Страница:
С иным отношением героев к боевым наградам встречаемся в рассказе «Сон о белых горах» из повествования В.П. Астафьева «Царь-рыба» (1972–1975). На примере Акима и Гоги Герцева автор-повествователь раскрывает разное отношение к медали Киряги-деревяги. У Гоги медаль не вызывает никакого священного трепета, не испытывает он и уважения к человеку, её заслужившему. Герцев находит медали практическое применение: он выменивает её на бутылку у Киряги-деревяги и делает блесну. Поступок Герцева Аким, герой мировоззренчески близкий автору-повествователю, расценивает как последнюю ступень морального падения: «Он точно ведал, кто может решиться у нищего посох отнять. Даже в посёлке Чуш, перенаселённом всякими очёсками, обобрать инвалида войны, выменять последнюю медаль мог только один человек. <… >
– Ну ты и падаль! – покачал головой Аким. – Кирьку старухи зовут божьим человеком. Да он божий и есть! Бог тебя и накажет…
– Плевать мне на старух, на калеку этого грязного! Я сам себе бог!»[42]. Если в «Царь-рыбе» превращение медали «За отвагу» в блесну рассматривается с жёстких позиций автора-повествователя, трактуется как грех, за который человек понесёт наказание, то в «Привычном деле» герой со стороны повествователя не испытывает такого давления. Авторское присутствие в «Царь-рыбе», это не раз отмечалось литературоведами, зримо[43], повествование ведётся от лица автора, что открыто выявляет его позиции, подчёркивает его точку зрения. Автор же «Привычного дела» воздерживается от прямых оценок, он не стремится вынести свой строгий приговор. Да и нужно ли судить Ивана Африкановича, который, подобно ребёнку, поступает так без всякого умысла, в отличие от Герцева? Белов заявлял, что старался не вмешиваться в поступки и слова героев (с самого начала «Привычного дела» автор чётко отделяет свой голос от речи персонажей), не смешивать себя с ними[44]. Это свидетельствует о разности художественных задач, решаемых двумя писателями. Если Белов воссоздаёт в чистоте сознание персонажей, то Астафьев вершит над ними нравственный суд, даёт оценку их поступкам. Несмотря на то, что произведения Белова и Астафьева ставят в определённые, традиционно устоявшиеся рамки «деревенской прозы», а самих писателей называют типологически близкими, их художественные миры оказываются во многом разными.
Что касается других предметов внешнего мира, попавших в избу Ивана Африкановича по тем или иным причинам, то они обретают место в доме ненадолго, до тех пор, пока им не подыщут нового хозяина и лучшее применение. Так происходит со сломанными самоварами, случайно оказавшимися в избе после неудачного сватовства Ивана Африкановича и Мишки. Один из отремонтированных самоваров Евстолья передаёт Степановне, хозяйству которой необходим новый самовар: «Евстолья открыла дверку шкапа: в двух отделениях стояли два запаянные Пятаком самовара.
– Добры самовары-ти, – сказала гостья. – А я бы, Евстольюшка, один дак взяла бы, ей-богу.
– Со Христом бери.
– Всё и сбиралась к вам-то, думаю, и попроведаю, и самовар унесу» [II, 35–36].
Мир избы Дрыновых оказывается самодостаточным, единым, не требующим вмешательства предметов внешнего мира. Жизнь семьи вписана в круговорот бытия, не требующий ничего лишнего, в общий закон движения и преемственности. По замечанию Н.Л. Лейдермана, органичное существование семьи Ивана Африкановича и Катерины в вечном круговороте жизни прослеживается во многих моментах: действие повести разворачивается в пределах круглого года, последний сын назван по имени отца Иваном, Катюшка делает свой первый покос за Катериной, для которой он становится последним. Этот мир по-своему закруглён, целостен, внутри себя преемственен и тем бессмертен[45].
