что брат - инсургент; доложись, где он, появляется ли дома, и обязательно
донеси, если появится. А Северин связи с домом не держал. Может, к этому
дню его уже в мыслях и похоронили. И вдруг явился и просит денег. Кандидат
на виселицу. Живая угроза семье. Схватят - улика неопровержимая - прощайте
пруды, ужины, лебеди и слуги, прощай свадьба - Красинский-то еще не
родственник, ему - ничего, прощай хозяйство на немецкий манер, слава
богатого помещика. Есть о чем задуматься, да?
- Не без того, - согласился лекарь.
- Но проехав от корчмы до церкви, семья Володковичей изменилась в
настроении настолько, что нас пригласили в усадьбу. Господин Володкович
объяснил, что преследовал этим приглашением две цели: подчеркнуть свой
патриотизм, любовь к армии и нейтрализовать нас завязавшимся знакомством.
Как глава дома он поступил правильно.
- Хотелось бы, - сказал Шульман, - чтобы подобную щедрость проявляли
все патриоты. По крайней мере, в отношении вин.
- Теперь обратим внимание на время, - продолжал я. - Мы прибыли в
половине восьмого. Спустя четверть часа приехал исправник. В восемь часов
вы, я и Михал сидели в беседке. В десять прозвучал выстрел, а в половине
одиннадцатого в той же беседке мы увидели труп. По словам господина
Володковича, Северин расстался с родными в семь... В двадцати минутах
ходьбы от прудов его ожидали приятели. Он до них не дошел. Где он провел
три часа, никому не известно. В момент выстрела все Володковичи и Лужин
сидели за столом. Как вы думаете, кто убил?
- А убийца - знакомое лицо?
- Знакомое.
- Думаю, Лужин, хотя не понимаю, каким образом.
- Нет, к этому убийству исправник не причастен. Он приехал на наших
глазах и все время был рядом с подполковником. А самое главное, он не знал,
что встретит в усадьбе офицеров. Убийство же случилось исключительно
потому, что ожидали нас - ни в чем не заинтересованных, уважаемых
свидетелей. Лужин - вымогатель и явился за барашком в бумажке. Вероятно,
кто-то, скорее всего, эконом Володковича Томаш, вы должны его помнить,
известил исправника о возвращении Северина. Тот и примчался: "Где ваш
Северин?", а простым языком: "Хотите молчания о сыне-мятежнике -
раскошельтесь!" Но и для него смерть Северина была неожиданностью, хотя он
и на полслова не верил в романтическую любовь. Словом, не Лужин. Но кто?
Лучше сказать: сколько? Сколько человек участвовало в убийстве? В коляске,
когда командир принимал приглашение, сидели трое...
- Погодите, погодите, - взволновался Шульман. - Вы можете объяснить,
зачем нужен спектакль с самоубийством. Согласитесь, что умнее убить тайно.
Словно Северин и не заявлялся в усадьбу.
- Ничуть не умнее, - ответил я, - проходит срок, и у господина
Володковича интересуются, где его сын. Он должен ответить: "В Петербурге,
но с марта вестей от него не было". А в феврале - марте съезжались в край
для мятежа. Начнутся выяснения, кто-то проговорится - и последуют
репрессии. А уж коли на местном кладбище есть могила, а в местной полиции
наше свидетельство, то и спроса никакого. Ведь каждый волен распоряжаться
своей жизнью как захочет.
- Да, дело личное, - признал лекарь. - Всем наплевать.
- Говоря вообще, - сказал я, - для версии о самоубийстве было бы
убедительнее застрелить Северина в его комнате. Мы веселимся, вдруг над
головами нашими выстрел, мы летим по лестнице, слуги выбивают дверь - на
полу Северин, в комнате вонь пороха. Не возникает и тени подозрения. Но
такая инсценировка требует сговора всей семьи, кто-то с общего соглашения
должен выступить палачом, Северина надо связать, держать взаперти. И тому
подобное. Я решил, что семейного заговора не было, что есть люди, не
причастные к убийству. Очевидно, что непричастен Красинский. У него нет
причин убивать Северина. Он богат. Что бы ни сделали Володковичам - его не
коснется. В худшем случае он не возьмет за Людвигой приданого. Получив от
него вызов, я стал подозревать Людвигу. Выстрел эти подозрения рассеял -
стрелял мужчина; и в числе подозреваемых остались двое - Михал и господин
Володкович.
- Голова кругом идет, - сказал лекарь. - Еще вина, Петр Петрович.
- Да вам, верно, нельзя, - усомнился я. - Вы ослаблены. Повредит.
- Наоборот, поможет, - возразил лекарь. - Поможет следить
стремительный ход ваших рассуждений.
