Страница:
имена, разрушая человеческую иллюзию о вечной памяти. На кладбище был
народ: парочки прятались в кустах, кое-где Скарга различил одиночек, в
костеле играл орган. Главные ворота Золотой Горки, построенные в готическом
стиле, выходили на Захарьевскую. Антон уже мог подходить к ним или уже
стоял в костеле, слушая вечерние размышления ксендза. Скарга вышел на
плиточную дорожку, которая, как межевая полоса, отделяла святую костельную
землю от беспорядка разномастных могил. Между дорожкой и костельной стеной
тянулись в два ряда дорогие памятники самых именитых прихожан святорохской
парафии. Он обогнул костел с тыла и медленно, лениво пошел вдоль знакомых
памятников и крестов. Скамейка, которая днем служила местом сходки
прикладбищенских старух, была свободна. Скарга присел. За спиной, в
костеле**, басили жалобную молитву трубы органа. И тихой волной на Скаргу
накатывала тоска. Он решил, что тоскует о Вите. Все здесь напоминало о ней.
На этой скамейке они сидели, по этой дорожке гуляли, в костеле ставили
свечки на счастье, в зарослях акации он в первый раз Витю поцеловал. Было
начало лета, трава пахла свежестью жизни, серпик луны весело высвечивал
белые стены костела, кресты и ограда казались балетной декорацией, вечными
были соцветия звезд, красноватых, желтых и голубых, и они шептали друг
другу вечные слова о своей вечной любви. Было таинство любви - тоскливо с
ним расставаться. Слышатся чьи-то женские шаги - но это не Витя. И музыка
пронизана печалью, и кресты, гранитные памятники, кованые и деревянные
оградки означают оконченный век и оборванную радость. Можно любить то, что
ушло, но нельзя в него верить. Вера - мост в будущее над омутами страданий.
Лежишь в камере харьковской тюрьмы, кто-то сладко храпит, кто-то страшно
стонет, а тебе вдруг пригрезятся ночной силуэт золотогорского костела,
блики лунного света на его витражах, тихий плеск Свислочи в излучине у
Архиерейской слободки, и вот ты уже там, на крыльце, и дверь открывается, и
слышен спасительный шепот: "Входи! Я ждала, жду, буду ждать!" Голос Вити
служил ему утешением, но этот голос он вообразил. "Жду!" - она не шептала.
Может быть, "Жду!" шептала Ольга, когда ее, отравившуюся, спасали в
Троицком госпитале, и она, шатаясь на паутинке, которая соединяет жизнь и
смерть, вспоминала о нем и желала встречи, хотя бы последней. Скарга решил,
что навестит Ольгу в Воложине. Только он может стать ее спасителем,
вестником свершившегося суда, другом и братом, который даст ей покой и
вернет отнятый голос...
______________
* Остатки Золотогорского кладбища снесены в 60-е годы. Сейчас на этом
месте стоит Дворец искусств.
** Бывший костел Святого Роха оборудован под Зал камерной музыки
филармонии.
Скарга закурил и огоньком спички осветил часы. Антон опаздывал на
шесть минут. Это Скарге не понравилось. "Арестован!" - подумал он. Потом
подумал: "Путает филеров!" Он решил ждать еще пять минут, но чувство
тревоги его не покинуло. Непредвиденная ситуация оставляла его без помощи,
пусть ненадолго, на одну ночь, но эту ночь надо было где-то переждать,
чтобы утром вновь отыскивать выход на своих. Но утром полицейская служба
раскинет сеть, и все маневры по городу стократно усложнятся. Обзор этих
малоприятных следствий вернул Скарге дневную настороженность. Он огляделся.
На закруглениях дорожки, у костельного входа и апсиды стояли троицами некие
мужчины. Перед ним в могильных зарослях как-то нехорошо, широким фронтом,
шуршали невидимые люди. Все это могло быть стечением случайностей, однако и
вполне походило на окружение. Скарга загасил папиросу, перекинул через
скамейку ноги и рывком укрылся за гранитным памятником, тело его слилось с
холодным, шершавым, надежным камнем. Напряженный, готовый к новому рывку,
он ждал какого-нибудь обозначения опасности, которую ощущал вокруг себя,
или явного доказательства спокойствия и мира.
В костеле умолк орган. Потом на главной дорожке прозвучали затихающие
шаги небольшой группки людей. Потом погас свет в стрельчатых окнах. И когда
он погас, Скарга услышал громкую, решительную команду: "Булевич! Бросай
оружие! Выходи!" Он лег на землю и переполз к соседнему памятнику.
Командный голос объявил для засады: "Брать живьем! Стрелять в ноги!"
Кто-то, пригибаясь, побежал по дорожке. Скарга выстрелил, человек
шарахнулся в кусты. Прямо напротив него зловеще зашуршала трава, он нажал
на курок, кто-то закричал от нестерпимой боли. Филеры открыли ответную
стрельбу, не желая рисковать. Он прополз еще метра два и оказался за
чугунным высоким памятником. Он с детства знал этот памятник, сделанный в
виде часовенки, где богоматерь скорбела перед распятием. Тут он поднялся,
прирос к чугунным плитам и стал ждать своего спасительного момента. Того
счастливого мгновенья, когда он метнется в хаос оград, камней, крестов, и
удача поможет ему, как помогла в тюрьме, и он прорвется, затеряется в
зарослях сирени и уйдет дворами золотогорской слободы. Ночь и ноги спасут
его. И пули, которых боятся филеры.
"Скарга! Ты окружен! Сдавайся! - кричал ему все тот же командный
голос. Жандарм, показалось Скарге, прятался за гранитной плитой и для
команд привставал. Скарга словно увидел, как он держится руками за черный
гранит и как осторожно высовывается над камнем его голова. "Сдавайся!" -
вновь крикнули ему, и тогда Скарга прицельно, будто в мишень, послал в
точку, откуда исходил голос, одну за другой, две пули. И понял,
почувствовал, что попал, командовать некому, жандармский чин оползает по
могильному камню.
Ему ответили залпом, пули с хрустом выщербили костельную стену. Скарга
решил - пора. Он достал из-за пояса наган, выбросил уже бесполезный, с
опустевшей обоймой пистолет и изготовился к броску.
Он знал, что прорвется. Это было обязательным условием спасения
товарищей, необходимостью для справедливого революционного возмездия. Если
он не прорвется, никто не узнает, не посмеет предположить, не догадается,
что его предал Антон. Потому что только Антон знал время и место свидания.
