Страница:
деревьями лежат".) Скорее всего, говорил Лужин, мятежники и сейчас там,
потому что днем передвигаться по мирному уезду они вряд ли рискнут.
Слушая исправника, я желал мятежникам бежать с того места во всю
прыть.
Меж тем во дворе собрались офицеры, и каждый просился в отряд, а более
всех молодые - Васильков и Купросов. Я выбрал из моей полубатареи
Блаумгартена и Ростовцева - из нелюдовской. Они поскакали готовить свои
взводы.
Подполковник вручил исправнику свидетельство о самоубийстве Северина и
пожелал нам обоим удачи. Через четверть часа два наших взвода выступили в
поход. Вместе с людьми Лужина было нас около семидесяти человек.
Я ехал на карательную акцию. Произошло то, чего я в час отправления из
Петербурга не хотел и предполагать. Я думал, что мне как артиллеристу
участвовать в столкновении с мятежниками не придется. Вооружение
повстанческих отрядов не допускало с их стороны позиционных действий, при
которых возможно применение артиллерии. Край насыщался войсками, но, по
моему мнению, батареи посылались, что называется, для пущей важности. Нам
предстояло быть силой не прямого, а психологического давления. Увы,
казавшееся нереальным свершилось - я вел отряд и не мог противиться. Не с
кем было и посовещаться. Блаумгартен и Ростовцев горели нетерпением схватки
и подвига. Вдруг, даст бог, удастся показать себя храбрецами - и пожалована
будет награда. А за серебряный крестик на грудь можно положить под
деревянный крест пяток инсургентов. Это приветствуется. Так чувствовали они
и множество других офицеров.
О наградах мечтали, легкость, с которой их жаловали за усердие в
усмирении, лихорадила умы. Еще с апреля во всех петербургских полках не
сходила с уст удача павловца Тимофеева, в один день из капитана, ротного
командира, вознесенного в полковники. Историю его повторяли в любой
офицерской компании. Говорили, что отряд его разбил большую шайку,
командира ее изрешетили пулями, до ста мятежников убито было в бою. С
донесением об этом Тимофеев лично прибыл в столицу, его принял сам
государь, беседовал, пожал руку, сказал: "Благодарю за молодецкое дело. Я
награждаю тебя флигель-адъютантом". На этом месте рассказа у всех лица
бледнели, головы кружились. Флигель-адъютант! Что большего желать! И кому
везет, тому везет. Месяца не прошло, этот же Тимофеев полностью истребил
другой отряд и получил золотую саблю за храбрость. Он в Зимнем, он офицер
свиты, уже меньше, чем генерал-майором ему не умереть! В первой гвардейской
дивизии офицеры петровских полков нижайше просили - направить в Западный
край. И сам государь император, освободитель, не ленился, ездил в полки на
разводы, становился перед строем и взывал: "Надеюсь, господа офицеры, что
вы будете славно драться и не пожалеете жизни за Веру, Престол, Отечество.
Время для нас теперь тяжкое, но с такими, как вы, я никого не боюсь!" А
кого регулярным войскам бояться? На каждого мятежника - пятеро. Одних
гвардейцев черт знает сколько. Финляндский полк, Московский полк, уланы,
гусары, павловцы, измайловцы, казаки гвардейские. И каждый лезет из кожи
вон. А еще семеновцы, преображенцы, саперный батальон, императорской
фамилии батальон, артиллеристы первой бригады - надо всеми царь шефствует.
А обычных полков, а казаки донские, а батальоны внутренней службы - не
счесть, тьма! И каждый желает чин, Анну, Владимира, Георгия, наконец. И
каждый старается - стреляет, колет, рубит, берет в плен и считает это за
высокую честь.
А самое дурное, что зверские такие привычки привиты поголовному
большинству - ничего нельзя сделать против, остается молчать и свою совесть
беречь.
А как сберечь? Ведь сам и скачу, думал я, бью шенкелями (мы шли купной
рысью). А случись мятежников шайка - истребим, а придется истребить - мне
первому и награда, чтобы все видели - человекоубийца. И делаю же, удивлялся
я, хоть душою и против.
Одна меня утешала надежда, что мятежники, вопреки ожиданиям Лужина,
место своей стоянки покинули и скрылись. Тогда, если их на Шведском холме
не найдем, решил я, вести поиск откажусь и заверну отряд в деревню.
После трех верст пути Лужин сказал, что до холма осталось рукой
подать, и предложил разбить отряд надвое и половину послать для тылового
захода. Я воспротивился, настаивая на фронтовом наступлении всеми людьми, в
тыл же, сказал я, достаточно послать пикеты из стражников. Те по знаку
исправника сразу ж и ускакали. Скоро взводы спешились, при лошадях осталась
охрана, канониры рассыпались в цепь и вступили в леса. Местность тут была
такая: два лесочка, которые сейчас прочесывали Блаумгартен и Ростовцев,
перемежались сжатыми полями, а за ними опять стоял небольшой лесок, и в
другой стороне тоже был лесок, а Шведским холмом оказался густо заросший
бугор, на который все эти перелески выходили острыми опушками. Взвод
Блаумгартена шел через первый лес, ростовцевский - по соседнему, а
исправник и я скакали верхом вдоль боковых опушек - по разным концам поля.
Как же, найдешь ты мятежников, думал я, поглядывая на Лужина. Дураки
они тут сидеть. Давно ушли, заслышав топот. Не грелись на солнышке,
сторожились, верно. Мы этим лесом, а они уж тем, а через пять минут будут в
следующем. Что их там - горстка; и не видно, и не слышно. Ищи ветра в поле.
Но именно в эту минуту впереди, достаточно еще далеко, вырвались из
леса две фигуры и, держа в руках штуцера, пригибаясь, побежали через поле
на бугор. Ростовцев, идущий неподалеку от меня, тоже заметил их и,
закричав: "Взвод, ко мне!" - помчался вперед. По команде Лужина стали
выскакивать из леса и блаумгартеновские канониры. Через считанные секунды
беглецов преследовали, выстраиваясь в цепь, человек тридцать, и посреди них
гарцевал Лужин. Теперь мятежников могли спасти лишь потайной ход, воздушный
шар, а решимость и ноги только в случае чуда - при вмешательстве божьем.
Никто не стрелял.
Небо было синее, сверкали в воздухе паутинки, стерня золотилась в
ярких лучах, и оттого тяжелый топот сапог, вскрики солдат, входящих в
азарт, злые окрики Ростовцева: "Бегом! Бегом!" - все это в тишине светлого
утра казалось нелепым и невозможным.
Я ехал шагом, цепь уже далеко меня опередила и правым флангом
разворачивалась на Шведский холм, до которого двум мятежникам оставалось
бежать шагов сто.
