Страница:
результаты, по его мнению, были связаны кривоколенным механизмом. Пан
Винцесь был высокого роста, грузный, седой, выглядел намного старше своих
шестидесяти пяти лет, и слова его Скарга до тюрьмы воспринимал, как
показатель старческого нежелания менять привычные обстоятельства. В камере
он сообразил, что у старика другой, большой и более тяжелый опыт. Он жалел
старика, когда ему вспоминалось такое его признание: "Знаешь, что я не могу
вспомнить? Хоть убей меня, не могу вспомнить, что в своей жизни я сделал по
собственной воле".
- В бегах? - сочувственно сказал старик, разглядывая маскарад Скарги.
Скарга понял, что сочувствие относится к его появлению в Минске.
- Пришлось, - кивнул он.
- Могу адрес дать, - сказал старик. - У меня под Вильней очень хороший
друг живет.
- Спасибо, пан Винцесь, не надо. Я с другой просьбой, - Скарга достал
из саквояжа сверток. - Разрешите оставить у вас вот это.
Старик, не интересуясь, что в свертке, показал на полку:
- Прячь. Когда потребуется?
- Не знаю. Может через два часа, может ночью.
- Если ночью - возьми, - старик снял с гвоздя ключ. - Зайдешь со
двора. Дверь обита жестью.
- Вместо меня, - сказал Скарга, - может прийти человек, который
назовется... - Он подумал, что неизвестно еще, когда встретится с Антоном,
может и не встретиться, и предложил более надежный вариант: - который
скажет: "Скарга послал". Но если завтра никто не придет, и пакет будет на
месте, прошу, пан Винцесь, зайти в первую гимназию и спросить Гурина. Он
заберет.
Старик вышел в лавку и вернулся с маленькой коробочкой из-под сосулек.
- Бери, - он поставил коробочку на стол. - Здесь шестьдесят рублей
золотом. На дорогу.
Скарга понял, что это прощальный подарок. Верить в новую встречу им не
приходилось. Он поднялся и обнял старика. Оба вздохнули, испытывая горечь
разлуки и беззащитность перед временем.
Через десять минут он шел по Захарьевской в Александровский сквер*. У
входа разносчик продавал газеты. Скарга взял одну и сунул в карман. Вокруг
фонтана бегали дети. Городовой одиноко сидел на скамейке в тени и, сложив
на животе руки, смотрел, как из горла лебедя бьет струя. Скарга присел
возле городового. Тот покосился, но смолчал. Мягкий шелест воды навевал
успокоение. Видимо, городовой был умиротворен. Взгляд Скарги тоже
приковался к струе. Когда он родился, фонтан уже стоял. Зримым
свидетельством приобщения губернского Минска к такому признаку цивилизации,
как водопровод. Мальчик и лебедь - сентиментальный символ захолустья. Тут
все знают, что они провинциалы. Даже на собственные газеты поставили клеймо
этого глухого угла. Вот, пожалуйста. Скарга глянул на название газеты -
"Окраина". А еще была газетка "Голос провинции", усмехнулся он. Но тут же
подумал, что у провинции может быть очень раскатистый голос. Вся империя
почувствовала это, когда Гриневицкий бросил бомбу в царя. Приехал
провинциал и метнул в царя бомбу. И партия эсеров была создана здесь, в
провинциальной Минской губернии. А теперь не только царь, все они боятся.
Им не будет пощады. Они поняли это, когда социалист-революционер Болмашев
казнил министра внутренних дел Сипягина, когда могилевский эсер Карпович
казнил министра народного просвещения Боголепова, минский боевик Ваня
Пулихов метнул заряд в Курлова, а отважная девушка Спиридонова стреляла в
народоненавистника Луженовского. Социалист-революционер Сазонов казнил
Плеве - еще одного министра внутренних дел. А сколько полковых командиров и
черносотенцев отправилось вослед за генералом Мином. Летучий отряд боевиков
казнил Аврамова. В Могилеве член боевой пятерки Лида Язерская ранила
губернатора. И помощник полицмейстера Мизгайло получил три выстрела в
грудь. А здесь в Минске, наши боевики освободили и тюрьмы Катю Измаилович,
и надзиратель Крживицкий, пытавшийся помешать побегу, был застрелен.
Минские боевики вогнали по пуле в пристава Гоголя и полицейского
Шимановича. Теперь не только эсеров, бундовцев и эсдеков везут на кладбище,
теперь и жандармский ряд там растет. Поэтому жандармы и не взяли его в
Смоленске. Они боятся, что девяносто две тысячи боевики обратят в наганы и
динамит. Им надо отнять деньги у партии. Но уже не отнимут. Скарга испытал
гордость, что главное дело он сделал.
______________
* Александровский сквер - сквер у театра имени Янки Купалы.
Но все равно, подумал он, рассиживаться в географическом центре Минска
опасно. Тем более что работа выполнена лишь наполовину. Он покинул сквер и
устроился за оградой Крествоздвиженской церкви*, где среди кустов стояло
несколько скамеек. Никто на них не сидел, вообще никого за оградой не было.
Это его обрадовало, но мысль, что он радуется отсутствию людей, мгновенно
обратила радость в злость "Сволочи!" - подумал он. Слово означало для него
всех должностных чинов, он ощущал их как тяжелый огромный ком из тысячи
сытых морд. Сволочи! Почему он должен прятаться, выискивать место, где нет
живой души. Пользуются тем, что люди не выдерживают пыток, сходят с ума
или, растоптанные сапогами, брошенные на костолом, теряют волю. Кто этот
Клим? А хозяин смоленской явки? Промахнулся, выдал себя с головой, когда
ляпнул, что комитет давно ждет сумму экса. Но что мог ожидать краевой
комитет, если Скарга сидел в тюрьме, а кроме него никто не знал, где
спрятаны деньги. Ни Антон, ни Пан, ни Святой. Иначе они уже давно были бы
отданы в кассу. Он спрятал их у Вити на чердаке, а должен был оставить в
часовенке на Золотой Горке. Так получилось. Сразу после экса он зашел к
Вите и остался там на два дня. А на третий его схватили с листовками. Много
неясного с хозяином явки и Климом. Может, и не было ловушки и
предательства. Ощущение, что попал в капкан, пришло ночью. Вдруг проснулся
с ясным осознанием - попался. Утром он сказал хозяину, что ему, беглому,
необходима помощь, нужен смелый боевик, желательно легализованный; он и
повезет деньги из Минска. Хозяин явки решил посоветоваться с "товарищами".
Советовался он целый день, а вечером появился в квартире с Климом, которого
охарактеризовал: "Вот наш надежный товарищ!" А в поезде обнаружились два
филера. Для кого он надежный?
______________
* Снесена в 30-е годы. На ее фундаментах построен Дом Красной Армии
(ныне Дом офицеров).
