Таманцев Андрей. Точка возврата

   — А сейчас ты не ревнуешь?
   — Не-ет! Это вообще не в моем стиле. Я за свободу. Нет, конечно, сперва попереживал вдоволь. Месяца полтора. Потом привык к новому положению вещей и стал его использовать для пользы дела. Тут ведь вот еще какая штука. Коренные галичанки — особый тип женщин. Для них секс — неприятная обязанность. В постели — полная недвижимость. Вот самцы-галичане и ищут русских или полек для полного отрыва. А Лариса полурусская, полуполька. Характер ее ты сам видел, и темперамент у нее, гарантирую, адекватный.
   — Ты ей не слишком доверяешь...
   — Конечно! Баба.
   — А Света?
   — Света — другой женский тип. Она... Словом, вот ей я как раз доверяю.
   В таких интересных разговорах и прошел вечер. Приплелся Док. Злой, нервный. С порога шагнул к печке и бросил в топку пачку сигарет.
   — Утром свои забыл, пришлось купить местные. Такая гадость!
   — Это с непривычки, — вступился Борода за львовскую продукцию.
   — Все. Сегодня не курю и, если получится, завтра тоже, — отрезал Док.
   Результат наблюдения за «генералом» оказался нулевым.
   — Извините за резкость, — начал Док, — но в гробу я видел! Какое может быть наружное наблюдение силами одного человека, на которого весь город пялится, как на индейца с перьями на голове! Показал мне Гриша этого дядю. Зовут Тарас Зайшлый. Должность — второй секретарь партии. Мешковатого вида сорокалетний пень. Форма эта черная поганая на нем сидит как треуголка на дворнике. Вышел на проспект, прошел метров сорок, сел в рихтованный «БМВ» и укатил. Конечно, настоящий разведчик должен был бежать рядом с машиной и читать газету. Одна беда — я по-украински читать не умею. На свободные тачки я и смотреть не стал. Семь вечера, полно народу, светло, все на меня глазеют, как будто только то и делают, что приметы запоминают. Так что от угона я воздержался.
   Потом Гриша сказал, что знает улицу, где пень живет, но не знает дома. Пошли смотреть дом. Непонятно, зачем в этом городе машины вообще нужны. Переулками мы дошли за семь минут, были на месте раньше машины. Машина же едет по улицам, соблюдая знаки, знаки здесь расставлены так, чтобы увеличивать любой путь втрое-вчетверо. «БМВ» Зайшлого я сразу узнал, он мимо нас проехал. И хорошо еще, что мы так быстро дошли, потому что он сразу в гараж нырнул. Ну, дом мы теперь знаем. Только толку мало. Улица тихая, мы с Гришей постояли пять минут, поболтали, да и ушли, чтобы не вызывать подозрений. А позже я сам вернулся, еще покрутился и снова ушел ни с чем... Дом двухэтажный, типа нашего, но палисадник только спереди, по бокам соседние дома примыкают. Зайшлый квартирует на втором этаже, у него пять комнат, три на улицу, две и кухня — во двор. Полно народу. Три женщины, молодой мужчина, ребенок. Все.
   Артист с Боцманом вернулись далеко за полночь и тоже невеселые. Штаб УНА-УНСО располагался в красивом трехэтажном доме в начале улицы Генерала Чупринки, бывшей Пушкина. Вокруг — забор, чугуннал решетка. Двое часовых, один — на КПП, другой ходит по кругу. Когда стемнел о, ходячий часовой сделал последний круг и с чистой совестью удалился в будку к своему коллеге. Ребятам не стоило большого труда проникнуть в здание. Они обошли все кабинеты, но, к удивлению, нигде на столах или в ящиках не оказалось никаких бумаг. Все было попрятано в сейфы. Сейфы импортные, мощные, так просто не раскурочишь.
   Ничего нам не оставалось, кроме как брать пана Шкрабьюка.