Отдельное место в повести отводится домашним животным, у них также есть своё место в избе. Маленькую Рогулю помещают за печку, там она должна провести время до весны, пока не вырастет и не окрепнет. Русского крестьянина невозможно было представить без скота, за которым он заботливо следил и ухаживал. Он не отделял свою жизнь от жизни животных, которые многим его обеспечивали и помогали в хозяйстве. Жизнь животных была тесно связана с жизнью человека. В «Ладе» Белов отмечает: «Жизнь домашних животных никогда не противопоставлялась другой, высшей, одухотворённой жизни – человеческой. Крестьянин считал себя составной частью природы, и домашние животные были как бы соединяющим звеном от человека ко всей грозной и необъятной природе» [III, 151–152]. Поэтому и отношение к животным было соответствующее: «ходили за скотиной как за малыми детьми», и давали ей то лучшее, что могли:
«Человеческое жильё просто и нехитро отдало ей всё, что у него было хорошего. За печью, на длинной соломе, было очень тепло и сухо» [II, 116]. Корова Рогуля воспринимается Евстольей, детьми, Иваном Африкановичем не просто как животное, приносящее пользу, а как член семьи, с которым расстаться трудно и больно. Перед её смертью вся семья приходит проститься с ней: «Дети по очереди подходили к Рогуле и гладили её большую звёздчатую голову. <… > Все тихо постояли с минуту.
– Ну, бегите в избу теперече, – сказала бабка Евстолья. Зажимая рот концом платка, она вместе с ребятишками ушла со двора» [II, 122].
Таким образом, изба Ивана Африкановича предстаёт маленькой вселенной, упорядоченным семейным космосом, в котором всё находится на своих местах, всё гармонично взаимосвязано. Этот космос структурирован: практически за всеми членами семьи закреплено своё пространство, и определён ряд предметов, их окружающий. Евстолья – полноправная хозяйка женской части избы, её пространство – кухня, располагающаяся за перегородкой, и кут – женский угол, находящийся около устья печи, где она готовит пищу. Предметы, связанные с образом Евстольи, полностью отражают её основные занятия: ведение домашнего хозяйства и заботу о детях, у которых есть свой маленький дом, органично вписывающийся во взрослое пространство, – люлька. Иван Африканович, несмотря на то, что не обладает в избе строго закреплённым местом, не выпадает из общего круга домашней жизни. Он следит за внешним состоянием дома (собирается подвести «три новых ряда под избу», «поправляет крыльцо») и за постройками, в которых живёт скот.
Домашний космос Дрыновых отличается теплотой, уютом, внутренним единством, неповторимой атмосферой душевной гармонии людей, живущих в нём, там царят любовь, добро и понимание. Не раз отмечалась удивительная сила любви, связывающая Ивана Африкановича и Катерину[46]. Всё в доме овеяно заботой и любовью Евстольи, и дети уже с самого раннего возраста оберегают друг друга (эпизоды, где Катюшка нянчит Володьку и заставляет Гришку учить уроки; Маруся, помогая бабушке, качает люльку).
Этот эпизод вновь заставляет обратиться к рассказу А.И. Солженицына «Матрёнин двор». Несмотря на то что в избе главной героини рассказа Солженицына Матрёны Васильевны имеется «святой угол», её, так же как и бабку Евстолью, другие обитатели избы (в данном случае – учитель Игнатич) никогда не видели молящейся: «Сколько жил я у неё – никогда не видал её молящейся, ни чтоб она хоть раз перекрестилась. <…> Может быть, она и молилась, но не показно, стесняясь меня или боясь меня притеснить. Был святой угол в чистой избе, и иконка Николая Угодника в кухоньке. Забудни стояли они тёмные, а во время всенощной и с утра по праздникам зажигала Матрёна лампадку»[47]. Близки эти два женских образа тем, что живут своей внутренней духовной жизнью, не выставляя её напоказ. Вера, спрятанная в самые потаённые уголки души, позволяет героиням Солженицына и Белова не свернуть с выбранного жизненного пути и неотступно следовать своим нравственным принципам.