- Погодите смеяться. Когда наступит черед подробностей, я буду
скрупулезен. А еще не пора. Я излагаю вам выводы, а про свои сомнения и
подсчеты умалчиваю, - если вы заинтересуетесь, я расскажу их
последовательность, - но мы движемся к завязке, и мне не хочется держать
ваше внимание на мелочах. Сейчас мы думаем, кто решился на убийство, кто
помимо желания убить имел возможность обставить дело с достаточной
хитростью. Красинский и Людвига такой возможности не имели. Михал? Михалу
смерть брата, безусловно, выгодна - он остается единственным наследником
имения. Но в десять часов Михал слушал ваш увлекательный рассказ о татях
московских. Можно допустить, что он нанял убийцу. Но как найти наемника в
усадьбе, где всех слуг и служанок десять человек, и все они - бывшие
дворовые, да и к Северину привязаны больше, чем к Михалу? Наемнику надо
заплатить, а у Михала своих денег нет. Необходимо отметить, что Михал в
вечер нашего пребывания в усадьбе вспомнил о Северине однажды, когда
сказал, что брат увлекается химией, а к сельской жизни безразличен. Он не
упоминал ни о присутствии брата в усадьбе, ни о его безответной любви.
Приходится заключить, что организатором убийства может быть только господин
Володкович.
- Отец! - вскрикнул Шульман. - Нет, это невозможно.
- Отчего же невозможно. Северин пришел за деньгами около семи. Все
собрались в гостиной, выпили на посошок, расцеловались, но провожали
Северина лишь Володкович и Томаш. Когда раздался выстрел, Володкович
принимал наши комплименты за изысканный стол. Но кому могло прийти в
голову, что он убил сына еще до нашего приезда. Мы были убеждены, что
Северин застрелился по слабости духа. Михал, Людвига видели причину в
прижимистости отца, а исправнику безразлично все, кроме взяток. А сейчас
припомните поведение господина Володковича. Зная, что в десять часов мы
услышим пистолетный выстрел, а в половине одиннадцатого помчимся в беседку,
он тщательно готовил нас к восприятию самоубийства. Вспомните: "отказала,
негодная", "сын терзается", "пошел на дальнюю прогулку", ему поставлен
прибор - вдруг пересилит страдание и спустится. Кто, кроме Володковича, мог
отдать это распоряжение? Исправник расценивал слова Володковича, как
болтовню для наших ушей, и подыгрывал. Потом был выстрел, потом мы увидели
поверженного Северина и согласились - да, самоубийство. И подписали
свидетельство.
Убийство, я полагаю, происходило следующим образом. Господин
Володкович проводил Северина до кустов и здесь, на глазах у Томаша, ударил
в затылок чем-то тяжелым, может, рукоятью пистолета. Затем Северина
заволокли в сарай - сарайчик там есть, лебяжий корм держат - и добили.
Около десяти часов Томаш отнес тело Северина в беседку, выстрелил ему в
грудь, вложил в руку пистолет и поспешил в дом. Услыхав выстрел, господин
Володкович послал слугу звать Томаша и уже Томаша направил узнать причину
стрельбы. Почему его? Почему не другого? А потому, что другие слуги могли
не догадаться заглянуть в беседку. Они вообще не стали бы бегать по аллеям,
рискуя наткнуться на стрелка. Томаш, выдержав где-нибудь под деревом
назначенное время, прибежал со словами, которые выдают его с головой. Он
сказал, что Северин стрелял себе в грудь. За это господин Володкович ему
заплатил. Сколько - не знаю. Он несколько раз говорил о тысяче рублей.
Возможно, тысяча досталась Томашу, чтобы получил удовлетворение - ведь "за
спасибо" никто не любит работать, тем более в области уголовной. Что было
Томашу жалеть Северина, если тот родному отцу стал поперек дороги. Для
Томаша господин Володкович словно государь: у него на службе состоя, Томаш
может сбить капиталец, выйти в хозяйчики. А отнимут имение - и Томашу беда:
кому он нужен, иди и трудись, как простой мужик.
- Ну хорошо, допустим, Томаш выстрелил в беседке. А кто стрелял в
меня? И зачем? - спросил лекарь.
- Вас ранили, - поправил я, - но стреляли по мне. Придумал стрелять
господин Володкович. Он не знал, как я решу распорядиться тайной: сообщу ли
всем офицерам? напишу ли донос? потребую ли назад свидетельство? Его
утешала надежда, что я, подобно Лужину, заинтересован получить взятку -
ведь утром я допытывался о судьбе тысячи рублей. К его радости, Красинский
вызвал меня на дуэль, а я согласился драться. Володкович рассудил так:
будет хорошо, если Красинский зарубит меня, плохо, если я зарублю
Красинского, но еще хуже, если он меня легко ранит. Тогда я могу отомстить
доносом. И он послал Томаша к месту дуэли, но Томаш промахнулся.
- Хорошенький промах! - обиделся Шульман. - Уж и не знаю, что вы
считаете попаданием. Наповал, что ли, должны были меня уложить?
- Ах, Яков Лаврентьевич, простите мне, но вы не дослушали последних
слов: Томаш промахнулся, и дело осложнилось вашим ранением. Чтобы
остановить следствие, господин Володкович устами Лужина предложил мне
взятку. Я отказался и теперь думаю, каким манером можно разоблачить
преступников. Не наденет же Володкович кандалы по своей воле и не пойдет в
Нерчинск: "Здравствуйте, меня штабс-капитан Степанов прислал. Сгноите меня
тут".
- Странный вы человек, - сказал Шульман. - Я понимаю, душа ваша болит,
вы вложили усилия. Но зачем вам это? Да вы и не знаете, кто убил. Чистые
домыслы. Вы хоть с Томашем поговорили? Чувствую, что нет.