Меж тем, следуя вдоль опушки, я поравнялся с местом, откуда
инсургенты, на свою же беду, выскочили. Тут я увидал за молодой елью
третьего мятежника, вооруженного двуствольным пистолетом, дула которого
глядели мне в грудь. Это был крестьянский детина, широкий в плечах,
коренастый, одетый в полусвитку. Приложив палец к губам, он подавал мне
грозно знак молчать. Я невольно улыбнулся. Кобур был расстегнут, выхватить
шестизарядный Лефоше и вогнать в парня пару пуль заняло бы мгновение.
Нетрудно было и пленить его.
- Дурак! Чего ждешь! - сказал я тихо и искренне. - Беги. Я не трону.
Но - живо.
Бог надоумил детину поверить. Он, пятясь, стал отступать, скрылся меж
стволов, и затрещал под его ногами хворост.
На сердце у меня повеселело.
Я глянул на беглецов. Они сбрасывали свои серые длинные чамарки. От
леса их отделяло двадцать шагов. Вдруг Лужин взял у солдата штуцер,
прицелился, выстрелил - и выстрелил, подлец, метко. Мятежник, бежавший
первым, рухнул как подкошенный. Над ним наклонился товарищ, нечто прокричал
в сторону солдат и, вскинув штуцер, выстрелил по исправнику - однако дал
промах.
Лужин тотчас потребовал у солдат новый заряд. Я ударил коня и с
криком: "Не стрелять! Брать живыми!" - поскакал к исправнику. "Не
стреляйте!" - сказал я ему. "Да ведь скроется в кустах, трудно будет
схватить, - ответил исправник в раздражении. - Людей побьет". - "Выкурим!"
- ответил я. "Но ловко я сразил? - спросил у меня Лужин. - А скажу,
давненько не стрелял".
Мятежник скрылся в кустах.
- Скоро опять сюда выскочит, - сказал Лужин. - С той стороны пристав
стоит. Вот увидите. Сейчас конец.
А вот вгоню тебе сейчас в пасть весь барабан, все шесть пуль,
подумывал я, и тебе будет конец. Рука моя невольно ползла к револьверу.
Чтобы уйти от искушения, я поскакал к сраженному инсургенту. Он был мертв,
Лужин попал ему в голову.
- Эх, и понесло его, ребенка, воевать, - вздохнул подошедший солдат. -
Да что в нем - подросток. А ить, ваше благородие, красивый был. Мать, поди,
ждет.
К убитому подъехал его убийца. "Э, да он совсем еще сопляк, - сказал
Лужин. - А издали на матерого походил. Фу, черт, нехорошо вышло".
- Да, не похвальный подвиг, - сказал я и поскакал вдоль цепи.
С тыльной стороны Шведского холма стояли конно люди Лужина. Я с
горечью убедился, что уйти мятежнику не удастся. Считанные минуты отделяли
его от смерти или пленения.
Так и случилось. Вскоре его вывели из кустов с закрученными руками.
Лицо его было разбито до крови.
"Зачем же били?" - спросил я солдат. "Да он, ваше благородие, озверел.
Федотова чуть не задушил, а вон, поглядите, Мирону два зуба выщербил". И
правда, ростовцевского взвода канонир стоял с рассеченной губой и сплевывал
кровь сквозь дыру в передних зубах. "А вы, васэ благородие, не думайсе, -
говорил картавя этот Мирон, - цто он меня сбил. Я его и скрусил. Дал в ухо
- он и закацался". - "Не врет", - подтвердили очевидцы. "Ну и молодец, -
похвалил я. - Благодарю тебя за службу. Я доложу командиру батареи". - "Рад
сцарацься, васэ благародие", - ответил довольный Мирон и, что меня удивило,
беззлобно поинтересовался у мятежника: "Ну сто, болиц цебе ухо?" - "А у
тебя зубы?" - спросил мятежник. Солдаты засмеялись.
- Вот он каков, разбойник, - сказал подъехавший Лужин. - Так я,
господин штабс-капитан, его забираю.
- Никак не могу отдать, господин исправник, - ответил я. - Наши
солдаты его взяли. Командир решит, как с ним поступить.
- Мне и передаст, - возразил Лужин. - Кому же иному?
- Это уже его дело, - сказал я. - Может быть, вам, а может, военному
начальнику; или в Вильно распорядится доставить. А вот что с тем делать?
- Пристав скажет - похоронят. Как звали дружка? - спросил Лужин
мятежника.
- Петрашевич. Виктор Петрашевич, - отвечал пленный. - Пусть напишут на
кресте.
- Может, и напишут, - сказал исправник. - А тебя как звать?
- Бог знает, - ответил мятежник, - а тебе не скажу.
- Много вас было в шайке? - спросил я.
- Какая же шайка, - презрительно на меня глядя, ответил пленный. -
Двое и было всего. Это вас, я вижу, сотня выступила против двоих.
Я позвал Ростовцева.
- Господин поручик, поручаю вам охрану пленного. Доставить в деревню
живым и невредимым. И пусть умоется у первой воды, а то не разобрать, какую
имеет внешность.
Ростовцев назвал четверых солдат в конвой.
Исправник о прочесывании других перелесков, к удивлению моему, не
заикался. Я приказал возвращаться. Повели пленного, солдаты пошли к
лошадям, пристав послал стражника за лопатами. Я повернул коня и поскакал в
деревню.
Доложившись командиру о результатах, я без труда убедил его в пользе
сдачи пленного уездному военному начальнику без посредства Лужина. "Наши
люди рисковали, - говорил я, - а он эту удачу припишет себе, а про нас
скажет, что оказали посильную помощь. С него достаточно, что юношу наповал
уложил. И без повода". - "Вы правы, - ответил подполковник, - так и
поступим".
Полчаса спустя вернулся отряд. Пленному дали воды, связали и бросили в
поповский сенной сарай. Возле сарая стал ходить караульный с примкнутым
штыком.
В полдень звонкий сигнал трубы призвал батарею на церковный парад*.
______________
* В данном случае - торжественное построение по поводу батарейного
праздника.
Взводы выстраивались на линию. Толпа празднично одетых крестьян
составляла нашу публику. Молодые парни завистливо смотрели на конных
канониров, которые ввиду множества женских глаз держались орлами.
Скоро на левом фланге появился Оноприенко. Я скомандовал: "Батарея!
Смирно! Равнение на командира!" - и, оголив саблю, поскакал перед фронтом
навстречу подполковнику. Мы сблизились, я доложился, командир поздоровался
и поздравил батарею с праздником, остался доволен раскатами молодцеватого
"ура!" и начал традиционную речь.
"Гвардейцы! Артиллеристы! В торжественный для нашей батареи день
каждый из нас от левофлангового канонира до вашего командира оглядывается
на пройденный батареей полувековой путь, начало которого положено было в
достославном восемьсот двенадцатом году подвигами наших предшественников.
