Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Повесть
-----------------------------------------------------------------------
Тарасов К. Единственный свидетель - бог. Повести.
(Константин Иванович Матусевич)
Минск, "Крок уперад", 1991.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 сентября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
В сборник включено пять детективных повестей на исторические сюжеты.
Они написаны в разных традициях детективного жанра, но для всех характерен
динамичный сюжет, неожиданная развязка, напряжение энергичного действия.
Когда показались дворы Ляховки* и под колесами поезда гулко застонал
мост через Свислочь, Скарга, дожидавшийся этой минуты, озадачил своего
смоленского спутника неожиданным для того решением: "Выходим!" - "Зачем?" -
растерялся Клим. Скарга видел в его глазах недоверие. Он ответил
успокоительно: "Боюсь перрона", взял саквояж и вышел из купе. Клим вроде бы
поверил, спорить он не мог. В тамбуре крепкий малый в помятом костюме
учился выпускать кольцами табачный дым. Он появился в Орше и, верно, извел
на свою забаву не одну пачку папирос. Скарга не сомневался, что это филер и
что от Смоленска до Орши он спал, а в Орше сменил коллегу, отстоявшего тут
ночные часы. Тот в Скарговых святцах получил кличку Первый, этот,
соответственно, стал Вторым. Цепкий его взгляд скользнул по Скарге, отметил
саквояж в руке, оценил Клима и, удовлетворенный осмотром, рассеялся, стал
пустым, как у слепца.
______________
* Ляховка - дореволюционный район Минска.
Они прошли в хвостовой вагон и протиснулись к двери. Показался вокзал.
Поезд начал притормаживать. Скарга соступил на нижнюю ступеньку и, держась
за поручень, спрыгнул. Следом немедленно спрыгнул Клим. Они нырнули в
станционный скверик и понеслись на площадь к стоянке. День был будний,
свободные извозчики съезжались к поезду. Они сели в коляску, и Скарга
приказал ехать на Суражскую. Там жил Володя Пан - самый надежный человек из
его боевой группы. Скарга мысленно ликовал, что вырвался из ловушки,
получит убежище и вернет долги. Возница повез их по Петербургской*.
Проезжая мимо жандармского управления**, Скарга подумал, что и филеры, и
переодетые офицеры, сейчас густо рассыпанные по перрону, здорово
всполошатся, когда в четвертом агоне, и вообще в поезде, не окажется
разыскиваемого ими беглого эсера. Пока обсудят ситуацию, примут решение,
пока разлетятся по улицам агенты, он успеет кое-что сделать. Возможно,
лучшим решением было бы расстаться с Климом в поезде, сказав вполне
убедительное: "Береженого бог бережет. Выйдем врозь. Встретимся там-то
днем". Но такой разумный шаг мог вызвать или создать непредвиденные помехи.
Клим, сидевший обок, все-таки страховал его от прямой слежки и погони. Час
времени следовало ему посвятить. Скарга рассчитывал, что проявление
доверчивости даст ему свободу по крайней мере до вечера, а вечером он
исчезнет. Морочить голову настороженному и, похоже, опытному человеку
явными выдумками Скарга счел неприемлемым: он сразу интуитивно почувствует
обман. Но и знакомить Клима с Паном никак не годилось. Скарга ехал на
Суражскую будучи убежден, что Володя в этот час на работе, а на двери
очевидным доказательством неудачи выбранного маршрута будет висеть замок.
Тогда они отправятся к Антону, которого тоже не застанут, потому что он до
трех часов занят в гимназии. И уж после этих двух ездок обретет полную
достоверность его желание поселить Клима в гостинице для отдыха и
безопасного ожидания посылки.
______________
* Петербургская - ныне ул. Ленинградская.
** В бывшем здании управления ныне размещается один из корпусов
медицинского института.
Когда пролетка свернула на Суражскую, Скарге показалось, что смолянин
знает, где стоит нужный им дом. Знать адрес Пана, название улицы, место
дома в уличной застройке Клим никак не мог, разговор об этом не возникал, и
Клим, по его словам, впервые был в Минске. Но Скарге казалось, что Клим
знает его маршрут и сейчас доволен своими наблюдениями. Двор Пана был
третьим от конца; вопреки расчетам замок на двери не висел, и сама дверь,
широко распахнутая, как бы приглашала войти. Скарга успокоил себя мыслью,
что в доме хозяйничает тетка, которая жила неподалеку, в Григорьевском
переулке, и забегала по утрам сготовить племяннику обед и ужин. Скарга
приказал вознице обождать и позвал Клима с собой. Они вошли в тесные сени.
На стук никто не отозвался. Тогда Скарга толкнул обитую войлоком дверь,
ступил через порожек в комнату и увидел Пана - тот, показалось Скарге, спал
за столом, но в какой-то очень неудобной позе. Он сидел на стуле, тело его
накренилось влево и левая рука свисала, касаясь пальцами пола, голова и
правая рука лежали на скатерти. "Пьян!" - подумал Скарга. Еще через
мгновенье он оцепенел: на столе, прикрытый рукой, лежал наган, по большому
темно-бурому пятну вокруг головы медленно ползла муха, и Скарга понял, что
она ползет по засохшей крови, а над правым виском Пана чернел кружочек
величиною с грош. То, что Скарга видел и разглядывал, было для него
настолько невозможным, абсурдным, что он не верил себе: мысль о мертвом
Володе не вмещалась в голове. Скарга беспомощно оглянулся на Клима. Тот
глядел на незнакомого ему самоубийцу с суеверным ужасом. Затем Клим
перекрестился и обошел вокруг стола. Следуя за ним, Скарга тоже обошел
вокруг стола. Его поразили открытые глаза Пана. Он провел пальцами по векам
товарища. "Пошли!" - услышал он трезвый голос Клима. Они покинули дом, сели
в коляску, и Скарга дал направление: "На Немецкую!"
Ехали молча. За всю дорогу Скарга сказал одну фразу. Когда проезжали
под железным мостом на Московской, он сказал в лад своим тоскливым
воспоминаниям: "В Харькове в нашем корпусе за неделю повесились трое". Клим
промолчал, и это Скарге понравилось. Стоит ли спрашивать о людях, которых
уже нет. Да и сказать о них нечего. Видел в лицо на прогулках - вот и все
знание. И какая разница, что повесились два бундовца и один эсдек* из
рабочих. Вчера встречал на прогулке, назавтра - нет, кто-то шепчет -
удавился. Ночью нетрудно удавиться. Ночью остаешься сам по себе, наедине с
собственной верой.
______________
* Социал-демократ.
На Ново-Московской* переехали по мостику канал, в котором струилась
обмелевшая Немига, и покатили по Немецкой** в дальний ее конец. Скоро
увиделся переезд с поднятым шлагбаумом. За ним высилась купа тополей -
Протестантское кладбище***. Здесь город оканчивался, дальше по холмам
островками стояли леса. Улица была безлюдна. Только точильщик торчал у
чьих-то ворот, и хриплый звон топора, остримого на грубом камне, тревожно
разрезал тишину. Двор Антона был отделен от улицы невысоким забором. Скарга
жадно рассматривал знакомый дом. У порога дремала хромая дворняжка Ангел.