- Хотел, но только я появился в усадьбе, как его куда-то выслали. У
меня ощущение, Яков Лаврентьевич, что господин Володкович Томаша убьет.
Зачем ему вечно бояться единственного свидетеля: вдруг Томаш шантажировать
начнет, или проболтается в корчме, или не выдержит пристрастного допроса.
Угробит он Томаша, причем в самое близкое время.
- Послушал я вас, послушайте вы меня, - сказал Шульман. - Соглашаюсь,
что Томаш мог быть убийцей Северина, соблазнившись деньгами. Но при чем
здесь господин Володкович? Финт с самоубийством мог и сам Томаш сообразить.
Нагнал Северина в кустах и оглушил. А в час ужина, действительно, отнес его
в беседку и стрелял. Что касается взятки, то Володкович предлагал вам
взятки в связи с мятежным прошлым своего старшего. Он хотел, чтобы вы
молчали именно об этом, и его нетрудно понять. Остается одно белое пятно -
выстрел в лесу, жертвой которого должны были стать вы, а стал я. Но почему
обязательно Томаш и господин Володкович? Почему не Михал? Почему нельзя
думать, что Людвига попросила кого-нибудь защитить жениха? А как было на
самом деле, остается только гадать. У вас нет фактов и свидетелей, а без
них и последний дурак не сознается.
- У меня есть одна идея, - сказал я. - Ни Володкович, ни Томаш не
знали, где ожидают Северина его приятели. Если допустить, что в десять
часов они пришли в усадьбу и видели, как Томаш тащил кого-то из сарая в
беседку, то эконома можно напугать и добиться признания. Или, положим,
кто-то заметил Томаша в лесу после выстрела. Я переодену пару солдат,
научу, что говорить, и разыграю фарс. Авось удастся.
- Но зачем, зачем? - запротестовал Шульман. - Вообразите, в какой
конфуз можно попасть. Не вижу смысла. Я жив, вы целы, Красинский вами
наказан, двое мятежников вами спасены. Достаточно...
Я слушал Шульмана с тягостью. Совет безразлично воспринять злодейское
дело меня удручал. Пожалуй, я хотел от Шульмана и не помощи, я ждал
благословения на ответный удар. Но он в эти часы исповедовал покой.
- Убедили! - солгал я. - Пусть бог им судья. Остаюсь на весь вечер.
Но подобно иезуитам, правило которых позволяет считать ложь святой,
если мысленно сказать правду, я сказал про себя: "Остаюсь, пока не истечет
время поездки Томаша".
Шульман, освобожденный моим согласием от всякой ответственности,
запалился, как это всегда бывает с посторонними, пустым, но неистощимым
любопытством. Почему Лужин на Шведском холме удовлетворился двумя
мятежниками? Как господин Володкович узнал о вызове и месте дуэли? Какую
цель он преследовал, высказывая сомнения в самоубийстве Северина? Я
объяснял.
- Да, это реально, - отвечал он. - Вы правы, вы правы. У вас чутье,
Петр Петрович. Теперь я знаю, где вам предназначено проявить себя.
- Только не говорите, что в сыске, - сказал я.
Отвечая на его вопросы, я уверялся, что догадки мои близки к правде, и
одновременно осознавал прочность позиций господина Володковича. Мне
воображался суд, господин Володкович под стражей, его последняя речь.
"Тяжело было мне, отцу, - говорил он, - решиться на такой поступок, но мною
двигал гнев, руководила преданность престолу. Все меры были испробованы:
уговоры, отцовские просьбы, угроза проклятия - ничто не помогло. Я молчал,
да, я стыдился. Но когда дерзость перешла пределы мыслимого, когда сын мой
появился с требованием средств для продолжения безумного мятежа, мое сердце
окаменело - передо мною был враг, враг нашего государя, наших святынь. Я
виновен. Но поймите меня, господа. Я не хотел, чтобы грех старшего был
перенесен на младших детей. Я породил изменника, сказал я себе, я его и
убью". После этих слов из знаменитой повести Гоголя господину Володковичу
следует мягкий приговор, потом государь, войдя в переживания несчастного
отца, находит поступок похвальным и милует полной свободой.
Но, вопреки невеселым предвидениям, я решил взять Томаша в оборот
непременно. Мне было важно выйти победителем в той умственной и
нравственной войне, которая велась между мною и помещиком Володковичем. Я
постановил, что экземпляр рукописного признания Томаша вручу дворянскому
предводителю под расписку. А уж какие меры примет дворянство - придет ли с
поздравлениями или постарается отнять имение - меня не касается.
Просидев возле Шульмана до одиннадцатого часа, до той минуты, когда
вино погрузило его в сладкий сон, я отправился исполнять свой план.
Час спустя я и со мной отряд из восьми человек галопом вошли в
усадьбу. Двор был пуст, дом тих, только в гостиной светили свечи. На топот
и ржание выбежал из дома слуга.
- Эй, братец, где Томаша найти? - спросил я.
- Во флигеле, во флигеле он, - отвечал слуга и добавил странно: - Там
и все.
Мы спешились и пошли к флигелю, где жил Томаш. Здесь, у входа, стояли
десятка полтора людей, в лунном свете трудно различимых.