Мысленным взором мы видим их сейчас на правом фланге, по ним мы равняемся,
их мужество и стойкость, исполнение ими долга - для нас вечный пример.
Государь император оказал нам свое доверие. Мы посланы защитить высшие
интересы Отчизны..."
Что далее говорил командир, я слушал плохо - эту речь я по памяти мог
сам рассказать, она много лет не обновлялась. Но, пользуясь возможностью,
подполковник Оноприенко вкрапил в нее сегодняшний случай: поругал
вооруженных противников государя, похвалил решимость солдат, восхвалил
щербатого Мирона и выразил уверенность, что в более крупных делах, коих все
мы должны желать, батарея, как один человек, выкажет мужество и боевое
рвение.
Меж тем прибыл поп, облаченный в ризы, несли хоругвь, пели босоногие
дети в белом.
Поп со своей свитой стал с нами на одну линию, лицом к батарее.
Командир спешился, спешился и я. Солдаты сняли шапки.
Скука стояла невообразимая, как всегда бывает на церковных парадах.
Батюшка, верно, впервые служил перед фронтом воинского подразделения и
оттого был искренне разволнован и старался - худшее наказание для батареи
трудно придумать. Приглядываясь к нему, я нашел в нем сходство с покойным
государем. Невольно вспомнился мне смотр на Царицыном лугу, где государь
произнес удивившую меня речь. Дело было так. Дворянский полк* выпускали в
действующую армию, и государь решил лично нас вдохновить. Нас построили, мы
долго его ожидали. Наконец он приехал в открытой коляске, пересел верхом и,
выехав перед отрядом, сказал: "Поздравляю вас от души с чином, надеюсь, вы
не пожалеете жизни за Веру, Престол, Отечество. Вы знаете, к кому
обращаться - прямо ко мне; меня не будет - к моему сыну. Будьте уверены, я
вас не выдам. Прощайте, бог с вами, бог с вами!"
______________
* Дворянским полком называлось офицерское училище, принимавшее в
воспитанники детей, в основном из бедных дворянских семей. Судя по тексту
Степанов закончил его в 1854 году и был направлен либо в Дунайскую армию,
которая вела бои против турок в Румынии, либо прямо в Севастополь.
При выпуске лучшие, но со средствами для экипировки, посылались в
кавалерийские полки, лучшие, но безденежные - в артиллерию, прочие - в
пехоту и саперные батальоны, малоспособные направлялись в батальоны
внутренней стражи.
Товарищи мои грянули "ура!", сломали строй, восторженно кинулись
целовать государю руки, сапоги, стремя, лампасы. Полк превратился в толпу,
каждый лез вперед, желая прикоснуться к царю хоть пальцем. Не буду порицать
моих товарищей - они поступили так, как нас учили поступать. С подъема до
отбоя нам внушалось, что император - самый умный человек России, да и
только ли ее - всей современной цивилизации. Он ответствен за историческую
судьбу огромнейшей державы; он, не зная усталости, заботится о нуждах
множества народов, объединенных в империю; он противостоит проискам
англичан, немцев, турок и Австрии - и всегда с успехом; драгоценное его
время отнимают и внутренние враги спокойствия - он вынужден думать и об
этих мерзавцах; он всем благодетельствует, он награждает преданность и
храбрость. Не будь его, не было бы и нас с вами, говорили нам наставники.
Немудрено было прослезиться юношам, зная, что царь прибыл поздравить полк
специально.
Хочу сказать о себе, что я оставался вне ликующей толпы однокашников,
поскольку государь всегда стоял вне круга моих интересов. В этом нет моей
заслуги, это перешло ко мне от отца. Будучи ученым лесничим Гродненского
уезда, он меньшее время уделял лесам, а большее чтению Гомера, Сенеки и
сравнительных жизнеописаний.
Следуя за отцом, и я приучился считать своими современниками не шумную
ватагу одногодков, а Гектора и Одиссея, легионеров Цезаря и хитроумного
Цицерона. К тому времени, как обстоятельства вынудили меня поступить в
Дворянский полк, я был более гражданином первого Рима, чем подданным
третьего, и два года учения военному делу не смогли изменить моих
привязанностей. Речи римских трибунов легко вспоминались мне, когда
приходилось слушать церковнославянскую тарабарщину в церкви или бездумные
выступления наших командиров. Ничего удивительного, что приветствие
государя глубоко меня разочаровало. Что за речь, думал я. Так всякий может
сказать: "Бог с вами, бог с вами". Наш курсовой командир говорит лучше. "Я
вас не выдам!" Кому не выдам? Ерунда какая-то.
Скоро полк командою командиров был возвращен в порядок, коляска с
государем укатила, а нас повели в казармы.
В этот же день нам вручили экземпляры Напутствия, написанного царем
специально для молодых офицеров. Я перечел его трижды, надеясь увидеть
глубокую мысль и мудрый совет. Но государь не советовал ничего другого, как
любить его одного. "Дети, - писал государь, - отпуская вас на службу, Я
обращаюсь к вам не так, как ваш начальник, но как Отец, вас душевно
любящий, который следил за вами с юных ваших лет, который радовался вашим
успехам, вашему постепенному развитию. Теперь вы выходите на поприще жизни,
жизни военной; внемлите Моему совету: не забывайте никогда Бога, родителей
ваших; помните всегда, что вы одолжены нравственным вашим существованием
Государю Императору. Его постоянным к вам милостям: Он с младенчества вас
призрел, Он вас взлелеял и, наконец, снабдил вас всем нужным для нового
вашего поприща. Как можете вы, однако, заслужить столь великие к вам Его
благодеяния, как не щадя себя ни в каком случае для Его службы; не
забывайте, что в России, в нашей славной России, священные имена Государя и
Отечества нераздельны; эта нераздельность - наша сила, пред которою
неприятели наши всегда сокрушаются, и крамоле не будет места. Военная
служба, сия благороднейшая служба, сколь представляет она вам в будущности
славы; слава на поле битвы для благородной души сколь имеет отрады; и если
участь удручила пасть на нем, то остается память, окружающая
поверженного... Примите, дети, сии наставления друга; будьте уверены, что
вблизи и издалека он всегда будет следить за вами; во всех ваших нуждах,
или если вам нужен будет добрый совет, обращайтесь к Нему, как к верному
пристанищу. Прощайте, да благословит вас Господь Бог и да подкрепит на дела
великие. За Богом Молитва, за Царем служба никогда не пропадают. Николай
I".
Нечто подобное тому Напутствию говорил сейчас солдатам поп. Но люди
так устроены, что одни и те же слова, произнесенные самодержцем и сельским
священником, воспринимаются по-разному: в первом случае вызывают восторг,
во втором - скуку, а почему так - понять трудно.
Зато легко понять радость батареи, осененной последним крестом. Все
ожили, всех ждал праздничный обед, все пришли в движение. Фельдфебель
сзывал взводных фейерверкеров получить водку. Командир пригласил офицеров к
себе.