Он сам его назначил. В ту минуту, когда назначал, улыбался, обнимал. Вот
эта кладбищенская засада и перестрелка были им предрешены. Он знал, что
Скарга не сдастся. Он сам сдал его жандармам еще днем. Поэтому его не
брали. Они были уверены - возьмут в девять на Золотой Горке. Наверное, и
Адама предал он. И донес по телефону. И деньги заберет Антон, а Старика
вновь поведут в Пищаловский замок, как и сорок лет назад. И Острович ногами
выместит на нем свою злобу. Или же Антон сам убьет Старика, как утром убил
Пана, потому что Старик знает настоящую фамилию человека, которому надо
отдать пакет. И партийные деньги останутся у него, он будет обеспеченным и
спокойным. Грех всех этих бедствий сжигал Скарге душу. Нет, подумал он, это
Белый. Вот кто. Мстил за Олю. Нет, не он. Не знал. "Боже! Дай мне хоть час
жизни! - помолился он. - Я все узнаю, все изменю!" И с этой молитвой Скарга
рванулся через пустоту дорожки в мрак кустов, но невидимый раскаленный лом
ударил его в спину...
Он лежал на спине. Черный крест увиделся ему над головой, высоко в
небе мерцала тусклая звезда, и боль разрывала грудь, принося успокоение.
"Скарга!" - услышал он вкрадчивый голос и признал голос Клима. Но видеть
Клима ему не хотелось, и он оказался на вокзальной площади: они втроем -
он, Адам и Пан - шли в красных рубахах, молодые, сильные, гордые тем, что
одеты в красное, потому что красный цвет - символ партии
социалистов-революционеров, их знамя окрашено народной кровью. Эта кровь
растекалась по площади, и он искал кого-то, кто просил о спасении. "Ольга!"
- позвал он, и она появилась в светлом платье и светлом жакете. Она шла к
нему, глаза лучились любовью, но земля не могла стонать под ее легкими
шагами... Какая-то тень заслонила Ольгу и медленно к нему приближалась.
Скарга слышал зловещие шорохи ее движения. Он понял, что крадется тот, кто
назвал его имя. Он хотел выстрелить в него, но рука не поднимала наган. Он
превозмог слабость руки и повел стволом на высокую тень, закрывшую звезду и
Ольгу, и тогда эта тень выстрелила в него...
Мы подходили к кладбищу, когда Белый сдвинул на левое ухо свою
шляпку-канотье. Фиглярское положение шляпы на голове означало - опасность!
филеры! Никогда Белый не отличался остротой зрения, и вдруг - пожалуйста, в
последнюю минуту - прорезался оперативный инстинкт. Действительно, вдоль
ограды прохаживался агент, я его тоже узнал. Типичный болван. Стало ясно,
что план разваливается, теперь Антон за кладбищенскую калитку и ногой не
ступит, тем более, что надо улицу переходить. Мы и последовали дальше, к
мосту через Свислочь. Впереди шел Серж, наш гравер, мастер подделки
гербовых документов, но совершенно бесполезная личность на улице, затем шел
Белый, за ним в десяти шагах держался Антон, и замыкал группу я. По нашей
стороне улицы тоже таскался филер. Это меня озадачило. Два филера
параллельным курсом - это уже операция. Мы ступили на мост и увидели редкие
звезды на черном зеркале воды, когда с кладбища донеслась перестрелка. Все
наши буквально оцепенели. Я решил: "Уйдет!" Внезапно начали бить залпами.
"Уходит! - подумал я. - Стараются уничтожить!"
Мы разбились на пары и поспешили назад в Долгобродской. На углу
столпилась дюжина любопытных, мы к ним примкнули, все вглядывались в
завораживающую темень кладбищенских кустов, над которыми возвышались стены
костела. Тихо было там, тишина усиливала напряжение. Я вообразил, как
Скарга пробирается между памятников и могил. Шансов на спасение темнота
оставляла достаточно. Если бы не тупость филера, сейчас меж могильных
камней ползал бы и Антон. Белый спас ему жизнь, и, уж безусловно, уберег от
ареста. Вдруг вновь залпом бахнули наганы, и я удивился - зачем залпом, по
команде; неужели расстреливают? Спустя минуту прозвучал одиночный выстрел,
и вдогонку ему второй.
Он оказался последним. Кладбище ожило голосами и невнятными для нас
распоряжениями. Меня подташнивало, такого исхода я не воображал. К воротам
подкатили две коляски. Было видно, как городовые вынесли с кладбища чье-то
тело и уложили на сиденье. Двое чинов стали на подножки, и извозчик помчал
свой груз вниз по Захарьевской. Сразу же появилась другая четверка с
раненым или мертвецом на руках. Зрелище своим обратным движением
производило жутковатое впечатление - словно покойников возвращали с того
света. В сгустившейся темноте различить кого несут городовые было
невозможно. Слышались только их реплики, однако, содержательные.
- А этого гада куда?
- Куда! Куда! В морг!
Опять на подножки вскочило по филеру, и пролетка покатила вслед за
первой.
Мы застыли в каком-то беспомощном молчании, как бывает после похорон.
Следовало разойтись, но я ждал инициативных слов Антона. Было интересно
узнать, в каком направлении движутся его мысли. Он думал о Скарге.
- Белый, - сказал он, - у тебя, вроде, знакомая сестра есть в
больнице. Пусть узнает...
Тот пообещал разведать и напросился ночевать к Сержу. Нам с Антоном
почти сразу попался поздний извозчик, который сам предложил услуги. Мы
ехали молча. На Захарьевской возле синематографа я сошел. Напряжение
прошедшего дня совершенно обессилило меня. Я брел, как старик, ноги
подгибались, а все, что происходило днем, смешалось в кашу. Добравшись до
своего подвала, я рухнул на топчан и мгновенно уснул. Начинало светать,
когда я пробудился. На дворе, верно, уже стоял день, а светало в моем
подвале, заглубленном в землю на три сажени. Мутный свет, проползавший
сквозь небольшие оконца, высвечивал вопиющую убогость моей жизни. Убогость
смысла и убогость заблуждений, которые привели меня в это кирпичное
подземелье под низкий сводчатый потолок на самодельный топчан каторжной
конструкции. И еще считается, что мне повезло: в подвал ведет отдельный
вход, я обитаю в нем один, досчатая перегородка, оклеенная газетами,
отделяет спальную часть от прихожей, от сеней. В подвале есть печь, в сенях
хранятся дрова. Пол давно рассохся и скрипит, но все же это не земляной
пол, а от мышей в каждом углу поставлена мышеловка. Возможно, так и должен
существовать борец за царство свободы и светлое будущее. Пария. Ничто.