- А-а, господин Степанов, - послышался голос Лужина, и он пошел
навстречу. - Хорошо, что вы приехали, а то я как раз собирался вашему
командиру сообщить.
- Что сообщить? - спросил я.
- О мятежнике беглом, - ответил исправник. - Ведь совсем разбушевался.
Днем вашего человека вывел из строя, вечером убил слугу господина
Володковича...
Перед глазами моими все исчезло, лишь черное пятно шевелилось впереди.
Я пришел в себя от прикосновения руки Лужина. Он держал меня за локоть и
удивленно говорил: "Что с вами, господин штабс-капитан?"
- Сволочи! - выдохнул я. - Людоеды!
- Да, головорезы, - сказал Лужин. - Отпетые. Невинного человека. В уме
не укладывается. Возвращался домой - жена ждет, семья, а его на дороге
двумя выстрелами... Версты не доехал до дома... Полчаса назад мужики
привезли... Лежал на обочине, истек кровью.
Вдруг возле нас оказался Володкович, и он говорил:
- Вот, господин штабс-капитан, новая беда на наш дом. Бедный Томаш!
Бедные дети, трое детей осиротели...
- Ваш долг позаботиться, - сказал исправник. - Зная вашу доброту, я
уверен...
- Разумеется, - ответил Володкович. - Их судьбу мы устроим.
Я повернулся и пошел прочь.
После трех месяцев пребывания в усмиренном крае батарея была
возвращена в казармы, и я получил возможность подать в отставку, что сделал
немедля.
Не стану описывать тот приятный день, когда я приступил к обязанностям
секретаря у этнографа Романова. Наконец-то наклонности мои нашли
применение, а работа над материалом, собираемым в летних экспедициях, дала
сознание полезности своего дела, сознание, которого со времени обороны
Севастополя я не имел.
Минувшим летом маршрут нашей экспедиции лежал по литовским и
белорусским уездам. Оказавшись в Слониме, я не удержался махнуть за
пятьдесят верст в сторону, чтобы увидеть... не знаю даже что. Просто сердце
позвало меня туда, где произошли описанные выше события.
Кому приходилось навещать места, памятные необычным происшествием,
поймет мое желание увидеть живых участников тех, уже далеких дней.
Естественно, это желание привело меня к избе мельника. На пороге, где
некогда Федор, покуривая трубочку, дивился множеству звезд, сейчас сидела
старуха. Меня кольнуло недоброе предчувствие. И верно, на вопрос, где найти
хозяина, что жил здесь раньше, старуха отвечала:
- Уже не найти. Умер, вот три года, как его нет.
- А сын его где, не знаете?
- Не слышала, про сына люди ничего не говорили. Один жил.
Умер и старый поп, в доме которого квартировал Оноприенко.
Потом я поехал к Шведскому холму. Вспомнились мне цепь солдат,
щербатый Мирон, исправник Лужин, убитый им молодой мятежник. Могилу его я
не без труда различил в высокой траве. Ноги мои словно приросли к земле, и
долго стоял я над могилой, стыдясь и раскаиваясь, что не сумел охранить от
гибели юную жизнь.
Следуя зову своей грусти, я отправился на просеку. Здесь ничто не
изменилось. Крест, каким был прежде, таким стоял и сейчас. Те же самые,
показалось мне, лесные птички высвистывали прежние свои трели. Тот же
легкий шум слышался в кронах, те же шишки, которыми играл перед дуэлью
Красинский, лежали в траве. "Да было ль все то, что я помню? - спрашивал я
себя. - Звенели ль тут наши клинки? Звучал ли выстрел? Стоял ли тут мой
друг Шульман? По этой ли дороге Орлик носил меня в усадьбу Володковичей?"
А что старый убийца, подумал я, топчет еще землю или взят уже в ад?
Я сел в бричку и скоро подъезжал к корчме. У ворот меня встречал в
приветливой позе корчмарь, но, увы, это не был мой знакомец.
Я поинтересовался, жив ли его предшественник.
- Жив? - переспросил корчмарь. - Конечно, жив. Почему бы ему не жить.
О, он теперь в местечке.
- Слава богу! - сказал я. - А был тут исправник Лужин. Не слышали о
таком?
- Не только слышал, - отвечал корчмарь, - но и видел собственными
глазами два дня назад, и вижу каждый месяц.
Наступил черед спросить о жизни Володковича, но тут из леса вынеслись
один за другим два экипажа и стали приближаться.
Корчмарь поставил козырьком руку, вгляделся и выдвинулся вперед. Скоро
коляски прокатили мимо. Велико было мое изумление, когда я разглядел в
первой господина Володковича с маленьким мальчиком на руках, а возле него
молодую даму, в которой узналась мне Людвига. Во второй ехал Михал с
незнакомой мне девушкой и цветущий Красинский.
Корчмарь, хоть путешественники и не взглянули на него, счел должным
низко поклониться.
- Кто ж это, что вы кланяетесь? - спросил я.
- О! - воскликнул корчмарь. - Володковичи.
Эта встреча и побудила меня вспомнить подробности нескольких только
мне известных преступлений, преступлений неприметных и неудивительных среди
того огромного множества, которые совершены были в шестьдесят третьем году.