На онтологическую неполноценность мира Дрыновых, повлёкшую за собой душевный разлад и трагедию, указывает и одна вещь, некогда бывшая в пределах домашнего космоса, но потерянная ещё в начале семейного пути Иваном Африкановичем. Библия. Она находилась в семье с давних времён, ценилась и почиталась как реликвия. Однако это не помешало Ивану Африкановичу поменять её на гармонь: «Схватил с полицы толстую книгу Библию – давнишняя книга, ещё после деда Дрынова осталась. Берегли Дрыновы эту книгу пуще коровы, пуще лошади <…>. Унёс и променял Библию на гармонью мужику – Пятаку. Пятак и сейчас читает эту Библию и всем говорит, что вот придёт время, жить будет добро, а жить будет некому» [II, 42]. Гармонь, на которую Иван Африканович выменял Библию, не удержалась в доме и вскоре была «описана за недоимки по налогам и продана». Своим поступком Иван Африканович разрывает пространство домашнего космоса, изначально, по-видимому, строившегося и существовавшего на основах христианской религии.
Последствия разрыва герой испытывает на протяжении всей жизни. Иван Африканович, пройдя сложный жизненный путь, полный тревог, испытаний, страхов, трагедий, так до конца и не обретает онтологическую полноту понимания своего существования на земле. Ему только кажется, что земля, на которой он живёт, ему понятна. На самом же деле он до поры до времени только «блукает» по ней. Он не смотрит мудро, как это делает Евстолья, в бесконечность «бездонного неба», не осознаёт неотвратимых законов бытия. Связано это может быть и с потерей христианских мировоззренческих начал жизни, о чём свидетельствует обмененная Библия и искреннее удивление Ивана Африкановича, вызванное молитвой Евстольи. Старое поколение (Евстолья, Степановна, Куров, Пятак) хранит в себе православные основы (молитва Евстольи, Библия Пятака, Куров учит жить Дашку Путанку по Библии), благодаря чему их жизнь наполняется глубоким смыслом. В отличие от Ивана Африкановича они живут на земле уверенно и прочно, что позволяет им стойко принимать и переносить удары судьбы, в полной мере осознавая себя частью общего мироздания. Именно Евстолья в самый трудный для семьи час, найдя силы, заставляет всех и прежде всего Ивана Африкановича продолжать «привычное дело» жизни: растить детей, заниматься хозяйством и с надеждой думать о будущем.
В повести Белов обращается не только к героям, которые являются олицетворением вековых, привычных деревенскому миру устоев бытия (Иван Африканович, Евстолья, Степановна, Катерина, Нюшка), но и к персонажам, которые становятся носителями начала, разрушающего патриархальный мир. Уже в «Привычном деле» писатель изображает героев, внутренне чуждых национальной русской цивилизации. В дальнейшем творчестве Белова подобные персонажи займут центральное место, приобретут статус главных героев («Всё впереди», 1986).
В «Привычном деле» к таким персонажам относятся Митька, брат Катерины, и Мишка Петров, местный тракторист. Если у Ивана Африкановича есть изба, наполненная домашним уютом и теплом, вещи, которыми в семье дорожат, то Мишка Петров и Митька ими не обладают.
Митька в деревне появляется всегда неожиданно. Не имея своего дома, он живёт разъездной жизнью, зависящей от временных заработков. Покинув деревню, Митька так и не обзавёлся семьёй, не обрёл личного уголка, в котором бы находил приют, где бы его ждали близкие и родные люди. Ничто не держит его на одном месте. Евстолья в разговоре со Степановной замечает: «<…> беда мне тоже с Митькой-то. Весь измотался, работает по разным местам, да и бабы всё переменные» [II, 37]. Шурин Ивана Африкановича является в повести представителем чужого мира, находящегося за пределами деревни. Из-за многочисленных переездов Митька не имеет постоянных вещей, вокруг него не формируется устойчивое вещное поле: «Все деньги просадил, пока ехал из Заполярья, не было и чемодана с гостинцами и шерстяного свитера» [II, 72]. Отсутствие дома, вещей, с ним связанных, – последняя ступень бесприютного и бессмысленного существования героя. Единственное, что сохранилось у Митьки, – это золотые часы и тельняшка. Однако «золотые ленинградские часы, купленные с последнего рейса в Норвегию и как-то уцелевшие», показывают чуждость героя деревенскому миру: здесь никто о таких вещах не знает, в деревне золотые украшения не имеют ценности. Да и для самого Митьки часы ничего не значат. При первом удобном случае он продаст их, как и всё остальное, что у него было.
