Тарасов Александр. Золотая Горка

сделали петербургские боевики с попом.
Да, добром он не кончит, думалось мне. Вчера ему повезло, завтра
сцапают. Он обречен, потому что опасен. Он опасен, потому что привык
превращать людей в средство. Он сознательно, Скарга несознательно, но это
ничего не меняет. Кто сильнее, тот всегда давит слабого, используя его, как
средство. Разве не Антон и Пан виновны в смерти Адама? Ни минуты не
совестились. Всегда у них виноват кто-то - царь, полиция, наконец, сам
погибший, мол, плохо стерегся, нарушил "золотые правила" конспирации.
Типография! Типография! Охрана! Смешно. Что пользы с боевика-охранника,
когда приходит наряд из десяти городовых. Адам, как чувствовал свою близкую
гибель, печально шутил, что приказано охранять склеп, где его похоронят.
Так и произошло. Как в воду глядел. Что можно сделать одним наганом!
Казнить сановника - да, вступать в бой - нет. Ну и что напечатано в том
погребе? Жалкая листовка, плод бессонной ночи Антона. Народ прямо-таки умер
бы с горя, если бы ее не напечатали. Ну, напечатали. Что, пробудились
минские обыватели? Как были бараны, так и остались! А человека нет. Вот еще
доказательство - Скарга. Один против дюжины - самоубийца. А возразишь -
ренегат, трус, измена святому делу! И служишь - называется, освобождению
народа, идеалам земного рая, а в реальности - честолюбивым людям, которые
получили в партии властные полномочия. Антон придумает, решительные боевики
исполнят. А попробовал бы сам посидеть в погребе с револьвером в руке и
победить полвзвода. Вон как вчера заколодило при перестрелке. Дар речи
утратил. Приказывать, разумеется, легко. За писание листовок три года
ссылки дают, за револьвер - пять лет каторги...
Но с меня хватит. Надоело ощущать себя средством, зависеть от воли
таких оголтелых революционеров, как Пан. Непонятно, за что его Скарга
любил. Может, не любил, а ценил. Это не одно и то же. Владимир Пан -
эсеровский боевик! Нет уж, позвольте рассмеяться. Обычный криминальный тип.
Еще бы ему не ратовать за равенство и свободу. Смена строя и равенство
избавят его от работы на стеклозаводе. Ну, а что ему мечталось делать в
обновленном справедливом обществе? Бутылки под сельтерскую? Вот уж нет. Сам
говорил, что готов исполнять обязанности охраны в государстве победившего
народа. То есть занял бы место Живинского. Дальтоник. Мир в две краски. Ну
как может понимать равенство, справедливость, закон человек, который после
начальной школы не прочел ничего, кроме партийной программы и листовок.
Пришлось застрелить его, чтобы не убил меня. Привел же его черт три дня
тому в вокзальный ресторан, когда Живинский выспрашивал о возможных
маршрутах Скарги в городе. Дурак был ротмистр Живинский. Нашел место для
таких бесед. Кофе ему там нравилось пить. Пан звериным чутьем учуял
неладное. Назавтра встретились - у него глаз ледяной, то есть займется
проверкой. А чтобы потеплел - придется вновь теракт, эксы, изъятия
типографских наборных касс. Ну уж нет. Лучше один собственный грех, чем
десять в чужой упряжке. Бессонная была ночь. В пять утра из дома вышел,
через час к Пану постучал. Тот на заводик свой собирался. Пришлось финтить:
"Антон прислал. Записка!" Тот впустил, сел за стол, взял запечатанный
конверт, разрывает - две руки заняты, висок открыт... А теперь, слава богу,
и Живинского нет, убрал его Скарга. Знать бы вчера днем, что он ротмистра в
гроб уложит, не пришлось бы звонить и говорить четыре слова "Костел Роха.
Девять вечера". Как было допустить, что стрельбу откроют. Тупицы. На Немиге
не брали, на кладбище отряд привели. Столько дубин не сумели одного взять
без боя. Жаль, конечно. Но и Скарга сглупил, невозможно представить, что
столь просто попался. Засада, куча филеров - ничего не почувствовал. Хоть
то хорошо, что ротмистру отомстил. Живинский был жестокая сволочь.