Никто. Эсдеки любили петь, собираясь на сходки: "Кто был никем, тот станет
всем!" Неплохо придумали: из грязи - в князи! Кто же откажется? Только
партийными массами и боевыми дружинами из грязи в князи не ходят. Слава
богу, что затхлая подвальная атмосфера лучше разрушает иллюзии, чем
собственный, обустроенный дедом, домик, навроде того, на Немецкой улице, в
котором живут Антон и его пес Ангел. Провести молодые годы в качестве
рядового боевика - просто верх глупости. Нет уж, опротивело на побегушках:
экспроприируем то, расклеим тут, попугаем этого, а того нашпигуем свинцом.
Ради чего? Год назад я сообразил, что меня заразили мерзостью коллективизма
и тупой верой в избранность партии. С какой стати мы воображаем, что нам
суждено создать земной рай? Почему нам? Кем суждено? По какой это
уважительной причине, жизнь не разотрет нас в порошок, как растерла до
беспамятства миллионы бунтарей, если их сосчитать по столетиям? Чушь!
Патология...
Я поднялся и сварил на спиртовке кофе. Раздражение мое оно не
смягчило... Все мне не нравилось. Особенно злил вчерашний дурак-филер.
Кругом царит глупость. Какой осел поставил его при ограде? Посадили бы за
куст или, по крайней мере, спрятали за ограду; Антон спокойно пошел бы на
встречу, не случилось бы перестрелки, и Скарга остался бы жив. Белый,
конечно, тоже порядочная скотина. Спрашивается: откуда он мог узнать, что
стреляли в Живинского? Он, что, присутствовал? Видел? Слышал? Кто ему
сообщил? Сорока на хвосте? Так нет же, примчался к Сержу и ошарашил всех,
как дубиной: убит или тяжело ранен жандармский ротмистр, на Захарьевской
наряды полиции. Кто стрелял неизвестно. Но, надо думать, Скарга. Никто
другой не способен. Ладно, пусть Скарга. Ну и что? Ну, стрелял, убил. Не
ты. Не тебя. Значит, как требовалось. Зачем же преувеличения: "наряды
полиции", "наряды полиции!". Прямо-таки десятки нарядов. Антон, разумеется,
ухо навострил и повел при себе всю компанию для большей надежности
внимания. Впрочем, оно, может, и к лучшему. Шли вчетвером, каждый на виду,
не придраться.
Но и Скарга сам виноват, всегда любил бросаться под тарантас. Зачем
было стрелять в Живинского за два часа до встречи? Не мог потерпеть. То же
самое и в полночь несложно сделать. Хотя теракты сегодня - занятие пустое,
себе во вред. Обыватель разлюбил перестрелки. Ему проще приспособиться к
обстоятельствам и притерпеться к нужде. Христос терпел и нам велел!
Большинству человечков приятнее сходить в синематограф, чем на тайную
сходку. И они правы. В синематограф человек идет по собственной воле и для
удовольствия, в борьбе против эксплуататоров он обязан стать нулем, а
удовольствия никакого, потому что сотнями нулей правят единицы. Публика
разочаровалась в политических увлечениях. Даже сознательная интеллигенция.
Вообще решительных людей в народе стало мало. То есть решительных для
партийной работы в условиях подполья и репрессий. Рабочие не умеют думать.
Крестьяне еще в меньшей мере и не желают учиться. Возможно, здоровый
инстинкт подсказывает им, что лучшей жизни они не дождутся, если и победят.
Таков был опыт Французской революции, о которой они не имеют малейшего
понятия. Большинство всегда проливает свою кровь даром и зря. Безумие войны
втягивает их в батальоны, вооружает штыками, и они отчаянно стараются
осуществить чужую волю, прикрытую заманчивыми фантазиями о светлом будущем,
где каждый дурак и умный, профессор математики и круглый невежда будут
одинаково равны и счастливы. На дорогах войны из калечат и убивают. Их дети
вырастают сиротами, их вдовы работают за двоих. Пить чай за самоваром
приятнее, чем получать по голове саблей. Такова банальная мудрость раба.
Рабский рефлекс приучает никому не верить, чтобы не превратили в средство.
Для капиталиста средство - деньги, для партий - масса, простаки. Не хочешь
быть средством в ловких руках - держись в стороне. Другого способа
самозащиты у нормального человека нет... Не верить любому, кто обещает
счастье, равенство, свободу, - ни царю, ни Столыпину, ни кадетам, ни
эсдекам, даже эсерам и анархистам нельзя верить. Обманут, запрягут,
принудят работать, причем на черной работе...
Условный стук в окно вернул меня в тусклую реальность наших
обстоятельств. "Начинается, - подумал я. - Сейчас призовут к деятельности.
Осла выведут из стойла. Как это опротивело!"
Посетителем оказался Белый. "Скарга жив!" - выпалил он с порога.
Я не смог понять, радует его это или печалит.
- Он жив, - энергично повторил Белый, словно я оспаривал такую
возможность. - Два тяжелых ранения...
- Слава богу! - откликнулся я. - Антону сказал?
- Иду от него. Он будет ждать тебя в двенадцать в сквере.
- Он никого не ждет, - уточнил я. - Он всегда опаздывает на три
минуты. Это называется "золотое правило Антона".
- Опоздай ты, - предложил Белый. - Кто тебе мешает.
- Попробую.
Мне хотелось расспросить о настроении Антона. "Заходи, - пригласил я.
- Кофе попьем". Белый решительно отказался: невозможно, вчера полдня не
работал, хозяин рассчитает. Это было похоже на правду, но в связи с
приглашением в сквер я допустил, что Антон решился на разрушительные меры и
напичкал Белого недоверием.
Последовав совету Белого, я опоздал на пять минут и нашел Антона на
скамейке у черного входа в театр. Держался он уверенно, но мне показалось,
что энергичная поза стоит ему усилий. Следующую четверть часа мне пришлось
слушать его монолог. Он начал рассказ с того, что ночью не мог уснуть, им
овладела мучительная мысль: он стал Иудой. При нем расстреливали его друга,
он не препятствовал, шел по улице, стоял в толпе, слушал выстрелы и при
этом невольно вздрагивал от страха. Скарга погибал на месте свидания,
оговоренном с ним, он сам определил время, именно в это время Скарга попал
в засаду. Вечерней беды он совершенно не предполагал. Путь Скарги в Вильно
был тщательно продуман. Сегодня он уже был бы там. Спустя два дня он,
Святой, отвез бы на виленскую явку деньги. Все было ясно, план начинал
осуществляться. Будь за Скаргой погоня, хвост, слежка, он не пришел бы на
кладбище. Он пришел - значит, погони не было. Но засада ждала. Из этого
факта неопровержимо вытекает, что единственная причина гибели Скарги -
измена среди своих. Скарга предан сознательно.
- Похоже на правду, - поддакнул я, но Антон не отреагировал на мою
ремарку, он спешил к своей цели.