На подоконниках стояли кактусы, на одном алел цветок. Дома, как и ожидал
Скарга, никого не было, навесной замок снимал любые сомнения.
______________
* Ново-Московская - ныне ул. Мясникова.
** Немецкая - ныне ул. К.Либкнехта.
*** Протестантское кладбище в 70-е годы реконструировано под сквер.
- Не везет, - озабоченно сказал Скарга. - Наверное, на работе. Я уже
отвык, что люди работают.
Кто и на какой работе находится, Клим расспрашивать не стал, это его
не касалось.
Они возвращались прежней дорогой. Скарга почувствовал, что настала
пора избавиться от спутника. При повороте на Захарьевскую*, за
железнодорожной церковью** он сказал: "Сделаем, Клим, так. Тут гостиница
"Либава". Остановись, если не хочешь болтаться. Встретимся в три на Немиге
у синагоги". Клим понимающе кивнул и соскочил с пролетки.
______________
* Захарьевская - ныне ул. Советская, а далее - Ленинский пр.
** Деревянная церковь железнодорожников стояла на углу Мясникова и
Советской. Снесена в конце 60-х годов.
Скарга попросил извозчика ехать быстрее. У костельной стройки* возница
резко придержал лошадь: улицу перебегали коренастый мужчина в чесучовом
костюме и полная, под стать мужчине, дама. На злой окрик возницы мужчина
оглянулся, и Скарга почувствовал, как замерло и лихорадочно забилось сердце
- перед ним на расстоянии прицельного выстрела стоял надзиратель Острович.
Пара направилась вглубь Трубной** улицы. Широкая спина Островича маячила в
сорока шагах, как мишень. Скарга приказал извозчику ехать следом. Супруги
свернули в Тюремный переулок***. Тогда Скарга отпустил пролетку и поспешил
за надзирателем. Калитка, в которую вошли супруги, была выкрашена в синий
цвет. Сквозь щели в заборе Скарга подсмотрел, что Острович торопится за
сарай, а женщина открывает дом. Не задерживаясь, Скарга прошел в конец
переулка до откоса, на котором высился тюремный замок. Тут он постоял,
разглядывая зарешеченные окна, где восемь месяцев назад Острович топтал его
сапогами и истязал Ольгу. Воспоминание вызвал у Скарги ярость. Он решил,
что казнит Островича здесь, рядом с тюрьмой. Казнь можно было исполнить в
эту минуту, но Скарга пересилил искушение. Он вспомнил, что казнены должны
быть еще двое: надзиратель по фамилии Новак и жандармский офицер Живинский,
разрешивший насилие. Но смертный приговор мог быть вынесен исключительно
комитетом. Самосуд ставил исполнителя вне партии. Для политического
убийства два тюремных надзирателя - слишком маленькие особы. Антон с его
трезвым холодным умом возразит, что такое убийство более похоже на месть и
лишь понизит авторитет П.С.-Р****. Но эти люди жить не должны. Скарга не
знал, как разрешить такое противоречие. Он решил, что обдумает его вечером.
Теперь же следовало встретиться со своими, взять деньги и передать их
комитету. Вспомнив об этой обязанности, он внутренне собрался. Протоптанной
стежкой он спустился с откоса на Романовскую*****, миновал пожарное
депо******, за воротами которого ржали лошади, и дворами вышел на
Богоявленскую*******. Книжная лавка пана Винцеся выпустила покупательницу;
Скаргу охватило желание увидеть старика, но и эту встречу он отложил на
позже. Ближайшая явка находилась за углом, по Захарьевской, в
фотографическом салоне. Держал явку Белый, отношения с ним у Скарги были
натянутые, но теперь выбирать не приходилось. Скарга решил рискнуть. На
двери висела табличка "Приносим публике извинения - идет проявка пластин".
Скарга толкнул дверь. Звякнул колокольчик, вызывая мастера. В зале стоял на
треноге фотоящик, нацеленный объективом на декорацию. Из проявочной
появился Белый.
______________
* Строился Красный костел.
** Трубная - ныне ул. Берсона.
*** Тюремный пер. - ныне пер. Берсона.
**** Партия социал-революционеров (эсеров).
***** Романовская - ныне ул. Республиканская.
****** В этом здании и сегодня находится пожарная часть.
******* Богоявленская - ныне ул. Комсомольская.
- Здорово! - Скарга протянул руку для приветствия.
Рукопожатие Белого было крепким, но желанной товарищеской радости на
лице Белого Скарга не заметил. Удивление - и следом равнодушие.
- Есть кто у тебя? - спросил Скарга.
- Только ты, - пошутил Белый. - Святой, правда, заходил. Пять минут
как ушел.
- Жаль, что разминулись, - огорчился Скарга.
- Если нужен - найдем, - сказал Белый.
Он закрыл дверь на задвижку, и они устроились в проявочной, где горел
красный фонарь.
- Бежал? - спросил Белый, но спросил как-то без интереса и сочувствия,
словно из вежливости. Скарга не обиделся, он знал, какой грех Белый никогда
ему не забудет.
- Извини, что пришел, - ответил он. - Но время такое - все работают. А
у меня обстоятельства...
- Понимаю, - сказал Белый. - Чем помочь?
- Надо переодеться, - Скарга достал бумажник и отсчитал десять рублей.
- Что-нибудь попроще, под мастерового.
- Это нетрудно, - кивнул Белый, взял деньги и вдруг поинтересовался,
глядя Скарге в глаза: - Скажи, как тебе повезло бежать?
В вопросе Скарга уловил налет недоверия.
- Чудом! - ответил он и невесело усмехнулся: - Без всякого
преувеличения - чудом. Вечером расскажу. А как у вас?
- Никак! - исчерпывающе сказал Белый.
Скарга подумал, что Белый остерегается, но тут же у него мелькнула
мысль, что этот односложный ответ отражает правду: притихли, зарылись в
золу, успокоились. Наверное, действительно никак, если Володя Пан пустил
себе в висок пулю. Следовало рассказать или расспросить о Пане, но Скарга
раздумал: доверия со стороны Белого такой рассказ ему не прибавит. Не
сказав о Пане, он, однако, задал вопрос, который мучил его и был мучителен
для Белого.
- Как Оля? - спросил Скарга.
- Сам понимаешь - плохо, - с укором отвечал Белый, и Скаргу пронизало
стыдом. - Теперь она в Воложине, у тетки. Мать отвезла. Два месяца
пролежала в Троицком госпитале*. Онемела. То есть может говорить, но
молчит.
______________
* Троицкий госпиталь - ныне больница на ул. Горького напротив
Троицкого предместья.