Возможно, нельзя по-другому на такой паскудной службе. Но ему и нравилось
устрашать, когда попадались в его ловушки. Если бы Адам не отстреливался
при захвате типографии, то, может быть, четыре слова по телефону для
Живинского вчера сказал бы он. Потому что не остается выбора, когда тебя
берут с оружием. В том самом доме, где в погребе станок, а в комнате лежит
неостывшее еще тело Адама. И как раз сменщик пришел. Руки сами собой
поднялись вверх, когда в сенях уперлось в лоб леденящее дуло. Трудно
наврать что-либо толковое, если у тебя из-за пояса вытаскивают револьвер, а
ты знаешь, что из твоего нагана убит тюремный надзиратель. Затем
откормленные убойцы выкручивают тебе из суставов руки и волокут в
гостинную, там сидит Живинский, лежит Адам с коркой крови на мертвом лице,
и Живинский спрашивает, надеюсь вам не хочется лечь рядом с ним. Ты
молчишь, тебе говорят: ну-ну! И бьют сто раз под дых. Затем Живинский
остается с тобой наедине и обрисовывает сначала мрачные перспективы, а
после, для сравнения, радужные...
Пришлось кое-что выложить сразу, разные мелочи, притвориться
никчемностью, караульщиком, которому немногое доверяют. Год ротмистр над
душой висел, надо было утолять его любопытство. Но про удачный экс
девяноста тысяч никаких сведений Живинский не получил. Приятно было хоть
этим отомстить. А через три дня Скаргу взяли по анонимному звонку. Ротмистр
проговорился, думал - моя работа, вынес благодарность за подвиг верности.
Кто звонил - до сего дня тайна. Только догадываться можно. Скаргу забрали
вместе с девушкой, а за ней без успеха ухаживал Белый. Сдавать любимое
создание полиции Белый, естественно, не желал, а ее пытали. Бог знает о чем
думал Белый пустой своей головой, возможно, ему мечталось, что Скаргу
сошлют года на три к черту на кулички за уральские горы, а он сделает
предложение. Теперь ни невесты, ни товарища, и грех на душе. Можно и его
простить. Плохо слабовольному на белом свете. Те давят, эти душат, сам
чувствуешь свою слабину, девушка чувствует твою слабость, а надо
притворяться энергичным борцом за дохлое дело. Нельзя же десятилетиями
заниматься одной и той же работой - расклеивать листовки или ночью
подкарауливать охамевшего полицмейстера, чтобы вогнать ему пулю в толстый
живот...
Душа утомилась от однообразия борьбы. Конечно, такие люди, как Скарга,
- скаковые лошади партии. На них она и держится. Но зачем мы, овечки, бежим
за ними, ломаем ноги в тех ямах, которые они легко перескакивают. Да и ради
чего мы становимся боевиками? Зачем извел я четыре аршина белого ситца под
лозунг "Мир хижинам, война дворцам!" Ну, сколько дворцов в Минске? Все
население минских хибар и хижин в эти дворцы не влезет, хоть битком
набивай. Даже в простые квартиры не войдет. Остальным, значит, придется
ждать пока для них новые дворцы построят. И бутылки винные, однако, не
отменят. Придется кому-то вместо Пана брать стеклодувную трубку и надрывать
легкие возле печи. И создавать новую партию, сбивать новые пятерки,
превращая наивных и податливых в революционное мясо. Но что мне до этого,
если уже нет у меня иллюзий коллективного счастья. Был я когда-то сам по
себе, хотел стать священником, в семинарии числился среди первых и
сострадал сердцем всем, кто несчастен. Зачем ушел я в мир, нагрузился
грехами, живу подобно золоторотцу на дне подвала? Зачем я ходил по лезвию?
А теперь Антон объявляет, что ему неизвестно, где тайник, что он
приостанавливает доверие и будет отыскивать измену и принимать решение о
каре. Кара в таких делах одна - смерть.
И поэтому ему придется разделить судьбу Пана. Кто кого. Отступить не
удастся. Не станет Антона, развалится группа, не будет чего требовать
преемнику Живинского. Все потери спишутся на полицию. А затем покинуть этот
медвежий угол. Есть красивые острова, семь чудес света, римские костелы,
каналы Венеции... Все это можно увидеть на кратком своем веку, если
освободиться. Я подумал, что времени у меня в обрез. Если я не приду к нему
до полуночи, утром они могут придти ко мне. Но могут и вечером. Сам Антон
стрелять не умеет, ему придется отыскивать помощника. Это рассуждение
повело меня на почту. Я решил застраховаться, связав Антона слежкой. На
почте я попросил связать меня с приемной управления и сказал в телефон три
слова: "Антон ищет курьера". И добавил "Андреев", чтобы сообщению поверили
и отдали офицеру, который знал мой псевдоним.