Среди Митькиной одежды повествователь выделяет тельняшку, которая в народных представлениях связывалась с непостоянством, ветреным образом жизни, поскольку ассоциировалась с моряками, подолгу отсутствующими дома[48]. Митька только внешне, меняя тельняшку на рубаху Ивана Африкановича, становится своим, на самом деле он глубоко чужд деревенскому миру: «Я бы на месте начальства все деревни бензином облил, а потом спичку чиркнул» [II, 76]. Его приезд влечёт за собой только череду неприятностей. Бабы, ругая Митьку, отмечают его несвоевременное прибытие: «Принёс леший в самый-то сенокос, ишь харю-то отъел. Только мужиков смущает, сотона полосатый» [II, 74]. Прибыв в родную деревню, шурин Ивана Африкановича разгулялся «не на шутку»: «Приехал гол как сокол, даже и чемодан в дороге упёк. Недели не прошло – напоил всю деревню, начальство облаял, Мишку сосватал, корову сеном обеспечил» [II, 82]. Но все «благовидные» Митькины поступки приводят к неблагоприятным последствиям не только для Ивана Африкановича, но и для других жителей деревни. Сено, заготовленное на зиму, вследствие пьяной выходки Митьки и Мишки, конфисковали у всей деревни. Именно Митька, не понимая, не осознавая всей привязанности Ивана Африкановича к родной земле, дому и семье, искушает его уехать на поиски лучшей жизни. Результатом отъезда становится смерть Катерины, окончательно надорвавшейся на покосе. В итоге именно Митька становится прямым виновником смерти сестры, разрушителем прочного семейного мира Дрыновых: «<…> А всё Митька, братец пустоголовый, – он сманил, из-за него попала Ивану вожжа под хвост. Кабы не приехал, жили бы да жили» [II, 103]. Митька – представитель поколения, которому деревня оказывается ненужной, он не видит в сохранении привычного деревенского уклада жизни никакого смысла: «– Да вас давно надо бы всех разогнать, – сказал Митька и, как бы стреляя, указательным пальцем затыкал то в сторону Пятака, то в сторону Мишки. – Кхы-кхы! Чих» [II, 76].
Близкие суждения высказываются в повести В. Распутина «Прощание с Матёрой», их носителями становятся представители молодого поколения. Клавка Стригунова с нетерпением ожидает затопления деревни, желая как можно скорее переехать в посёлок: «Мне вот уже тошно в вашей занюханной Матёре, мне посёлок на том берегу подходит, а Андрейке вашему, он помоложе меня, ему и посёлка мало. Ему город подавай»[49]. Петруха Зотов без сожаления поджигает свой дом, лишая мать родной избы и последней надежды остаться на острове. Андрей, подобно Митьке, не видит пользы от Матёры, полагая законом жизни её исчезновение с лица земли. И если Митькины высказывания о судьбе родной деревни и односельчан в большей степени эмоциональны, то Андрей пытается разумно обосновать свою позицию, вступая в спор с отцом и бабушкой. Внук старой Дарьи стремится доказать родным, что не он один считает Матёру бесполезным местом на земле, подлежащим затоплению: «Сам на машинах работаешь, знаешь, что теперь другое время. Пешком теперь, если хозяйство вести, как говорится, нельзя. Далеко не уедешь. Разве что по Матёре топтаться… Много ли толку от этой Матёры? И ГЭС строят… наверное, подумали, что к чему, а не с бухты-барахты. Значит сейчас, вот сейчас, а не вчера, не позавчера, это сильно надо. Значит, самое нужное»[50].
Мишка Петров, в отличие от Митьки, постоянно живёт в деревне. Однако его жизнь отличается от жизни Ивана Африкановича. Самое дорогое, что есть у Мишки, – это репродукция картины Рубенса с изображением обнажённой женщины, наклеенная на «стекло дверки» трактора. Из-за неё он чуть было не столкнул в реку баню вместе с молодой женой Дашкой Путанкой. Изба Петрова далека от понимания истинного дома и более всего напоминает кабак, в котором собираются для того, чтобы весело провести время: «На третий день Митькиного загула пировали в избе у Мишки Петрова. <…> В избе Мишки Петрова на полу спал связанный, пьяный и потому безопасный Иван Африканович, спал и пьяный Пятак, спал и старик Фёдор» [II, 75, 79]. Женившись на Дашке Путанке, Мишка не приводит жену к себе, а переезжает в её избу, понимая, что его дом мало пригоден для семейной жизни.