   — Борода, — попросил я, — расскажи подробнее о нашем завтрашнем госте.
   — Ему сорок — сорок два, бывший первый секретарь одного из райкомов комсомола...
   — Даже так?
   — Здрасте! А вы как думали? А вы предполагали, что националисты в советское время прятались высоко в горах, а теперь спустились в город? Отнюдь! В горах живут пастухи и лесорубы, они и москаля-то толком не видели. Как они могут его ненавидеть? Они, как и любые сельские жители, недолюбливают городских вне зависимости от национальности. А самые страшные «нацюги» — бывшие партработники. То есть людям просто нужна власть, а как она окрашена, им наплевать. Завтра придет к власти царь-батюшка, так они и в монархисты не постесняются вступить.
   — Понятно. Что еще по этому оборотню?
   — Да почти ничего. Должность у него хозяйственная, типа зампотыла. Ездит на «пежо». Физического сопротивления оказать не сможет. У него жена, так что у Ларисы он не ночует, сматывается в двенадцать-час. Много не пьет — за рулем. А уж какая это мерзкая харя, завтра сами увидите.
   — Что у тебя за дверь напротив?
   — Бывший детский шахматный клуб. Там одна комнатенка маленькая, никто арендовать не хочет. Я думал под себя загрести, но ЖЭК не дает, жлобится.
   — Ключ есть?
   — Имеется.
   — Мы сможем устроить там что-то вроде следственного изолятора?
   — Я сам об этом думал. Только нужно, чтобы Шкрабьюк не узнал помещения, а то потом настучит.
   — Вот завтра с Гришей и займись драпировкой. Сам что-нибудь придумаешь или инструкции дать?
   — Сам разберусь...
   — И последнее на сегодня. Теперь я вижу, что тебе можно доверять, поэтому и говорю. Нас на самом деле было не четверо, а пятеро. Пятый ехал в другом вагоне. Последний раз я его видел, когда мы ловили тачку на вокзале. Можешь как-то это прокомментировать?
   — Так это ты ему мой адрес орал?
   — Угу.
   — А я-то думаю, к чему столько крика! Нет, понятия не имею, куда он мог деться.

* * *

   Павло Шкрабьюк был человеком, питающим нескрываемое уважение к собственной персоне. Мудрость он считал главным своим достоинством. Проявления мудрости он обнаружил у себя еще в детстве, когда принес на урок родной речи три четверостишия, объединенных заголовком «Ленин и Украина». Это было тридцать лет назад, и городок Пустомыты еще воспринимал большевиков как временных оккупантов. Под поляками в школе заставляли учить об отражении шведского нашествия в семнадцатом веке, под немцами учили «Майн кампф», при большевиках школьники покорно выслушивали хвалу Октябрьской революции. А старики помнили, как еще перед Первой мировой, при австрияках, они в школе зубрили генеалогию австрийского императорского дома. Но все это были прибамбасы властей, которые без устали друг друга сменяли. Пустомытчане покорно выслушивали любые новые идеологические установки и по мере талантов проявляли свою верноподданность, кому полагалось, занимаясь при этом каждый своим ремеслом. Так проходила жизнь.
   Павло не был лишен поэтического чутья, как не был лишен и чутья идеологического. Та краткая Лениниана сделала его командиром пионерского отряда. А школу он закончил уже секретарем комитета комсомола. Перед армией Павло год отработал в автопарке и добился рекомендации в партию. В армии стал коммунистом. Хоть большевиков и недолюбливали, очень мало кто осуждал Павла. Понимали — и при коммуняках надо как-то жить.
   На исторический факультет Львовского университета Павло поступал по партийной путевке. Пика карьеры достиг при Горбачеве — оседлал райком комсомола, влез в номенклатуру. Но с восемьдесят девятого года начал носить под лацканом желто-голубой значок — еще не утвержденный, но столь вожделенный флаг незалежной Украины. На внешней же стороне лацкана у него до самого путча красовался значок комсомольский. Шкрабьюк не то чтобы не боялся двойной игры, конечно, боялся, но и понимал также, что если высокое начальство дозволяет небольшой национализм, хоть и не поощряет его, — значит, этот национализм является спущенным сверху и рано или поздно будет вознагражден. Надо только тонко чувствовать направление политического ветра. Он, Шкрабьюк, его чувствовал.