В сравнении с будничным ужином господина Володковича наш праздничный
обед, изготовленный попадьей совместно с командирским денщиком, выглядел
нищенски. Из чувства приличия об этом не говорили, но вздохи и взгляды,
которыми обменивались офицеры, были красноречивее слов. Однако вино - это
мудрое изобретение седой древности, одно из первых изобретений
человеческого ума, а по мысли Шульмана - первое, - заставило быстро
примириться с грубостью поповской кухни, и в горнице, красный угол которой
был облеплен иконами, после двух тостов в честь праздника настал веселый
шум. Склонялось на все лады утреннее происшествие.
Я покинул компанию и вышел во двор.
У сарая скучал караульный.
- Что, братец, томишься? - спросил я.
- Конечно, ваше благородие, в такой час невесело стоять, - отвечал
солдат. - Но и то хорошо, что не ночью. Кто ночью, тому скучнее будет.
- Верно, - согласился я. - А что пленный делает?
- Грустит, поди, ваше благородие. Что ему еще делать.
- Открой-ка. Хочу с ним поговорить.
Ворота, проскрипев, растворились, я вошел в сарай.
Связанный мятежник лежал на охапке сена. Это был интеллигентный
человек лет двадцати пяти. Некоторое время мы один другого внимательно
разглядывали.
- Как вас зовут? - спросил я.
- Вы ко мне пришли, - сказал мятежник. - Вам и представляться.
Я назвался.
- А я вам не назовусь, - ответил мятежник.
- Отчего же?
- Оттого, что мои родители живы - могут пострадать. А вот я гляжу и
удивляюсь: уже артиллеристы жандармские обязанности исполняют.
- Не все ль вам равно кто, - сказал я. - Сами виновны. Зачем понесло
полем бежать? И сидели бы себе на опушке. Или в обратную сторону уползли.
Никто бы вас и не видел.
- У товарища нервы сдали, - ответил мятежник. - Впрочем, и с другой
стороны были конные.
- Не очень-то вы ловкие, - продолжал я. - У кого нервы выдержали, тот
теперь вольным воздухом дышит.
Мятежник посмотрел на меня с любопытством, но сказал:
- Однако что вы хотите? Услышать от меня ничего не услышите. Будущее
свое я и без вас знаю. Мне бы побыть наедине, пока возможно.
- А мне от вас ничего и не желательно. Я познакомиться зашел.
- Знакомство с вами хорошего не сулит, - сказал мятежник. - Судьба
товарища моего - тому пример. А ему восемнадцать было лет. Одно могу вам
сказать - каратели. А вы лично стыда не имеете вовсе.
- Ну, и хватили, - удивился. - Впервые меня видите, а такое суждение.
- Судя по погонам, вы - штабс-капитан?
- Да.
- И вчера вы были свидетелем несчастья с Северином Володковичем?
Я согласно кивнул.
- Так зачем вам лицемерно удивляться, - сказал мятежник. - Человека
убили, вы же пишете - сам себя застрелил.
- Кого убили? - опешил я.
- Северина! - отвечал мятежник. - А вы комедию сочиняете на бумаге -
самоубийца.
- Несусветное вы что-то плетете, - сказал я. - Вас пленили, неприятно,
конечно, но стоит ли весь свет превращать в негодяев.
- Так уж весь свет, - улыбнулся пленный. - Только ваших офицеров да
исправника. Кто-то из вас Северина и угробил.
- А откуда вам стало знать про бумагу? Вы вроде не читали?
- Ангел сказал, - ответил мятежник.
- Кажется, я знаю этого ангела, - сказал я. - Вот я с ним и поговорю.
Но не думаете ли вы, что я убил сына господина Володковича?
- Не берусь утверждать. Скорее, исправник.
- Нет, - возразил я. - Он к выстрелу непричастен.
- А к сегодняшнему убийству кто причастен? По вашей логике, и Виктор -
самоубийца. Оставьте меня, штабс-капитан.
Я выполнил его просьбу.
- Поговорили? - спросил меня солдат.
- Вполне, - ответил я. - Появится фельдфебель, скажи: штабс-капитан
приказал накормить пленного.
- Слушаюсь, ваше благородие. Хоть и разбойник, а кушать каждому
хочется.
Я вернулся в дом и сел возле Шульмана.
- Яков Лаврентьевич, - спросил я тихо, - вы никому не говорили о
содержании свидетельства, которое вчера ночью я предложил вам прочесть?
- Ни единой душе, - отвечал лекарь. - А что, Петр Петрович, случилось?
- Странное случилось дело. Ну, да потом расскажу. Сам, покамест,
смутно догадываюсь.
- Что ж, буду с нетерпением ожидать вашего рассказа, - вежливо сказал
Шульман. - Догадывайтесь поскорее.
Мельник встретил меня поклонами и глядел умиленно и таинственно. Я
уверился в правильности моих подозрений.
"Вот что, отец, - сказал я, - мне надо встретиться с твоим сыном..." -
"Не понимаю, о ком пан офицер говорит, уже полгода, как сын уехал", -
несвязно заюлил старик. "Полно, полно, - оборвал я. - Не стоит время
тянуть. Есть важное дело. Для него и полезное".
Старика мучили сомнения.
"Видит бог, я не сделаю ему дурного, - сказал я. - Ведь и утром я мог
его арестовать". - "Вы один будете?" - спросил мельник. "Один". - "Ну,
пойдемте".
Стежкою через огороды и кусты старик привел меня к мельнице. Здесь он
сказал мне подождать, перешел плотину и скрылся в густом олешнике. Я присел
на камни отводного канала. Внизу разбивался в жемчужную пену водопад. Река
перед плотиной разливалась в широкий пруд, подступая к старым ракитам. Эта
картина напомнила мне пруды Володковичей и сидение всем обществом в
беседке. А потом беседку, освещенную двумя огнями свечей, и тело
самоубийцы, не выпустившего из руки пистолет. А мятежник говорит - убили,
подумал я. Но кто же мог убить, если все были в столовой. Отчетливо помню:
когда прозвучал выстрел, офицеры, исправник, сын и отец Володковичи,
Людвига и Красинский сидели за столом. И кому надо убивать помещичьего сына
так хитро. Трудно поверить; в сердцах наговорил; назло, чтобы оскорбить.
Несладко лежать связанным и знать, что тебя повесят, а в лучшем случае -
расстреляют.
Возле меня ударился о землю камушек. Я поднял глаза - на другом краю
запруды стоял старик и манил меня рукой. Оставив его на плотине сторожить,
я вошел в олешник, где сразу же был встречен утренним моим знакомцем.
- Тебя Иваном зовут? - спросил я.
Мельников сын кивнул.
- Что же вы прятались этак неосторожно?