донеси, если появится. А Северин связи с домом не держал. Может, к этому
дню его уже в мыслях и похоронили. И вдруг явился и просит денег. Кандидат
на виселицу. Живая угроза семье. Схватят - улика неопровержимая - прощайте
пруды, ужины, лебеди и слуги, прощай свадьба - Красинский-то еще не
родственник, ему - ничего, прощай хозяйство на немецкий манер, слава
богатого помещика. Есть о чем задуматься, да?
- Не без того, - согласился лекарь.
- Но проехав от корчмы до церкви, семья Володковичей изменилась в
настроении настолько, что нас пригласили в усадьбу. Господин Володкович
объяснил, что преследовал этим приглашением две цели: подчеркнуть свой
патриотизм, любовь к армии и нейтрализовать нас завязавшимся знакомством.
Как глава дома он поступил правильно.
- Хотелось бы, - сказал Шульман, - чтобы подобную щедрость проявляли
все патриоты. По крайней мере, в отношении вин.
- Теперь обратим внимание на время, - продолжал я. - Мы прибыли в
половине восьмого. Спустя четверть часа приехал исправник. В восемь часов
вы, я и Михал сидели в беседке. В десять прозвучал выстрел, а в половине
одиннадцатого в той же беседке мы увидели труп. По словам господина
Володковича, Северин расстался с родными в семь... В двадцати минутах
ходьбы от прудов его ожидали приятели. Он до них не дошел. Где он провел
три часа, никому не известно. В момент выстрела все Володковичи и Лужин
сидели за столом. Как вы думаете, кто убил?
- А убийца - знакомое лицо?
- Знакомое.
- Думаю, Лужин, хотя не понимаю, каким образом.
- Нет, к этому убийству исправник не причастен. Он приехал на наших
глазах и все время был рядом с подполковником. А самое главное, он не знал,
что встретит в усадьбе офицеров. Убийство же случилось исключительно
потому, что ожидали нас - ни в чем не заинтересованных, уважаемых
свидетелей. Лужин - вымогатель и явился за барашком в бумажке. Вероятно,
кто-то, скорее всего, эконом Володковича Томаш, вы должны его помнить,
известил исправника о возвращении Северина. Тот и примчался: "Где ваш
Северин?", а простым языком: "Хотите молчания о сыне-мятежнике -
раскошельтесь!" Но и для него смерть Северина была неожиданностью, хотя он
и на полслова не верил в романтическую любовь. Словом, не Лужин. Но кто?
Лучше сказать: сколько? Сколько человек участвовало в убийстве? В коляске,
когда командир принимал приглашение, сидели трое...
- Погодите, погодите, - взволновался Шульман. - Вы можете объяснить,
зачем нужен спектакль с самоубийством. Согласитесь, что умнее убить тайно.
Словно Северин и не заявлялся в усадьбу.
- Ничуть не умнее, - ответил я, - проходит срок, и у господина
Володковича интересуются, где его сын. Он должен ответить: "В Петербурге,
но с марта вестей от него не было". А в феврале - марте съезжались в край
для мятежа. Начнутся выяснения, кто-то проговорится - и последуют
репрессии. А уж коли на местном кладбище есть могила, а в местной полиции
наше свидетельство, то и спроса никакого. Ведь каждый волен распоряжаться
своей жизнью как захочет.
- Да, дело личное, - признал лекарь. - Всем наплевать.
- Говоря вообще, - сказал я, - для версии о самоубийстве было бы
убедительнее застрелить Северина в его комнате. Мы веселимся, вдруг над
головами нашими выстрел, мы летим по лестнице, слуги выбивают дверь - на
полу Северин, в комнате вонь пороха. Не возникает и тени подозрения. Но
такая инсценировка требует сговора всей семьи, кто-то с общего соглашения
должен выступить палачом, Северина надо связать, держать взаперти. И тому
подобное. Я решил, что семейного заговора не было, что есть люди, не
причастные к убийству. Очевидно, что непричастен Красинский. У него нет
причин убивать Северина. Он богат. Что бы ни сделали Володковичам - его не
коснется. В худшем случае он не возьмет за Людвигой приданого. Получив от
него вызов, я стал подозревать Людвигу. Выстрел эти подозрения рассеял -
стрелял мужчина; и в числе подозреваемых остались двое - Михал и господин
Володкович.
- Голова кругом идет, - сказал лекарь. - Еще вина, Петр Петрович.
- Да вам, верно, нельзя, - усомнился я. - Вы ослаблены. Повредит.
- Наоборот, поможет, - возразил лекарь. - Поможет следить
стремительный ход ваших рассуждений.