Белый любил Ольгу, считал ее своей невестой, и сейчас Скарге слышалось
в его словах убежденное обвинение: ты - виновник ее бед, разрушитель нашего
счастья.
- Она травилась, - говорил Белый. - Выпила эссенции. Еле откачали...
Скажи, Скарга, - Белый пытливо глядел ему в глаза, - что они сделали там, в
тюрьме, с Ольгой...
- Издевались, - сказал Скарга.
- Кто?
- Два надзирателя.
- Били?
- Да.
- Изнасиловали?
Белый боялся, и Скарга его пожалел.
- Нет, - сказал он.
- Ответь, - Белый уже не мог сдерживать неприязни, - зачем ты взял
Ольгу с собой, когда нес в депо листовки?
- Оплошность, - сказал Скарга. - Только знай: брали меня не в депо, а
перед воротами. Подошли трое, назвали мою фамилию и повисли на руках. Я
пытался отбиться, Ольга ввязалась...
- Я понимаю: повисли, не уйдешь. Но как ты мог взять ее с собой?
- Не лезь в душу, - мрачно попросил Скарга. - Хочешь - помоги, не
хочешь - откажись, не обижусь. Если сейчас нас схватят, тебя тоже будут
бить.
Белый хотел что-то возразить, но раздумал.
- Ладно, Скарга, прости, - он поднялся. - Что еще кроме одежды?
- Еще передать Антону, что буду ждать в два часа где обычно.
- Передам, - кивнул Белый. - Все?
- И главное, - сказал Скарга. - В Смоленске я попал на проваленную
явку. Такое у меня чувство. Возможно, я ошибаюсь. Меня не схватили, помогли
с паспортом, дали курьера из боевиков. Может быть, это агент полиции.
Думаю, что они решили выйти на нашу кассу. В три часа я встречаюсь с этим
человеком на Нижнем рынке. Пусть Святой или Синица проследят его "хвосты".
- Синица откололся, - сообщил Белый. - Он теперь с громадовцами,
возрожденец*. Но кого-нибудь найду...
______________
* Громадовец - член Белорусской социалистической громады. Партия одной
из целей своей деятельности ставила национальное возрождение Белоруссии.
Отсюда - возрожденец.
Белый ушел. Скарга открыл саквояж, где под сменой белья лежал наган,
привалился спиной к стене и зажмурил глаза. Красный свет его раздражал.
Зажмурившись, он увидел Володю Панкевича, но не с пулевой дырочкой над
виском, а на прошлогодней маевке. Пан был в красной рубахе. Кто-то принес
вино. Пили за будущее. Святой играл на гитаре. Подошел Антон с сестрой.
Ольга смеялась. Белый еще не чувствовал к нему ненависти. Было это на
берегу Свислочи в Серебрянке. А теперь Пана нет, Ольга - помешанная, он -
беглый и скорее готов умереть, чем вновь оказаться в камере. Во второй раз
сбежать не удастся. Повезло. Бог чудес не повторяет. Повезло, потому что
однажды вечером уголовники, соседи по камере, стали спорить на занятную
тему - можно ли выпилить оконную решетку хирургической пилой. Такая пила
лежала в стеклянном шкафу в кабинете тюремного доктора. Их фантазии зажгли
в нем надежду. Потом из ежедневных наблюдений он вывел, что в полдень
ворота тюрьмы отворяются и въезжает хлебный фургон. В этот час двор
пустует, всех арестантов уводят с прогулки в камеры. Повозку тянет кляча,
на козлах сидит старик, караульный стоит у правой створки ворот. И если
каким-то образом оказаться во дворе, то есть путь на волю. После разгрузки
караульный проверяет фургон - не втиснулся ли туда беглец, и старик
выезжает прочь, чтобы появиться завтра. И в некую ночь сложился план побега
из харьковской тюрьмы, где надзиратели с особенным рвением изводили
социалистов-революционеров. Им дали это почувствовать на приемке, когда их,
партию новоприбывших, разделили на уголовных и политических. Уголовники,
которых повели в баню первыми, злорадно предвещали: "Сейчас вас примут!".
Надзирателей было десятка три, они выстроились в две шеренги, и по этому
коридору из мордоворотов требовалось пройти до двери голышом, что было
противно и усиливало беззащитность. Того, кто спешил, защищался,
прикрывался, сбивали с ног и топтали сапогами, а потоптав, перебрасывали от
одного к другому, неторопливо подвигая к моечной, куда арестанта выкидывали
полуживым. Каждый удар сопровождался мстительным объяснением: "Вы у нас
постреляете, сволочи!". Два киевских эсера после этой приемки умерли.
Доктор, осмотревший их в камере, назвал причиной смерти врожденный
сердечный порок. Надзирателем по второму корпусу, где сидел Скарга, был
шестипудовый громила Степанчук. Некогда он служил в Семеновском полку.
Полковой командир казался ему не ниже небесного покровителя. И вдруг, столь
великий человек, генерал Мин, командир лейб-гвардии Семеновского полка, лег
в гроб с пулей в сердце, казненный социалистами-революционерами за массовые
убийства рабочих в Москве. Еще он мстил за Гапона, повешенного боевиками, и
за убитого летучим отрядом эсеров полицейского пристава Жданова. Две недели
пришлось стонать по ночам, корчиться в притворных муках днем, но все-таки
настал час, когда Степанчук привел его в первый корпус на первый этаж, где
в конце коридора помещался в двух комнатах тюремный доктор. Этот доктор, по
фамилии Коваленков, аттестованный в среде арестантов кличкой "Червяк",
будет помнить его до гробовой доски. Он вошел в кабинет около одиннадцати,
а к ужину по всем телеграфным линиям разносились депеши о розыске беглого
эсера-боевика Булевича Кирилла Ивановича, уроженца Минска, 1882 года
рождения, рост средний, глаза карие, особые приметы - шрам на груди от
штыкового ранения. Вооружен, в связи с чем желательно пристрелить...
Белый принес от старьевщика пиджак, косоворотку, картуз и кортовые, с
латками на коленях брюки. Скарга переоделся. Его пристойные костюм и шляпу
Белый спрятал в шкаф, где хранились бутылки с реактивами. Пистолет доктора
Скарга переложил в карман пиджака.
- Куда теперь? - спросил Белый.
- За деньгами.
Где спрятаны деньги, которые группа экспроприировала восемь месяцев
назад в Государственном банке, Белый распытывать не стал. Такие дела его не
касались, он отвечал за листовки.
- Давно видел Пана? - поинтересовался Скарга.
- Недели две. Что, отыскать?
- Не надо. Сам найду.
Отыщет Володю Пана его тетка, подумал Скарга. А ей под семьдесят лет,
и смерть племянника ее добьет. Такая смерть...
- Ну, бывай, - Скарга взял саквояж.
- Погоди, - сказал Белый, - сделаю снимок. Серж тебе документик
сработает.