   И когда пошел дележ новых должностей, его не забыли. Он участвовал в создании нового учебника истории Украины, стал депутатом городского совета, а год назад, после ареста руководителя УНА-УНСО пана Шкеля, когда сменилось все руководство этой конторы, его взяли на сытную должность зампотыла.
   Городские и областные власти провернули дело Шкеля так аккуратно, что арестованный даже не стал популярной в народе личностью. Формально его взяли за разжигание национальной вражды после его выступлений, связанных с убийством спившегося композитора Игоря Билозира. Но Шкрабьюк понимал — боссы меняют всю структуру УНА-УНСО, а вместе с ней и вектор деятельности. Куда теперь направится этот вектор, он смекнул слишком поздно.
   Вектор указал как раз туда, где мудрый Шкрабьюк видел на горизонте все более отчетливо маячившие опасности. УНА от громких слов переходила к тихим делам. В городском и областном советах начали появляться люди с сильным иностранным акцентом, УНА стала быстро богатеть, деньги шли широкими полноводными потоками. Область и город вели сложную, но тщательно продуманную игру. Посадка Шкеля была чем-то вроде жертвы ладьи. Главный националист посажен — чего ж вам еще? Забылись митинги, ушли в прошлое злющие статьи в прирученных газетах. Но УНА вооружалась. И Шкрабьюку это не нравилось. Войны он хотел менее всего. На войне полагается драться и умирать, даже если это победоносная война. А у него семья, мать-старуха, жена, двое детей, квартира в хорошем районе, коттедж под городом и сбережения. С таким бременем умирать как-то противно. Когда требовалось, Шкрабьюк сам поднимался на трибуну и вещал о том, что москали это не что иное, как одичавшие украинцы, изгнанные когда-то на северо-восток и там одичавшие окончательно. Вещал горячо, с тем же вдохновением, с каким незадолго до того распространялся о мировом торжестве коммунистических идей. При всем этом посидеть в теплой компании и попить водочки он предпочитал как раз с русскими. Русские львовяне — это в основном интеллигенция, люди начитанные, образованные. А ведь надо же с кем-то и о поэзии поговорить! Шкрабьюк любил поэзию и понимал ее. Он даже издал сборник стихов и законно считал себя поэтом. Свои кричат о том, что Шевченко — сверхгений всех времен и народов, а сами-то его и не открывали. А у Ларисы по пятницам такая теплая компания! Хоть и русские, а Шевченко чуть не всего наизусть шпарят! А русская поэзия — какая прелесть!
   Так Павло Шкрабьюк отдыхал душой.
   Но и этот отдых в последние месяцы был отравлен. В связи с предстоящим визитом папы в УНА проводилась кампания по борьбе за нравственность. А каким образом нравственность может соседствовать с Ларисой?! Конечно, никаким! Но какой мог быть праздник сердца дома с женой?! Тоже никакого! Жену Шкрабьюк взял сразу после армии. Взял для карьеры. Была она миловидной селяночкой, с неимоверным трудом поступившей в университет. Трудность заключалась главным образом в транспортировке свиных туш из колхоза, где будущий тесть Шкрабьюка председательствовал, в закрома профессуры. А экзамены ей дались уже легко. Но Ульяна, как и многие деревенские красотки после замужества, состарилась после двадцати трех лет совершенно молниеносно. За какой-то год бархатистые бедра ундины пошли целлюлитом, персиковые ланиты наяды — морщинами, а яблочная, сорта белый налив русалочья грудь и вовсе погибла безвозвратно. А Шкрабьюк все еще чувствовал себя двадцатилетним здоровым юношей!