Обманчиво минское спокойствие. Утомленные борьбой стреляются. Беглые
приезжают. Филеры должны рыскать по городу. А в тюрьме надзиратели насилуют
какую-нибудь невесту бундовца или эсера. А потом Острович невинно гуляет с
женой по улицам, водит ее к фонтану, в городской театр, к родственникам.
Они знают, кем он работает и, возможно, любят послушать его рассказы про
уголовников, каторжников, боевиков. Даже сочувствуют: тяжелый хлеб - легко
можно получить камнем по голове. А расстройство ума у некоей девушки,
знакомой боевика, взятого с листовками и наганом... Зачем рассказывать жене
и своякам о таких женщинах? Да и грех ли то, что делается во вред врагам
государства? Едва ли это грех, хотя, конечно, и не заслуга. А если грех, то
- не смертный. Но уж никак не преступление. Для успокоения совести можно
дать ему благопристойную дефиницию - средство дознания...
Чтобы Ольге стало спокойно, подумал Скарга, те трое скотов должны
умереть. Она должна узнать, что их нет, что она их никогда не встретит и не
закричит от ужаса. Ее крик вновь услышался Скарге, словно он снова сидел в
пыточной на железном стуле. Его били, отливали водой и опять били, и, когда
Живинский убедился, что пытками не сломает его, приказал привести Ольгу.
Вот твоя подружка, ты говоришь, что она ничего не знает, ни к чему
непричастна. И заорал: "Так пожалей ее!" И вышел. А Новак и Острович
подошли к Ольге. Новак ударил ее в живот, сорвал блузку, юбку и, полуголую,
обезумевшую, стал насиловать. Подошел Острович и, ухмыляясь, спросил: "Ну,
вспомнил?" А он, собрав силы, всадил ему в пах сапог. И тогда Новак с
Островичем постарались... Как после этого слушать людей, которым не
нравится, что эсеры-боевики казнят убийц. "Террор не средство революционной
борьбы". Утописты. Одиночный террор - неправильно, а массовый террор,
которым неизбежно становится гражданская война, как показал пятый год,
разве не то же самое? Массовый террор складывается из суммы индивидуальных
терактов. Что, надо было ждать победы революции, чтобы привлечь к суду
генерала Мина?
Скарга глянул на часы - близилось время встречи. Он вышел с подворья
и, держась деревянной ограды сквера, двинулся к театру. Конечно, думал он,
нетрудно найти массу доводов против тяжелой работы. Политический террор -
гнетущая обязанность. Социалисты-революционеры взяли эту работу на себя.
Поэтому они и революционеры в отличие от социалистов-эволюционистов.
Поэтому эсеры и взяли себе честный девиз: "В борьбе обретешь ты счастье
свое". Сволочи не боятся слов, они боятся организованного террора. Погромов
стало меньше, когда в Ветке наши казнили черносотенца Кухарева, в Шклове
вогнали нож в грудь погромщика Бурого, в Двинске ранили пристава Дегтярева
и полицмейстера Булыгина, в Бресте казнили фабриканта Полевского, а в
Минске - полицмейстера Шкляревича. Жизнь за жизнь. Только за попытку
покушения на полицмейстера Норова минский эсер Оксенбург получил пятнадцать
лет каторги, и все равно их стреляют...
У театра он пересек улицу, миновал одноэтажный дом и вошел в подъезд
следующего, двухэтажного. Здесь он простоял минуты две, готовый уйти черным
ходом, пока сверху не послышался тихий голос: "Чисто!" Он взлетел по
лестничному пролету и попал в объятия товарища. "Ну, слава богу, выбрался!
Жив! Цел!" - повторял Антон. Расцеловав Скаргу, он объявил, что времени у
него десять минут: на один урок его заменили, а на следующий замены нет.
Скарга объяснил, где лежат деньги, отдал ключ и назвал пароль для старика.
"Отлично, - кивнул Антон. - Пошлю ребят". Тогда Скарга рассказал о
смолянине и смоленской явке. Антон согласился, что явке доверять нельзя, а
приезжего надо проверить. Тогда Скарга сказал о смерти Пана. "Жаль, -
помрачнел Антон. - Хороший был парень. Но зачем? - добавил он. - Ведь
неумно. Назло врагу". Скарга в душе согласился с такой оценкой. "Ладно, -
сказал Антон, - вечером потолкуем. Оставаться тебе здесь нельзя. Сам
понимаешь. Документы у тебя тоже, думаю, липовые?" Скарга кивнул.
"Постараемся сделать. Документы и адрес. Деньги, - он улыбнулся, - ты сам
раздобыл. Только будь осторожен. Хотя бы до вечера не попадись. Встретимся
в девять. Если я не смогу, придет Святой или кто еще известный тебе". -
"Где?" - спросил Скарга. "Где хочешь. На Золотой Горке устроит?" - "Вполне,
- сказал Скарга и вспомнил последнее поручение. - Сохрани! - он достал из
кармана подарок пана Винцеся. - Тут золото". - "На побег выдают?" - пошутил
Антон. "Подарок деда! В случае чего вернешь ему". - "Не беспокойся". Они
распрощались, и Антон покинул подъезд черным ходом. Недолго обождав, Скарга
вышел на улицу, но через парадное, куда входил.
У кафе Венкжецкого он почувствовал, что к нему прилип филер. Остановив
пристойного господина, Скарга поинтересовался, который час, и пока господин
доставал брелок, успел рассмотреть филера. Это был блеклый малый в модном
костюмчике и в кепочке с пуговкой на макушке. Держался он в десяти шагах.
Скарга вошел в кафе и глянул в окно - филер прикуривал папироску. "Ну,
покури!" - подумал Скарга, нырнул в кухню, оказался во дворе и, затратив
десять минут на кружной путь, вышел на Крещенскую* к Пушкинской библиотеке.
За барьером, отделявшим книжные фонды от посетителей, сидела знакомая
Скарге библиотекарша; десятки раз она держала в руках его формуляр,
принимала и выдавала книги, не однажды они беседовали и о книжных новинках.
Несомненно, она знала, что образованный, воспитанный господин Булевич сидит
в тюрьме. Она доброжелательно ответила на приветствие, и на лице ее
отразилось желание припомнить фамилию посетителя, чтобы без вопросов и
подсказки достать из ящика его формуляр. Но отождествить того милого
читателя с этим человеком в одежде мастерового ей не удалось. Скаргу это
порадовало.
______________
* Крещенская улица - ныне часть ул. Интернациональной от пл. Свободы
до ул. Янки Купалы.
- Вера Семеновна, - спросил он, - не подскажете, где найти Викторию
Петровну?
Ему казалось, что она ответит: "Сейчас позову". Но она ответила:
- Виктории Петровны сегодня не будет. Она уехала к жениху.
Куда уехала Витя, кто ее жених, Скарга спрашивать не стал.