- Мы не прятались, мы человека одного ожидали, как раз в это время
потому что днем передвигаться по мирному уезду они вряд ли рискнут.
Слушая исправника, я желал мятежникам бежать с того места во всю
прыть.
Меж тем во дворе собрались офицеры, и каждый просился в отряд, а более
всех молодые - Васильков и Купросов. Я выбрал из моей полубатареи
Блаумгартена и Ростовцева - из нелюдовской. Они поскакали готовить свои
взводы.
Подполковник вручил исправнику свидетельство о самоубийстве Северина и
пожелал нам обоим удачи. Через четверть часа два наших взвода выступили в
поход. Вместе с людьми Лужина было нас около семидесяти человек.
Я ехал на карательную акцию. Произошло то, чего я в час отправления из
Петербурга не хотел и предполагать. Я думал, что мне как артиллеристу
участвовать в столкновении с мятежниками не придется. Вооружение
повстанческих отрядов не допускало с их стороны позиционных действий, при
которых возможно применение артиллерии. Край насыщался войсками, но, по
моему мнению, батареи посылались, что называется, для пущей важности. Нам
предстояло быть силой не прямого, а психологического давления. Увы,
казавшееся нереальным свершилось - я вел отряд и не мог противиться. Не с
кем было и посовещаться. Блаумгартен и Ростовцев горели нетерпением схватки
и подвига. Вдруг, даст бог, удастся показать себя храбрецами - и пожалована
будет награда. А за серебряный крестик на грудь можно положить под
деревянный крест пяток инсургентов. Это приветствуется. Так чувствовали они
и множество других офицеров.
О наградах мечтали, легкость, с которой их жаловали за усердие в
усмирении, лихорадила умы. Еще с апреля во всех петербургских полках не
сходила с уст удача павловца Тимофеева, в один день из капитана, ротного
командира, вознесенного в полковники. Историю его повторяли в любой
офицерской компании. Говорили, что отряд его разбил большую шайку,
командира ее изрешетили пулями, до ста мятежников убито было в бою. С
донесением об этом Тимофеев лично прибыл в столицу, его принял сам
государь, беседовал, пожал руку, сказал: "Благодарю за молодецкое дело. Я
награждаю тебя флигель-адъютантом". На этом месте рассказа у всех лица
бледнели, головы кружились. Флигель-адъютант! Что большего желать! И кому
везет, тому везет. Месяца не прошло, этот же Тимофеев полностью истребил
другой отряд и получил золотую саблю за храбрость. Он в Зимнем, он офицер
свиты, уже меньше, чем генерал-майором ему не умереть! В первой гвардейской
дивизии офицеры петровских полков нижайше просили - направить в Западный
край. И сам государь император, освободитель, не ленился, ездил в полки на
разводы, становился перед строем и взывал: "Надеюсь, господа офицеры, что
вы будете славно драться и не пожалеете жизни за Веру, Престол, Отечество.
Время для нас теперь тяжкое, но с такими, как вы, я никого не боюсь!" А
кого регулярным войскам бояться? На каждого мятежника - пятеро. Одних
гвардейцев черт знает сколько. Финляндский полк, Московский полк, уланы,
гусары, павловцы, измайловцы, казаки гвардейские. И каждый лезет из кожи
вон. А еще семеновцы, преображенцы, саперный батальон, императорской
фамилии батальон, артиллеристы первой бригады - надо всеми царь шефствует.
А обычных полков, а казаки донские, а батальоны внутренней службы - не
счесть, тьма! И каждый желает чин, Анну, Владимира, Георгия, наконец. И
каждый старается - стреляет, колет, рубит, берет в плен и считает это за
высокую честь.
А самое дурное, что зверские такие привычки привиты поголовному
большинству - ничего нельзя сделать против, остается молчать и свою совесть
беречь.
А как сберечь? Ведь сам и скачу, думал я, бью шенкелями (мы шли купной
рысью). А случись мятежников шайка - истребим, а придется истребить - мне
первому и награда, чтобы все видели - человекоубийца. И делаю же, удивлялся
я, хоть душою и против.
Одна меня утешала надежда, что мятежники, вопреки ожиданиям Лужина,
место своей стоянки покинули и скрылись. Тогда, если их на Шведском холме
не найдем, решил я, вести поиск откажусь и заверну отряд в деревню.
После трех верст пути Лужин сказал, что до холма осталось рукой
подать, и предложил разбить отряд надвое и половину послать для тылового
захода. Я воспротивился, настаивая на фронтовом наступлении всеми людьми, в
тыл же, сказал я, достаточно послать пикеты из стражников. Те по знаку
исправника сразу ж и ускакали. Скоро взводы спешились, при лошадях осталась
охрана, канониры рассыпались в цепь и вступили в леса. Местность тут была
такая: два лесочка, которые сейчас прочесывали Блаумгартен и Ростовцев,
перемежались сжатыми полями, а за ними опять стоял небольшой лесок, и в
другой стороне тоже был лесок, а Шведским холмом оказался густо заросший
бугор, на который все эти перелески выходили острыми опушками. Взвод
Блаумгартена шел через первый лес, ростовцевский - по соседнему, а
исправник и я скакали верхом вдоль боковых опушек - по разным концам поля.
Как же, найдешь ты мятежников, думал я, поглядывая на Лужина. Дураки
они тут сидеть. Давно ушли, заслышав топот. Не грелись на солнышке,
сторожились, верно. Мы этим лесом, а они уж тем, а через пять минут будут в
следующем. Что их там - горстка; и не видно, и не слышно. Ищи ветра в поле.
Но именно в эту минуту впереди, достаточно еще далеко, вырвались из
леса две фигуры и, держа в руках штуцера, пригибаясь, побежали через поле
на бугор. Ростовцев, идущий неподалеку от меня, тоже заметил их и,
закричав: "Взвод, ко мне!" - помчался вперед. По команде Лужина стали
выскакивать из леса и блаумгартеновские канониры. Через считанные секунды
беглецов преследовали, выстраиваясь в цепь, человек тридцать, и посреди них
гарцевал Лужин. Теперь мятежников могли спасти лишь потайной ход, воздушный
шар, а решимость и ноги только в случае чуда - при вмешательстве божьем.
Никто не стрелял.
Небо было синее, сверкали в воздухе паутинки, стерня золотилась в
ярких лучах, и оттого тяжелый топот сапог, вскрики солдат, входящих в
азарт, злые окрики Ростовцева: "Бегом! Бегом!" - все это в тишине светлого
утра казалось нелепым и невозможным.
Я ехал шагом, цепь уже далеко меня опередила и правым флангом
разворачивалась на Шведский холм, до которого двум мятежникам оставалось
бежать шагов сто.