Раздумывая об известных ему передвижениях Скарги по городу, продолжал
Антон, он понял, почему Скаргу не трогали, хоть легко, без перестрелки, без
единого выстрела могли взять в любую минуту - ждали денег, распорядителя
средств, курьера. Распорядителем был он, а в курьеры он определил меня. Но
Скарга не имел обязательства приносить деньги. Он был должен назвать место
хранения. Засада не имела смысла. Требовалась слежка. Скорее всего,
перестрелка спровоцирована нападением на ротмистра. Скарга показался им
чрезвычайно опасным. Они побоялись его отпустить. У них сдали нервы. Тем не
менее, засада - действие спланированное. Она требует подготовки,
координации, знания места и времени появления конкретного лица. Сообщить о
нем полиции мог исключительно тот, кто знал, когда Скарга появится у
костела. Знали же об этом четверо: он сам, Белый, гравер Серж и ты (это
значит, я). Неприятно сознавать свое бессилие, когда неизвестная воля
разрушает удачу, успех текущего дня. Противно, что даже не злая, а подлая.
Весь многомесячный риск Скарги уничтожен донесением предателя. А равно и
все наши конспиративные ухищрения превращаются в чепуху. Полицейские
офицеры заходятся от хохота: хитрите, хитрецы, пробирайтесь подворотнями,
протискивайтесь сквозь заборные щели, все равно каждое ваше слово будет
подшито в досье. Из этого тезиса следует, что он обязан приостановить
доверие своим товарищам, и все вместе обязаны выявить осведомителя. Для
этого сообщения он и пригласил меня в сквер. Осведомитель должен быть
изъят. Он должен получить заслуженное. То, что он отнял у Скарги, должно
быть отнято у него. Четверо человек знали, что в девять часов Скарга придет
на Золотогорское кладбище. Если они не идиоты, то каждый из них гадает, кто
мог выдать товарища на смерть. Они размышляют о предателе, и предатель
постарается правдоподобно искать предателя, и это поможет ему защищаться...
- Что же, Антон, теперь нельзя верить тебе? - спросил я.
- Да, - ответил он резко. - Пока не выяснятся все обстоятельства, веры
нет никому.
Я подумал, что Антон оказался в нелепом положении. Если Скарга и
проклинал кого-нибудь в последнюю минуту, то должен был проклинать только
его.
- Значит, ты не станешь доверять мне, пока не выяснятся все
обстоятельства? - переспросил я. - И другим ребятам тоже?
Ответ походил на лозунг:
- Это наша обязанность.
- Но с какого конца мы приступим к выяснению?
- Пока не знаю. Придумаем.
- Все вместе придумаем или ты в одиночку? - спросил я иронически. -
Давай, для начала проверим меня. Или тебя.
Он ответил, что отгадать осведомителя, на его взгляд, не составит
сложности. Это не беда. Есть настоящая беда: Скарга не передал, где
хранятся деньги. Партия может потерять девяносто тысяч. Но и полиция не
найдет. И осведомитель, если он хотел поживиться. Теперь проблема, как это
место узнать...
Вот тут я абсолютно перестал ему верить. Даже возникло подозрение, не
приложился ли он сам к этой засаде? Чем черт не шутит. И посильнее его
людей жандармы ломали. Все в этом случае сходится. То Скарга для него друг
сердца, ближе нет, водой не разольешь, то на встречу не пошел, бросил
своего друга в лихую годину. Подумаешь, Белый филера приметил. Да в эту
минуту тут, вокруг сквера, может, пять филеров поставлено в караул. И
ничего, сидим. Мог и не подходить к Скарге возле костела, мог нагнуться,
шнурок завязать на ботинке, Скарге был бы знак - спасайся. А теперь
изменника ищет, сказки рассказывает. Днем сам виделся со Скаргой, тот не
мог умолчать о главном - о тайнике. Все-таки девяносто тысяч. Это не
партийное объяснение - скажу потом, вечером на кладбище, у костела. А вдруг
схватят? Антон нагло врал. Он знает, где денежки, те самые пачки
ассигнаций, к эксу которых приложена и моя рука. Да и кто допустит мысль,
что ему это неизвестно. И те, кто отыскивает деньги, начнут охоту за ним.
Точнее, слежку. И в удобный момент арестуют или убьют.
- А если осведомитель - просто осведомитель? - спросил я. - Без мотива
наживы. Один мотив - осведомить.
Антон задумался или сделал вид, что задумался. Результатом раздумья
стал согласный кивок:
- Возможно. Но полиции необходимы именно деньги. Иначе Скаргу взяли бы
днем на Немиге или в гостинице. Или еще в Смоленске. Деньги - кровь
действия...
По тому, как он уважительно объявил "Деньги - кровь действия", я
почувствовал, что "кровь" уже у него. И цель нашей встречи - убедить меня в
том, что деньги погребены в неизвестном хранилище. Видимо, утром он изложил
эту версию Белому, а позже расскажет другим. Расчет простой: осведомитель
доставит грустное известие в жандармское управление, и оно прошляпит свою
добычу. Я подумал, что надо переговорить на эти темы с товарищами, поставив
под сомнение честность поведения Антона возле кладбища и отметив все слабые
места созданной им легенды. Раз ему захотелось приостановить доверие, пусть
сам почувствует силу коллективной подозрительности.
- Что ж, - согласился я, - проверка необходима. Когда соберемся?
- Передам через Белого, - сказал Антон и пошел по аллее походкой
человека, погруженного в тяжелые раздумья.
Я глядел ему в спину и думал: все, слова сказаны, дело сделано, группы
нет. Ей уже не восстановиться. Пусть гадает о мотивах, это кажется ему
несложным. Мартышкин труд. Тут множество интерпретаций, и все окажутся
ошибочными или без достаточных доказательств. Можно, конечно, приписать
осведомителю материальный интерес. По логике Антона это всего ближе к
правде. Скарга бежал, чтобы вернуть партии свой денежный долг. Если бы
осведомитель соблазнился присвоить всю сумму себе, ничего лучшего, чем
завести Скаргу в засаду, придумать нельзя. Полиция ль присвоила их себе или
они бесполезно тлеют под слоем дерна - никогда не дознаться. Деньги
искусили Гапона исполнить роль провокатора. Житейские радости не требуют
партийного членства. Чем следовать девизу партии и отыскивать свое счастье
в борьбе, крестьяне плывут в Америку или уходят в Сибирь, где нет сельского
перенаселения. Девяносто тысяч для организации - это ограниченный фонд
помощи и содержания газеты. В одних руках такие деньги позволяют
беззаботную жизнь в эмиграции. Но если деньги на руках у Антона, то какие
могут быть с его стороны претензии? Это ему придется страховаться от
недоверия товарищей, чтобы одного дня трое уполномоченных партийцев не
явились в полночь на квартиру и не повесили на крюке в прихожей, как это
народ: парочки прятались в кустах, кое-где Скарга различил одиночек, в
костеле играл орган. Главные ворота Золотой Горки, построенные в готическом
стиле, выходили на Захарьевскую. Антон уже мог подходить к ним или уже
стоял в костеле, слушая вечерние размышления ксендза. Скарга вышел на
плиточную дорожку, которая, как межевая полоса, отделяла святую костельную
землю от беспорядка разномастных могил. Между дорожкой и костельной стеной
тянулись в два ряда дорогие памятники самых именитых прихожан святорохской
парафии. Он обогнул костел с тыла и медленно, лениво пошел вдоль знакомых
памятников и крестов. Скамейка, которая днем служила местом сходки
прикладбищенских старух, была свободна. Скарга присел. За спиной, в
костеле**, басили жалобную молитву трубы органа. И тихой волной на Скаргу
накатывала тоска. Он решил, что тоскует о Вите. Все здесь напоминало о ней.
