Тарасов Александр. Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца

несколькими годами позже. Тогда мне попался на глаза в книжной лавке
тоненький альбомчик в синем переплете, на котором золотом оттиснуто было:
"История царствования императора Александра II". Я его раскрыл. Внутри
помещался буклет цветных литографий, пояснявших в художественной форме
главные для нашей истории дела самодержца - "Севастопольский мир",
"Покорение Кавказа", "Приобретение Амура", "Освобождение крестьян" и еще
кое-какие. На самой последней картинке увиделось мне знакомое лицо,
пригляделся - Август Матусевич. Я ахнул. Изображен он был поверженным на
землю, над ним стоял солдат, левою рукою отнимал ружье, а правой вонзал в
живот пехотную полусаблю. Сабелька была отпечатана серебряной краской. В
отдалении на зеленом фоне - надо было думать, что в лесу - группа солдат
стреляла в группу повстанцев дикого вида, из которых кто падал, кто убегал,
кто поднимал вверх руки. Подпись внизу объясняла: "Усмирение мятежа в
Западном крае".
Сходство убиваемого полусаблей с Августом настолько меня поразило, что
я тут же взял извозчика и поехал к издателю, а от него, узнав адрес
художника, - к художнику. Хоть я и понимал, что художник не мог рисовать с
натуры, что он нарисовал мятежника вообще, что подобие лиц - случайность,
но мне не терпелось удостовериться. А вдруг, думал я, вдруг Август после
нашего прощания примкнул к другому отряду и в какой-либо стычке погиб
именно так - от удара солдатской сабли в живот, и его смерть случайно
наблюдал будущий создатель картинок, запомнил облик несчастного и сейчас
изобразил?
С таким вопросом я и обратился к художнику. Он меня утешил. "Да что
вы, господин любезный, - улыбнулся он. - Я в тех краях и не бывал никогда.
Да и не то вовсе лицо я рисовал. Открою вам по секрету - прообразом
послужил мой тесть, но, к сожалению, он себя не узнал, потому что типографы
нагрешили - краски у них как-то неудачно легли".
Ну, слава богу, что случайность, радуясь, думал я. Может быть, и жив
Август. Обитает где-нибудь в Риме или Париже. И мельников сын вместе с ним.
Может, вспоминают иногда обо мне; только не знают они, что я им завидую.
Но в ту ночь - ночь побега - я им еще не завидовал. Я лежал не сеннике
и, слушая запечного сверчка, радовался удаче доброго дела.

XIX

Утром в восьмом часу я был разбужен мрачнейшим Федотычем. "Командир
вас зовет, ваше благородие, - говорил он мне. - Злится больно". - "А с чего
он злится? - спрашивал я, во весь рот зевая. - Голова болит со вчерашнего
или что там?" - "Да кабы голова, - говорил фельдфебель. - Сбежал, враг его
побери, этот, пленник-то привязанный". - "То есть как сбежал? - спрашивал
я, поднимаясь. - Куда же он мог сбежать?" - "А бес его знает куда. Только
пришли утром в сарай - пусто, ни веревочки. Все сено тесаками перепороли -
думали, прячется. И след простыл. Словно черти его уволокли. Вы уже не
сердитесь, Петр Петрович, пришлось сказать, что по вашему приказу караул
снят, а то уже совсем был готов солдатика того растерзать". - "Ну, и
правильно, - сказал я. - Так и было. Скрывать не собираюсь. Сбежал. Экий,
однако, хват. А ничего не натворил?" - "Слава богу, обошлось, - отвечал
фельдфебель. - Вот уж было бы беды".
Я оделся, умылся, и мы поехали к командиру.
Подполковник Оноприенко, заложив руки за спину, нервно ходил возле
крыльца.
- Что же это вы, Петр Петрович, господин штабс-капитан, натворили? -
сказал он мне зло. - Как вам, опытнейшему офицеру, на ум пришло пленного
без караула оставить? Сбежал мятежник, да-с, изволил бежать.
- Трудно поверить, - сказал я, изображая горе и недоумение. - Ведь
спеленали веревками - шевельнуться не мог.