Меж тем, следуя вдоль опушки, я поравнялся с местом, откуда
инсургенты, на свою же беду, выскочили. Тут я увидал за молодой елью
третьего мятежника, вооруженного двуствольным пистолетом, дула которого
глядели мне в грудь. Это был крестьянский детина, широкий в плечах,
коренастый, одетый в полусвитку. Приложив палец к губам, он подавал мне
грозно знак молчать. Я невольно улыбнулся. Кобур был расстегнут, выхватить
шестизарядный Лефоше и вогнать в парня пару пуль заняло бы мгновение.
Нетрудно было и пленить его.
- Дурак! Чего ждешь! - сказал я тихо и искренне. - Беги. Я не трону.
Но - живо.
Бог надоумил детину поверить. Он, пятясь, стал отступать, скрылся меж
стволов, и затрещал под его ногами хворост.
На сердце у меня повеселело.
Я глянул на беглецов. Они сбрасывали свои серые длинные чамарки. От
леса их отделяло двадцать шагов. Вдруг Лужин взял у солдата штуцер,
прицелился, выстрелил - и выстрелил, подлец, метко. Мятежник, бежавший
первым, рухнул как подкошенный. Над ним наклонился товарищ, нечто прокричал
в сторону солдат и, вскинув штуцер, выстрелил по исправнику - однако дал
промах.
Лужин тотчас потребовал у солдат новый заряд. Я ударил коня и с
криком: "Не стрелять! Брать живыми!" - поскакал к исправнику. "Не
стреляйте!" - сказал я ему. "Да ведь скроется в кустах, трудно будет
схватить, - ответил исправник в раздражении. - Людей побьет". - "Выкурим!"
- ответил я. "Но ловко я сразил? - спросил у меня Лужин. - А скажу,
давненько не стрелял".
Мятежник скрылся в кустах.
- Скоро опять сюда выскочит, - сказал Лужин. - С той стороны пристав
стоит. Вот увидите. Сейчас конец.
А вот вгоню тебе сейчас в пасть весь барабан, все шесть пуль,
подумывал я, и тебе будет конец. Рука моя невольно ползла к револьверу.
Чтобы уйти от искушения, я поскакал к сраженному инсургенту. Он был мертв,
Лужин попал ему в голову.
- Эх, и понесло его, ребенка, воевать, - вздохнул подошедший солдат. -
Да что в нем - подросток. А ить, ваше благородие, красивый был. Мать, поди,
ждет.
К убитому подъехал его убийца. "Э, да он совсем еще сопляк, - сказал
Лужин. - А издали на матерого походил. Фу, черт, нехорошо вышло".
- Да, не похвальный подвиг, - сказал я и поскакал вдоль цепи.
С тыльной стороны Шведского холма стояли конно люди Лужина. Я с
горечью убедился, что уйти мятежнику не удастся. Считанные минуты отделяли
его от смерти или пленения.
Так и случилось. Вскоре его вывели из кустов с закрученными руками.
Лицо его было разбито до крови.
"Зачем же били?" - спросил я солдат. "Да он, ваше благородие, озверел.
Федотова чуть не задушил, а вон, поглядите, Мирону два зуба выщербил". И
правда, ростовцевского взвода канонир стоял с рассеченной губой и сплевывал
кровь сквозь дыру в передних зубах. "А вы, васэ благородие, не думайсе, -
говорил картавя этот Мирон, - цто он меня сбил. Я его и скрусил. Дал в ухо
- он и закацался". - "Не врет", - подтвердили очевидцы. "Ну и молодец, -
похвалил я. - Благодарю тебя за службу. Я доложу командиру батареи". - "Рад
сцарацься, васэ благародие", - ответил довольный Мирон и, что меня удивило,
беззлобно поинтересовался у мятежника: "Ну сто, болиц цебе ухо?" - "А у
тебя зубы?" - спросил мятежник. Солдаты засмеялись.
- Вот он каков, разбойник, - сказал подъехавший Лужин. - Так я,
господин штабс-капитан, его забираю.
- Никак не могу отдать, господин исправник, - ответил я. - Наши
солдаты его взяли. Командир решит, как с ним поступить.
- Мне и передаст, - возразил Лужин. - Кому же иному?
- Это уже его дело, - сказал я. - Может быть, вам, а может, военному
начальнику; или в Вильно распорядится доставить. А вот что с тем делать?
- Пристав скажет - похоронят. Как звали дружка? - спросил Лужин
мятежника.
- Петрашевич. Виктор Петрашевич, - отвечал пленный. - Пусть напишут на
кресте.
- Может, и напишут, - сказал исправник. - А тебя как звать?
- Бог знает, - ответил мятежник, - а тебе не скажу.
- Много вас было в шайке? - спросил я.
- Какая же шайка, - презрительно на меня глядя, ответил пленный. -
Двое и было всего. Это вас, я вижу, сотня выступила против двоих.
Я позвал Ростовцева.
- Господин поручик, поручаю вам охрану пленного. Доставить в деревню
живым и невредимым. И пусть умоется у первой воды, а то не разобрать, какую
имеет внешность.
Ростовцев назвал четверых солдат в конвой.
Исправник о прочесывании других перелесков, к удивлению моему, не
заикался. Я приказал возвращаться. Повели пленного, солдаты пошли к
лошадям, пристав послал стражника за лопатами. Я повернул коня и поскакал в
деревню.
Доложившись командиру о результатах, я без труда убедил его в пользе
сдачи пленного уездному военному начальнику без посредства Лужина. "Наши
люди рисковали, - говорил я, - а он эту удачу припишет себе, а про нас
скажет, что оказали посильную помощь. С него достаточно, что юношу наповал
уложил. И без повода". - "Вы правы, - ответил подполковник, - так и
поступим".
Полчаса спустя вернулся отряд. Пленному дали воды, связали и бросили в
поповский сенной сарай. Возле сарая стал ходить караульный с примкнутым
штыком.
В полдень звонкий сигнал трубы призвал батарею на церковный парад*.
______________
* В данном случае - торжественное построение по поводу батарейного
праздника.
Взводы выстраивались на линию. Толпа празднично одетых крестьян
составляла нашу публику. Молодые парни завистливо смотрели на конных
канониров, которые ввиду множества женских глаз держались орлами.
Скоро на левом фланге появился Оноприенко. Я скомандовал: "Батарея!
Смирно! Равнение на командира!" - и, оголив саблю, поскакал перед фронтом
навстречу подполковнику. Мы сблизились, я доложился, командир поздоровался
и поздравил батарею с праздником, остался доволен раскатами молодцеватого
"ура!" и начал традиционную речь.
"Гвардейцы! Артиллеристы! В торжественный для нашей батареи день
каждый из нас от левофлангового канонира до вашего командира оглядывается
на пройденный батареей полувековой путь, начало которого положено было в
достославном восемьсот двенадцатом году подвигами наших предшественников.
Мысленным взором мы видим их сейчас на правом фланге, по ним мы равняемся,
их мужество и стойкость, исполнение ими долга - для нас вечный пример.
