короче. Боцман, Борода — вперед, по маршруту. Док, пойдем с тобой к нунциатуре, посмотрим, подумаем. Встреча в половине седьмого в аэропорту.
* * *
Пока мы отсиживались на конспиративной квартире, стараясь не появляться в городе, здесь произошли сильные изменения. Улицы наводнились бесчисленными толпами туристов и паломников, на каждом углу стоял какой-нибудь или мент, или омоновец, или еще черт знает какой службист. Пару раз нам попадались даже патрули каких-то импортных полицаев, державшихся строго и с достоинством, но без борзого гонора, свойственного ментам постсоветского пространства. Попадались и якобы праздношатающиеся в штатском, но я безошибочно распознавал в них агентов службы безопасности. На период пребывания понтифика в городе отменялась всяческая преступная жизнь, она было попросту невозможна при такой плотности ментовско-полицейско-агентурного элемента. Я порадовался, что за время битв в горах успел обрасти хоть небольшой бороденкой, — надо понимать, что описания наших рож были вызубрены наизусть если не всеми, то многими дядями как в униформах, так и в штатском. Это, в сущности, была единственная маскировка, к которой прибегли все члены моей группы. Кроме Артиста, который вынужден был поддерживать имидж героя-любовника, а значит, бриться до синевы, и Бороды, которого я с трудом заставил, наоборот, побриться.А на Юрской горе, на бывшем патриаршем подворье, немыслимо было даже появиться человеку, слегка подозреваемому в преступных замыслах. Помимо доброго взвода крайне гордых собой ментов, здесь торчала, по крайней мере, дюжина неприметных для неопытного глаза «штатских». Правда, и богомольцев хватало — одни заранее занимали места, чтобы увидеть папский кортеж, другие шныряли в церковь и обратно. Мы заняли хорошую позицию на паперти — и с толпой сливались, и обзор имели хороший.
Надо ли говорить, что Деда в толпе не было. Зато мои наблюдения дали интересный и несколько неожиданный результат. Менты в форме вели себя так, как им и положено, нагло-деловито. Они больше занимались организацией людских потоков, чем предотвращением покушений или иных инцидентов. Впрочем, большего они и не умели. Зато штатские, по-моему, явно нервничали. Надо сказать, что вели они себя грамотно, распределились по всей площади, чтобы иметь не только полный обзор, но и возможность видеть лица практически всех прибывающих богомольцев. Я пронаблюдал, кстати, весьма любопытную и поучительную сцену. В потоке паломников случился дедок, отдаленно напоминавший Николая Ивановича, это был, по-видимому, простой крестьянин, напяливший на себя по торжественному случаю мешковатый костюм из грубой ткани, в его руки въелась земля, и они были черны. Плюс рожа и походка абсолютно выдавали святого землепашца. Если бы наш Дед преобразился в такого мужичка, я бы признал его непревзойденным актером всех времен и народов. Так вот, тут же «штатский», контролировавший входные ворота, буркнул что-то в свой лацкан, а с крыльца нунциатуры слетел его коллега, пристроился к старичку, пошарил вокруг того полиэтиленовым пакетом, в котором, надо понимать, был металлоискатель, отвалил, пнул ближайшего мента и указал на подозрительного старца. Мент тут же бросил распоряжаться в толпе, озаботился, шнырнул к дедку и со всей возможной корректностью, хотя и с официальным видом проверил у него документы. Штатский при проверке крутился рядом, чтобы иметь возможность тоже заглянуть в показанную ксиву. После этого мент, явно разочарованный, что ему не дают заниматься таким приятным делом, как орать на прибывающих паломников, остался пасти деда, а штатский понесся в нунциатуру, очевидно, звонить, проверять полученные паспортные данные. Что и говорить, дело было поставлено серьезно. Думаю, нашего Деда здесь в принципе быть не могло...
Проторчав на этом пятачке десять минут, поняв, что на данных рубежах стрельба по папе не предвидится, и решив, что хватит проверять невнимательность агентов, знающих наши описания, а скорее всего, и носящих у сердца наши фотороботы, мы скромно удалились в уютный сквер между корпусами политехнического института и присели на скамейку. Док закурил и погрузился в глубокие и, судя по тому, как он нещадно высасывал из сигареты свой противный дым, тяжелые думы. Вторую сигарету он закурил без малейшего перерыва после первой. Чтобы отвлечь друга от активного угробления собственного здоровья, я начал разговор. Разговор этот я начал еще и потому, что знал по опыту: рассуждение вслух лучше вытаскивает на поверхность сознания смутные мысли. А у Дока, очевидно, и вертелись какие-то неясные соображения по поводу тактики и стратегии Деда.
— Что-то вырисовывается? — спросил я его.
— Только в общих чертах. Весь вопрос в костюме.
— Костюме?
— Да, конечно! Ну подумай, Николай Иванович — прирожденный актер. Для того чтобы сыграть, скажем, немецкого унтера, нужно либо и быть этим унтером, либо, подметив основные манеры, повадки, лексикон этих самых унтеров, скопировать их с максимальной точностью и ни разу не промахнуться. Для этого нужно вжиться в образ, а это доступно только людям, владеющим даром перевоплощения. Таким, как хотя бы наш Семен. Ты помнишь, как старик сыграл дворника, когда брал Зайшлого? Его «дворник» не вызвал подозрений ни у самого «генерала», ни у прохожих, ни у охраны обменника. Вот мне и кажется, что костюмированное представление персонажа и будет почерком Николая Ивановича. Андрей хоть и сам человек искусства, но проявил здесь узость, решив, что старик может сыграть только немецкого оккупанта. Я проанализировал и считаю, что он может сыграть кого угодно или почти кого угодно.