- Дитенка нашли! - взорвался командир. - Спеленали! Вот вам и
пеленание. Позор! Всею батареею одного - одного! - пленника не смогли
удержать. Как прикажете объяснить, кого наказывать?
- Тут я, безусловно, виноват, Виктор Михайлович, - сказал я и добавил
твердо: - Наказания достоин, господин подполковник, и прошу о нем.
- Прошу, прошу. Что мне с просьбы. Ну, зачем, зачем было караульного
отпускать! И стоял бы пусть.
- Так связали намертво, Виктор Михайлович. И ворота были на замке.
- На замке! - хмыкнул подполковник. - А что ему ворота, он ведь не в
коляске выезжал. Через крышу ушел. Видно, не обошлось без сообщника. Был бы
караул - и приятеля рядом посадили.
- Как знать, - робко возразил я. - А коли закололи бы солдатика? Они
на все способны.
- Караулил бы по уставу - не закололи бы, - сказал, но без
уверенности, командир. - Ну, пойдемте в дом, господин штабс-капитан.
Мы вошли и, затратив полчаса на составление записки, объясняющей
побег, решили предать случай забвению.
Настроение мое было приятное, но для полной радости требовалось снять
чувство вины за легкомысленное свидетельство о самоубийстве Северина.
Володковичи, по моему мнению, не могли верить в самоубийство - повода
Северин не имел. Съезжу-ка к ним, решил я. Появиться в усадьбе я вправе, а
по правилам приличий и должен - сочувствие привезти.
Скоро я рысил по знакомой с позавчерашнего дня дороге в усадьбу
Володковичей. Становился погожий день бабьего лета. Воздух, после ночи
прохладный, приятно освежал грудь. Я ни о чем не думал; красивые пейзажи
открывались мне и радовали, как некогда в детстве: то стерня бежала мимо,
то зеленело на буграх маленькое поле льна, то заросшая уже пожухлой травой
уходила далеко вдаль лощина. Полевая дорога перешла в лесную - дернистую,
перекрещенную корнями. И слева и справа ель сплетала кроны с сосной, рядом
рябина тянула к небу свои ветви; папоротник и черничник прикрывали землю
узорным ковром; вдруг открывалась круглая поляна, а дальше лежал поваленный
бурей великан; вдруг угрожала накренившаяся над дорогой сухостоина; вода
блестела в маленьком роднике; вдруг спугнутая шагом Орлика пролетела по
воздуху белка, сорока уносилась в глубь леса; и на каждом дереве кто-то
жил, пел, стучал, насвистывал...
Вскоре мне увиделся развилок и крест, срубленный из толстых брусьев.
Лесник ли его поставил, подумал я, или крестьяне вкопали отпугивать
нечисть? Вот и душа Северина, подумал я, прилетит сюда в звездную ночь
погрустить; увидит ее одинокий путник, и оборвется его сердце.
И вдруг мне открылась возможная причина убийства Северина. Я даже
опешил - настолько она была возможна. Его убили с целью грабежа, подумал я.
Вот и отгадка. Отец вручил ему деньги, он покинул дом, шел парком - и здесь
некто выстрелил ему в грудь. Затем убийца отволок тело в беседку, вложил в
руку пистолет и скрылся. Так вот, решил я, если Северин от отца деньги
получил и с родными распрощался, то каким-то таким образом совершено
преступление. Тогда свидетельство надо переписать. А розыск убийцы меня не
касается. Это Володковичей интерес.
С такой мыслью я въехал в ворота усадьбы.

XX

В гостиной, где лежал Северин, было несколько людей, но никого из
Володковичей. Встретившаяся мне служанка объяснила, что пан Володкович в
парке, а брат и сестра находятся в своих комнатах на втором этаже.