Государь император оказал нам свое доверие. Мы посланы защитить высшие
интересы Отчизны..."
Что далее говорил командир, я слушал плохо - эту речь я по памяти мог
сам рассказать, она много лет не обновлялась. Но, пользуясь возможностью,
подполковник Оноприенко вкрапил в нее сегодняшний случай: поругал
вооруженных противников государя, похвалил решимость солдат, восхвалил
щербатого Мирона и выразил уверенность, что в более крупных делах, коих все
мы должны желать, батарея, как один человек, выкажет мужество и боевое
рвение.
Меж тем прибыл поп, облаченный в ризы, несли хоругвь, пели босоногие
дети в белом.
Поп со своей свитой стал с нами на одну линию, лицом к батарее.
Командир спешился, спешился и я. Солдаты сняли шапки.
Скука стояла невообразимая, как всегда бывает на церковных парадах.
Батюшка, верно, впервые служил перед фронтом воинского подразделения и
оттого был искренне разволнован и старался - худшее наказание для батареи
трудно придумать. Приглядываясь к нему, я нашел в нем сходство с покойным
государем. Невольно вспомнился мне смотр на Царицыном лугу, где государь
произнес удивившую меня речь. Дело было так. Дворянский полк* выпускали в
действующую армию, и государь решил лично нас вдохновить. Нас построили, мы
долго его ожидали. Наконец он приехал в открытой коляске, пересел верхом и,
выехав перед отрядом, сказал: "Поздравляю вас от души с чином, надеюсь, вы
не пожалеете жизни за Веру, Престол, Отечество. Вы знаете, к кому
обращаться - прямо ко мне; меня не будет - к моему сыну. Будьте уверены, я
вас не выдам. Прощайте, бог с вами, бог с вами!"
______________
* Дворянским полком называлось офицерское училище, принимавшее в
воспитанники детей, в основном из бедных дворянских семей. Судя по тексту
Степанов закончил его в 1854 году и был направлен либо в Дунайскую армию,
которая вела бои против турок в Румынии, либо прямо в Севастополь.
При выпуске лучшие, но со средствами для экипировки, посылались в
кавалерийские полки, лучшие, но безденежные - в артиллерию, прочие - в
пехоту и саперные батальоны, малоспособные направлялись в батальоны
внутренней стражи.
Товарищи мои грянули "ура!", сломали строй, восторженно кинулись
целовать государю руки, сапоги, стремя, лампасы. Полк превратился в толпу,
каждый лез вперед, желая прикоснуться к царю хоть пальцем. Не буду порицать
моих товарищей - они поступили так, как нас учили поступать. С подъема до
отбоя нам внушалось, что император - самый умный человек России, да и
только ли ее - всей современной цивилизации. Он ответствен за историческую
судьбу огромнейшей державы; он, не зная усталости, заботится о нуждах
множества народов, объединенных в империю; он противостоит проискам
англичан, немцев, турок и Австрии - и всегда с успехом; драгоценное его
время отнимают и внутренние враги спокойствия - он вынужден думать и об
этих мерзавцах; он всем благодетельствует, он награждает преданность и
храбрость. Не будь его, не было бы и нас с вами, говорили нам наставники.
Немудрено было прослезиться юношам, зная, что царь прибыл поздравить полк
специально.
Хочу сказать о себе, что я оставался вне ликующей толпы однокашников,
поскольку государь всегда стоял вне круга моих интересов. В этом нет моей
заслуги, это перешло ко мне от отца. Будучи ученым лесничим Гродненского
уезда, он меньшее время уделял лесам, а большее чтению Гомера, Сенеки и
сравнительных жизнеописаний.
Следуя за отцом, и я приучился считать своими современниками не шумную
ватагу одногодков, а Гектора и Одиссея, легионеров Цезаря и хитроумного
Цицерона. К тому времени, как обстоятельства вынудили меня поступить в
Дворянский полк, я был более гражданином первого Рима, чем подданным
третьего, и два года учения военному делу не смогли изменить моих
привязанностей. Речи римских трибунов легко вспоминались мне, когда
приходилось слушать церковнославянскую тарабарщину в церкви или бездумные
выступления наших командиров. Ничего удивительного, что приветствие
государя глубоко меня разочаровало. Что за речь, думал я. Так всякий может
сказать: "Бог с вами, бог с вами". Наш курсовой командир говорит лучше. "Я
вас не выдам!" Кому не выдам? Ерунда какая-то.
Скоро полк командою командиров был возвращен в порядок, коляска с
государем укатила, а нас повели в казармы.
В этот же день нам вручили экземпляры Напутствия, написанного царем
специально для молодых офицеров. Я перечел его трижды, надеясь увидеть
глубокую мысль и мудрый совет. Но государь не советовал ничего другого, как
любить его одного. "Дети, - писал государь, - отпуская вас на службу, Я
обращаюсь к вам не так, как ваш начальник, но как Отец, вас душевно
любящий, который следил за вами с юных ваших лет, который радовался вашим
успехам, вашему постепенному развитию. Теперь вы выходите на поприще жизни,
жизни военной; внемлите Моему совету: не забывайте никогда Бога, родителей
ваших; помните всегда, что вы одолжены нравственным вашим существованием
Государю Императору. Его постоянным к вам милостям: Он с младенчества вас
призрел, Он вас взлелеял и, наконец, снабдил вас всем нужным для нового
вашего поприща. Как можете вы, однако, заслужить столь великие к вам Его
благодеяния, как не щадя себя ни в каком случае для Его службы; не
забывайте, что в России, в нашей славной России, священные имена Государя и
Отечества нераздельны; эта нераздельность - наша сила, пред которою
неприятели наши всегда сокрушаются, и крамоле не будет места. Военная
служба, сия благороднейшая служба, сколь представляет она вам в будущности
славы; слава на поле битвы для благородной души сколь имеет отрады; и если
участь удручила пасть на нем, то остается память, окружающая
поверженного... Примите, дети, сии наставления друга; будьте уверены, что
вблизи и издалека он всегда будет следить за вами; во всех ваших нуждах,
или если вам нужен будет добрый совет, обращайтесь к Нему, как к верному
пристанищу. Прощайте, да благословит вас Господь Бог и да подкрепит на дела
великие. За Богом Молитва, за Царем служба никогда не пропадают. Николай
I".
Нечто подобное тому Напутствию говорил сейчас солдатам поп. Но люди
так устроены, что одни и те же слова, произнесенные самодержцем и сельским
священником, воспринимаются по-разному: в первом случае вызывают восторг,
во втором - скуку, а почему так - понять трудно.
Зато легко понять радость батареи, осененной последним крестом. Все
ожили, всех ждал праздничный обед, все пришли в движение. Фельдфебель
сзывал взводных фейерверкеров получить водку. Командир пригласил офицеров к
себе.