- Погодите смеяться. Когда наступит черед подробностей, я буду
скрупулезен. А еще не пора. Я излагаю вам выводы, а про свои сомнения и
подсчеты умалчиваю, - если вы заинтересуетесь, я расскажу их
последовательность, - но мы движемся к завязке, и мне не хочется держать
ваше внимание на мелочах. Сейчас мы думаем, кто решился на убийство, кто
помимо желания убить имел возможность обставить дело с достаточной
хитростью. Красинский и Людвига такой возможности не имели. Михал? Михалу
смерть брата, безусловно, выгодна - он остается единственным наследником
имения. Но в десять часов Михал слушал ваш увлекательный рассказ о татях
московских. Можно допустить, что он нанял убийцу. Но как найти наемника в
усадьбе, где всех слуг и служанок десять человек, и все они - бывшие
дворовые, да и к Северину привязаны больше, чем к Михалу? Наемнику надо
заплатить, а у Михала своих денег нет. Необходимо отметить, что Михал в
вечер нашего пребывания в усадьбе вспомнил о Северине однажды, когда
сказал, что брат увлекается химией, а к сельской жизни безразличен. Он не
упоминал ни о присутствии брата в усадьбе, ни о его безответной любви.
Приходится заключить, что организатором убийства может быть только господин
Володкович.
- Отец! - вскрикнул Шульман. - Нет, это невозможно.
- Отчего же невозможно. Северин пришел за деньгами около семи. Все
собрались в гостиной, выпили на посошок, расцеловались, но провожали
Северина лишь Володкович и Томаш. Когда раздался выстрел, Володкович
принимал наши комплименты за изысканный стол. Но кому могло прийти в
голову, что он убил сына еще до нашего приезда. Мы были убеждены, что
Северин застрелился по слабости духа. Михал, Людвига видели причину в
прижимистости отца, а исправнику безразлично все, кроме взяток. А сейчас
припомните поведение господина Володковича. Зная, что в десять часов мы
услышим пистолетный выстрел, а в половине одиннадцатого помчимся в беседку,
он тщательно готовил нас к восприятию самоубийства. Вспомните: "отказала,
негодная", "сын терзается", "пошел на дальнюю прогулку", ему поставлен
прибор - вдруг пересилит страдание и спустится. Кто, кроме Володковича, мог
отдать это распоряжение? Исправник расценивал слова Володковича, как
болтовню для наших ушей, и подыгрывал. Потом был выстрел, потом мы увидели
поверженного Северина и согласились - да, самоубийство. И подписали
свидетельство.
Убийство, я полагаю, происходило следующим образом. Господин
Володкович проводил Северина до кустов и здесь, на глазах у Томаша, ударил
в затылок чем-то тяжелым, может, рукоятью пистолета. Затем Северина
заволокли в сарай - сарайчик там есть, лебяжий корм держат - и добили.
Около десяти часов Томаш отнес тело Северина в беседку, выстрелил ему в
грудь, вложил в руку пистолет и поспешил в дом. Услыхав выстрел, господин
Володкович послал слугу звать Томаша и уже Томаша направил узнать причину
стрельбы. Почему его? Почему не другого? А потому, что другие слуги могли
не догадаться заглянуть в беседку. Они вообще не стали бы бегать по аллеям,
рискуя наткнуться на стрелка. Томаш, выдержав где-нибудь под деревом
назначенное время, прибежал со словами, которые выдают его с головой. Он
сказал, что Северин стрелял себе в грудь. За это господин Володкович ему
заплатил. Сколько - не знаю. Он несколько раз говорил о тысяче рублей.
Возможно, тысяча досталась Томашу, чтобы получил удовлетворение - ведь "за
спасибо" никто не любит работать, тем более в области уголовной. Что было
Томашу жалеть Северина, если тот родному отцу стал поперек дороги. Для
Томаша господин Володкович словно государь: у него на службе состоя, Томаш
может сбить капиталец, выйти в хозяйчики. А отнимут имение - и Томашу беда:
кому он нужен, иди и трудись, как простой мужик.
- Ну хорошо, допустим, Томаш выстрелил в беседке. А кто стрелял в
меня? И зачем? - спросил лекарь.
- Вас ранили, - поправил я, - но стреляли по мне. Придумал стрелять
господин Володкович. Он не знал, как я решу распорядиться тайной: сообщу ли
всем офицерам? напишу ли донос? потребую ли назад свидетельство? Его
утешала надежда, что я, подобно Лужину, заинтересован получить взятку -
ведь утром я допытывался о судьбе тысячи рублей. К его радости, Красинский
вызвал меня на дуэль, а я согласился драться. Володкович рассудил так:
будет хорошо, если Красинский зарубит меня, плохо, если я зарублю
Красинского, но еще хуже, если он меня легко ранит. Тогда я могу отомстить
доносом. И он послал Томаша к месту дуэли, но Томаш промахнулся.
- Хорошенький промах! - обиделся Шульман. - Уж и не знаю, что вы
считаете попаданием. Наповал, что ли, должны были меня уложить?
- Ах, Яков Лаврентьевич, простите мне, но вы не дослушали последних
слов: Томаш промахнулся, и дело осложнилось вашим ранением. Чтобы
остановить следствие, господин Володкович устами Лужина предложил мне
взятку. Я отказался и теперь думаю, каким манером можно разоблачить
преступников. Не наденет же Володкович кандалы по своей воле и не пойдет в
Нерчинск: "Здравствуйте, меня штабс-капитан Степанов прислал. Сгноите меня
тут".
- Странный вы человек, - сказал Шульман. - Я понимаю, душа ваша болит,
вы вложили усилия. Но зачем вам это? Да вы и не знаете, кто убил. Чистые
домыслы. Вы хоть с Томашем поговорили? Чувствую, что нет.