- Не повредит, - обрадовался Скарга и сел на стул у полотняного
задника. Белый начал наводить аппарат, зарядил его пластиной. Сказал по
привычке "Гляди сюда. Сейчас вылетит птичка!" и поджег магний.
- Надеюсь, что буду похож, - с подковыркой сказал Скарга.
- Я тоже надеюсь, - засмеялся Белый.
Скарга вышел из салона через дворовую дверь.
Предстояло самое важное - увидеть Витю и взять деньги. Она жила в
Архирейской Слободке. Тянуться туда пешком через весь город и парк Скарга
не рискнул. Он перешел улицу, постоял у подъезда гостиницы "Одесса" и через
несколько секунд сидел в свободной пролетке. Тут же свернули на
Магазинную*, с нее - на Скобелевскую**, у парка переехали Свислочь, а далее
по Слободке*** Скарга решил пройтись. Скрипел под ногами деревянный
тротуар, и скрипел очень противно, пугающе. За восемь месяцев многое могло
тут измениться: и дом мог сгореть, и Витя могла уехать, и кто-нибудь мог
порыться на чердаке. Дай бог, чтобы не полиция. Если бы полиция обнаружила
портфель, то и безвинную Витю посадили бы за соучастие в эксе, и Острович с
Новаком поиздевались бы над ней, как над Ольгой. Среди мучительных видений,
которые преследовали Скаргу в камере, было и такое - обыск у Вити,
полицейские лезут на чердак.
______________
* Магазинная - ныне ул. Кирова.
** Скобелевская - ныне ул. Красноармейская.
*** Слободка - ныне ул. Пулихова.
Дом был закрыт, но ключ, как и прежде, лежал за наличником. Это
означало, что Витя на работе, а может быть, подумал Скарга, означало еще,
что ключ ждет его, предназначен ему, именно ему. Ключ за наличником - знак
ожидания. В сенях он поставил на стол табуретку, откинул крышку лаза в
потолке и забрался на чердак. Ступая по балкам, он дошел до печной трубы,
отмерил от нее полсажени и начал раскапывать толстый слой золы,
перемешанной с песком. Портфель был на месте, Скарга радостно улыбнулся. Он
открыл портфель и пересчитал пачки: пачек было одиннадцать, а денег в них -
девяносто две тысячи. Он рассовал их по карманам, закинул портфель в угол,
заровнял раскопанное утепление и спустился вниз. Тут он завернул деньги в
полотенце, перевязал веревочкой и спрятал сверток в саквояж.
Потом он побродил по комнатам, разглядывая фотокарточки Вити, ее отца,
который жил в Варшаве, и матери, давно умершей. Ничего в жизни Вити вроде
бы не изменилось, но его жизнь стала иной. Скарга сознавал с печальной
ясностью, что он сюда не вернулся, он сюда забежал. И верно, поступит
правильно, если вообще не покажется на глаза Вите. Что может предложить ей
он, беглый политический преступник, которому за побег, нападение на
надзирателя, насилие над доктором, кражу оружия дадут сорок лет каторги.
Если, разумеется, схватят. Если не схватят, он будет жить на нелегальном
положении, но это - опять же - жизнь под гнетом ежедневного разоблачения.
Зачем Вите нести такой крест? И самый лучший вариант - уйти в эмиграцию.
Если отпустят, если комитет даст деньги и адреса. Неизвестность закрывала
будущее, и какими словами пригласить в эту неизвестность молодую женщину,
Скарга не знал...
Он запер дверь и положил ключ за наличник. До встречи с Антоном
оставалось два часа. Разгуливать с сотней тысяч по улицам не годилось.
Скарга вспомнил о старике. Через полчаса он оказался на Преображенской*,
нырнул в подворотню, попетлял в лабиринте сараев и вышел на Богоявленскую
возле книжной лавки. Заглянув в окно, он увидел старика и девушку в шляпке.
Это его успокоило. На скрип двери девушка обернулась. Светленькое платье и
шляпка с белой ленточкой напомнили ему Ольгу в день их знакомства на
Вокзальной площади. Он, Пан и Святой в красных рубахах под пиджаками
проталкивались к трибуне. И он обратил внимание на миленькую девушку в
светлом жакете поверх светлого платья. Внезапно с переходного моста,
занятого солдатами, грянул залп. Отворились буфетные окна вокзала,
высунулись винтовки и тоже ударили залпом. Тысячные толпы людей ринулись в
узкие улицы, где заслоны из городовых расстреливали людей в упор. Начала
стрелять рота от дебаркадера, и Ольга в своем светлом платье и светлом
жакете металась под перекрестным огнем, как живая мишень. Он бросился к ней
и свалил на мостовую. Расстрел длился минут десять. Вокруг стонали раненые.
Наконец выстрелы смолкли. Она увидела на нем красную рубаху и закричала: ей
показалось, что он залит кровью и умирает. Он сказал, что красные рубахи
носят эсеры, потому что красный цвет - цвет народной крови. Ее бил озноб
ужаса; кровавые лужи, в которые пришлось им ступать, довели ее до обморока.
Он донес Ольгу до железнодорожной церкви, где ей дали понюхать нашатыря.
Потом он проводил ее домой в Григорьевский переулок**. Они стали
встречаться. А потом она в него влюбилась, а в нее влюбился Белый, а он
влюбился в Витю, а Белый, не зная о Вите, томился ревностью. Жалея
товарища, Скарга начал избегать Ольгу, а она, наоборот, его искала. Случай
свел их в конке, когда он ехал в депо. В тот вечер дождило, холодный ветер
бил в лицо, он торопился, а Ольге не хотелось с ним расставаться. Депо
начиналось за переездом, а Григорьевский переулок расположен перед ним. Оля
прошла лишних сто метров...
______________
* Преображенская улица - ныне ул. Интернациональная.
** Григорьевский переулок - ныне здесь депо Минского метрополитена и
автобусная станция "Товарная".
Девушка рассчиталась за приобретенную книгу и вышла. Старик закрыл
дверь и повел Скаргу за перегородку, где стояли узенький топчан, стул и
глубокие полки с книгами. Скарга испытывал к старику нежность. Старик
доводился ему родственником, степень родства трудно было сосчитать, но оно
сохранялось в семейном предании. Родство это ожило для Скарги летом пятого
года, когда он возвращался из Маньчжурии поездом Красного Креста. Старика
он вспомнил на Читинской станции - где-то неподалеку пан Винцесь отбыл три
года каторги и семь лет ссылки. Столько стоило ему участие в стычке с
казаками под Игуменом в шестьдесят третьем году. Вспоминать о прошлом он не
любил, ни одной из политических партий не верил, считая, что все они
заменяют смысл целью, а к своим членам относятся как к средству. "Ну и что
вы построите? - говорил он. - Новое государство? Без насилия и принуждения?
Христос не изменил, куда уж тем, что с наганами". Необходимость борьбы он
признавал, потому что и Христос боролся, но в победу не верил. Борьба и
-----------------------------------------------------------------------
Тарасов К. Единственный свидетель - бог. Повести.