Я пошел в парк. Главная аллея, по которой слуги несли в дом самоубийцу
или убитого (кого все-таки?), была пуста. Я вышел к прудам. По-прежнему
плавали тут лебеди, солнце отблескивало в воде, так же спокойно покрывала
круглый пруд ряска, а ивы ничуть не опустили свои ветви к воде. Был
человек, нет его - какое до этого дело природе, вздохнул я, новые придут,
все забудется и сотрется. Я стал обходить пруды по узкой тропе. В десяти
шагах от нее я заметил замаскированный кустами сарай, и скорее не сарай, а
будку. Хозяйство птичника, подумал я и направился проверить свое
предположение. Оно оказалось верным: мешок зерна, ковши на длинных палках,
сеть с мелкими ячейками, косы для косьбы водорослей - таковы были
хранившиеся здесь предметы.
Завершив круг, я некоторое время постоял на пороге беседки,
рассчитывая место, на котором Северин должен был стреляться, чтобы упасть
так, как мы его застали. Выходило, что он стоял на пороге спиной к пруду. Я
счел это за странность.
Я стал думать, случайно нас пригласили в беседку или нарочно? Меня и
Шульмана привел туда Михал, остальных - Людвига. Лебеди, ряска, беседка -
место, конечно, красивое, не грешно похвалиться. Однако не здесь все
завязалось. Мы с Васильковым стояли у корчмы, мимо нас проехали Володковичи
- один мрачнее другого. Это было в шестом часу. А спустя пять минут
Володкович радушно приглашает офицеров в усадьбу... Он покоряет любезностью
командира, панна Людвига очаровательно улыбается, Михал... ну, что,
Михал... тоже, верно, потеплел... А с чего бы им радоваться?.. Итак, вот
что важно, что все в усадьбе узнали - прибудут офицеры, будет ужин, гуляние
по парку... Нас стали ждать, о нас стали думать, на кухне щипали уток и
кур, в котел кинули раков, приготовили виват...
Господина Володковича я нашел в аллее, где росли обнявшиеся ели. Я
сказал необходимую фразу о сочувствии офицеров батареи горю его семьи.
Несчастный отец принял ее наклоном головы.
Минуту мы молчали. Я испытывал неудобство задавать любопытные мне
вопросы. Он все знает сам, думал я. Что ему от моих слов, от моего
вмешательства в семейную их беду. Никакие разговоры, никакие меры сына не
воскресят. Друзья сына по отряду должны быть ему неприятны; я как офицер
армии, подавляющей восстание, неприятен ему вдвойне. Да он и не рискнет со
мной, незнакомым человеком, откровенничать. Однако, в противоположность
таким здравым рассуждениям, я сказал:
- Господин Володкович, вчера нами был схвачен мятежник - знакомый
вашего сына, который потрясенно переживал его трагическую смерть. Ночью
сегодняшней он бежал.
Володкович недоуменно посмотрел на меня, и я кратко изложил ему свои
сведения, не решившись, однако, сказать, что подозреваю возможность
убийства.
Господин Володкович долго вглядывался мне в глаза и наконец предложил:
- Салитесь!.. Я не знаю, что вы за человек, - сказал он. - Вы владеете
знаниями, передача которых властям может окончиться для нас Пермью или
Тобольском. Поэтому я вас прошу войти в мое положение. Все, что я мог
сделать для Северина, я сделал: вырастил, воспитал, отправил в столичный
университет. И там он жил не в нужде, поверьте. Будь он со мной, я следил
бы и за его духовным становлением, удерживая от крайностей, от дерзких
мыслей, но там на него влияло землячество: вольнодумные беседы, желание
изменить образ жизни людей - это болезнь студентов; на пять лет они вместе,
они равны, им кажется - все могут быть равны. Я надеюсь, вы поймете, что
над такими процессами отец, живущий в медвежьем углу, не властен.
Я молча согласился.
- А как зимою началось восстание, - продолжал Володкович, - и нет, уже
позже, в марте, Северин прислал письмо. "Назревают великие события, - писал
в письме, - считаю, отец, что и Михал должен откликнуться. Благослови его,
и пусть приезжает в Вильно. И денег ему следует иметь рублей триста на
необходимые покупки". Это значит, - пояснил Володкович, - на оружие. Я и
Михала не пустил, да он и сам был против такой поездки, слава богу, у него
иные взгляды, и денег не послал. А послал по указанному адресу просьбу
оставить гиблое дело, вернуться в университет, учиться, служить Родине
мирным трудом. И с того дня по вчерашний от него нам ни ответа, ни привета
не поступало.