   Но последний год подточил и его здоровье. Нервы! Куда от них деться! Отказаться от должности было равнозначно карьерному самоубийству, но служба была страшноватой. Говорят, если на стене слишком долго висит ружье, рано или поздно оно непременно выстрелит. А тут ружья считали не на штуки — на вагоны. Да и не ружья — автоматы, крупнокалиберные пулеметы, гранатометы, минометы. Как начнут метать... Опять же позиция Киева даже догадливому Шкрабьюку четко не вырисовывалась. Так что не будет ли новых арестов?
   И вот уже говорили люди, знавшие Шкрабьюка еще по университету, что видели его в кардиологическом отделении пятой больницы, что будто бы там он проходил обследование. Но, наверное, врали. Посмотрите на пана Шкрабьюка: здоровый мужик, не курит, пьет с умом, двадцатисемилетнюю Ларису делает так, что No 32 по Сверчинского чуть с фундамента не слетает. Вот он шпарит к ней «на пятницу» в вишневом «пежо», и хоть боится попасть под кампанию по борьбе за нравственность, а все же рискует. Значит, силен еще полковник Шкрабьюк, есть еще порох в его пороховницах!

* * *

   Сильный полковник Шкрабьюк въехал в Ларисин двор в половине девятого вечера, несколько позже, чем обычно. Задержала служба — сегодня он был в небольшой командировке. Ездил в Карпаты с проверкой. Давно уже нужна была проверка, карпатские лагеря УНА как прорва поглощали припасы и выписывали еще! Шкрабьюку было приказано удовлетворять все потребности лагерей, но их ненасытность стала переходить все границы. Проверка показала, что инструкторы-чеченцы делают хороший бизнес на поставках УНА. Консервы, крупы, обмундирование, словом, все то, что жители гор испокон закупали в городе, превращалось в гривны, а потом неведомыми путями (в городе чеченцам появляться не рекомендовалось) гривны превращались в доллары. Шкрабьюк возвращался из поездки на служебном джипе и плевался: с бандитами связались! Но под этих бандитов давались деньги. И очень много денег. Давали не чеченцы, давали другие. Деньгам всегда предшествовали люди с акцентом — с западным, между прочим. Во что-то втравливают Украину подтянутые иностранцы и разжиревшие на их деньгах свои. Ох, чует Шкрабьюково сердце, что добром это не кончится. Но что он может сделать!
   О результатах проверки было сегодня же доложено пану генералу Задорожному, новому руководителю УНА. Но тот порекомендовал пану полковнику Шкрабьюку закрыть глаза и закрыть ведомости...
   У Ларисы уже было полно народу. Андрея Кулика, Гришу, Свету Шкрабьюк знал. Но было еще четверо новеньких молодых людей. Не то чтобы Шкрабьюк ревновал Ларису, прекрасно он понимал, с кем имеет дело, но такое сонмище потенциальных конкурентов еще больше омрачило ему настроение. А тут еще этот чертов Кулик...
   Неизвестные молодые люди оказались москвичами и скромнягами. Лариса явно играла на публику, но парни как-то мялись. Шкрабьюк приписал это стеснению, вызванному появлением его персоны. Он и старше, и основательнее, и у Ларисы не впервые. Впрочем, один из москвичей оказался едва ли не ровесником Шкрабьюка и плюс к этому интереснейшим собеседником. Пока шел разминочный разговор о поезде, о таможне, потом о ценах в Москве, Киеве и Львове, а потом, как водится, о женщинах в этих же трех и многих других городах и весях, Шкрабьюк даже немного успокоился. Лариса прекратила свои боевые действия и о чем-то трепалась с тихим толстым Гришей. Кулик развлекал остальных московских гостей, Света, брошенная всеми, тихо сидела у печки и курила дорогую дамскую сигарету, пачка которых, кстати, была подарена Шкрабьюком вовсе не ей, а Ларисе.