(Константин Иванович Матусевич)
Минск, "Крок уперад", 1991.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 сентября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
В сборник включено пять детективных повестей на исторические сюжеты.
Они написаны в разных традициях детективного жанра, но для всех характерен
динамичный сюжет, неожиданная развязка, напряжение энергичного действия.
Когда показались дворы Ляховки* и под колесами поезда гулко застонал
мост через Свислочь, Скарга, дожидавшийся этой минуты, озадачил своего
смоленского спутника неожиданным для того решением: "Выходим!" - "Зачем?" -
растерялся Клим. Скарга видел в его глазах недоверие. Он ответил
успокоительно: "Боюсь перрона", взял саквояж и вышел из купе. Клим вроде бы
поверил, спорить он не мог. В тамбуре крепкий малый в помятом костюме
учился выпускать кольцами табачный дым. Он появился в Орше и, верно, извел
на свою забаву не одну пачку папирос. Скарга не сомневался, что это филер и
что от Смоленска до Орши он спал, а в Орше сменил коллегу, отстоявшего тут
ночные часы. Тот в Скарговых святцах получил кличку Первый, этот,
соответственно, стал Вторым. Цепкий его взгляд скользнул по Скарге, отметил
саквояж в руке, оценил Клима и, удовлетворенный осмотром, рассеялся, стал
пустым, как у слепца.
______________
* Ляховка - дореволюционный район Минска.
Они прошли в хвостовой вагон и протиснулись к двери. Показался вокзал.
Поезд начал притормаживать. Скарга соступил на нижнюю ступеньку и, держась
за поручень, спрыгнул. Следом немедленно спрыгнул Клим. Они нырнули в
станционный скверик и понеслись на площадь к стоянке. День был будний,
свободные извозчики съезжались к поезду. Они сели в коляску, и Скарга
приказал ехать на Суражскую. Там жил Володя Пан - самый надежный человек из
его боевой группы. Скарга мысленно ликовал, что вырвался из ловушки,
получит убежище и вернет долги. Возница повез их по Петербургской*.
Проезжая мимо жандармского управления**, Скарга подумал, что и филеры, и
переодетые офицеры, сейчас густо рассыпанные по перрону, здорово
всполошатся, когда в четвертом агоне, и вообще в поезде, не окажется
разыскиваемого ими беглого эсера. Пока обсудят ситуацию, примут решение,
пока разлетятся по улицам агенты, он успеет кое-что сделать. Возможно,
лучшим решением было бы расстаться с Климом в поезде, сказав вполне
убедительное: "Береженого бог бережет. Выйдем врозь. Встретимся там-то
днем". Но такой разумный шаг мог вызвать или создать непредвиденные помехи.
Клим, сидевший обок, все-таки страховал его от прямой слежки и погони. Час
времени следовало ему посвятить. Скарга рассчитывал, что проявление
доверчивости даст ему свободу по крайней мере до вечера, а вечером он
исчезнет. Морочить голову настороженному и, похоже, опытному человеку
явными выдумками Скарга счел неприемлемым: он сразу интуитивно почувствует
обман. Но и знакомить Клима с Паном никак не годилось. Скарга ехал на
Суражскую будучи убежден, что Володя в этот час на работе, а на двери
очевидным доказательством неудачи выбранного маршрута будет висеть замок.
Тогда они отправятся к Антону, которого тоже не застанут, потому что он до
трех часов занят в гимназии. И уж после этих двух ездок обретет полную
достоверность его желание поселить Клима в гостинице для отдыха и
безопасного ожидания посылки.
______________
* Петербургская - ныне ул. Ленинградская.
** В бывшем здании управления ныне размещается один из корпусов
медицинского института.
Когда пролетка свернула на Суражскую, Скарге показалось, что смолянин
знает, где стоит нужный им дом. Знать адрес Пана, название улицы, место
дома в уличной застройке Клим никак не мог, разговор об этом не возникал, и
Клим, по его словам, впервые был в Минске. Но Скарге казалось, что Клим
знает его маршрут и сейчас доволен своими наблюдениями. Двор Пана был
третьим от конца; вопреки расчетам замок на двери не висел, и сама дверь,
широко распахнутая, как бы приглашала войти. Скарга успокоил себя мыслью,
что в доме хозяйничает тетка, которая жила неподалеку, в Григорьевском
переулке, и забегала по утрам сготовить племяннику обед и ужин. Скарга
приказал вознице обождать и позвал Клима с собой. Они вошли в тесные сени.
На стук никто не отозвался. Тогда Скарга толкнул обитую войлоком дверь,
ступил через порожек в комнату и увидел Пана - тот, показалось Скарге, спал
за столом, но в какой-то очень неудобной позе. Он сидел на стуле, тело его
накренилось влево и левая рука свисала, касаясь пальцами пола, голова и
правая рука лежали на скатерти. "Пьян!" - подумал Скарга. Еще через
мгновенье он оцепенел: на столе, прикрытый рукой, лежал наган, по большому
темно-бурому пятну вокруг головы медленно ползла муха, и Скарга понял, что
она ползет по засохшей крови, а над правым виском Пана чернел кружочек
величиною с грош. То, что Скарга видел и разглядывал, было для него
настолько невозможным, абсурдным, что он не верил себе: мысль о мертвом
Володе не вмещалась в голове. Скарга беспомощно оглянулся на Клима. Тот
глядел на незнакомого ему самоубийцу с суеверным ужасом. Затем Клим
перекрестился и обошел вокруг стола. Следуя за ним, Скарга тоже обошел
вокруг стола. Его поразили открытые глаза Пана. Он провел пальцами по векам
товарища. "Пошли!" - услышал он трезвый голос Клима. Они покинули дом, сели
в коляску, и Скарга дал направление: "На Немецкую!"
Ехали молча. За всю дорогу Скарга сказал одну фразу. Когда проезжали
под железным мостом на Московской, он сказал в лад своим тоскливым
воспоминаниям: "В Харькове в нашем корпусе за неделю повесились трое". Клим
промолчал, и это Скарге понравилось. Стоит ли спрашивать о людях, которых
уже нет. Да и сказать о них нечего. Видел в лицо на прогулках - вот и все
знание. И какая разница, что повесились два бундовца и один эсдек* из
рабочих. Вчера встречал на прогулке, назавтра - нет, кто-то шепчет -
удавился. Ночью нетрудно удавиться. Ночью остаешься сам по себе, наедине с
собственной верой.
______________
* Социал-демократ.
На Ново-Московской* переехали по мостику канал, в котором струилась
обмелевшая Немига, и покатили по Немецкой** в дальний ее конец. Скоро
увиделся переезд с поднятым шлагбаумом. За ним высилась купа тополей -
Протестантское кладбище***. Здесь город оканчивался, дальше по холмам
островками стояли леса. Улица была безлюдна. Только точильщик торчал у
чьих-то ворот, и хриплый звон топора, остримого на грубом камне, тревожно
разрезал тишину. Двор Антона был отделен от улицы невысоким забором. Скарга
жадно рассматривал знакомый дом. У порога дремала хромая дворняжка Ангел.