На этой скамейке они сидели, по этой дорожке гуляли, в костеле ставили
свечки на счастье, в зарослях акации он в первый раз Витю поцеловал. Было
начало лета, трава пахла свежестью жизни, серпик луны весело высвечивал
белые стены костела, кресты и ограда казались балетной декорацией, вечными
были соцветия звезд, красноватых, желтых и голубых, и они шептали друг
другу вечные слова о своей вечной любви. Было таинство любви - тоскливо с
ним расставаться. Слышатся чьи-то женские шаги - но это не Витя. И музыка
пронизана печалью, и кресты, гранитные памятники, кованые и деревянные
оградки означают оконченный век и оборванную радость. Можно любить то, что
ушло, но нельзя в него верить. Вера - мост в будущее над омутами страданий.
Лежишь в камере харьковской тюрьмы, кто-то сладко храпит, кто-то страшно
стонет, а тебе вдруг пригрезятся ночной силуэт золотогорского костела,
блики лунного света на его витражах, тихий плеск Свислочи в излучине у
Архиерейской слободки, и вот ты уже там, на крыльце, и дверь открывается, и
слышен спасительный шепот: "Входи! Я ждала, жду, буду ждать!" Голос Вити
служил ему утешением, но этот голос он вообразил. "Жду!" - она не шептала.
Может быть, "Жду!" шептала Ольга, когда ее, отравившуюся, спасали в
Троицком госпитале, и она, шатаясь на паутинке, которая соединяет жизнь и
смерть, вспоминала о нем и желала встречи, хотя бы последней. Скарга решил,
что навестит Ольгу в Воложине. Только он может стать ее спасителем,
вестником свершившегося суда, другом и братом, который даст ей покой и
вернет отнятый голос...
______________
* Остатки Золотогорского кладбища снесены в 60-е годы. Сейчас на этом
месте стоит Дворец искусств.
** Бывший костел Святого Роха оборудован под Зал камерной музыки
филармонии.
Скарга закурил и огоньком спички осветил часы. Антон опаздывал на
шесть минут. Это Скарге не понравилось. "Арестован!" - подумал он. Потом
подумал: "Путает филеров!" Он решил ждать еще пять минут, но чувство
тревоги его не покинуло. Непредвиденная ситуация оставляла его без помощи,
пусть ненадолго, на одну ночь, но эту ночь надо было где-то переждать,
чтобы утром вновь отыскивать выход на своих. Но утром полицейская служба
раскинет сеть, и все маневры по городу стократно усложнятся. Обзор этих
малоприятных следствий вернул Скарге дневную настороженность. Он огляделся.
На закруглениях дорожки, у костельного входа и апсиды стояли троицами некие
мужчины. Перед ним в могильных зарослях как-то нехорошо, широким фронтом,
шуршали невидимые люди. Все это могло быть стечением случайностей, однако и
вполне походило на окружение. Скарга загасил папиросу, перекинул через
скамейку ноги и рывком укрылся за гранитным памятником, тело его слилось с
холодным, шершавым, надежным камнем. Напряженный, готовый к новому рывку,
он ждал какого-нибудь обозначения опасности, которую ощущал вокруг себя,
или явного доказательства спокойствия и мира.
В костеле умолк орган. Потом на главной дорожке прозвучали затихающие
шаги небольшой группки людей. Потом погас свет в стрельчатых окнах. И когда
он погас, Скарга услышал громкую, решительную команду: "Булевич! Бросай
оружие! Выходи!" Он лег на землю и переполз к соседнему памятнику.
Командный голос объявил для засады: "Брать живьем! Стрелять в ноги!"
Кто-то, пригибаясь, побежал по дорожке. Скарга выстрелил, человек
шарахнулся в кусты. Прямо напротив него зловеще зашуршала трава, он нажал
на курок, кто-то закричал от нестерпимой боли. Филеры открыли ответную
стрельбу, не желая рисковать. Он прополз еще метра два и оказался за
чугунным высоким памятником. Он с детства знал этот памятник, сделанный в
виде часовенки, где богоматерь скорбела перед распятием. Тут он поднялся,
прирос к чугунным плитам и стал ждать своего спасительного момента. Того
счастливого мгновенья, когда он метнется в хаос оград, камней, крестов, и
удача поможет ему, как помогла в тюрьме, и он прорвется, затеряется в
зарослях сирени и уйдет дворами золотогорской слободы. Ночь и ноги спасут
его. И пули, которых боятся филеры.
"Скарга! Ты окружен! Сдавайся! - кричал ему все тот же командный
голос. Жандарм, показалось Скарге, прятался за гранитной плитой и для
команд привставал. Скарга словно увидел, как он держится руками за черный
гранит и как осторожно высовывается над камнем его голова. "Сдавайся!" -
вновь крикнули ему, и тогда Скарга прицельно, будто в мишень, послал в
точку, откуда исходил голос, одну за другой, две пули. И понял,
почувствовал, что попал, командовать некому, жандармский чин оползает по
могильному камню.
Ему ответили залпом, пули с хрустом выщербили костельную стену. Скарга
решил - пора. Он достал из-за пояса наган, выбросил уже бесполезный, с
опустевшей обоймой пистолет и изготовился к броску.
Он знал, что прорвется. Это было обязательным условием спасения
товарищей, необходимостью для справедливого революционного возмездия. Если
он не прорвется, никто не узнает, не посмеет предположить, не догадается,
что его предал Антон. Потому что только Антон знал время и место свидания.