Я был почти уверен, что беглый эсер на встречу не придет. Доля
сомнений возникала из нереального ощущения, что Скарга принял все за чистую
монету. Но в подобную слепоту настороженного человека трудно поверить.
Поэтому хоть я и пришел в три часа на Немигу и стал у стены древней
братской школы, отданной евреям под синагогу, я крайне удивился и
обрадовался, когда Скарга появился в толпе. Шел он со стороны моста. Я
обрадовался, но и мгновенно напрягся - нелогичные поступки чреваты
неприятностями. По моим ощущениям, он не верил ни хозяину смоленской явки
Клочкову, ни мне. Беглые шкурой чувствуют фальшь, и его заманчивое
предложение ехать в Минск с курьером от смоленского комитета лично я
расценил как попытку вырваться из захлопнувшейся ловушки. Но подполковник,
который вел это дело, убежденно возразил: "Не вырвется. Если даже сбежит от
вас по дороге. Нам известны его минские адресаты". Мне назвали три адреса,
по которым Скарга может поехать с вокзала. И действительно, на одну из этих
конспиративных квартир, в списке она стояла второй, мы и отправились. Мне
было приятно сознавать, что наши люди владели точной информацией, но и
насторожило: если Скарга не верит мне, то зачем раскрывает явку? Войдешь в
квартиру, а там тебе заткнут кляпом рот, и ночью боевая организация вынесет
приговор. За домом, правда, велось наблюдение - по улице в соответствии с
планом бродил стекольщик. Но увидеть самоубийцу за столом никто не
предполагал. Скарга был сражен этим страшным зрелищем, у него явно ум за
разум зашел. Да и у меня в первую минуту тоже. Он остолбенел и собственным
глазам не верил. Мне даже стало его жаль: едешь к товарищу, а точнее,
пробираешься после побега к своему верному человеку, а он взял да и пустил
себе в висок пулю. Словно именно для того, чтобы разрушить твои надежды и
планы. И мои, наши - тоже. Но странно выглядело это самоубийство, оно мне
сразу не понравилось. На человеке грубые сапоги, рубаха в масляных пятнах,
то есть встал по гудку, оделся, чтобы идти на свой стекольный заводик, где
работал штамповщиком, и вдруг обезумел, взял наган, сел за стол и лишил
себя жизни. Не банкрот, не плаксивый художник, а эсеровский боевик. Рослый,
крепкий малый лет двадцати пяти.
Стоять и смотреть на него не имело смысла. Я вернул Скаргу к
действительности, мы вышли и поехали по второму адресу (в списке он стоял
третьим). Но тут дом был закрыт, а внешнее наблюдение вел точильщик. Там -
стекольщик, тут - точильщик. Воображение минских сыскных офицеров меня
раздосадовало. Может, и Скарга обратил внимание на такую странность. А
может, и не заметил нашей оплошности, прибитый своим несчастьем. Но скоро
использовал его, чтобы расстаться со мной по вполне уважительным причинам -
надо разыскать своих, а для этого водить с собой курьера необязательно. И
мне пришлось сойти с коляски и смотреть, как она уносит беглого к
возможному спасению. Вариант, что Скарга уйдет от меня в Минске, был
проработан. Задержание в мои обязанности не входило. Я - просто Клим из
смоленской боевой дружины и должен выказывать полное доверие к каждому
слову и действию своего минского коллеги, товарища по партии. Мне сказали,
что там есть агент, и о всех шагах Скарги, как бы он ни ловчил, все равно
станет известно. Его ждут в Минске уже три месяца, с того дня как получили
известие о побеге, мышеловка готова, она захлопнется, как только он
достанет из тайника награбленное или - на их языке - экспроприированные у
государства деньги. В сущности, моя задача сводилась к одному - доставить
Скаргу в Минск живым и невредимым.
Следуя его совету, я зашел в гостиницу "Либава", но там не было ни
свободных номеров, ни телефона, и я отправился на вокзал, где из полиции
позвонил в управление. Спустя четверть часа к моему столику в ресторане
подсел красавец-брюнет в сером костюме.
- Валерий Иванович? - спросил он.
- Павел Кузьмич? - спросил я.
Мы поздоровались. Зрачки у ротмистра Живинского были сужены до
точечного размера, из-за чего зеленоватые его глаза казались пугающе
пустыми. Подлетел официант. Ротмистр заказал кофе по-варшавски.
- Ну, что этот прохвост? Ушел-таки?
Живинский усмехнулся. Ему было приятно, что кого-то обвели вокруг
пальца. Грубоватый, с ехидцей юмор я не люблю. Мне захотелось возразить. Я
знал из представленных мне сведений непозволительные промахи Живинского.
Можно было ответить: "Увы, ушел. Но как же вы, Павел Кузьмич, прошлой
осенью признания в грабеже не добились? Знакомую его бог знает зачем отдали
на позор, обозлили арестанта. А важнейшее - девяносто две тысячи из
Государственного банка - пропустили мимо глаз". Но спорить с неумным
человеком - зря терять свою жизнь. Я согласился с неоспоримой правдой: "Да,
ушел!". И взял реванш сообщением о самоубийстве на Суражской улице.
Известие потрясло его не менее, чем Скаргу. А может, и сильнее. Он даже
головой помотал, как от удара в челюсть. После чего удивленно и несогласно
сказал: "Извольте...", затем грибоедовской фразой "Свежо предание" выказал
недоверие. Я понял, что наконец-то у него включился в работу мозг. Через
минуту раздумий он принял решение и побежал на телефон распорядиться о
криминальном расследовании. Скоро ротмистр вернулся, и мы обговорили
последующие действия. Живинский тоже не верил, что встреча назначена
Скаргой серьезно. Тем не менее, коли она назначена, то следует прийти. Мы
договорились встретиться в половине третьего в отеле "Гарни", во втором
номере. Там я получу новые данные, а в окно мне будут показаны филеры,
назначенные страховать меня и вести наблюдение за Скаргой, если он придет.
Вступать в контакт с филерами я не должен, они узнают меня по внешним
приметам. В конечной удаче всей операции Живинский не сомневался ни на
йоту. "Каждый шаг этого типа будет известен, - говорил он. - Там надежный
информатор". - "Дай бог!" - сказал я.
Мы расстались, и я, закончив завтрак, отправился на прогулку.
Предстояло убить несколько часов времени, а в три на Немиге поглядим:
придет боевик - хорошо, не придет - еще лучше. Грехов на этом беглом на
пятьдесят лет каторги, у него в карманах два пистолета, терять ему нечего,
а у меня жена и сын семи лет, и ожидается перевод с повышением в Москву.
Мне и не хотелось, чтобы он пришел; мелкая роль в чужом плане не пробуждала
во мне профессионального интереса.