На подоконниках стояли кактусы, на одном алел цветок. Дома, как и ожидал
Скарга, никого не было, навесной замок снимал любые сомнения.
______________
* Ново-Московская - ныне ул. Мясникова.
** Немецкая - ныне ул. К.Либкнехта.
*** Протестантское кладбище в 70-е годы реконструировано под сквер.
- Не везет, - озабоченно сказал Скарга. - Наверное, на работе. Я уже
отвык, что люди работают.
Кто и на какой работе находится, Клим расспрашивать не стал, это его
не касалось.
Они возвращались прежней дорогой. Скарга почувствовал, что настала
пора избавиться от спутника. При повороте на Захарьевскую*, за
железнодорожной церковью** он сказал: "Сделаем, Клим, так. Тут гостиница
"Либава". Остановись, если не хочешь болтаться. Встретимся в три на Немиге
у синагоги". Клим понимающе кивнул и соскочил с пролетки.
______________
* Захарьевская - ныне ул. Советская, а далее - Ленинский пр.
** Деревянная церковь железнодорожников стояла на углу Мясникова и
Советской. Снесена в конце 60-х годов.
Скарга попросил извозчика ехать быстрее. У костельной стройки* возница
резко придержал лошадь: улицу перебегали коренастый мужчина в чесучовом
костюме и полная, под стать мужчине, дама. На злой окрик возницы мужчина
оглянулся, и Скарга почувствовал, как замерло и лихорадочно забилось сердце
- перед ним на расстоянии прицельного выстрела стоял надзиратель Острович.
Пара направилась вглубь Трубной** улицы. Широкая спина Островича маячила в
сорока шагах, как мишень. Скарга приказал извозчику ехать следом. Супруги
свернули в Тюремный переулок***. Тогда Скарга отпустил пролетку и поспешил
за надзирателем. Калитка, в которую вошли супруги, была выкрашена в синий
цвет. Сквозь щели в заборе Скарга подсмотрел, что Острович торопится за
сарай, а женщина открывает дом. Не задерживаясь, Скарга прошел в конец
переулка до откоса, на котором высился тюремный замок. Тут он постоял,
разглядывая зарешеченные окна, где восемь месяцев назад Острович топтал его
сапогами и истязал Ольгу. Воспоминание вызвал у Скарги ярость. Он решил,
что казнит Островича здесь, рядом с тюрьмой. Казнь можно было исполнить в
эту минуту, но Скарга пересилил искушение. Он вспомнил, что казнены должны
быть еще двое: надзиратель по фамилии Новак и жандармский офицер Живинский,
разрешивший насилие. Но смертный приговор мог быть вынесен исключительно
комитетом. Самосуд ставил исполнителя вне партии. Для политического
убийства два тюремных надзирателя - слишком маленькие особы. Антон с его
трезвым холодным умом возразит, что такое убийство более похоже на месть и
лишь понизит авторитет П.С.-Р****. Но эти люди жить не должны. Скарга не
знал, как разрешить такое противоречие. Он решил, что обдумает его вечером.
Теперь же следовало встретиться со своими, взять деньги и передать их
комитету. Вспомнив об этой обязанности, он внутренне собрался. Протоптанной
стежкой он спустился с откоса на Романовскую*****, миновал пожарное
депо******, за воротами которого ржали лошади, и дворами вышел на
Богоявленскую*******. Книжная лавка пана Винцеся выпустила покупательницу;
Скаргу охватило желание увидеть старика, но и эту встречу он отложил на
позже. Ближайшая явка находилась за углом, по Захарьевской, в
фотографическом салоне. Держал явку Белый, отношения с ним у Скарги были
натянутые, но теперь выбирать не приходилось. Скарга решил рискнуть. На
двери висела табличка "Приносим публике извинения - идет проявка пластин".
Скарга толкнул дверь. Звякнул колокольчик, вызывая мастера. В зале стоял на
треноге фотоящик, нацеленный объективом на декорацию. Из проявочной
появился Белый.
______________
* Строился Красный костел.
** Трубная - ныне ул. Берсона.
*** Тюремный пер. - ныне пер. Берсона.
**** Партия социал-революционеров (эсеров).
***** Романовская - ныне ул. Республиканская.
****** В этом здании и сегодня находится пожарная часть.
******* Богоявленская - ныне ул. Комсомольская.
- Здорово! - Скарга протянул руку для приветствия.
Рукопожатие Белого было крепким, но желанной товарищеской радости на
лице Белого Скарга не заметил. Удивление - и следом равнодушие.
- Есть кто у тебя? - спросил Скарга.
- Только ты, - пошутил Белый. - Святой, правда, заходил. Пять минут
как ушел.
- Жаль, что разминулись, - огорчился Скарга.
- Если нужен - найдем, - сказал Белый.
Он закрыл дверь на задвижку, и они устроились в проявочной, где горел
красный фонарь.
- Бежал? - спросил Белый, но спросил как-то без интереса и сочувствия,
словно из вежливости. Скарга не обиделся, он знал, какой грех Белый никогда
ему не забудет.
- Извини, что пришел, - ответил он. - Но время такое - все работают. А
у меня обстоятельства...
- Понимаю, - сказал Белый. - Чем помочь?
- Надо переодеться, - Скарга достал бумажник и отсчитал десять рублей.
- Что-нибудь попроще, под мастерового.
- Это нетрудно, - кивнул Белый, взял деньги и вдруг поинтересовался,
глядя Скарге в глаза: - Скажи, как тебе повезло бежать?
В вопросе Скарга уловил налет недоверия.
- Чудом! - ответил он и невесело усмехнулся: - Без всякого
преувеличения - чудом. Вечером расскажу. А как у вас?
- Никак! - исчерпывающе сказал Белый.
Скарга подумал, что Белый остерегается, но тут же у него мелькнула
мысль, что этот односложный ответ отражает правду: притихли, зарылись в
золу, успокоились. Наверное, действительно никак, если Володя Пан пустил
себе в висок пулю. Следовало рассказать или расспросить о Пане, но Скарга
раздумал: доверия со стороны Белого такой рассказ ему не прибавит. Не
сказав о Пане, он, однако, задал вопрос, который мучил его и был мучителен
для Белого.
- Как Оля? - спросил Скарга.
- Сам понимаешь - плохо, - с укором отвечал Белый, и Скаргу пронизало
стыдом. - Теперь она в Воложине, у тетки. Мать отвезла. Два месяца
пролежала в Троицком госпитале*. Онемела. То есть может говорить, но
молчит.
______________
* Троицкий госпиталь - ныне больница на ул. Горького напротив
Троицкого предместья.