- Сколько бессонных ночей было в эти месяцы, - сказал Володкович. -
Гадаешь в темноте: жив? убит? в каземате сидит? обнимемся ли когда вновь?
Ну вот, два дня назад и обнялись. Отвоевался мой сынок, добрел до родного
дома, чтобы на моих глазах застрелиться. Уж лучше бы погиб в бою. Хоть и
плохо так говорить, но все было бы лучше. Говорит: "Я уеду, отец, мне
деньги нужны". Я дал Северину тысячу рублей. Мы попрощались с ним около
семи часов. Зачем стрелял в себя? Где ходил три часа?
- А вот вы подымались звать Северина? - спросил я.
- Никуда я не подымался, - ответил Володкович. - Ни к чему. Я своими
глазами видел, как он из усадьбы ушел. Это для Лужина говорилось. Я не
понимаю, и как мне понять, что его толкнуло...
- А деньги?
- Что деньги? - переспросил Володкович.
- Вы дали ему деньги? Где они?
- Деньги! - тоскливо сказал Володкович. - Что мне в них? Но вы правы,
надо сказать, пусть посмотрят.
- Вот мы с вами поговорили, - сказал Володкович, - мне стало легче.
Странно, в тяжкую минуту хочется говорить, другого человека приобщить к
своему горю. И, право, легче, - повторил Володкович. - Вы, верно, добрый
человек, и я вас прошу, ведь у меня еще двое детей...
- Не беспокойтесь, - ответил я. - О нашем разговоре никто не узнает.

XXI

На втором этаже было четыре комнаты: две - окнами в парк, две - на
главный двор. Напротив лестницы в простенке между дверями висела картина в
позолоченном багете, изображавшая бой шляхты с татарами. Всем татарам волею
художника была придана отвратительная внешность, противники их, мало того
что были прекрасны, все отличались богатырской силой - разваливали басурман
надвое. Впрочем, и среди шляхты трое или четверо упали с коней, пронзенные
стрелами, и в красивых позах умирали. Я вспомнил нашу кадетскую столовую,
где за два года изучил до малейших деталей сражения наших войск с
французами, шведами и освобождение князем Пожарским Москвы. Под
воздействием трех этих картин я долгое время находился в уверенности, что
войска других стран намного отличаются в худшую сторону от наших ростом,
силой, благообразием и храбростью. Но будучи в пятьдесят девятом году в
Париже, я обнаружил, разглядывая батальные полотна, что отталкивающим
обликом и слабостью духа художник наделил наши полки, французов же наоборот
представил отменными удальцами. "Такова сила искусства, - объяснил мне,
потешаясь над моим возмущением, хозяин картин. - Кисть художника служит
национальной гордости. Желаемое выдается за действительное".
Какое-то время я постоял у патриотического произведения, сравнивая
татарское и шляхетское оружие, а в особенности конскую сбрую, показанную с
хорошим знанием.
В стороне проскрипела дверь. Я обернулся и увидел Михала. Мы
поздоровались.
- Я к вам, - сказал я и повторил то, что сказал ранее господину
Володковичу.
Молодой человек пришел в сильный испуг.
- Господин штабс-капитан, - пролепетал он, - я вас молю, не
используйте это нам во вред. И почему, почему мы должны отвечать за чужие
дела?.. Я не беспокоюсь о себе, но отец, Людвига...
- Вы излишне боитесь, - сказал я. - И не надо об этом. А вы вот что
скажите: сколько денег дал Северину ваш отец?
- Отец не совещался с нами насчет суммы, - ответил Михал. - Вернее
всего, немного.
- Видите ли, Михал, - сказал я. - Если Северин взял деньги, то он не
должен был стреляться, а уж коли застрелился, то и деньги целы.