   Разговор Шкрабьюка с паном Иваном, так звали интересного собеседника, незаметно миновал стадию «о бабах» и проскочил классическую фазу «об армии». Оказалось, что Иван был когда-то даже офицером, правда, медицинской службы. Поработал ординатором в паре госпиталей, да и подался в отставку. Теперь гражданский врач. Таким образом, беседа переключилась на здоровье, откуда, как это всегда бывает, словно сама собой перекочевала на политические темы. Изо всех сил держался пан Шкрабьюк, но уж слишком болела эта проклятая тема, и так уж устроен человек, что хочет не хочет, а будет говорить о наболевшем, и речь у них, безусловно, зашла и о Чечне. Иван оказался довольно равнодушен к этой теме, он не интересовался политикой, но выслушивал Шкрабьюка внимательно. И вот тут проклятый Кулик все испортил. Только Шкрабьюк начал развивать мысль, что чеченцы сплошь воры и бандиты, так он отвлекся от своих разговоров и встрял с крайне неуместной фразой:
   — Эти бандиты, между прочим, воюют против Российской империи, которая триста лет душила Украину!
   Полковника Шкрабьюка покоробило. Это было неэтично по отношению к москвичам. Такие речи хороши для трибуны или статьи в продажной газетенке, но в быту это ах как некрасиво! У Ларисы компания заведомо русская, и говорят здесь по-русски, так что нельзя же... Но Кулик продолжал:
   — Мы понимаем Россию, она вынуждена бороться за свою территориальную целостность, но она должна понимать, что страны, пострадавшие от ее имперских аппетитов, будут всеми силами поддерживать независимость Чечни, в том числе и Украина, пусть не вся, но ее истинные патриоты, такие, как бойцы Украинской национальной самообороны. Вот пан Шкрабьюк, полковник УНСО, он подтвердит. Скажите, панэ Павло!
   «Вот нацюга проклятый!» — подумал пан Павло. Он попал в неловкое положение. Не хотелось ему этой темы, но язык, черт его откуси, вывел. Пришлось выкручиваться.
   — Украинская национальная самооборона — военизированная общественная организация, предназначенная для помощи Вооруженным силам Украины. Это вроде как казачество в России. Или даже скорее что-то вроде ДОСААФа.
   Но Кулик словно его не слышал.
   — Наши хлопцы уже бились в Чечне с имперскими войсками!
   Пану Павлу приходилось туго.
   — Это были добровольцы, они действовали по собственной инициативе и к УНА не имели никакого отношения.
   — Панэ Павло, вы тогда ще не были в УНА и не знаете! УНА-УНСО проводила запись добровольцев. Я сам ходил записываться, но меня по здоровью не взяли.
   Лариса, которая и без того все время подкалывала Шкрабьюка за то, что он боец УНСО, посмотрела хитро и приготовилась слушать, как он выкрутится.
   — Это была политическая ошибка. — Шкрабьюк использовал стандартный ход всех партий мира. — Сейчас Украина проводит политику сближения с Россией и УНА поддерживает эту политику.
   — Панэ Павло, вы боитесь говорить правду перед гостями из Москвы, но я считаю, что они должны ее знать. Руководство УНА состоит в Социал-националистической партии Украины, этим уже многое сказано. И какое может быть сближение с Россией?! Украина уверенно ориентируется на Запад. Мы — европейская страна, а Россия — типичная азиатская империя с неуемными аппетитами. Вы что, хотите, чтобы нами снова правил Николай или Сталин?
   Ну что тут скажешь! Начитался дурак эсэнпэушной прессы и кроет, как на митинге! И возразить нечего. Вдруг еще настучит — тогда пойдет Шкрабьюк по полной программе. И пророссийские настроения ему припомнят, и нарушение нравственности в преддверии высокого визита. Вот и Лариса уже откровенно смеется, а длинный брюнет москвич ей подхихикивает и даже что-то нашептывает на ушко.