- Хотел, но только я появился в усадьбе, как его куда-то выслали. У
меня ощущение, Яков Лаврентьевич, что господин Володкович Томаша убьет.
Зачем ему вечно бояться единственного свидетеля: вдруг Томаш шантажировать
начнет, или проболтается в корчме, или не выдержит пристрастного допроса.
Угробит он Томаша, причем в самое близкое время.
- Послушал я вас, послушайте вы меня, - сказал Шульман. - Соглашаюсь,
что Томаш мог быть убийцей Северина, соблазнившись деньгами. Но при чем
здесь господин Володкович? Финт с самоубийством мог и сам Томаш сообразить.
Нагнал Северина в кустах и оглушил. А в час ужина, действительно, отнес его
в беседку и стрелял. Что касается взятки, то Володкович предлагал вам
взятки в связи с мятежным прошлым своего старшего. Он хотел, чтобы вы
молчали именно об этом, и его нетрудно понять. Остается одно белое пятно -
выстрел в лесу, жертвой которого должны были стать вы, а стал я. Но почему
обязательно Томаш и господин Володкович? Почему не Михал? Почему нельзя
думать, что Людвига попросила кого-нибудь защитить жениха? А как было на
самом деле, остается только гадать. У вас нет фактов и свидетелей, а без
них и последний дурак не сознается.
- У меня есть одна идея, - сказал я. - Ни Володкович, ни Томаш не
знали, где ожидают Северина его приятели. Если допустить, что в десять
часов они пришли в усадьбу и видели, как Томаш тащил кого-то из сарая в
беседку, то эконома можно напугать и добиться признания. Или, положим,
кто-то заметил Томаша в лесу после выстрела. Я переодену пару солдат,
научу, что говорить, и разыграю фарс. Авось удастся.
- Но зачем, зачем? - запротестовал Шульман. - Вообразите, в какой
конфуз можно попасть. Не вижу смысла. Я жив, вы целы, Красинский вами
наказан, двое мятежников вами спасены. Достаточно...
Я слушал Шульмана с тягостью. Совет безразлично воспринять злодейское
дело меня удручал. Пожалуй, я хотел от Шульмана и не помощи, я ждал
благословения на ответный удар. Но он в эти часы исповедовал покой.
- Убедили! - солгал я. - Пусть бог им судья. Остаюсь на весь вечер.
Но подобно иезуитам, правило которых позволяет считать ложь святой,
если мысленно сказать правду, я сказал про себя: "Остаюсь, пока не истечет
время поездки Томаша".
Шульман, освобожденный моим согласием от всякой ответственности,
запалился, как это всегда бывает с посторонними, пустым, но неистощимым
любопытством. Почему Лужин на Шведском холме удовлетворился двумя
мятежниками? Как господин Володкович узнал о вызове и месте дуэли? Какую
цель он преследовал, высказывая сомнения в самоубийстве Северина? Я
объяснял.
- Да, это реально, - отвечал он. - Вы правы, вы правы. У вас чутье,
Петр Петрович. Теперь я знаю, где вам предназначено проявить себя.
- Только не говорите, что в сыске, - сказал я.
Отвечая на его вопросы, я уверялся, что догадки мои близки к правде, и
одновременно осознавал прочность позиций господина Володковича. Мне
воображался суд, господин Володкович под стражей, его последняя речь.
"Тяжело было мне, отцу, - говорил он, - решиться на такой поступок, но мною
двигал гнев, руководила преданность престолу. Все меры были испробованы:
уговоры, отцовские просьбы, угроза проклятия - ничто не помогло. Я молчал,
да, я стыдился. Но когда дерзость перешла пределы мыслимого, когда сын мой
появился с требованием средств для продолжения безумного мятежа, мое сердце
окаменело - передо мною был враг, враг нашего государя, наших святынь. Я
виновен. Но поймите меня, господа. Я не хотел, чтобы грех старшего был
перенесен на младших детей. Я породил изменника, сказал я себе, я его и
убью". После этих слов из знаменитой повести Гоголя господину Володковичу
следует мягкий приговор, потом государь, войдя в переживания несчастного
отца, находит поступок похвальным и милует полной свободой.
Но, вопреки невеселым предвидениям, я решил взять Томаша в оборот
непременно. Мне было важно выйти победителем в той умственной и
нравственной войне, которая велась между мною и помещиком Володковичем. Я
постановил, что экземпляр рукописного признания Томаша вручу дворянскому
предводителю под расписку. А уж какие меры примет дворянство - придет ли с
поздравлениями или постарается отнять имение - меня не касается.
Просидев возле Шульмана до одиннадцатого часа, до той минуты, когда
вино погрузило его в сладкий сон, я отправился исполнять свой план.
Час спустя я и со мной отряд из восьми человек галопом вошли в
усадьбу. Двор был пуст, дом тих, только в гостиной светили свечи. На топот
и ржание выбежал из дома слуга.
- Эй, братец, где Томаша найти? - спросил я.
- Во флигеле, во флигеле он, - отвечал слуга и добавил странно: - Там
и все.
Мы спешились и пошли к флигелю, где жил Томаш. Здесь, у входа, стояли
десятка полтора людей, в лунном свете трудно различимых.