В романе Ф. Абрамова «Дом» среди многочисленной галереи домов (дом-богатырь, дом-красавец Степана Андреяновича Ставрова, старый пряслинский дом, новый добротный дом Михаила и рядом с ним ветхий, похожий на келью, дом Калины Ивановича Дунаева) возникает и дом Петра Житова, напоминающий запущенный кабак, куда забредают дружки-приятели, чтобы выпить и подебоширить: «У Петра Житова на крытом крыльце пьяно похохатывали – не иначе как травили анекдоты. <…> Ведь те разбойники-то дом хотят рушить. Сидят у Петра Житова, храбрости набираются»[51]. Дом превращается в ресторан «Улыбка», который всегда готов принять «старую клиентуру». На примере Житова повествователь показывает, что происходит с человеком, отрёкшимся от родной земли, от своего дома. Изба Житова окончательно утрачивает признаки человеческого жилья. Это дом, где не живут, там всё продано, заложено или пропито: «Сосновые брусья, заготовленные на прируб к дому новой горницы, пропил, инструмент столярный и слесарный – в загон, мебель и посуду – по соседям, а потом во вкус вошёл – объявил войну частной собственности по всем линиям. Всё нажитое за долгую жизнь пустил по ветру и докатился до того, что перешёл на „аванец“»[52].
Единственное, чем располагает Мишка, – это трактор, но и его он использует не на совесть. Машина не приносит большой пользы колхозному хозяйству. На ней Петров либо сталкивает собственную баню в реку, либо катается с Митькой по деревне, либо трактор стоит без дела после очередного Мишкиного загула. Петрову абсолютно всё равно, какие результаты принесёт его труд, его не волнует, что станет с землёй, на которой он работает: «Когда объезжали телеграфный столб, то передний плуг скользнул, и за ним весь прицеп выскочил на поверхность, потащился, царапая землю.
– Стой! Стой! – закричал Иван Африканович, но Мишка тарахтел дальше, словно бы и не слышал. – Стой, говорят! – Иван Африканович вне себя спрыгнул с прицепа, схватил комок земли и бросил в кабину. – Оглох, что ли?
Мишка нехотя остановился:
– А-а, подумаешь! Всё равно ничего не вырастет.
– Это… это… это как не вырастет?
– И чего ты, Африканович… Везде тебе больше всех надо.
– Да ты погляди! Ты погляди, что мы с тобой творим?
– Ну и что? – Мишка скорчил шутовскую рожу. – Три к носу…
В бешенстве Иван Африканович уже замахнулся на эту шутовскую рожу, но в этот момент увидел идущего от деревни шурина. Повезло Мишке» [II, 94].
Не создаёт Мишка и крепкой семьи. Девушки, вроде Надёжки и Тони, прекрасно понимая Мишкину сущность, не рассматривают его кандидатуру всерьёз. С ним можно только прогуляться под аккомпанемент гармошки, посидеть на брёвнах, попеть частушки. Нюшка, несмотря на физический недостаток, также не спешит связывать свою жизнь с ним. Мир Нюшки очень близок миру Катерины, ей бы тоже хотелось иметь дом, семью. Недаром именно Нюшке уготовано судьбой заменить Катерину, став надёжной женой Ивану Африкановичу и матерью его малым детям: «<…> через день вся деревня говорила, что дело это верное, и что никого нет лучше Нюшки заменить Катерининым ребятишкам родную мать, да и коровам прежнюю обряжуху» [II, 130]. Мишке же достаётся в жёны Дашка Путанка, которая «трёх мужиков извела, не прижился около ни один. <… > А всё хвостом вертит, вся измоталася, как пустая мочалка» [II, 42].