Он сам его назначил. В ту минуту, когда назначал, улыбался, обнимал. Вот
эта кладбищенская засада и перестрелка были им предрешены. Он знал, что
Скарга не сдастся. Он сам сдал его жандармам еще днем. Поэтому его не
брали. Они были уверены - возьмут в девять на Золотой Горке. Наверное, и
Адама предал он. И донес по телефону. И деньги заберет Антон, а Старика
вновь поведут в Пищаловский замок, как и сорок лет назад. И Острович ногами
выместит на нем свою злобу. Или же Антон сам убьет Старика, как утром убил
Пана, потому что Старик знает настоящую фамилию человека, которому надо
отдать пакет. И партийные деньги останутся у него, он будет обеспеченным и
спокойным. Грех всех этих бедствий сжигал Скарге душу. Нет, подумал он, это
Белый. Вот кто. Мстил за Олю. Нет, не он. Не знал. "Боже! Дай мне хоть час
жизни! - помолился он. - Я все узнаю, все изменю!" И с этой молитвой Скарга
рванулся через пустоту дорожки в мрак кустов, но невидимый раскаленный лом
ударил его в спину...
Он лежал на спине. Черный крест увиделся ему над головой, высоко в
небе мерцала тусклая звезда, и боль разрывала грудь, принося успокоение.
"Скарга!" - услышал он вкрадчивый голос и признал голос Клима. Но видеть
Клима ему не хотелось, и он оказался на вокзальной площади: они втроем -
он, Адам и Пан - шли в красных рубахах, молодые, сильные, гордые тем, что
одеты в красное, потому что красный цвет - символ партии
социалистов-революционеров, их знамя окрашено народной кровью. Эта кровь
растекалась по площади, и он искал кого-то, кто просил о спасении. "Ольга!"
- позвал он, и она появилась в светлом платье и светлом жакете. Она шла к
нему, глаза лучились любовью, но земля не могла стонать под ее легкими
шагами... Какая-то тень заслонила Ольгу и медленно к нему приближалась.
Скарга слышал зловещие шорохи ее движения. Он понял, что крадется тот, кто
назвал его имя. Он хотел выстрелить в него, но рука не поднимала наган. Он
превозмог слабость руки и повел стволом на высокую тень, закрывшую звезду и
Ольгу, и тогда эта тень выстрелила в него...
Мы подходили к кладбищу, когда Белый сдвинул на левое ухо свою
шляпку-канотье. Фиглярское положение шляпы на голове означало - опасность!
филеры! Никогда Белый не отличался остротой зрения, и вдруг - пожалуйста, в
последнюю минуту - прорезался оперативный инстинкт. Действительно, вдоль
ограды прохаживался агент, я его тоже узнал. Типичный болван. Стало ясно,
что план разваливается, теперь Антон за кладбищенскую калитку и ногой не
ступит, тем более, что надо улицу переходить. Мы и последовали дальше, к
мосту через Свислочь. Впереди шел Серж, наш гравер, мастер подделки
гербовых документов, но совершенно бесполезная личность на улице, затем шел
Белый, за ним в десяти шагах держался Антон, и замыкал группу я. По нашей
стороне улицы тоже таскался филер. Это меня озадачило. Два филера
параллельным курсом - это уже операция. Мы ступили на мост и увидели редкие
звезды на черном зеркале воды, когда с кладбища донеслась перестрелка. Все
наши буквально оцепенели. Я решил: "Уйдет!" Внезапно начали бить залпами.
"Уходит! - подумал я. - Стараются уничтожить!"
Мы разбились на пары и поспешили назад в Долгобродской. На углу
столпилась дюжина любопытных, мы к ним примкнули, все вглядывались в
завораживающую темень кладбищенских кустов, над которыми возвышались стены
костела. Тихо было там, тишина усиливала напряжение. Я вообразил, как
Скарга пробирается между памятников и могил. Шансов на спасение темнота
оставляла достаточно. Если бы не тупость филера, сейчас меж могильных
камней ползал бы и Антон. Белый спас ему жизнь, и, уж безусловно, уберег от
ареста. Вдруг вновь залпом бахнули наганы, и я удивился - зачем залпом, по
команде; неужели расстреливают? Спустя минуту прозвучал одиночный выстрел,
и вдогонку ему второй.
Он оказался последним. Кладбище ожило голосами и невнятными для нас
распоряжениями. Меня подташнивало, такого исхода я не воображал. К воротам
подкатили две коляски. Было видно, как городовые вынесли с кладбища чье-то
тело и уложили на сиденье. Двое чинов стали на подножки, и извозчик помчал
свой груз вниз по Захарьевской. Сразу же появилась другая четверка с
раненым или мертвецом на руках. Зрелище своим обратным движением
производило жутковатое впечатление - словно покойников возвращали с того
света. В сгустившейся темноте различить кого несут городовые было
невозможно. Слышались только их реплики, однако, содержательные.
- А этого гада куда?
- Куда! Куда! В морг!
Опять на подножки вскочило по филеру, и пролетка покатила вслед за
первой.
Мы застыли в каком-то беспомощном молчании, как бывает после похорон.
Следовало разойтись, но я ждал инициативных слов Антона. Было интересно
узнать, в каком направлении движутся его мысли. Он думал о Скарге.
- Белый, - сказал он, - у тебя, вроде, знакомая сестра есть в
больнице. Пусть узнает...
Тот пообещал разведать и напросился ночевать к Сержу. Нам с Антоном
почти сразу попался поздний извозчик, который сам предложил услуги. Мы
ехали молча. На Захарьевской возле синематографа я сошел. Напряжение
прошедшего дня совершенно обессилило меня. Я брел, как старик, ноги
подгибались, а все, что происходило днем, смешалось в кашу. Добравшись до
своего подвала, я рухнул на топчан и мгновенно уснул. Начинало светать,
когда я пробудился. На дворе, верно, уже стоял день, а светало в моем
подвале, заглубленном в землю на три сажени. Мутный свет, проползавший
сквозь небольшие оконца, высвечивал вопиющую убогость моей жизни. Убогость
смысла и убогость заблуждений, которые привели меня в это кирпичное
подземелье под низкий сводчатый потолок на самодельный топчан каторжной
конструкции. И еще считается, что мне повезло: в подвал ведет отдельный
вход, я обитаю в нем один, досчатая перегородка, оклеенная газетами,
отделяет спальную часть от прихожей, от сеней. В подвале есть печь, в сенях
хранятся дрова. Пол давно рассохся и скрипит, но все же это не земляной
пол, а от мышей в каждом углу поставлена мышеловка. Возможно, так и должен
существовать борец за царство свободы и светлое будущее. Пария. Ничто.
Никто. Эсдеки любили петь, собираясь на сходки: "Кто был никем, тот станет
всем!" Неплохо придумали: из грязи - в князи! Кто же откажется? Только
партийными массами и боевыми дружинами из грязи в князи не ходят. Слава
богу, что затхлая подвальная атмосфера лучше разрушает иллюзии, чем
собственный, обустроенный дедом, домик, навроде того, на Немецкой улице, в
котором живут Антон и его пес Ангел. Провести молодые годы в качестве
рядового боевика - просто верх глупости. Нет уж, опротивело на побегушках:
экспроприируем то, расклеим тут, попугаем этого, а того нашпигуем свинцом.