Однако возник, приближается, я издали приметил в толпе коричневый
пиджак. Место для встречи он выбрал удачное: почти на стыке двух улиц,
рядом рынок, толчея, уйти тут легко, но зато и следить удобно. Немногое на
этом свете можно оценить однозначно. Вид у моего "товарища по боевой
организации" был невеселый, если не сказать мрачный. Что-то у него, верно,
не ладилось. Как наткнулись утром на покойника, так, в соответствии с
приметой, все и пошло вкривь.
- Ты что такой грустный? - участливо спросил я.
- Да тут... сложности, - ответил он без охоты. - Кого нет, кто в
отъезде. Деньги сможем взять только вечером. Так что уедешь ночным или
завтра.
- Лучше б ночным, - сказал я искренне. Гостить в Минске мне не
хотелось.
Заявленная возможность ночевки заставила его припомнить утренний
разговор.
- Устроился в гостиницу?
- Нет, в "Либаве" не было мест.
- Знакомился с городом?
- Зачем? Сидел в электротеатре. Два сеанса.
Это было чистой правдой. Бродить по церквям и костелам я не люблю,
музеев в Минске нет, исторических памятников тоже, архитектура захолустная
даже в сравнении со Смоленском.
- Устроимся как-нибудь, - сказал он. - А пока занятия нам нет. Пошли,
походим.
Я понял, что он решил проверить меня на сопровождение. Мы прошли по
Немиге и на первом перекрестке повернули налево. Тут я подумал, что, вернее
всего, эсер намерен показать меня своим. А филеры, исполняя приказ
Живинского, потянутся следом. Мне они были вовсе ни к чему. В молчании мы
прошли два квартала до пересечения Преображенской и Богоявленской. Через
дорогу за каменной стеной стояла церковь*. На угловом доме бросалась в
глаза вывеска - "Гостиница Матчиз"**. Попутчик мой остановился, и глаза у
него ожили.
______________
* Церковь Преображенского монастыря находилась там, где сейчас стоит
красное здание Прокуратуры БССР, рядом с кинотеатром "Победа". Здание
церкви снесено в 70-е годы.
** Гостиница "Матчиз" занимала дом, в котором сейчас кафе "Отдых".
- Вот тут была большая стычка, - сказал он. - Мы загородили улицу, а
оттуда, - он показал в сторону Захарьевской, - шли погромщики из "Минского
православного братства" и "Окраинного русского союза".
- Стреляли? - поинтересовался я.
- Троих пометили. Остальных словно ветром размело.
- Молодцы! - похвалил я, не понимая, однако, зачем он сообщает мне об
акциях своей группы.
Скарга повел меня на Соборную площадь*. Нас обогнал один из моих
филеров. Поднятый воротник пиджака извещал меня, что замечена эсеровская
слежка. Я этого ожидал и остался спокоен. Мы пересекли Губернаторскую** и
вдоль сквера, мимо окружного суда*** вышли к Святодуховской церкви****.
______________
* Соборная площадь - ныне площадь Свободы.
** Губернаторская - ныне ул. Ленина.
*** Окружной суд занимал на площади здание, ныне известное как Дом
профсоюзов.
**** Святодуховская церковь снесена в 30-е годы.
- Здесь Пулихов бросал бомбу в Курлова, - сказал Скарга.
- Ты знал его?
- В лицо. Он был в другой дружине.
Я вздохнул, выражая сочувствие трагической судьбе боевика. Он бросил
бомбу, когда из церкви выносили покойника. Бомба попала губернатору Курлову
в голову, но не разорвалась. Если бы она сработала, то и от Курлова и от
покойника, и еще от десятка человек остались бы клочья, разбросанные
взрывом по всей площади. Пулихов знал, на что шел. Жалости к нему я не
испытывал.
- И девушка, дочь генерала Измаиловича, стреляла тут в полицмейстера,
- сказал Скарга.
- Ее тоже повесили?
- На каторге, - объяснил Скарга. - Помиловали.
- Со всеми сочтемся, - сказал я, но, похоже, слова мои прозвучали
двусмысленно - я приметил быстрый злой взгляд Скарги. Он, верно, подумал,
что я издеваюсь. Он усмехнулся и припомнил из своих болезненных
воспоминаний, адресуясь, наверно, к моей совести.
- Знаешь, как Курлов расстреливал нас на вокзале? Резали перекрестным
огнем. С навесного моста, из окон и третья рота от дебаркадера. На митинг
сошлось тысяч пятнадцать, вся площадь была заполнена... Полтысячи положили.
Кровь - и в ней люди.
Я промолчал, подумав, что иначе такую толпу не разогнать. Теперь
пятнадцать тысяч не скоро соберутся вновь. А на этой Вокзальной площади,
может, никогда не соберутся. Всяк хочет жить, хотя знает, что умрет.
Обогнув Купеческий клуб, мы вновь спустились на Нижний Рынок.
Вероятно, Скарга ожидал здесь от своих боевиков сообщения о филерской
слежке. Некий знак, похоже, был ему подан, поскольку он внезапно безо
всякого видимого повода повеселел. Оживившись, Скарга предложил зайти в
трактир: оказывается, он и крошки не успел перехватить. Я признался, что
завтракал, но согласился и пообедать. Я допустил также, что беглый эсер
приглашает меня в трактир, чтобы, усадив за стол, уйти через кухонную дверь
и затеряться в здешних трущобах. Но и при таком исходе я не собирался
кидаться в погоню. Из сведений Живинского, услышанных мною в "Гарни",
вытекало, что у боевика назначена на вечер встреча с товарищами. Агент знал
и место встречи, но принесет ли Скарга деньги с собой или отправится за
ними после встречи, он не знал. За синагогой на углу Немиги и Раковской
помещался трактир некоего Клейновича. Мы заняли столик вблизи дверей. В
дальнем от нас углу играли скрипка и гармонь. Иногда скрипач протискивался
меж столами, пьяные подавали ему мелочь, монеты он ссыпал в карман, в
глазах его тлели неизбывная тоска и презрение к публике, но играл он
неплохо.
- Не боишься, что тебя узнают? - спросил я.
Скарга улыбнулся.
- Нет, Клим. Год назад я был молод, глуп, румян. А сейчас под глазами
морщины, я состарился на пятнадцать лет. Вдобавок в полночь, надеюсь, мы
уезжаем. Если кто узнает и донесет - что с того?
- Логично, - признал я.
Вошел местный филер в кепке с пуговкой. Он лениво обвел взглядом зал,
словно отыскивая достойное себя место, увидел нас, прошелся в сторону
музыкантов, удостоверил театральной гримасой, что такой притон ему
неприятен, и удалился. "Осел! - подумал я. - Одного такого осла достаточно,
чтобы сорвать любое дело". Нам принесли борщ и ребра с гречкой. Скарга
расплатился. Ел он быстро и красиво. Это мне понравилось.
- В тюрьме страшно? - спросил я.