- Какое это имеет значение? - спросил Михал. - Я не понимаю.
- Огромное. Мне не хотелось говорить вашему отцу - ему и без того
тяжело, но вам я могу сказать. Вот мое рассуждение: отец дал деньги -
Северин покончил с собой - денег при нем нет - значит, их некто взял...
- Слуги? - сказал Михал. - Нет. При всем множестве недостатков наши
слуги - честный народ. Но это легко проверить.
- Желательно проверить. Если денег в одежде Северина нет, то следует
думать, что ваш брат убит. И второе. Как получилось, что вы, назначив
свидание на Шведском холме, забылись явиться?
- Вам и это известно, - вздохнул Михал. - Ну что ж, я вам отвечу.
Утром пришли двое мужчин, представились как друзья Северина и завели речь о
деньгах. А тут Лужин меня зовет. Вот и условились попозже встретиться. А
потом мне стоило больших просьб выклянчить у отца триста рублей. В связи с
этим и опаздывал. Приезжаю, гляжу, человека хоронят - того, что утром
приходил. А второго, пристав сказал, живым схватили...
Михал замолчал, услышав шаги на лестнице. Появился слуга и сказал:
- Паныч, вас зовет отец.
- Обождите меня, - попросил Михал. - Побудьте здесь, вот моя комната -
пройдите. Я скоро вернусь.
Еще слышался перестук его каблуков по ступеням, как отворилась дверь,
возле которой мы беседовали, и на этаж вышла Людвига.
- Я слышала ваш разговор, - сказала она. - О, не подумайте, что я
подслушивала, это произошло случайно. Он всегда был равнодушен к Северину.
Они и денег пожалели. Им бесполезно говорить...
Ну, влип, с досадой подумал я.
- Мой брат боролся против вас, - говорила Людвига. - Я за него
молилась, я просила молиться ксендза. В этом доме только мы были друзьями.
Остались друзьями навек! Я не верю, что он ушел. Я не могу надеть траур.
Господи, я готова отдать жизнь, чтобы хоть год, хоть один день побыть
вместе... Еще день назад он был здесь, и было весело, и наш дом казался мне
прелестным. А сейчас - место скорби... Отзвуки шагов брата... последних
шагов... и страстное ожидание увидеть его тень... хотя бы тень... Вчера
взяла стакан и вижу на дне отражение - Северин... Нам следовало остановить
его, удержать, оставить дома, упросить, а получилось, что мы безразличны...
это обидно для страдающего сердца... Ангел-защитник спасал брата в бою -
пуля обходила его. Но и что? Легко ли ему было? Надо уходить, убегать на
чужбину, в безызвестность, из тех мест, где прошло детство и где нам,
несмелым, негордым, благоприятствует судьба... Мы остаемся
благоденствовать, а он должен мыкаться по свету, не имея крова и очага...
Об этом не говорили - это чувствовалось, окутывало всех, как туман;
дышалось тяжело, все были печальны... Он спешил уйти, потому что хотел
остаться... Да, теперь я это понимаю... Но поздно... Вы сказали - Северин
убит. Молчите! Молчите! - остановила меня Людвига, видя мое желание
возразить. - Брат был волевой, деятельный, серьезный, он был герой. Ночами
я не смыкаю глаз. Вы можете думать, что я не владею собой, что мной движет
несчастье, нервное потрясение, женская чувствительность... (Она не
ошибалась, я думал именно так.) Нет, нет, только боль и любовь. Вы что-то
знаете, чего мы не знаем. Скажите, кто, кто отнял его у нас?
- Людвига, - сказал я отеческим тоном. - Не волнуйтесь. Вы неправильно
поняли мои слова. Друзья Северина утверждают, что ваш брат убит, - сказал
я, сознавая, что говорить об этом не следовало. Я смягчил грубость
последней фразы, добавив: - Наверное, они неправы. Но если им на минуту
поверить, то возникает мысль, что на вашего брата напали ради денег, напал
тот, кто знал дом, привычки и правила семьи, местность. Кто-то из живущих в
доме, - сказал я.