Белый любил Ольгу, считал ее своей невестой, и сейчас Скарге слышалось
в его словах убежденное обвинение: ты - виновник ее бед, разрушитель нашего
счастья.
- Она травилась, - говорил Белый. - Выпила эссенции. Еле откачали...
Скажи, Скарга, - Белый пытливо глядел ему в глаза, - что они сделали там, в
тюрьме, с Ольгой...
- Издевались, - сказал Скарга.
- Кто?
- Два надзирателя.
- Били?
- Да.
- Изнасиловали?
Белый боялся, и Скарга его пожалел.
- Нет, - сказал он.
- Ответь, - Белый уже не мог сдерживать неприязни, - зачем ты взял
Ольгу с собой, когда нес в депо листовки?
- Оплошность, - сказал Скарга. - Только знай: брали меня не в депо, а
перед воротами. Подошли трое, назвали мою фамилию и повисли на руках. Я
пытался отбиться, Ольга ввязалась...
- Я понимаю: повисли, не уйдешь. Но как ты мог взять ее с собой?
- Не лезь в душу, - мрачно попросил Скарга. - Хочешь - помоги, не
хочешь - откажись, не обижусь. Если сейчас нас схватят, тебя тоже будут
бить.
Белый хотел что-то возразить, но раздумал.
- Ладно, Скарга, прости, - он поднялся. - Что еще кроме одежды?
- Еще передать Антону, что буду ждать в два часа где обычно.
- Передам, - кивнул Белый. - Все?
- И главное, - сказал Скарга. - В Смоленске я попал на проваленную
явку. Такое у меня чувство. Возможно, я ошибаюсь. Меня не схватили, помогли
с паспортом, дали курьера из боевиков. Может быть, это агент полиции.
Думаю, что они решили выйти на нашу кассу. В три часа я встречаюсь с этим
человеком на Нижнем рынке. Пусть Святой или Синица проследят его "хвосты".
- Синица откололся, - сообщил Белый. - Он теперь с громадовцами,
возрожденец*. Но кого-нибудь найду...
______________
* Громадовец - член Белорусской социалистической громады. Партия одной
из целей своей деятельности ставила национальное возрождение Белоруссии.
Отсюда - возрожденец.
Белый ушел. Скарга открыл саквояж, где под сменой белья лежал наган,
привалился спиной к стене и зажмурил глаза. Красный свет его раздражал.
Зажмурившись, он увидел Володю Панкевича, но не с пулевой дырочкой над
виском, а на прошлогодней маевке. Пан был в красной рубахе. Кто-то принес
вино. Пили за будущее. Святой играл на гитаре. Подошел Антон с сестрой.
Ольга смеялась. Белый еще не чувствовал к нему ненависти. Было это на
берегу Свислочи в Серебрянке. А теперь Пана нет, Ольга - помешанная, он -
беглый и скорее готов умереть, чем вновь оказаться в камере. Во второй раз
сбежать не удастся. Повезло. Бог чудес не повторяет. Повезло, потому что
однажды вечером уголовники, соседи по камере, стали спорить на занятную
тему - можно ли выпилить оконную решетку хирургической пилой. Такая пила
лежала в стеклянном шкафу в кабинете тюремного доктора. Их фантазии зажгли
в нем надежду. Потом из ежедневных наблюдений он вывел, что в полдень
ворота тюрьмы отворяются и въезжает хлебный фургон. В этот час двор
пустует, всех арестантов уводят с прогулки в камеры. Повозку тянет кляча,
на козлах сидит старик, караульный стоит у правой створки ворот. И если
каким-то образом оказаться во дворе, то есть путь на волю. После разгрузки
караульный проверяет фургон - не втиснулся ли туда беглец, и старик
выезжает прочь, чтобы появиться завтра. И в некую ночь сложился план побега
из харьковской тюрьмы, где надзиратели с особенным рвением изводили
социалистов-революционеров. Им дали это почувствовать на приемке, когда их,
партию новоприбывших, разделили на уголовных и политических. Уголовники,
которых повели в баню первыми, злорадно предвещали: "Сейчас вас примут!".
Надзирателей было десятка три, они выстроились в две шеренги, и по этому
коридору из мордоворотов требовалось пройти до двери голышом, что было
противно и усиливало беззащитность. Того, кто спешил, защищался,
прикрывался, сбивали с ног и топтали сапогами, а потоптав, перебрасывали от
одного к другому, неторопливо подвигая к моечной, куда арестанта выкидывали
полуживым. Каждый удар сопровождался мстительным объяснением: "Вы у нас
постреляете, сволочи!". Два киевских эсера после этой приемки умерли.
Доктор, осмотревший их в камере, назвал причиной смерти врожденный
сердечный порок. Надзирателем по второму корпусу, где сидел Скарга, был
шестипудовый громила Степанчук. Некогда он служил в Семеновском полку.
Полковой командир казался ему не ниже небесного покровителя. И вдруг, столь
великий человек, генерал Мин, командир лейб-гвардии Семеновского полка, лег
в гроб с пулей в сердце, казненный социалистами-революционерами за массовые
убийства рабочих в Москве. Еще он мстил за Гапона, повешенного боевиками, и
за убитого летучим отрядом эсеров полицейского пристава Жданова. Две недели
пришлось стонать по ночам, корчиться в притворных муках днем, но все-таки
настал час, когда Степанчук привел его в первый корпус на первый этаж, где
в конце коридора помещался в двух комнатах тюремный доктор. Этот доктор, по
фамилии Коваленков, аттестованный в среде арестантов кличкой "Червяк",
будет помнить его до гробовой доски. Он вошел в кабинет около одиннадцати,
а к ужину по всем телеграфным линиям разносились депеши о розыске беглого
эсера-боевика Булевича Кирилла Ивановича, уроженца Минска, 1882 года
рождения, рост средний, глаза карие, особые приметы - шрам на груди от
штыкового ранения. Вооружен, в связи с чем желательно пристрелить...
Белый принес от старьевщика пиджак, косоворотку, картуз и кортовые, с
латками на коленях брюки. Скарга переоделся. Его пристойные костюм и шляпу
Белый спрятал в шкаф, где хранились бутылки с реактивами. Пистолет доктора
Скарга переложил в карман пиджака.
- Куда теперь? - спросил Белый.
- За деньгами.
Где спрятаны деньги, которые группа экспроприировала восемь месяцев
назад в Государственном банке, Белый распытывать не стал. Такие дела его не
касались, он отвечал за листовки.
- Давно видел Пана? - поинтересовался Скарга.
- Недели две. Что, отыскать?
- Не надо. Сам найду.
Отыщет Володю Пана его тетка, подумал Скарга. А ей под семьдесят лет,
и смерть племянника ее добьет. Такая смерть...
- Ну, бывай, - Скарга взял саквояж.
- Погоди, - сказал Белый, - сделаю снимок. Серж тебе документик
сработает.