Скарга внимательно поглядел мне в глаза, стараясь угадать смысл
вопроса, и, решив, что вопрос пустой, задан без цели, сказал:
- Не по себе. Но многие умирают и спят вечным сном в безвестных
Винцесь был высокого роста, грузный, седой, выглядел намного старше своих
шестидесяти пяти лет, и слова его Скарга до тюрьмы воспринимал, как
показатель старческого нежелания менять привычные обстоятельства. В камере
он сообразил, что у старика другой, большой и более тяжелый опыт. Он жалел
старика, когда ему вспоминалось такое его признание: "Знаешь, что я не могу
вспомнить? Хоть убей меня, не могу вспомнить, что в своей жизни я сделал по
собственной воле".
- В бегах? - сочувственно сказал старик, разглядывая маскарад Скарги.
Скарга понял, что сочувствие относится к его появлению в Минске.
- Пришлось, - кивнул он.
- Могу адрес дать, - сказал старик. - У меня под Вильней очень хороший
друг живет.
- Спасибо, пан Винцесь, не надо. Я с другой просьбой, - Скарга достал
из саквояжа сверток. - Разрешите оставить у вас вот это.
Старик, не интересуясь, что в свертке, показал на полку:
- Прячь. Когда потребуется?
- Не знаю. Может через два часа, может ночью.
- Если ночью - возьми, - старик снял с гвоздя ключ. - Зайдешь со
двора. Дверь обита жестью.
- Вместо меня, - сказал Скарга, - может прийти человек, который
назовется... - Он подумал, что неизвестно еще, когда встретится с Антоном,
может и не встретиться, и предложил более надежный вариант: - который
скажет: "Скарга послал". Но если завтра никто не придет, и пакет будет на
месте, прошу, пан Винцесь, зайти в первую гимназию и спросить Гурина. Он
заберет.
Старик вышел в лавку и вернулся с маленькой коробочкой из-под сосулек.
- Бери, - он поставил коробочку на стол. - Здесь шестьдесят рублей
золотом. На дорогу.
Скарга понял, что это прощальный подарок. Верить в новую встречу им не
приходилось. Он поднялся и обнял старика. Оба вздохнули, испытывая горечь
разлуки и беззащитность перед временем.
Через десять минут он шел по Захарьевской в Александровский сквер*. У
входа разносчик продавал газеты. Скарга взял одну и сунул в карман. Вокруг
фонтана бегали дети. Городовой одиноко сидел на скамейке в тени и, сложив
на животе руки, смотрел, как из горла лебедя бьет струя. Скарга присел
возле городового. Тот покосился, но смолчал. Мягкий шелест воды навевал
успокоение. Видимо, городовой был умиротворен. Взгляд Скарги тоже
приковался к струе. Когда он родился, фонтан уже стоял. Зримым
свидетельством приобщения губернского Минска к такому признаку цивилизации,
как водопровод. Мальчик и лебедь - сентиментальный символ захолустья. Тут
все знают, что они провинциалы. Даже на собственные газеты поставили клеймо
этого глухого угла. Вот, пожалуйста. Скарга глянул на название газеты -
"Окраина". А еще была газетка "Голос провинции", усмехнулся он. Но тут же
подумал, что у провинции может быть очень раскатистый голос. Вся империя
почувствовала это, когда Гриневицкий бросил бомбу в царя. Приехал
провинциал и метнул в царя бомбу. И партия эсеров была создана здесь, в
провинциальной Минской губернии. А теперь не только царь, все они боятся.
Им не будет пощады. Они поняли это, когда социалист-революционер Болмашев
казнил министра внутренних дел Сипягина, когда могилевский эсер Карпович
казнил министра народного просвещения Боголепова, минский боевик Ваня
Пулихов метнул заряд в Курлова, а отважная девушка Спиридонова стреляла в
народоненавистника Луженовского. Социалист-революционер Сазонов казнил
Плеве - еще одного министра внутренних дел. А сколько полковых командиров и
черносотенцев отправилось вослед за генералом Мином. Летучий отряд боевиков
казнил Аврамова. В Могилеве член боевой пятерки Лида Язерская ранила
губернатора. И помощник полицмейстера Мизгайло получил три выстрела в
грудь. А здесь в Минске, наши боевики освободили и тюрьмы Катю Измаилович,
и надзиратель Крживицкий, пытавшийся помешать побегу, был застрелен.
Минские боевики вогнали по пуле в пристава Гоголя и полицейского
Шимановича. Теперь не только эсеров, бундовцев и эсдеков везут на кладбище,
теперь и жандармский ряд там растет. Поэтому жандармы и не взяли его в
Смоленске. Они боятся, что девяносто две тысячи боевики обратят в наганы и
динамит. Им надо отнять деньги у партии. Но уже не отнимут. Скарга испытал
гордость, что главное дело он сделал.
______________
* Александровский сквер - сквер у театра имени Янки Купалы.
Но все равно, подумал он, рассиживаться в географическом центре Минска
опасно. Тем более что работа выполнена лишь наполовину. Он покинул сквер и
устроился за оградой Крествоздвиженской церкви*, где среди кустов стояло
несколько скамеек. Никто на них не сидел, вообще никого за оградой не было.
Это его обрадовало, но мысль, что он радуется отсутствию людей, мгновенно
обратила радость в злость "Сволочи!" - подумал он. Слово означало для него
всех должностных чинов, он ощущал их как тяжелый огромный ком из тысячи
сытых морд. Сволочи! Почему он должен прятаться, выискивать место, где нет
живой души. Пользуются тем, что люди не выдерживают пыток, сходят с ума
или, растоптанные сапогами, брошенные на костолом, теряют волю. Кто этот
Клим? А хозяин смоленской явки? Промахнулся, выдал себя с головой, когда
ляпнул, что комитет давно ждет сумму экса. Но что мог ожидать краевой
комитет, если Скарга сидел в тюрьме, а кроме него никто не знал, где
спрятаны деньги. Ни Антон, ни Пан, ни Святой. Иначе они уже давно были бы
отданы в кассу. Он спрятал их у Вити на чердаке, а должен был оставить в
часовенке на Золотой Горке. Так получилось. Сразу после экса он зашел к
Вите и остался там на два дня. А на третий его схватили с листовками. Много
неясного с хозяином явки и Климом. Может, и не было ловушки и
предательства. Ощущение, что попал в капкан, пришло ночью. Вдруг проснулся
с ясным осознанием - попался. Утром он сказал хозяину, что ему, беглому,
необходима помощь, нужен смелый боевик, желательно легализованный; он и
повезет деньги из Минска. Хозяин явки решил посоветоваться с "товарищами".
Советовался он целый день, а вечером появился в квартире с Климом, которого
охарактеризовал: "Вот наш надежный товарищ!" А в поезде обнаружились два
филера. Для кого он надежный?
______________
* Снесена в 30-е годы. На ее фундаментах построен Дом Красной Армии
(ныне Дом офицеров).