- В доме! - повторила Людвига и лишилась чувств. Глаза ее закатились,
она зашаталась, ноги у нее подкосились, и девушка рухнула на пол.
Я совершенно растерялся, стал нелепо метаться по этажу, вбегать в
комнаты - воды не было; несколько раз воззвал: "Людвига! Людвига!" - и
бросился вниз. На половине лестницы я сообразил, что слуг звать нельзя, что
будет переполох; я проклинал свою разговорчивость и любопытство; но что-то
следовало делать, и я кинулся обратно.
Людвига приподнималась с пола. Я ей помог. Она стояла пошатываясь,
прижав к лицу ладони. Затем она на меня взглянула, вскрикнула: "Как вы
смели!" - и резко отшатнулась, при этом ударившись спиной о стену. Даже
картина, на которой шляхта уничтожала татар, дрогнула. Людвига жалобно
простонала и повалилась на меня, а я, не придумав другого выхода, опустил
ее на пол.
Тут, как назло, заскрипели ступени, появился Михал и увидал эту
безобразную сцену.
- Вы и ей не удержались рассказать? - спросил он хмуро. - Ах, господин
штабс-капитан, по вашей милости отец еле дышит - в постель пришлось
уложить; вот и сестрицу свалили. Этак вы нас быстрее замучаете, чем Сибирь.
А деньги, я хочу сказать, в кармане оставались - проверили, никто не брал.
Спотыкаясь на ступенях, я сбежал вниз, чуть не сбил с ног Красинского,
стрелой вылетел из дома, вскочил в седло и вонзил в Орлика шпоры. "К черту!
К черту! - говорил я себе. - Упаси меня бог от самоубийц, их сестер и
братьев".
Все пять верст я промчал галопом, изморил коня и вошел в избу разбитый
и злой.

XXII

Федор и мельник мирно завтракали за столом, центром которого, как
Земля в системе Птоломея, служил пузатенький кувшин. "Пьешь?" - спросил я
Федора. "Ваше благородие, отчего же нельзя? Праздник вчера был, в порядок
надо прийти". - "Каков же ты вчера был? Лежал, верно, под забором, - укорил
я его. - Хорош у меня денщик. Только я за порог - ты за стакан". - "Ваше
благородие, что ж тут, капля, - не смутился Федор. - Для пользы же
самочувствия". - "И в строй пойдешь сивухой дышать?" - "Не впервой", -
ответил Федор. "Нашел чем хвалиться, - сказал я. - Стыдился бы. Ну ладно,
налейте мне".
Мельник вскочил, схватил с полки кружку и поставил на стол. Федор
налил из кувшинчика мутную водку.
- Во имя Пречистой Девы! - сказал Федор.
- Во имя Девы! - повторил хозяин.
- О нет! - воскликнул я, вспоминая обмороки панны Людвиги. - Только не
за Деву.
Водка была омерзительная, гаже я никогда не пробовал, но состояние мое
сразу переменилось к лучшему.
Ну вот, конец приключениям, подумал я. Займусь делами. Днем отобедаем
у Купросова - уж там никто не застрелится. Потом с лекарем в шахматы
поиграем, а завтра в путь. Да и верно, чего лезть в чужую жизнь, на то
исправник есть.
- Что, хозяин, - спросил я, - вы исправника боитесь?
- Кто ж его не боится, - отвечал старик. - Исправник - царь, что
скажет, то и правда.
- А Володкович его боится?
- По теперешним временам и он должен бояться. Исправник скажет:
помогал мятежникам - иди, докажи, что не помогал. И мстительный, гад. Тут
недалеко околица Заполье есть, разорил полностью, чего-то наврал, написал,
приехали казаки, разорили дома, кого разогнали, кого увели к черту на
кулички. А ничего дурного те люди не делали - всем известно. Сам Володкович
нельзя сказать что злобный; делай, что он скажет, и будет хорошо. А вот его
отец, это значит, дед Северина, еще на моей памяти было, - тот любил
расправу.
- А Северин чем их лучше?