- Не повредит, - обрадовался Скарга и сел на стул у полотняного
задника. Белый начал наводить аппарат, зарядил его пластиной. Сказал по
привычке "Гляди сюда. Сейчас вылетит птичка!" и поджег магний.
- Надеюсь, что буду похож, - с подковыркой сказал Скарга.
- Я тоже надеюсь, - засмеялся Белый.
Скарга вышел из салона через дворовую дверь.
Предстояло самое важное - увидеть Витю и взять деньги. Она жила в
Архирейской Слободке. Тянуться туда пешком через весь город и парк Скарга
не рискнул. Он перешел улицу, постоял у подъезда гостиницы "Одесса" и через
несколько секунд сидел в свободной пролетке. Тут же свернули на
Магазинную*, с нее - на Скобелевскую**, у парка переехали Свислочь, а далее
по Слободке*** Скарга решил пройтись. Скрипел под ногами деревянный
тротуар, и скрипел очень противно, пугающе. За восемь месяцев многое могло
тут измениться: и дом мог сгореть, и Витя могла уехать, и кто-нибудь мог
порыться на чердаке. Дай бог, чтобы не полиция. Если бы полиция обнаружила
портфель, то и безвинную Витю посадили бы за соучастие в эксе, и Острович с
Новаком поиздевались бы над ней, как над Ольгой. Среди мучительных видений,
которые преследовали Скаргу в камере, было и такое - обыск у Вити,
полицейские лезут на чердак.
______________
* Магазинная - ныне ул. Кирова.
** Скобелевская - ныне ул. Красноармейская.
*** Слободка - ныне ул. Пулихова.
Дом был закрыт, но ключ, как и прежде, лежал за наличником. Это
означало, что Витя на работе, а может быть, подумал Скарга, означало еще,
что ключ ждет его, предназначен ему, именно ему. Ключ за наличником - знак
ожидания. В сенях он поставил на стол табуретку, откинул крышку лаза в
потолке и забрался на чердак. Ступая по балкам, он дошел до печной трубы,
отмерил от нее полсажени и начал раскапывать толстый слой золы,
перемешанной с песком. Портфель был на месте, Скарга радостно улыбнулся. Он
открыл портфель и пересчитал пачки: пачек было одиннадцать, а денег в них -
девяносто две тысячи. Он рассовал их по карманам, закинул портфель в угол,
заровнял раскопанное утепление и спустился вниз. Тут он завернул деньги в
полотенце, перевязал веревочкой и спрятал сверток в саквояж.
Потом он побродил по комнатам, разглядывая фотокарточки Вити, ее отца,
который жил в Варшаве, и матери, давно умершей. Ничего в жизни Вити вроде
бы не изменилось, но его жизнь стала иной. Скарга сознавал с печальной
ясностью, что он сюда не вернулся, он сюда забежал. И верно, поступит
правильно, если вообще не покажется на глаза Вите. Что может предложить ей
он, беглый политический преступник, которому за побег, нападение на
надзирателя, насилие над доктором, кражу оружия дадут сорок лет каторги.
Если, разумеется, схватят. Если не схватят, он будет жить на нелегальном
положении, но это - опять же - жизнь под гнетом ежедневного разоблачения.
Зачем Вите нести такой крест? И самый лучший вариант - уйти в эмиграцию.
Если отпустят, если комитет даст деньги и адреса. Неизвестность закрывала
будущее, и какими словами пригласить в эту неизвестность молодую женщину,
Скарга не знал...
Он запер дверь и положил ключ за наличник. До встречи с Антоном
оставалось два часа. Разгуливать с сотней тысяч по улицам не годилось.
Скарга вспомнил о старике. Через полчаса он оказался на Преображенской*,
нырнул в подворотню, попетлял в лабиринте сараев и вышел на Богоявленскую
возле книжной лавки. Заглянув в окно, он увидел старика и девушку в шляпке.
Это его успокоило. На скрип двери девушка обернулась. Светленькое платье и
шляпка с белой ленточкой напомнили ему Ольгу в день их знакомства на
Вокзальной площади. Он, Пан и Святой в красных рубахах под пиджаками
проталкивались к трибуне. И он обратил внимание на миленькую девушку в
светлом жакете поверх светлого платья. Внезапно с переходного моста,
занятого солдатами, грянул залп. Отворились буфетные окна вокзала,
высунулись винтовки и тоже ударили залпом. Тысячные толпы людей ринулись в
узкие улицы, где заслоны из городовых расстреливали людей в упор. Начала
стрелять рота от дебаркадера, и Ольга в своем светлом платье и светлом
жакете металась под перекрестным огнем, как живая мишень. Он бросился к ней
и свалил на мостовую. Расстрел длился минут десять. Вокруг стонали раненые.
Наконец выстрелы смолкли. Она увидела на нем красную рубаху и закричала: ей
показалось, что он залит кровью и умирает. Он сказал, что красные рубахи
носят эсеры, потому что красный цвет - цвет народной крови. Ее бил озноб
ужаса; кровавые лужи, в которые пришлось им ступать, довели ее до обморока.
Он донес Ольгу до железнодорожной церкви, где ей дали понюхать нашатыря.
Потом он проводил ее домой в Григорьевский переулок**. Они стали
встречаться. А потом она в него влюбилась, а в нее влюбился Белый, а он
влюбился в Витю, а Белый, не зная о Вите, томился ревностью. Жалея
товарища, Скарга начал избегать Ольгу, а она, наоборот, его искала. Случай
свел их в конке, когда он ехал в депо. В тот вечер дождило, холодный ветер
бил в лицо, он торопился, а Ольге не хотелось с ним расставаться. Депо
начиналось за переездом, а Григорьевский переулок расположен перед ним. Оля
прошла лишних сто метров...
______________
* Преображенская улица - ныне ул. Интернациональная.
** Григорьевский переулок - ныне здесь депо Минского метрополитена и
автобусная станция "Товарная".
Девушка рассчиталась за приобретенную книгу и вышла. Старик закрыл
дверь и повел Скаргу за перегородку, где стояли узенький топчан, стул и
глубокие полки с книгами. Скарга испытывал к старику нежность. Старик
доводился ему родственником, степень родства трудно было сосчитать, но оно
сохранялось в семейном предании. Родство это ожило для Скарги летом пятого
года, когда он возвращался из Маньчжурии поездом Красного Креста. Старика
он вспомнил на Читинской станции - где-то неподалеку пан Винцесь отбыл три
года каторги и семь лет ссылки. Столько стоило ему участие в стычке с
казаками под Игуменом в шестьдесят третьем году. Вспоминать о прошлом он не
любил, ни одной из политических партий не верил, считая, что все они
заменяют смысл целью, а к своим членам относятся как к средству. "Ну и что
вы построите? - говорил он. - Новое государство? Без насилия и принуждения?
Христос не изменил, куда уж тем, что с наганами". Необходимость борьбы он
признавал, потому что и Христос боролся, но в победу не верил. Борьба и