Обманчиво минское спокойствие. Утомленные борьбой стреляются. Беглые
приезжают. Филеры должны рыскать по городу. А в тюрьме надзиратели насилуют
какую-нибудь невесту бундовца или эсера. А потом Острович невинно гуляет с
женой по улицам, водит ее к фонтану, в городской театр, к родственникам.
Они знают, кем он работает и, возможно, любят послушать его рассказы про
уголовников, каторжников, боевиков. Даже сочувствуют: тяжелый хлеб - легко
можно получить камнем по голове. А расстройство ума у некоей девушки,
знакомой боевика, взятого с листовками и наганом... Зачем рассказывать жене
и своякам о таких женщинах? Да и грех ли то, что делается во вред врагам
государства? Едва ли это грех, хотя, конечно, и не заслуга. А если грех, то
- не смертный. Но уж никак не преступление. Для успокоения совести можно
дать ему благопристойную дефиницию - средство дознания...
Чтобы Ольге стало спокойно, подумал Скарга, те трое скотов должны
умереть. Она должна узнать, что их нет, что она их никогда не встретит и не
закричит от ужаса. Ее крик вновь услышался Скарге, словно он снова сидел в
пыточной на железном стуле. Его били, отливали водой и опять били, и, когда
Живинский убедился, что пытками не сломает его, приказал привести Ольгу.
Вот твоя подружка, ты говоришь, что она ничего не знает, ни к чему
непричастна. И заорал: "Так пожалей ее!" И вышел. А Новак и Острович
подошли к Ольге. Новак ударил ее в живот, сорвал блузку, юбку и, полуголую,
обезумевшую, стал насиловать. Подошел Острович и, ухмыляясь, спросил: "Ну,
вспомнил?" А он, собрав силы, всадил ему в пах сапог. И тогда Новак с
Островичем постарались... Как после этого слушать людей, которым не
нравится, что эсеры-боевики казнят убийц. "Террор не средство революционной
борьбы". Утописты. Одиночный террор - неправильно, а массовый террор,
которым неизбежно становится гражданская война, как показал пятый год,
разве не то же самое? Массовый террор складывается из суммы индивидуальных
терактов. Что, надо было ждать победы революции, чтобы привлечь к суду
генерала Мина?
Скарга глянул на часы - близилось время встречи. Он вышел с подворья
и, держась деревянной ограды сквера, двинулся к театру. Конечно, думал он,
нетрудно найти массу доводов против тяжелой работы. Политический террор -
гнетущая обязанность. Социалисты-революционеры взяли эту работу на себя.
Поэтому они и революционеры в отличие от социалистов-эволюционистов.
Поэтому эсеры и взяли себе честный девиз: "В борьбе обретешь ты счастье
свое". Сволочи не боятся слов, они боятся организованного террора. Погромов
стало меньше, когда в Ветке наши казнили черносотенца Кухарева, в Шклове
вогнали нож в грудь погромщика Бурого, в Двинске ранили пристава Дегтярева
и полицмейстера Булыгина, в Бресте казнили фабриканта Полевского, а в
Минске - полицмейстера Шкляревича. Жизнь за жизнь. Только за попытку
покушения на полицмейстера Норова минский эсер Оксенбург получил пятнадцать
лет каторги, и все равно их стреляют...
У театра он пересек улицу, миновал одноэтажный дом и вошел в подъезд
следующего, двухэтажного. Здесь он простоял минуты две, готовый уйти черным
ходом, пока сверху не послышался тихий голос: "Чисто!" Он взлетел по
лестничному пролету и попал в объятия товарища. "Ну, слава богу, выбрался!
Жив! Цел!" - повторял Антон. Расцеловав Скаргу, он объявил, что времени у
него десять минут: на один урок его заменили, а на следующий замены нет.
Скарга объяснил, где лежат деньги, отдал ключ и назвал пароль для старика.
"Отлично, - кивнул Антон. - Пошлю ребят". Тогда Скарга рассказал о
смолянине и смоленской явке. Антон согласился, что явке доверять нельзя, а
приезжего надо проверить. Тогда Скарга сказал о смерти Пана. "Жаль, -
помрачнел Антон. - Хороший был парень. Но зачем? - добавил он. - Ведь
неумно. Назло врагу". Скарга в душе согласился с такой оценкой. "Ладно, -
сказал Антон, - вечером потолкуем. Оставаться тебе здесь нельзя. Сам
понимаешь. Документы у тебя тоже, думаю, липовые?" Скарга кивнул.
"Постараемся сделать. Документы и адрес. Деньги, - он улыбнулся, - ты сам
раздобыл. Только будь осторожен. Хотя бы до вечера не попадись. Встретимся
в девять. Если я не смогу, придет Святой или кто еще известный тебе". -
"Где?" - спросил Скарга. "Где хочешь. На Золотой Горке устроит?" - "Вполне,
- сказал Скарга и вспомнил последнее поручение. - Сохрани! - он достал из
кармана подарок пана Винцеся. - Тут золото". - "На побег выдают?" - пошутил
Антон. "Подарок деда! В случае чего вернешь ему". - "Не беспокойся". Они
распрощались, и Антон покинул подъезд черным ходом. Недолго обождав, Скарга
вышел на улицу, но через парадное, куда входил.
У кафе Венкжецкого он почувствовал, что к нему прилип филер. Остановив
пристойного господина, Скарга поинтересовался, который час, и пока господин
доставал брелок, успел рассмотреть филера. Это был блеклый малый в модном
костюмчике и в кепочке с пуговкой на макушке. Держался он в десяти шагах.
Скарга вошел в кафе и глянул в окно - филер прикуривал папироску. "Ну,
покури!" - подумал Скарга, нырнул в кухню, оказался во дворе и, затратив
десять минут на кружной путь, вышел на Крещенскую* к Пушкинской библиотеке.
За барьером, отделявшим книжные фонды от посетителей, сидела знакомая
Скарге библиотекарша; десятки раз она держала в руках его формуляр,
принимала и выдавала книги, не однажды они беседовали и о книжных новинках.
Несомненно, она знала, что образованный, воспитанный господин Булевич сидит
в тюрьме. Она доброжелательно ответила на приветствие, и на лице ее
отразилось желание припомнить фамилию посетителя, чтобы без вопросов и
подсказки достать из ящика его формуляр. Но отождествить того милого
читателя с этим человеком в одежде мастерового ей не удалось. Скаргу это
порадовало.
______________
* Крещенская улица - ныне часть ул. Интернациональной от пл. Свободы
до ул. Янки Купалы.
- Вера Семеновна, - спросил он, - не подскажете, где найти Викторию
Петровну?
Ему казалось, что она ответит: "Сейчас позову". Но она ответила:
- Виктории Петровны сегодня не будет. Она уехала к жениху.
Куда уехала Витя, кто ее жених, Скарга спрашивать не стал.
Я был почти уверен, что беглый эсер на встречу не придет. Доля
сомнений возникала из нереального ощущения, что Скарга принял все за чистую
монету. Но в подобную слепоту настороженного человека трудно поверить.