- А-а, господин Степанов, - послышался голос Лужина, и он пошел
навстречу. - Хорошо, что вы приехали, а то я как раз собирался вашему
командиру сообщить.
- Что сообщить? - спросил я.
- О мятежнике беглом, - ответил исправник. - Ведь совсем разбушевался.
Днем вашего человека вывел из строя, вечером убил слугу господина
Володковича...
Перед глазами моими все исчезло, лишь черное пятно шевелилось впереди.
Я пришел в себя от прикосновения руки Лужина. Он держал меня за локоть и
удивленно говорил: "Что с вами, господин штабс-капитан?"
- Сволочи! - выдохнул я. - Людоеды!
- Да, головорезы, - сказал Лужин. - Отпетые. Невинного человека. В уме
не укладывается. Возвращался домой - жена ждет, семья, а его на дороге
двумя выстрелами... Версты не доехал до дома... Полчаса назад мужики
привезли... Лежал на обочине, истек кровью.
Вдруг возле нас оказался Володкович, и он говорил:
- Вот, господин штабс-капитан, новая беда на наш дом. Бедный Томаш!
Бедные дети, трое детей осиротели...
- Ваш долг позаботиться, - сказал исправник. - Зная вашу доброту, я
уверен...
- Разумеется, - ответил Володкович. - Их судьбу мы устроим.
Я повернулся и пошел прочь.
После трех месяцев пребывания в усмиренном крае батарея была
возвращена в казармы, и я получил возможность подать в отставку, что сделал
немедля.
Не стану описывать тот приятный день, когда я приступил к обязанностям
секретаря у этнографа Романова. Наконец-то наклонности мои нашли
применение, а работа над материалом, собираемым в летних экспедициях, дала
сознание полезности своего дела, сознание, которого со времени обороны
Севастополя я не имел.
Минувшим летом маршрут нашей экспедиции лежал по литовским и
белорусским уездам. Оказавшись в Слониме, я не удержался махнуть за
пятьдесят верст в сторону, чтобы увидеть... не знаю даже что. Просто сердце
позвало меня туда, где произошли описанные выше события.
Кому приходилось навещать места, памятные необычным происшествием,
поймет мое желание увидеть живых участников тех, уже далеких дней.
Естественно, это желание привело меня к избе мельника. На пороге, где
некогда Федор, покуривая трубочку, дивился множеству звезд, сейчас сидела
старуха. Меня кольнуло недоброе предчувствие. И верно, на вопрос, где найти
хозяина, что жил здесь раньше, старуха отвечала:
- Уже не найти. Умер, вот три года, как его нет.
- А сын его где, не знаете?
- Не слышала, про сына люди ничего не говорили. Один жил.
Умер и старый поп, в доме которого квартировал Оноприенко.
Потом я поехал к Шведскому холму. Вспомнились мне цепь солдат,
щербатый Мирон, исправник Лужин, убитый им молодой мятежник. Могилу его я
не без труда различил в высокой траве. Ноги мои словно приросли к земле, и
долго стоял я над могилой, стыдясь и раскаиваясь, что не сумел охранить от
гибели юную жизнь.
Следуя зову своей грусти, я отправился на просеку. Здесь ничто не
изменилось. Крест, каким был прежде, таким стоял и сейчас. Те же самые,
показалось мне, лесные птички высвистывали прежние свои трели. Тот же
легкий шум слышался в кронах, те же шишки, которыми играл перед дуэлью
Красинский, лежали в траве. "Да было ль все то, что я помню? - спрашивал я
себя. - Звенели ль тут наши клинки? Звучал ли выстрел? Стоял ли тут мой
друг Шульман? По этой ли дороге Орлик носил меня в усадьбу Володковичей?"
А что старый убийца, подумал я, топчет еще землю или взят уже в ад?
Я сел в бричку и скоро подъезжал к корчме. У ворот меня встречал в
приветливой позе корчмарь, но, увы, это не был мой знакомец.
Я поинтересовался, жив ли его предшественник.
- Жив? - переспросил корчмарь. - Конечно, жив. Почему бы ему не жить.
О, он теперь в местечке.
- Слава богу! - сказал я. - А был тут исправник Лужин. Не слышали о
таком?
- Не только слышал, - отвечал корчмарь, - но и видел собственными
глазами два дня назад, и вижу каждый месяц.
Наступил черед спросить о жизни Володковича, но тут из леса вынеслись
один за другим два экипажа и стали приближаться.
Корчмарь поставил козырьком руку, вгляделся и выдвинулся вперед. Скоро
коляски прокатили мимо. Велико было мое изумление, когда я разглядел в
первой господина Володковича с маленьким мальчиком на руках, а возле него
молодую даму, в которой узналась мне Людвига. Во второй ехал Михал с
незнакомой мне девушкой и цветущий Красинский.
Корчмарь, хоть путешественники и не взглянули на него, счел должным
низко поклониться.
- Кто ж это, что вы кланяетесь? - спросил я.
- О! - воскликнул корчмарь. - Володковичи.
Эта встреча и побудила меня вспомнить подробности нескольких только
мне известных преступлений, преступлений неприметных и неудивительных среди
того огромного множества, которые совершены были в шестьдесят третьем году.