Ради чего? Год назад я сообразил, что меня заразили мерзостью коллективизма
и тупой верой в избранность партии. С какой стати мы воображаем, что нам
суждено создать земной рай? Почему нам? Кем суждено? По какой это
уважительной причине, жизнь не разотрет нас в порошок, как растерла до
беспамятства миллионы бунтарей, если их сосчитать по столетиям? Чушь!
Патология...
Я поднялся и сварил на спиртовке кофе. Раздражение мое оно не
смягчило... Все мне не нравилось. Особенно злил вчерашний дурак-филер.
Кругом царит глупость. Какой осел поставил его при ограде? Посадили бы за
куст или, по крайней мере, спрятали за ограду; Антон спокойно пошел бы на
встречу, не случилось бы перестрелки, и Скарга остался бы жив. Белый,
конечно, тоже порядочная скотина. Спрашивается: откуда он мог узнать, что
стреляли в Живинского? Он, что, присутствовал? Видел? Слышал? Кто ему
сообщил? Сорока на хвосте? Так нет же, примчался к Сержу и ошарашил всех,
как дубиной: убит или тяжело ранен жандармский ротмистр, на Захарьевской
наряды полиции. Кто стрелял неизвестно. Но, надо думать, Скарга. Никто
другой не способен. Ладно, пусть Скарга. Ну и что? Ну, стрелял, убил. Не
ты. Не тебя. Значит, как требовалось. Зачем же преувеличения: "наряды
полиции", "наряды полиции!". Прямо-таки десятки нарядов. Антон, разумеется,
ухо навострил и повел при себе всю компанию для большей надежности
внимания. Впрочем, оно, может, и к лучшему. Шли вчетвером, каждый на виду,
не придраться.
Но и Скарга сам виноват, всегда любил бросаться под тарантас. Зачем
было стрелять в Живинского за два часа до встречи? Не мог потерпеть. То же
самое и в полночь несложно сделать. Хотя теракты сегодня - занятие пустое,
себе во вред. Обыватель разлюбил перестрелки. Ему проще приспособиться к
обстоятельствам и притерпеться к нужде. Христос терпел и нам велел!
Большинству человечков приятнее сходить в синематограф, чем на тайную
сходку. И они правы. В синематограф человек идет по собственной воле и для
удовольствия, в борьбе против эксплуататоров он обязан стать нулем, а
удовольствия никакого, потому что сотнями нулей правят единицы. Публика
разочаровалась в политических увлечениях. Даже сознательная интеллигенция.
Вообще решительных людей в народе стало мало. То есть решительных для
партийной работы в условиях подполья и репрессий. Рабочие не умеют думать.
Крестьяне еще в меньшей мере и не желают учиться. Возможно, здоровый
инстинкт подсказывает им, что лучшей жизни они не дождутся, если и победят.
Таков был опыт Французской революции, о которой они не имеют малейшего
понятия. Большинство всегда проливает свою кровь даром и зря. Безумие войны
втягивает их в батальоны, вооружает штыками, и они отчаянно стараются
осуществить чужую волю, прикрытую заманчивыми фантазиями о светлом будущем,
где каждый дурак и умный, профессор математики и круглый невежда будут
одинаково равны и счастливы. На дорогах войны из калечат и убивают. Их дети
вырастают сиротами, их вдовы работают за двоих. Пить чай за самоваром
приятнее, чем получать по голове саблей. Такова банальная мудрость раба.
Рабский рефлекс приучает никому не верить, чтобы не превратили в средство.
Для капиталиста средство - деньги, для партий - масса, простаки. Не хочешь
быть средством в ловких руках - держись в стороне. Другого способа
самозащиты у нормального человека нет... Не верить любому, кто обещает
счастье, равенство, свободу, - ни царю, ни Столыпину, ни кадетам, ни
эсдекам, даже эсерам и анархистам нельзя верить. Обманут, запрягут,
принудят работать, причем на черной работе...
Условный стук в окно вернул меня в тусклую реальность наших
обстоятельств. "Начинается, - подумал я. - Сейчас призовут к деятельности.
Осла выведут из стойла. Как это опротивело!"
Посетителем оказался Белый. "Скарга жив!" - выпалил он с порога.
Я не смог понять, радует его это или печалит.
- Он жив, - энергично повторил Белый, словно я оспаривал такую
возможность. - Два тяжелых ранения...
- Слава богу! - откликнулся я. - Антону сказал?
- Иду от него. Он будет ждать тебя в двенадцать в сквере.
- Он никого не ждет, - уточнил я. - Он всегда опаздывает на три
минуты. Это называется "золотое правило Антона".
- Опоздай ты, - предложил Белый. - Кто тебе мешает.
- Попробую.
Мне хотелось расспросить о настроении Антона. "Заходи, - пригласил я.
- Кофе попьем". Белый решительно отказался: невозможно, вчера полдня не
работал, хозяин рассчитает. Это было похоже на правду, но в связи с
приглашением в сквер я допустил, что Антон решился на разрушительные меры и
напичкал Белого недоверием.
Последовав совету Белого, я опоздал на пять минут и нашел Антона на
скамейке у черного входа в театр. Держался он уверенно, но мне показалось,
что энергичная поза стоит ему усилий. Следующую четверть часа мне пришлось
слушать его монолог. Он начал рассказ с того, что ночью не мог уснуть, им
овладела мучительная мысль: он стал Иудой. При нем расстреливали его друга,
он не препятствовал, шел по улице, стоял в толпе, слушал выстрелы и при
этом невольно вздрагивал от страха. Скарга погибал на месте свидания,
оговоренном с ним, он сам определил время, именно в это время Скарга попал
в засаду. Вечерней беды он совершенно не предполагал. Путь Скарги в Вильно
был тщательно продуман. Сегодня он уже был бы там. Спустя два дня он,
Святой, отвез бы на виленскую явку деньги. Все было ясно, план начинал
осуществляться. Будь за Скаргой погоня, хвост, слежка, он не пришел бы на
кладбище. Он пришел - значит, погони не было. Но засада ждала. Из этого
факта неопровержимо вытекает, что единственная причина гибели Скарги -
измена среди своих. Скарга предан сознательно.
- Похоже на правду, - поддакнул я, но Антон не отреагировал на мою
ремарку, он спешил к своей цели.