Поэтому хоть я и пришел в три часа на Немигу и стал у стены древней
братской школы, отданной евреям под синагогу, я крайне удивился и
обрадовался, когда Скарга появился в толпе. Шел он со стороны моста. Я
обрадовался, но и мгновенно напрягся - нелогичные поступки чреваты
неприятностями. По моим ощущениям, он не верил ни хозяину смоленской явки
Клочкову, ни мне. Беглые шкурой чувствуют фальшь, и его заманчивое
предложение ехать в Минск с курьером от смоленского комитета лично я
расценил как попытку вырваться из захлопнувшейся ловушки. Но подполковник,
который вел это дело, убежденно возразил: "Не вырвется. Если даже сбежит от
вас по дороге. Нам известны его минские адресаты". Мне назвали три адреса,
по которым Скарга может поехать с вокзала. И действительно, на одну из этих
конспиративных квартир, в списке она стояла второй, мы и отправились. Мне
было приятно сознавать, что наши люди владели точной информацией, но и
насторожило: если Скарга не верит мне, то зачем раскрывает явку? Войдешь в
квартиру, а там тебе заткнут кляпом рот, и ночью боевая организация вынесет
приговор. За домом, правда, велось наблюдение - по улице в соответствии с
планом бродил стекольщик. Но увидеть самоубийцу за столом никто не
предполагал. Скарга был сражен этим страшным зрелищем, у него явно ум за
разум зашел. Да и у меня в первую минуту тоже. Он остолбенел и собственным
глазам не верил. Мне даже стало его жаль: едешь к товарищу, а точнее,
пробираешься после побега к своему верному человеку, а он взял да и пустил
себе в висок пулю. Словно именно для того, чтобы разрушить твои надежды и
планы. И мои, наши - тоже. Но странно выглядело это самоубийство, оно мне
сразу не понравилось. На человеке грубые сапоги, рубаха в масляных пятнах,
то есть встал по гудку, оделся, чтобы идти на свой стекольный заводик, где
работал штамповщиком, и вдруг обезумел, взял наган, сел за стол и лишил
себя жизни. Не банкрот, не плаксивый художник, а эсеровский боевик. Рослый,
крепкий малый лет двадцати пяти.
Стоять и смотреть на него не имело смысла. Я вернул Скаргу к
действительности, мы вышли и поехали по второму адресу (в списке он стоял
третьим). Но тут дом был закрыт, а внешнее наблюдение вел точильщик. Там -
стекольщик, тут - точильщик. Воображение минских сыскных офицеров меня
раздосадовало. Может, и Скарга обратил внимание на такую странность. А
может, и не заметил нашей оплошности, прибитый своим несчастьем. Но скоро
использовал его, чтобы расстаться со мной по вполне уважительным причинам -
надо разыскать своих, а для этого водить с собой курьера необязательно. И
мне пришлось сойти с коляски и смотреть, как она уносит беглого к
возможному спасению. Вариант, что Скарга уйдет от меня в Минске, был
проработан. Задержание в мои обязанности не входило. Я - просто Клим из
смоленской боевой дружины и должен выказывать полное доверие к каждому
слову и действию своего минского коллеги, товарища по партии. Мне сказали,
что там есть агент, и о всех шагах Скарги, как бы он ни ловчил, все равно
станет известно. Его ждут в Минске уже три месяца, с того дня как получили
известие о побеге, мышеловка готова, она захлопнется, как только он
достанет из тайника награбленное или - на их языке - экспроприированные у
государства деньги. В сущности, моя задача сводилась к одному - доставить
Скаргу в Минск живым и невредимым.
Следуя его совету, я зашел в гостиницу "Либава", но там не было ни
свободных номеров, ни телефона, и я отправился на вокзал, где из полиции
позвонил в управление. Спустя четверть часа к моему столику в ресторане
подсел красавец-брюнет в сером костюме.
- Валерий Иванович? - спросил он.
- Павел Кузьмич? - спросил я.
Мы поздоровались. Зрачки у ротмистра Живинского были сужены до
точечного размера, из-за чего зеленоватые его глаза казались пугающе
пустыми. Подлетел официант. Ротмистр заказал кофе по-варшавски.
- Ну, что этот прохвост? Ушел-таки?
Живинский усмехнулся. Ему было приятно, что кого-то обвели вокруг
пальца. Грубоватый, с ехидцей юмор я не люблю. Мне захотелось возразить. Я
знал из представленных мне сведений непозволительные промахи Живинского.
Можно было ответить: "Увы, ушел. Но как же вы, Павел Кузьмич, прошлой
осенью признания в грабеже не добились? Знакомую его бог знает зачем отдали
на позор, обозлили арестанта. А важнейшее - девяносто две тысячи из
Государственного банка - пропустили мимо глаз". Но спорить с неумным
человеком - зря терять свою жизнь. Я согласился с неоспоримой правдой: "Да,
ушел!". И взял реванш сообщением о самоубийстве на Суражской улице.
Известие потрясло его не менее, чем Скаргу. А может, и сильнее. Он даже
головой помотал, как от удара в челюсть. После чего удивленно и несогласно
сказал: "Извольте...", затем грибоедовской фразой "Свежо предание" выказал
недоверие. Я понял, что наконец-то у него включился в работу мозг. Через
минуту раздумий он принял решение и побежал на телефон распорядиться о
криминальном расследовании. Скоро ротмистр вернулся, и мы обговорили
последующие действия. Живинский тоже не верил, что встреча назначена
Скаргой серьезно. Тем не менее, коли она назначена, то следует прийти. Мы
договорились встретиться в половине третьего в отеле "Гарни", во втором
номере. Там я получу новые данные, а в окно мне будут показаны филеры,
назначенные страховать меня и вести наблюдение за Скаргой, если он придет.
Вступать в контакт с филерами я не должен, они узнают меня по внешним
приметам. В конечной удаче всей операции Живинский не сомневался ни на
йоту. "Каждый шаг этого типа будет известен, - говорил он. - Там надежный
информатор". - "Дай бог!" - сказал я.
Мы расстались, и я, закончив завтрак, отправился на прогулку.
Предстояло убить несколько часов времени, а в три на Немиге поглядим:
придет боевик - хорошо, не придет - еще лучше. Грехов на этом беглом на
пятьдесят лет каторги, у него в карманах два пистолета, терять ему нечего,
а у меня жена и сын семи лет, и ожидается перевод с повышением в Москву.
Мне и не хотелось, чтобы он пришел; мелкая роль в чужом плане не пробуждала
во мне профессионального интереса.
Однако возник, приближается, я издали приметил в толпе коричневый
пиджак. Место для встречи он выбрал удачное: почти на стыке двух улиц,
рядом рынок, толчея, уйти тут легко, но зато и следить удобно. Немногое на
этом свете можно оценить однозначно. Вид у моего "товарища по боевой
организации" был невеселый, если не сказать мрачный. Что-то у него, верно,
не ладилось. Как наткнулись утром на покойника, так, в соответствии с
приметой, все и пошло вкривь.