5. АНТОН

Покинув сквер, Антон напрямую зашагал к Петропавловскому собору,
обогнул его, постоял на остановке конки, что было излишней
предосторожностью, и твердо уверившись в отсутствии наблюдения, вошел в
здание губернского суда. В вестибюле он повернул налево и двинулся в
глубину коридора, где сводчатый потолок, глухие двери, вековая настоявшаяся
полутьма и стонущий под ногами пол напоминали о пожизненной тоске, которую
испытали тут в давнее время многие поколения монахов, а после них -
множество мелких чиновников разного назначения. Антон подумал, что, верно,
такая же мрачная таинственность стоит в кольцевых коридорах тюремного
замка, где он мог оказаться вчера после девяти часов вечера. Должен был
оказаться по воле предателя, если бы Белый не приметил филеров. Можно смело
считать, что ему повезло, уже шестнадцать часов он на воле, однако прошли
эти дарованные часы свободы в пустых переживаниях и бездарном бездействии.
Хотя есть уйма важнейших дел. Вчера тоже хватало дел, но они были в охоту,
сейчас все дела - всего лишь борьба с неудачей.
Следуя мимо кабинетов с неразличимыми в полумраке номерками на дверях,
Антон вспоминал, как сутки назад, вчера днем, радостно думал о Скарге и
вообще о неожиданной полосе удачи. Скарга жив, деньги у партии, курьер
отвезет их в центр. Скарга уедет в Вильно, ему дадут проводника, он
переступит имперскую границу. И огромное число чинов полицейской и
жандармской службы, царских холуев, охраняющих это гнилое государство,
останутся с носом. Пусть маленькая победа, но и она доказательство нашего
реального существования. Какие-то лирические возникали вчера мысли,
радостные, с налетом грусти. Или вообще странные. Вот отмечал в мыслях, что
он и Скарга - разные, как лед и пламень. Именно такая стихотворная строчка
и вспоминалась. Да, "лед и пламень". Возможно, именно поэтому он Скаргу и
любил. Хотя, может быть, это не любовь, а желание гармонии, равновесия,
живого огня рядом. Скарга не рассудителен, или, вернее, не склонен к долгим
размышлениям. Он одарен умом, но его планы и осторожность всегда
тактические. Он пленник своих эмоций. У него же, Антона, этого недостатка
нет. Бог уберег. Ему всегда было скучно решать тактические задачи. У Скарги
же отсутствовало стратегическое мышление. Когда Скаргу забрали, он остро
ощутил нехватку его энергии в организации. Скарга попался крайне нелепо.
Его никогда не схватили бы там, где он ожидал удара. Он не попался при
рискованной экспроприации, и оказался в руках полиции по случайности. Вчера
он никак не ожидал засады, и получается, что под удар подставил его он,
Антон. Еще вспомнилась Антону такая его мысль из прошедшего дня, связанная
со Скаргой. Когда он передавал с Белым поручение Сержу подготовить документ
для Скарги, у него внезапно возникло желание: хорошо бы им эмигрировать
вместе. Желание родилось из неохоты расставаться со Скаргой. Была
бесспорная слабина в таком желании: в тюрьму харьковскую вместе со Скаргой
не хотелось. Сострадал, жалел, но вот лежать рядом в камере на одних нарах
никак не желал. Ничего для этого не предпринимал и не было даже такого
варианта в воображении: вот вместе с другом в тюрьме, в одном блоке, вместе
на прогулке. Конечно, это был бы просто безумный поступок - ринуться в
тюрьму следом за товарищем собственной романтической волей. Эмигрировать
вместе - разумный поступок, в тюрьму - идиотство. Но Скарга был способен на
такое безумство, хотя временами проявлял и чрезвычайную трезвость. А с
другой стороны, что бесчестного в мечте провинциального революционера
побывать за границей, в Париже, потолкаться в парижской толпе,
познакомиться с простыми парижанами, с рабочими, с их опытом революционной
борьбы? Сколько поколений эмигрантов оставило свои следы на мостовых Парижа
и Женевы? Хотя, разумеется, такая поездка, становится возможной только
через побег из ссылки и тем более из тюрьмы. Да, конечно, он завидовал
Скарге. Завидовал, собственно, не тому, что тот скоро окажется на берегу
Женевского озера или возле Нотр-Дам. Скорее, зависть относилась к его удаче
и мужеству - навряд ли сам он сумел бы сбежать из тюрьмы. Оперативных
качеств у него мало, тут он крепко обижен природой. Возможно, чтобы они
появились, надо было побывать на войне, как Скарга. Он может лучше
продумать операцию, но тот несравнимо лучше исполнит. Скарга исполнит, а
он, если начнет исполнять, то погубит свой же замысел. Ясно, что при таких
свойствах натуры уходить в эмиграцию разумнее, чем идти в тюрьму. А сейчас
у Скарги один финал: или смерть в больнице, или расстрел на тюремном плацу.