В сравнении с будничным ужином господина Володковича наш праздничный
обед, изготовленный попадьей совместно с командирским денщиком, выглядел
нищенски. Из чувства приличия об этом не говорили, но вздохи и взгляды,
которыми обменивались офицеры, были красноречивее слов. Однако вино - это
мудрое изобретение седой древности, одно из первых изобретений
человеческого ума, а по мысли Шульмана - первое, - заставило быстро
примириться с грубостью поповской кухни, и в горнице, красный угол которой
был облеплен иконами, после двух тостов в честь праздника настал веселый
шум. Склонялось на все лады утреннее происшествие.
Я покинул компанию и вышел во двор.
У сарая скучал караульный.
- Что, братец, томишься? - спросил я.
- Конечно, ваше благородие, в такой час невесело стоять, - отвечал
солдат. - Но и то хорошо, что не ночью. Кто ночью, тому скучнее будет.
- Верно, - согласился я. - А что пленный делает?
- Грустит, поди, ваше благородие. Что ему еще делать.
- Открой-ка. Хочу с ним поговорить.
Ворота, проскрипев, растворились, я вошел в сарай.
Связанный мятежник лежал на охапке сена. Это был интеллигентный
человек лет двадцати пяти. Некоторое время мы один другого внимательно
разглядывали.
- Как вас зовут? - спросил я.
- Вы ко мне пришли, - сказал мятежник. - Вам и представляться.
Я назвался.
- А я вам не назовусь, - ответил мятежник.
- Отчего же?
- Оттого, что мои родители живы - могут пострадать. А вот я гляжу и
удивляюсь: уже артиллеристы жандармские обязанности исполняют.
- Не все ль вам равно кто, - сказал я. - Сами виновны. Зачем понесло
полем бежать? И сидели бы себе на опушке. Или в обратную сторону уползли.
Никто бы вас и не видел.
- У товарища нервы сдали, - ответил мятежник. - Впрочем, и с другой
стороны были конные.
- Не очень-то вы ловкие, - продолжал я. - У кого нервы выдержали, тот
теперь вольным воздухом дышит.
Мятежник посмотрел на меня с любопытством, но сказал:
- Однако что вы хотите? Услышать от меня ничего не услышите. Будущее
свое я и без вас знаю. Мне бы побыть наедине, пока возможно.
- А мне от вас ничего и не желательно. Я познакомиться зашел.
- Знакомство с вами хорошего не сулит, - сказал мятежник. - Судьба
товарища моего - тому пример. А ему восемнадцать было лет. Одно могу вам
сказать - каратели. А вы лично стыда не имеете вовсе.
- Ну, и хватили, - удивился. - Впервые меня видите, а такое суждение.
- Судя по погонам, вы - штабс-капитан?
- Да.
- И вчера вы были свидетелем несчастья с Северином Володковичем?
Я согласно кивнул.
- Так зачем вам лицемерно удивляться, - сказал мятежник. - Человека
убили, вы же пишете - сам себя застрелил.
- Кого убили? - опешил я.
- Северина! - отвечал мятежник. - А вы комедию сочиняете на бумаге -
самоубийца.
- Несусветное вы что-то плетете, - сказал я. - Вас пленили, неприятно,
конечно, но стоит ли весь свет превращать в негодяев.
- Так уж весь свет, - улыбнулся пленный. - Только ваших офицеров да
исправника. Кто-то из вас Северина и угробил.
- А откуда вам стало знать про бумагу? Вы вроде не читали?
- Ангел сказал, - ответил мятежник.
- Кажется, я знаю этого ангела, - сказал я. - Вот я с ним и поговорю.
Но не думаете ли вы, что я убил сына господина Володковича?
- Не берусь утверждать. Скорее, исправник.
- Нет, - возразил я. - Он к выстрелу непричастен.
- А к сегодняшнему убийству кто причастен? По вашей логике, и Виктор -
самоубийца. Оставьте меня, штабс-капитан.
Я выполнил его просьбу.
- Поговорили? - спросил меня солдат.
- Вполне, - ответил я. - Появится фельдфебель, скажи: штабс-капитан
приказал накормить пленного.
- Слушаюсь, ваше благородие. Хоть и разбойник, а кушать каждому
хочется.
Я вернулся в дом и сел возле Шульмана.
- Яков Лаврентьевич, - спросил я тихо, - вы никому не говорили о
содержании свидетельства, которое вчера ночью я предложил вам прочесть?
- Ни единой душе, - отвечал лекарь. - А что, Петр Петрович, случилось?
- Странное случилось дело. Ну, да потом расскажу. Сам, покамест,
смутно догадываюсь.
- Что ж, буду с нетерпением ожидать вашего рассказа, - вежливо сказал
Шульман. - Догадывайтесь поскорее.
Мельник встретил меня поклонами и глядел умиленно и таинственно. Я
уверился в правильности моих подозрений.
"Вот что, отец, - сказал я, - мне надо встретиться с твоим сыном..." -
"Не понимаю, о ком пан офицер говорит, уже полгода, как сын уехал", -
несвязно заюлил старик. "Полно, полно, - оборвал я. - Не стоит время
тянуть. Есть важное дело. Для него и полезное".
Старика мучили сомнения.
"Видит бог, я не сделаю ему дурного, - сказал я. - Ведь и утром я мог
его арестовать". - "Вы один будете?" - спросил мельник. "Один". - "Ну,
пойдемте".
Стежкою через огороды и кусты старик привел меня к мельнице. Здесь он
сказал мне подождать, перешел плотину и скрылся в густом олешнике. Я присел
на камни отводного канала. Внизу разбивался в жемчужную пену водопад. Река
перед плотиной разливалась в широкий пруд, подступая к старым ракитам. Эта
картина напомнила мне пруды Володковичей и сидение всем обществом в
беседке. А потом беседку, освещенную двумя огнями свечей, и тело
самоубийцы, не выпустившего из руки пистолет. А мятежник говорит - убили,
подумал я. Но кто же мог убить, если все были в столовой. Отчетливо помню:
когда прозвучал выстрел, офицеры, исправник, сын и отец Володковичи,
Людвига и Красинский сидели за столом. И кому надо убивать помещичьего сына
так хитро. Трудно поверить; в сердцах наговорил; назло, чтобы оскорбить.
Несладко лежать связанным и знать, что тебя повесят, а в лучшем случае -
расстреляют.
Возле меня ударился о землю камушек. Я поднял глаза - на другом краю
запруды стоял старик и манил меня рукой. Оставив его на плотине сторожить,
я вошел в олешник, где сразу же был встречен утренним моим знакомцем.
- Тебя Иваном зовут? - спросил я.
Мельников сын кивнул.
- Что же вы прятались этак неосторожно?
- Мы не прятались, мы человека одного ожидали, как раз в это время