- Ты что такой грустный? - участливо спросил я.
- Да тут... сложности, - ответил он без охоты. - Кого нет, кто в
отъезде. Деньги сможем взять только вечером. Так что уедешь ночным или
завтра.
- Лучше б ночным, - сказал я искренне. Гостить в Минске мне не
хотелось.
Заявленная возможность ночевки заставила его припомнить утренний
разговор.
- Устроился в гостиницу?
- Нет, в "Либаве" не было мест.
- Знакомился с городом?
- Зачем? Сидел в электротеатре. Два сеанса.
Это было чистой правдой. Бродить по церквям и костелам я не люблю,
музеев в Минске нет, исторических памятников тоже, архитектура захолустная
даже в сравнении со Смоленском.
- Устроимся как-нибудь, - сказал он. - А пока занятия нам нет. Пошли,
походим.
Я понял, что он решил проверить меня на сопровождение. Мы прошли по
Немиге и на первом перекрестке повернули налево. Тут я подумал, что, вернее
всего, эсер намерен показать меня своим. А филеры, исполняя приказ
Живинского, потянутся следом. Мне они были вовсе ни к чему. В молчании мы
прошли два квартала до пересечения Преображенской и Богоявленской. Через
дорогу за каменной стеной стояла церковь*. На угловом доме бросалась в
глаза вывеска - "Гостиница Матчиз"**. Попутчик мой остановился, и глаза у
него ожили.
______________
* Церковь Преображенского монастыря находилась там, где сейчас стоит
красное здание Прокуратуры БССР, рядом с кинотеатром "Победа". Здание
церкви снесено в 70-е годы.
** Гостиница "Матчиз" занимала дом, в котором сейчас кафе "Отдых".
- Вот тут была большая стычка, - сказал он. - Мы загородили улицу, а
оттуда, - он показал в сторону Захарьевской, - шли погромщики из "Минского
православного братства" и "Окраинного русского союза".
- Стреляли? - поинтересовался я.
- Троих пометили. Остальных словно ветром размело.
- Молодцы! - похвалил я, не понимая, однако, зачем он сообщает мне об
акциях своей группы.
Скарга повел меня на Соборную площадь*. Нас обогнал один из моих
филеров. Поднятый воротник пиджака извещал меня, что замечена эсеровская
слежка. Я этого ожидал и остался спокоен. Мы пересекли Губернаторскую** и
вдоль сквера, мимо окружного суда*** вышли к Святодуховской церкви****.
______________
* Соборная площадь - ныне площадь Свободы.
** Губернаторская - ныне ул. Ленина.
*** Окружной суд занимал на площади здание, ныне известное как Дом
профсоюзов.
**** Святодуховская церковь снесена в 30-е годы.
- Здесь Пулихов бросал бомбу в Курлова, - сказал Скарга.
- Ты знал его?
- В лицо. Он был в другой дружине.
Я вздохнул, выражая сочувствие трагической судьбе боевика. Он бросил
бомбу, когда из церкви выносили покойника. Бомба попала губернатору Курлову
в голову, но не разорвалась. Если бы она сработала, то и от Курлова и от
покойника, и еще от десятка человек остались бы клочья, разбросанные
взрывом по всей площади. Пулихов знал, на что шел. Жалости к нему я не
испытывал.
- И девушка, дочь генерала Измаиловича, стреляла тут в полицмейстера,
- сказал Скарга.
- Ее тоже повесили?
- На каторге, - объяснил Скарга. - Помиловали.
- Со всеми сочтемся, - сказал я, но, похоже, слова мои прозвучали
двусмысленно - я приметил быстрый злой взгляд Скарги. Он, верно, подумал,
что я издеваюсь. Он усмехнулся и припомнил из своих болезненных
воспоминаний, адресуясь, наверно, к моей совести.
- Знаешь, как Курлов расстреливал нас на вокзале? Резали перекрестным
огнем. С навесного моста, из окон и третья рота от дебаркадера. На митинг
сошлось тысяч пятнадцать, вся площадь была заполнена... Полтысячи положили.
Кровь - и в ней люди.
Я промолчал, подумав, что иначе такую толпу не разогнать. Теперь
пятнадцать тысяч не скоро соберутся вновь. А на этой Вокзальной площади,
может, никогда не соберутся. Всяк хочет жить, хотя знает, что умрет.
Обогнув Купеческий клуб, мы вновь спустились на Нижний Рынок.
Вероятно, Скарга ожидал здесь от своих боевиков сообщения о филерской
слежке. Некий знак, похоже, был ему подан, поскольку он внезапно безо
всякого видимого повода повеселел. Оживившись, Скарга предложил зайти в
трактир: оказывается, он и крошки не успел перехватить. Я признался, что
завтракал, но согласился и пообедать. Я допустил также, что беглый эсер
приглашает меня в трактир, чтобы, усадив за стол, уйти через кухонную дверь
и затеряться в здешних трущобах. Но и при таком исходе я не собирался
кидаться в погоню. Из сведений Живинского, услышанных мною в "Гарни",
вытекало, что у боевика назначена на вечер встреча с товарищами. Агент знал
и место встречи, но принесет ли Скарга деньги с собой или отправится за
ними после встречи, он не знал. За синагогой на углу Немиги и Раковской
помещался трактир некоего Клейновича. Мы заняли столик вблизи дверей. В
дальнем от нас углу играли скрипка и гармонь. Иногда скрипач протискивался
меж столами, пьяные подавали ему мелочь, монеты он ссыпал в карман, в
глазах его тлели неизбывная тоска и презрение к публике, но играл он
неплохо.
- Не боишься, что тебя узнают? - спросил я.
Скарга улыбнулся.
- Нет, Клим. Год назад я был молод, глуп, румян. А сейчас под глазами
морщины, я состарился на пятнадцать лет. Вдобавок в полночь, надеюсь, мы
уезжаем. Если кто узнает и донесет - что с того?
- Логично, - признал я.
Вошел местный филер в кепке с пуговкой. Он лениво обвел взглядом зал,
словно отыскивая достойное себя место, увидел нас, прошелся в сторону
музыкантов, удостоверил театральной гримасой, что такой притон ему
неприятен, и удалился. "Осел! - подумал я. - Одного такого осла достаточно,
чтобы сорвать любое дело". Нам принесли борщ и ребра с гречкой. Скарга
расплатился. Ел он быстро и красиво. Это мне понравилось.
- В тюрьме страшно? - спросил я.
Скарга внимательно поглядел мне в глаза, стараясь угадать смысл
вопроса, и, решив, что вопрос пустой, задан без цели, сказал:
- Не по себе. Но многие умирают и спят вечным сном в безвестных