И спасти его невозможно.
Последний кабинет в конце коридора принадлежал статистикам. Антон
приоткрыл дверь, заглянул в комнату, тесно заставленную столами и шкафами,
и почувствовал себя счастливым, увидев Стаха и обменявшись с ним взглядами.
В надежности Стаха он не сомневался, но основой визита было то, что Стах
ничего не знал о встрече на Золотой Горке и не подпадал под подозрение.
Вчера ему отводилась роль проводника. План был таков. В половине
одиннадцатого Скарга должен был приехать на Кальварию*, отсюда Стах вел его
до Кунцевщины**, где передавал своему брату, который немедленно же уводил
Скаргу лесными тропами в Тарасово***. Тут Скарга отсыпался, а наутро
надежный извозчик вез его в Сморгонь, где Скарга садился в поезд и ехал до
Новой Вильни. Здесь Скаргу встречали и последние несколько километров до
Вильни он ехал пролеткой, поскольку виленский вокзал так же нашпигован
филерами, как и минский. Но этот четкий план подорван изменой, Скарге
никогда не видать Парижа, Стаху не вести его полевыми стежками в надежный
дом, и вместо этой несложной задачи ему придется рисковать в качестве
почтового курьера. Пройти весь маршрут, назначенный для Скарги, но с
деньгами.
______________
* Кальвария - католическое кладбище на окраине Минска.
** Кунцевщина - деревня в трех верстах от Кальварии.
*** Тарасово - местечко в десяти верстах от Минска.

Из привычки сторожиться Антон поднялся на второй этаж и обошел его по
кольцевому коридору с таким же сводчатым потолком, как и внизу, но
застланном дорожками и лучше освещенным через дворовые окна. Когда он
вернулся на лестничную площадку, там, раскуривая папироску, ожидал его
Стах.
- Что, вчера что-то не вышло? - спросил он с простодушной улыбкой. - Я
полчаса ожидал.
Антона удивило, что в статистическом комитете не слышали о
перестрелке.
- Хочу предложить рискованное дело, - сказал Антон. - Очень
рискованное, - подчеркнул он.
В глазах Стаха засветилась радость, слово "риск" его не пугало, но
только потому, подумал Антон, что он еще никогда сильно не рисковал, в
рискованные операции его не принимали. Вероятно по той уважительной
причине, что родился флегматиком. Холеричных боевиков раздражала его
неторопливость. Стах был высокого роста и очень силен, но как-то в уличной
драке двое тщедушных пьяниц за минуту разбили ему нос и губы, а когда
наконец он разозлился и сжал свои пудовые кулаки, они уже стояли на другой
стороне улицы. Он поленился их догонять. Возможно флегмой бог уравновесил
его силу и уберег от неумышленного душегубства. Он любил обстоятельность,
хотя это ценимое всеми достоинство могло прикрывать врожденную лень.
Однако, думал Антон, обстоятельный лентяй все исполнит по плану. Он не
сделает лишнего, а сделать меньше ему не позволит совесть. И рассчитывая на
это, Антон стал излагать свой план, предварив его необходимой информацией о
Скарге, измене и необходимости строгого соблюдения тайны...
Когда Антон вышел на площадь, его слегка тревожила совесть, и он
успокаивал себя рассуждением, что все рискуют, даже доносчик рискует
жизнью, тем более честные партийцы обязаны рисковать, заступая на место
раненого товарища, и обстоятельства не позволяют длительных поисков
надежного и опытного человека. Да и что может выступать гарантом
надежности? И как накопится опыт без деятельности? Конечно, надо,
увериться, что Стах начнет точно исполнять инструкции. А далее - придется
полагаться на удачу.
Антон поглядел на часы городской ратуши, близилось к двум. До четырех
время было свободное, и он пошел в кафе Венкжецкого, рассудив, что если за
ним есть слежка, то пусть агенты и остаются при нем, к тому же в
послеполуденные часы в кафе преобладают дамы и на их жизнерадостном фоне
жуликоватые филеры намного приметнее, чем в уличной толпе.