- Он среди них понимающий. Других людей хамами не считал. Но жизнь
такая: хорошим людям бог мало отмеряет жить, негодникам - долго...
В этот момент до нас донесся бешеный топот коня, кто-то мчался, словно
от смерти убегал, и стало ясно, что мчится он к нам.
Мельник поднялся к окну.
- Красинский! - сказал он вслух.
- А-а! - тоскливо протянул я, предчувствуя неприятность.
Стало слышно, как всадник осадил коня, соскочил на землю и бегом бежит
в дом.
Господи, да не умерла ль она, подумал я, пугаясь.
Дверь распахнулась, в избу свирепо вошел Красинский.
- Вы... вы... вы - подлец! - выкрикнул он, заикаясь от злобы. - Вы
оскорбили мою невесту... Холопские сплетни, как сорока, носите...
- О чем вы кричите? - спросил я. - Успокойтесь поначалу.
Приглашение успокоиться привело Красинского в исступленную ярость.
- Я спокоен, сударь, - закричал он, наливаясь кровью. - Вы отлично
понимаете. Я бы мог простить. Но вы унизили Людвигу, назвали убийцами
всех...
- Вы что-то путаете, - возразил я.
- Это вы путаете, господин как-вас-там. И наглости есть пределы, я их
укажу.
- Убирайтесь вон, - сказал я. - Иначе я скажу денщику вас выгнать.
- Я вас убью! - завопил Красинский, шагнул к столу и швырнул мне прямо
в лицо тряпичную перчатку, почему-то влажную.
Затем он повернулся на каблуках, выскочил из избы и, крича: "Ждите
секундантов" - умчался.
- Ваше благородие, - вскочил Федор. - Да я сейчас в рот ему вобью эту
гадость, - он схватился за саблю. - Да он ее сам сожрет. - И мой денщик
кинулся к дверям.
- Назад! - закричал я. - Не сметь!
- Как не сметь? Петр Петрович, да вы что? - негодующе говорил денщик,
притопывая от нетерпения. - Вам в лицо, георгиевскому кавалеру, тряпки
швырять. Да я его к хвосту привяжу и по стерне. Что ж, так и оставим?
- Это мое дело! - мрачно сказал я. - А ты заруби на носу: ничего не
видел, не слышал, и слова никому не пророни. Как рыба. А вы, - сказал я
мельнику, - тоже не вздумайте говорить.
Лицо мое горело. Мне хотелось остаться наедине. Я послал Федора
прогулять коня. Хозяин поспешил уйти вместе с ним. Я поднялся и зашагал из
угла в угол. Если бы идиот Красинский ограничился криками, то вызов его был
бы мне просто смешон. Но швырок перчаткой... в лицо, как холопу...
Привыкли, сволочи, оскорблять мужиков. Сходило с рук... Ну, не спущу.
Попомнишь, негодяй, эту перчатку, свирепея думал я. По-иному закричишь, как
насажу на клинок...
Мысленно проколов Красинского не менее десяти раз, я успокоился и стал
вычислять, когда прибудут секунданты. А их надо было найти, объяснить,
убедить, и не каждый осмелится... Я решил, что появятся секунданты часа
через полтора, самое раннее. Взяв лошадь Федора, я поехал к корчмарю,
которого определил себе как самое осведомленное лицо из здешнего населения.

XXIII

Так же, как и позавчера, корчмарь при моем приближении выбежал к
воротам, с таким же низким поклоном поздоровался, столько же детских лиц
наблюдали за нами в окно. Я сказал, что хочу с ним побеседовать и что
разговор наш будет секретный.
- И что секретного пан офицер хочет мне сказать? - спросил корчмарь.
- Сказать ничего не хочу, - ответил я. - Хочу получить некоторые
сведения. Если они окажутся интересными, я заплачу.
Корчмарь испытал взглядом искренность моего обещания и,
удовлетворившись, навострил слух.
- Где-то тут живет шляхтич Николай Красинский, - сказал я. - Он богат,
беден, умен, глуп, добр - кто он?
- Если пан начальник спрашивает о женихе дочери господина Володковича,