На примере Мишки, который, по замечанию И.Б. Ничипорова, способен, подобно бунинскому Захару Воробьёву, выхлебать на спор вино из блюда[53], и Митьки, бесконечно влекомого «на край света», автор показывает, как хмельное начало, столь свойственное русскому характеру, грозит отчуждением от дома, семьи и земли. Разрушающая сила присутствует и в характере Ивана Африкановича, который готов разогнать всю деревню, потому что Мишка сомневается в его способностях к танцам: «Он дважды пробежал с колом по всей деревне, всех разогнал, вбежал в избу к Мишке Петрову, сунул ему кулаком в зубы, Мишка на него, навалились вместе с Пятаком, связали у Ивана Африкановича полотенцем руки и ноги, но Иван Африканович ещё долго головой норовил стукнуть Мишку и скрипел зубами» [II, 78]. Однако, в отличие от Мишки и Митьки, Иван Африканович способен обуздать «суетливое и бестолковое буйство в душе», и именно в этом умении повествователь видит потенциал главного героя.
Отчуждение от патриархального мира Белов связывает не только с внутренними причинами (душевные качества, семейные отношения, отсутствие религиозности), но и с внешними, обусловленными социально-историческими событиями. В одном из интервью писатель сказал: «Деревни сегодня нет совсем. Она погибла. Сначала под ударами сталинской коллективизации, потом под ударами войны, далее последовали хрущёвские удары, ликвидация малых деревень и тому подобное. <… > Весь двадцатый век непрерывные удары по русской деревне, русскому крестьянству»[54]. На протяжении длительного исторического периода крестьянина сознательно отрывали от родной земли, переселяли на другие территории, заставляя выполнять чуждую работу. Люди, изначально принадлежавшие миру деревни, отстранялись от него, теряли прочные связи, забывали корни, с течением времени переставали ощущать себя органичной частью патриархальной цивилизации. Во многом внешний фактор заставил и Ивана Африкановича отправиться с Митькой на заработки. Дрынову, как и другим жителям деревни, местные власти запретили косить для собственного хозяйства, что для большой семьи, по сути, означало голодное существование. В итоге Иван Африканович, доведённый до отчаяния, решается на поступок, ставший одной из причин разрушения семейного мира.
Предметно-бытовой мир повести не только воспроизводит слаженность в существовании национального мира, но и воссоздаёт один из этапов слома патриархальной цивилизации, который писатель объясняет как внутренними, личностными, так и внешними, историческими обстоятельствами. В вещный мир Ивана Африкановича не включаются предметы, связанные с христианскими традициями. Сознание героя не отражает своеобразия православного мировосприятия – одного из ключевых факторов в формировании специфики национального бытия. В предметных мирах Мишки и Митьки нет вещей, соотнесённых с национально-патриархальным укладом жизни. Герои лишены корней, в их вещных полях отсутствуют предметы, связанные с центральным топосом национального мира – домом.
– Ну ты и падаль! – покачал головой Аким. – Кирьку старухи зовут божьим человеком. Да он божий и есть! Бог тебя и накажет…
– Плевать мне на старух, на калеку этого грязного! Я сам себе бог!»[42]. Если в «Царь-рыбе» превращение медали «За отвагу» в блесну рассматривается с жёстких позиций автора-повествователя, трактуется как грех, за который человек понесёт наказание, то в «Привычном деле» герой со стороны повествователя не испытывает такого давления. Авторское присутствие в «Царь-рыбе», это не раз отмечалось литературоведами, зримо[43], повествование ведётся от лица автора, что открыто выявляет его позиции, подчёркивает его точку зрения. Автор же «Привычного дела» воздерживается от прямых оценок, он не стремится вынести свой строгий приговор. Да и нужно ли судить Ивана Африкановича, который, подобно ребёнку, поступает так без всякого умысла, в отличие от Герцева? Белов заявлял, что старался не вмешиваться в поступки и слова героев (с самого начала «Привычного дела» автор чётко отделяет свой голос от речи персонажей), не смешивать себя с ними[44]. Это свидетельствует о разности художественных задач, решаемых двумя писателями. Если Белов воссоздаёт в чистоте сознание персонажей, то Астафьев вершит над ними нравственный суд, даёт оценку их поступкам. Несмотря на то, что произведения Белова и Астафьева ставят в определённые, традиционно устоявшиеся рамки «деревенской прозы», а самих писателей называют типологически близкими, их художественные миры оказываются во многом разными.