Действительно, у Венкжецкого был дамский час. Хозяин ходил меж
столиков и любезничал с барышнями и матронами. Его болезненная жена редко
спускалась с второго этажа, и днем он брал некоторый реванш за скуку
семейного уединения. Антона он едва ли разглядел, вдохновленный тем птичьим
щебетом, который заполнял его кафе, словно лес в солнечное утро.
Антон сел за свободный столик у окна, скоро ему принесли кофе и
солидный кусок чудесно испеченного и пропитанного коньяком "наполеона", а
еще через десять минут, когда он заканчивал свой обед, в зал вошел рослый
мужчина в заурядном костюме, но с отличной выправкой и для вежливости
сказав "Разрешите?", уселся напротив Антона.
- Добрый день, Валентин Станиславович, - сказал он приветливо. - А я
вас уже три часа разыскиваю.
- Простите, однако не имею чести... - ответил Антон, понимая с
холодком на сердце, что его неожиданный собеседник не мог быть никем иным,
как жандармом.
- Да, это правда, - согласился незнакомец. - Я приехал из Смоленска.
Вместе с одним товарищем. "Скарга", так зовут этого человека среди друзей.
Его настоящая фамилия Булевич. Мне говорили, что раньше вас часто видели
вместе. Булевич Кирилл, - тут смолянин уставился на Антона, ожидая ответа.
- Как же, знаю, - отозвался Антон. - Но я слышал, что он попал в
тюрьму...
- Совершенно верно, попал. За листовки партии
социалистов-революционеров. Но вот беда - бежал из тюрьмы, и вчера при
попытке задержания получил тяжелое ранение. Я был у него в больнице. Только
что...
- И как он?
- Увы, ничего хорошего. Впридачу, список известных подвигов этого
Скарги вчера же пополнился еще одним деянием - убийством тюремного
надзирателя. На полу в квартире несчастного обнаружена гильза, а в сердце -
пуля, выпущенная из пистолета, которым Скарга пользовался в перестрелке.
Городовые заметили и вас в это время, в начале десятого. То есть не возле
костела, а на улице.
- Да, проходил мимо, - кивнул Антон.
- Мало того, этот беглый Булевич вчера же казнил жандармского
ротмистра. Тоже на квартире. Живинский фамилия покойного...
- Насколько я знаю Кирилла, - сказал Антон, - он никогда не был
несправедлив, тем более далек от уголовщины...
- Возможно, Валентин Станиславович, - неопределенно сказал смолянин. -
Да, - спохватился он. - Звать меня Валерий Иванович, но тут у вас в Минске
я нахожусь под кличкой Клим. Так Скарга ко мне обращался... Я к нему -
Скарга, он ко мне - Клим. Из соображений конспирации. И ни он, ни я ни разу
не оговорились.
- Вы что же, бежали с ним вместе, - улыбнулся Антон.
- Ехали вместе из Смоленска в Минск. В одном купе, - не поддержал
шутку Клим. - Но никак не ожидал - что начнет стрелять. Ведь беда в том,
что казнь без судебного приговора считается умышленным убийством. Как-то
даже не верится, что его могла уполномочить на теракты местная организация.
Как вы думаете?
- Чего не знаю, того не знаю, - ответил Антон.
- Так я и думал, - вздохнул Клим. - Самодеятельность. Но не в том
дело. Изменить его судьбу не в моих силах и пока что не в ваших. У меня к
вам не служебное, а сугубо личное предложение. Я просто вынужден обратиться
к вам как к приятелю Булевича. Беседа наша, повторяю, носит личный
характер. Сами видите, в окружении прекрасных дам...
- Поэтому мы и говорим вполголоса, - сказал Антон. - Но начнем наш
тет-а-тет, мне стало любопытно.