Раздумывая об известных ему передвижениях Скарги по городу, продолжал
Антон, он понял, почему Скаргу не трогали, хоть легко, без перестрелки, без
единого выстрела могли взять в любую минуту - ждали денег, распорядителя
средств, курьера. Распорядителем был он, а в курьеры он определил меня. Но
Скарга не имел обязательства приносить деньги. Он был должен назвать место
хранения. Засада не имела смысла. Требовалась слежка. Скорее всего,
перестрелка спровоцирована нападением на ротмистра. Скарга показался им
чрезвычайно опасным. Они побоялись его отпустить. У них сдали нервы. Тем не
менее, засада - действие спланированное. Она требует подготовки,
координации, знания места и времени появления конкретного лица. Сообщить о
нем полиции мог исключительно тот, кто знал, когда Скарга появится у
костела. Знали же об этом четверо: он сам, Белый, гравер Серж и ты (это
значит, я). Неприятно сознавать свое бессилие, когда неизвестная воля
разрушает удачу, успех текущего дня. Противно, что даже не злая, а подлая.
Весь многомесячный риск Скарги уничтожен донесением предателя. А равно и
все наши конспиративные ухищрения превращаются в чепуху. Полицейские
офицеры заходятся от хохота: хитрите, хитрецы, пробирайтесь подворотнями,
протискивайтесь сквозь заборные щели, все равно каждое ваше слово будет
подшито в досье. Из этого тезиса следует, что он обязан приостановить
доверие своим товарищам, и все вместе обязаны выявить осведомителя. Для
этого сообщения он и пригласил меня в сквер. Осведомитель должен быть
изъят. Он должен получить заслуженное. То, что он отнял у Скарги, должно
быть отнято у него. Четверо человек знали, что в девять часов Скарга придет
на Золотогорское кладбище. Если они не идиоты, то каждый из них гадает, кто
мог выдать товарища на смерть. Они размышляют о предателе, и предатель
постарается правдоподобно искать предателя, и это поможет ему защищаться...
- Что же, Антон, теперь нельзя верить тебе? - спросил я.
- Да, - ответил он резко. - Пока не выяснятся все обстоятельства, веры
нет никому.
Я подумал, что Антон оказался в нелепом положении. Если Скарга и
проклинал кого-нибудь в последнюю минуту, то должен был проклинать только
его.
- Значит, ты не станешь доверять мне, пока не выяснятся все
обстоятельства? - переспросил я. - И другим ребятам тоже?
Ответ походил на лозунг:
- Это наша обязанность.
- Но с какого конца мы приступим к выяснению?
- Пока не знаю. Придумаем.
- Все вместе придумаем или ты в одиночку? - спросил я иронически. -
Давай, для начала проверим меня. Или тебя.
Он ответил, что отгадать осведомителя, на его взгляд, не составит
сложности. Это не беда. Есть настоящая беда: Скарга не передал, где
хранятся деньги. Партия может потерять девяносто тысяч. Но и полиция не
найдет. И осведомитель, если он хотел поживиться. Теперь проблема, как это
место узнать...
Вот тут я абсолютно перестал ему верить. Даже возникло подозрение, не
приложился ли он сам к этой засаде? Чем черт не шутит. И посильнее его
людей жандармы ломали. Все в этом случае сходится. То Скарга для него друг
сердца, ближе нет, водой не разольешь, то на встречу не пошел, бросил
своего друга в лихую годину. Подумаешь, Белый филера приметил. Да в эту
минуту тут, вокруг сквера, может, пять филеров поставлено в караул. И
ничего, сидим. Мог и не подходить к Скарге возле костела, мог нагнуться,
шнурок завязать на ботинке, Скарге был бы знак - спасайся. А теперь
изменника ищет, сказки рассказывает. Днем сам виделся со Скаргой, тот не
мог умолчать о главном - о тайнике. Все-таки девяносто тысяч. Это не
партийное объяснение - скажу потом, вечером на кладбище, у костела. А вдруг
схватят? Антон нагло врал. Он знает, где денежки, те самые пачки
ассигнаций, к эксу которых приложена и моя рука. Да и кто допустит мысль,
что ему это неизвестно. И те, кто отыскивает деньги, начнут охоту за ним.
Точнее, слежку. И в удобный момент арестуют или убьют.
- А если осведомитель - просто осведомитель? - спросил я. - Без мотива
наживы. Один мотив - осведомить.
Антон задумался или сделал вид, что задумался. Результатом раздумья
стал согласный кивок:
- Возможно. Но полиции необходимы именно деньги. Иначе Скаргу взяли бы
днем на Немиге или в гостинице. Или еще в Смоленске. Деньги - кровь
действия...
По тому, как он уважительно объявил "Деньги - кровь действия", я
почувствовал, что "кровь" уже у него. И цель нашей встречи - убедить меня в
том, что деньги погребены в неизвестном хранилище. Видимо, утром он изложил
эту версию Белому, а позже расскажет другим. Расчет простой: осведомитель
доставит грустное известие в жандармское управление, и оно прошляпит свою
добычу. Я подумал, что надо переговорить на эти темы с товарищами, поставив
под сомнение честность поведения Антона возле кладбища и отметив все слабые
места созданной им легенды. Раз ему захотелось приостановить доверие, пусть
сам почувствует силу коллективной подозрительности.
- Что ж, - согласился я, - проверка необходима. Когда соберемся?
- Передам через Белого, - сказал Антон и пошел по аллее походкой
человека, погруженного в тяжелые раздумья.
Я глядел ему в спину и думал: все, слова сказаны, дело сделано, группы
нет. Ей уже не восстановиться. Пусть гадает о мотивах, это кажется ему
несложным. Мартышкин труд. Тут множество интерпретаций, и все окажутся
ошибочными или без достаточных доказательств. Можно, конечно, приписать
осведомителю материальный интерес. По логике Антона это всего ближе к
правде. Скарга бежал, чтобы вернуть партии свой денежный долг. Если бы
осведомитель соблазнился присвоить всю сумму себе, ничего лучшего, чем
завести Скаргу в засаду, придумать нельзя. Полиция ль присвоила их себе или
они бесполезно тлеют под слоем дерна - никогда не дознаться. Деньги
искусили Гапона исполнить роль провокатора. Житейские радости не требуют
партийного членства. Чем следовать девизу партии и отыскивать свое счастье
в борьбе, крестьяне плывут в Америку или уходят в Сибирь, где нет сельского
перенаселения. Девяносто тысяч для организации - это ограниченный фонд
помощи и содержания газеты. В одних руках такие деньги позволяют
беззаботную жизнь в эмиграции. Но если деньги на руках у Антона, то какие
могут быть с его стороны претензии? Это ему придется страховаться от
недоверия товарищей, чтобы одного дня трое уполномоченных партийцев не
явились в полночь на квартиру и не повесили на крюке в прихожей, как это