   Положение спасла серенькая Света. Погасила свет, включила магнитофон и объявила танцы. При этом она постаралась быть поближе к опасному брюнету, но где уж ей! Черный, кажется, Семен, потащил тискать под музыку Ларису. Шкрабьюк из благодарности пригласил Свету.
   Когда у женщины появляется новый, более интересный для нее любовник, она не бросает сразу старого. Она дает ему последний призрачный шанс восстановить status quo. Она откровенно флиртует с претендентом, а по отношению к кандидату на отставку проявляет демонстративную холодность. Кто это проходил, тот чувствует сразу, а проходили все...
   Весь вечер Лариса якшалась с заезжим черноглазым брюнетом (из жидов он, что ли?) и, когда пришло время гостям расходиться, долго прощалась с ним в прихожей. Шкрабьюк уже знал, что москвичи живут в подвале у Кулика, и сильно подозревал, что, когда он уедет домой, его сменит этот самый Семен.
   Когда наконец все ушли и он остался с Ларисой наедине, он выпил незапланированную рюмку, а делать этого не стоило, потому что и так он был раздражен, а после лишней рюмки сдерживать эмоции было делом почти немыслимым. За этим последовала неприятная сцена с Ларисой. Шкрабьюк ревновал и устраивал натуральную сцену ревности. Лариса считала себя свободным человеком и ревность презирала. Кое-как успокоившись, пан полковник перешел к тому, зачем, собственно, и таскался на улицу Сверчинского. Но секс с Ларисой, который он всегда считал украшением своей трудной жизни, на этот раз прошел смазанно и сумбурно. Лариса его уже не хотела.
   К часу ночи Шкрабьюк совершенно протрезвел и намылился домой: пора. Попытался еще повыяснять отношения со своей пассией, но только окончательно испортил себе настроение — Лариса просто ушла на балкон и закурила, не желая его слушать. Катастрофа чувств. Где-то слышал Шкрабьюк такую поговорку.
   На лестницу он вышел злой и взвинченный. И тут на него свалилась еще одна неприятность. Едва успел он спуститься к выходной двери, как почувствовал, что чьи-то цепкие руки сдавили ему шею. Первой мыслью было: галлюцинация, ведь на лестнице никого не было! Вторая мысль прийти ему в голову не смогла, потому что полковник Шкрабьюк потерял сознание.
   Очнулся он в тюремной камере. Там было много народу, но арестованный он был один. Остальные — палачи. Арестованный не видел их лиц, они были как в тумане, какие-то мутные и при этом темные. Да и что тут разглядишь, когда тебе в глаза бьет лампа такой мощности, какую, наверное, вырабатывают все электростанции Украины, вместе взятые. Сам полковник был привязан к стулу, да еще кто-то держал его голову так, чтобы он не мог отвернуться от света. Когда эти страшные люди увидели, что он пришел в себя, начался допрос.
   — Отвечай, — спросили его в лоб, без обиняков и угроз, — где лагеря УНСО? Сколько их, координаты, численность войск, как к ним проехать, как найти.
   Ведь чувствовал пан Шкрабьюк, что за все эти деньги, которые получает УНА непонятно от кого, которые оседают в карманах начальства, включая его самого, оседают в карманах чеченских инструкторов, в карманах продажных редакторов и борзописцев, — за все эти деньги рано или поздно придется расплачиваться. И для него час расплаты настал.

* * *

   Боцман ждал «генерала» площадкой выше. Лестница была старая, деревянная и скрипучая. Но зато перила прочные. Когда Шкрабьюк вышел от Ларисы, Боцман пропустил его ступеньки на две вперед, чтоб у того пропал обзор верхней площадки, и съехал по перилам. Он настиг свою цель там, где и планировал, у самой двери, чтоб меньше потом тащить до подвала. Аккуратно прижать сонные артерии и спустить обмякшее тело на семь ступенек вниз было делом двадцати секунд. Мы привязали свою добычу к стулу, дали свет и побрызгали ему рожу водой. И когда он очнулся, начали допрос.