- Мне придется сделать введение, - сказал Клим, - чтобы не возникало
путаницы. По долгу службы, а я - жандармский ротмистр, и по воспитанию я
невысоко ценю так называемых революционеров. Можно сказать, что они мне не
нравятся. Есть несколько основании такого чувства, назову два. Партии
малочисленные, взносы мизерные, расходы большие. Вот и начинается
экспроприация, то есть грабеж. Что социалисты-революционеры, что
социал-демократы - разница незначительная. Сейчас некое число этих
революционеров и почти все их вожди съехали за рубеж. Там живут за счет
партийной кассы, то есть, на мой взгляд, - воры. Тут какой-нибудь
простофиля-рабочий, которому засорили голову мечтами о земном рае, отдает
свой взнос в партийную копилку, а верхушка за эти деньги снимает квартиры в
альпийских городах, ест, пьет и пишет пламенные статьи о свержении
самодержавия. Никто не спорит, идея заманчивая - сделать всех счастливыми и
равными в реальных правах. Но ведь целиком заоблачная. Есть несколько идей,
которыми постоянно обманываются или пытаются обмануть: это идеи вечного
двигателя, бессмертия и коммунистического благополучия. Человечество,
надеюсь, Валентин Станиславович, вы не будете возражать, за последние два
столетия несколько поумнело. Тех, кто обещает бессмертие, считают
шарлатанами. Им как-то и руки не подают в приличном обществе. Изобретатели
вечного двигателя решением Парижской Академии классифицированы, мягко
говоря, как чудаки, их проекты выбрасываются в камин без рассмотрения. В
принципе и третья идея была опробована в реформаторских коммунах. Все они,
как говорится, плохо кончили. Возможно, необразованным людям надо на
собственном опыте убедиться, что столь милое революционерам равенство не
может обернуться чем-либо иным кроме нищеты, причем нищеты всеобщей, потому
что равняться придется по нижнему уровню - по самому бедному. Посему
политические эмигранты поступили бы более честно, если бы вместо писания
статей о справедливости, попросили бы наделы на сибирских черноземах и
разбогатели на продаже гречки или овса. Но не хотят и не умеют работать. По
этой причине - чтобы иллюзионисты не существовали за счет награбленного -
мы ищем девяносто тысяч рублей, исчезнувших в прошлом году в вашем городе
по дороге с вокзала в банк. Боюсь, что Скаргу, эту наивную душу, специально
отдали на заклание, известив полицию о месте и времени встречи.
- Каков же смысл? - спросил Антон.
- Не знаю. Если человека выводят из игры, а тут - из жизни, то
какая-то важная причина есть. Возможно, кто-то захотел стать его
наследником.
- Что с ним? - настойчиво спросил Антон.
- Хорошо, расскажу, - согласился Клим. - Я навестил его в палате.
Одиночная палата, на окне решетка, у дверей городовые. Вернее, палата на
шесть коек, но Скарга лежит один. Тихопомешанных выселили куда-то на
несколько дней и поместили его. В ста шагах в морге на цинковом столе
лежали его жертвы. Но это так... Мне показалось что Скарга спит, но он был
без сознания. Вообще, с вечера не приходил в себя. Черты лица заострились,
кожа обескровела, трудно было поверить, что с этим человеком я провел два
дня, дивясь его энергии. Честно говоря, он мне нравился. На весьма нелепый
алтарь положил он свою жизнь. Пройти Маньчжурию, чтобы украсть для
политических авантюристов деньги и закончить свой век на эшафоте после
излечения - незавидная судьба. Верно?
- Трагичная, - сказал Антон.
- Да, лучшим исходом для него было бы лежать рядом с ротмистром - два
противника, оба навек успокоенные, смирные, скинутые со счетов в своих
организациях... Несколько раз я его окликнул. Он ответил немым шепотом, но
все же я разобрал произносимое слово. "Витя!" - шепнули его губы. Вам
ничего не говорит это имя?
- К сожалению, нет.
- Впрочем, это может быть и женское имя, - продолжал Клим. - Мою тетю
подруги зовут Витя. Виктория... Я провел возле него полчаса, но более он не
проронил ни звука. Затем я нашел хирурга, который его наблюдает и спросил о
шансах на жизнь. С цинизмом, свойственным медикам и особенно хирургам, он
отвечал, что раненый жить будет, но не более пяти-шести часов. В
исключительное случае - до полуночи...
- Вот он и уходит от эшафота, - с горечью заключил Антон.
- Да, он уходит. Но не только он, - с намеком на важность слов сказал
Клим. - Утром, еще до больницы, я просмотрел в нашем управлении некоторые
дела по местным эсеровским группам. Там много любопытного, рассказывать я
права не имею, называть имена тем более, и среди прочего познакомился с
телефонограммой от вчерашнего дня, где некий человек в четырех словах отдал
Скаргу полиции. Выдача беглого приветствуется государством...
- Что же это за четыре слова, - полюбопытствовал Антон.
- "Костел Роха. Девять вечера". Лаконично, правда?
- Однако, чем я могу быть полезен? - спросил Антон, переходя рубеж
отрешенности.
- Если придерживаться лаконичного стиля, то мое предложение звучит
так: имя автора телефонограммы в обмен на девяносто тысяч рублей.