— Почему «почти»?
— По-видимому, ему нужно знать антураж. Ну, дворников он в жизни насмотрелся, знает, как ведет себя типичный дворник, и скопировать дворницкие повадки для него не составило труда. И вот теперь вопрос: в каком облачении он попробует приблизиться к папе?
— А зачем ему в этом случае вообще что-то изображать? Будет такая разношерстная толпа, что в ней ничего не стоит затеряться в любом виде.
— Нет, не годится. Сквозь толпу трудно пробиться на рубеж выстрела. Это раз. В толпе будут кишмя кишеть агенты в штатском. Это два. Между толпой и папой будет все же известная дистанция. Это три. Серые господа в штатском, как ты мог убедиться, снабжены металлоискателями, а у Николая Ивановича нет ничего, кроме большого черного пистолета, от которого металлоискатель воет как сигнализация машины «ауди» в три часа ночи. Это, наконец, четыре.
— Значит, ты считаешь, что Дед попытается втесаться непосредственно в эскорт?
— Вот именно. Вся логика за это. Но в каком костюме, в каком виде?
— А нам-то какая разница? Мы-то его в любом виде узнаем.
— Не скажи. Боцман ведь не узнал его в костюме дворника, а у Боцмана глаз достаточно цепкий. Кроме того, чем больше мы будем знать о планах капитана, тем больше шансов будет его остановить.
— Хорошо. И что, у тебя есть хоть одна версия?
— Четкой нет, есть варианты. К сожалению, мы слишком мало знаем о старике. Надо учитывать, во-первых, что он старик. Значит, добра молодца он ни в каком случае изображать не будет. Должно выполняться еще одно условие. Старик должен неплохо знать типаж, который собирается изобразить. Вот тут-то мы и попадаем в тупик. Ну, положим, он может прикинуться пожилым чиновником. Но тогда ему пришлось бы внедриться в какую-нибудь делегацию, что, конечно, исключено. В советское время он бы нацепил ордена и его бы, возможно, пропустили, куда ему нужно. Это, разумеется, тоже отпадает. Конечно, он мог бы...
Но Док не успел договорить. Направляясь к нам, по скверу шел длинный сутулый нескладный человек, размахивая, как мельница, громадными руками, креня голову, да и весь корпус, и хитрюще ухмыляясь. Он старательно делал вид, что идет не к нам, а мимо, но при этом пристально в меня всматривался. Наконец он распознал сквозь бороду мои незабвенные черты, ухмыльнулся совсем уж хитро, прямо заговорщически, и решительно приблизился. Сбросил с плеча на лавку какой-то тюк, присел рядом, наклонился и хрипло прошептал мне на ухо:
— Смерть фашистам!
— Смерть! — дал я отзыв, а Док дико вытаращился.
— Если враг не сдается, его уничтожают!
— Согласен.
— Я знаю все!
— Что именно?
— Враг разгромлен в его логове!
Да уж, наша тихая операция в Карпатах все же вызвала в городе определенный резонанс. Док продолжал дико таращиться.
— Сергей Тяньшанский, — представил я ему подсевшего. — Химик, подрывник и революционер-бомбист.
Но химик не заметил иронии. Он, озираясь по сторонам, разворачивал тюк. При этом он подозрительно косился на Дока и вопрошающе смотрел на меня.
— Это мой коллега, — успокоил я Тяньшанского, — у меня от него секретов нет.
Тогда Сергей, не обнаружив вокруг нас любопытных глаз, вынул из тюка явное взрывное устройство, выглядевшее самопально, но вполне зловеще.
— Смерть фашистам и попам! — глухо прохрипел он.
— А попы-то тут при чем? — поинтересовался Док.
— Религия — опиум для народа! — Химик явно предпочитал изъясняться лозунгами.
— Сергей, — как можно деликатнее спросил я — я вообще старался обращаться с ним, как с миной, впрочем, он и был человеком-миной, — скажи конкретно, что ты затеял?
Придурок чуть не влез носом мне в ухо и зашептал, дыша горячо:
— Плюю на папу! Он приехал для захвата! На воздух папу!
— Скажи, пожалуйста, ты это сам придумал или тебя надоумил кто?
— Сам! Папа — на воздух, и всем будет ясно, что Бога нет!
— Ты атеист?
— Я материалист-дарвинист!
— Хорошо. Но только вот что. Наше задание в городе не окончено. Мы на нелегальном положении, за нами следят. К сожалению, если в ближайшие три дня в городе произойдет нечто экстраординарное, нам будет грозить провал.
Тяньшанский был явно озадачен, и я пошел ва-банк:
— Так что папу взорвешь в следующий раз.
— Да? — Химик был расстроен. Но тут же добавил: — Я на проспекте живу. Приходит ко мне фашист и говорит, что во время, пока ихний главный поп, то есть папа, будет во Львове, мне нельзя даже подходить к своему собственному окну! Представляете? Если подойду, меня снайпер фашистский снимет! Видали? Пусть попробует! Это я папу сниму!