   — Я все скажу, — сказал Шкрабьюк. — Сейчас, все скажу, только дышать мне трудно, сейчас отдышусь и все скажу.
   Побледнел и замолчал.
   К нему бросился Док. Одной рукой он взял пульс на шее, другой — на запястье. Потом бросил руку, она упала плетью, оттянул веко и внимательно всмотрелся в глаз.
   — Поздравляю с первым трупом, — объявил Док и стянул с головы чулок.
   — Инфаркт? — поинтересовался Боцман.
   — Да, и обширный. Надо что-то решать, пока не окоченел.
   Я вышел из шахматного клуба и постучал к Бороде.
   — Борода, — сказал я ему, когда он открыл, — у тебя перчатки есть?
   Борода явно испугался, нырнул к себе и вынес пару белых трикотажных рабочих перчаток.
   — Что, не колется? — шепотом спросил он.
   — Он уже никогда не расколется.
   Борода перепугался еще больше, но я его успокоил:
   — Он только очнулся, увидел нас и окочурился со страху. Ничего такого мы с ним не делали, только попугать собирались.
   Вместе мы вернулись к ребятам и трупу. Борода успокоился, но не совсем. Я вообще заметил, что с выдержкой у него плоховато. Дилетант.
   — Может, автокатастрофу инсценировать, — суетился он. — Я место знаю, здесь недалеко.
   — Не имеет смысла, если у него и так честный инфаркт, — возразил Док. — С аварией хлопот больше, ее надо еще так инсценировать, чтобы следствие могло объяснить причину. Ты, Андрей, иди к себе, мы сами все сделаем. И не бойся.
   Я кивнул Доку, и он вышел на лестницу. За ним двинулся Артист. Артист выбрался на улицу, осмотрелся, вернулся, открыл дверь и заглянул на лестницу. Док просигналил ему сверху — у него все тихо. И тогда Артист кивнул мне — я стоял внизу у входа в «пыточную». По этому сигналу мы с Боцманом подхватили бренные останки замученного москалями украинского патриота и вынесли их к машине. Боцман уже был в перчатках и успел найти ключ в карманах Шкрабьюка. Мы усадили труп рядом с водительским местом, Боцман сел за руль и укатил. Мы вернулись к Бороде и были несколько удивлены, застав у него Деда. Об операции знали только мы и Борода. Гриша со Светой получили инструкцию после вечеринки отправляться по домам. Деду вообще ничего не говорили. Однако он встретил нас словами:
   — Ну что, товарищи, укатали «генерала»? Запираться не имело смысла.
   — Слабонервные в УНСО «генералы». Инфаркт. Это Борода перестарался, устроил провокацию.
   — Скорее не я, а Семен, — возразил Борода. — Я ж видел, как этот взревновал.
   — Видимо, и то и другое, — подытожил Док. — И вероятно, еще что-то третье. На сердце он мне жаловался, но я не думал, что так все серьезно. Надо было его послушать — он напрашивался, да я увильнул от этой процедуры. Андрей (Док всегда и ко всем обращался только по имени, прозвищ не признавал), дайка мне папироску покрепче.
   — А надо было бы со мной посоветоваться, — встрял Дед. — Напрасно молодежь не доверяет старшим товарищам. Да не смотрите на меня так! Ясно же было, что Шкрабьюка будете брать сегодня. Андрюха окна в шахматке занавесил одеялом — вот и понятно, где вы его прятать собрались. Как вы его скрутили, я в глазок видел. Потом вышел на улицу подстраховать, смотрю — несете.
   Я посмотрел на Артиста.
   — Не видел я никого, — развел руками Артист.
   — Ты пешеходов смотрел, — объяснил Дед. — А я стоял за кусточком. Ты пождал минуту и пошел сигналить. А я эту минуту на тебя любовался!