Что касается других предметов внешнего мира, попавших в избу Ивана Африкановича по тем или иным причинам, то они обретают место в доме ненадолго, до тех пор, пока им не подыщут нового хозяина и лучшее применение. Так происходит со сломанными самоварами, случайно оказавшимися в избе после неудачного сватовства Ивана Африкановича и Мишки. Один из отремонтированных самоваров Евстолья передаёт Степановне, хозяйству которой необходим новый самовар: «Евстолья открыла дверку шкапа: в двух отделениях стояли два запаянные Пятаком самовара.
– Добры самовары-ти, – сказала гостья. – А я бы, Евстольюшка, один дак взяла бы, ей-богу.
– Со Христом бери.
– Всё и сбиралась к вам-то, думаю, и попроведаю, и самовар унесу» [II, 35–36].
Мир избы Дрыновых оказывается самодостаточным, единым, не требующим вмешательства предметов внешнего мира. Жизнь семьи вписана в круговорот бытия, не требующий ничего лишнего, в общий закон движения и преемственности. По замечанию Н.Л. Лейдермана, органичное существование семьи Ивана Африкановича и Катерины в вечном круговороте жизни прослеживается во многих моментах: действие повести разворачивается в пределах круглого года, последний сын назван по имени отца Иваном, Катюшка делает свой первый покос за Катериной, для которой он становится последним. Этот мир по-своему закруглён, целостен, внутри себя преемственен и тем бессмертен[45].
Отдельное место в повести отводится домашним животным, у них также есть своё место в избе. Маленькую Рогулю помещают за печку, там она должна провести время до весны, пока не вырастет и не окрепнет. Русского крестьянина невозможно было представить без скота, за которым он заботливо следил и ухаживал. Он не отделял свою жизнь от жизни животных, которые многим его обеспечивали и помогали в хозяйстве. Жизнь животных была тесно связана с жизнью человека. В «Ладе» Белов отмечает: «Жизнь домашних животных никогда не противопоставлялась другой, высшей, одухотворённой жизни – человеческой. Крестьянин считал себя составной частью природы, и домашние животные были как бы соединяющим звеном от человека ко всей грозной и необъятной природе» [III, 151–152]. Поэтому и отношение к животным было соответствующее: «ходили за скотиной как за малыми детьми», и давали ей то лучшее, что могли:
«Человеческое жильё просто и нехитро отдало ей всё, что у него было хорошего. За печью, на длинной соломе, было очень тепло и сухо» [II, 116]. Корова Рогуля воспринимается Евстольей, детьми, Иваном Африкановичем не просто как животное, приносящее пользу, а как член семьи, с которым расстаться трудно и больно. Перед её смертью вся семья приходит проститься с ней: «Дети по очереди подходили к Рогуле и гладили её большую звёздчатую голову. <… > Все тихо постояли с минуту.
– Ну, бегите в избу теперече, – сказала бабка Евстолья. Зажимая рот концом платка, она вместе с ребятишками ушла со двора» [II, 122].
Таким образом, изба Ивана Африкановича предстаёт маленькой вселенной, упорядоченным семейным космосом, в котором всё находится на своих местах, всё гармонично взаимосвязано. Этот космос структурирован: практически за всеми членами семьи закреплено своё пространство, и определён ряд предметов, их окружающий. Евстолья – полноправная хозяйка женской части избы, её пространство – кухня, располагающаяся за перегородкой, и кут – женский угол, находящийся около устья печи, где она готовит пищу. Предметы, связанные с образом Евстольи, полностью отражают её основные занятия: ведение домашнего хозяйства и заботу о детях, у которых есть свой маленький дом, органично вписывающийся во взрослое пространство, – люлька. Иван Африканович, несмотря на то, что не обладает в избе строго закреплённым местом, не выпадает из общего круга домашней жизни. Он следит за внешним состоянием дома (собирается подвести «три новых ряда под избу», «поправляет крыльцо») и за постройками, в которых живёт скот.
Домашний космос Дрыновых отличается теплотой, уютом, внутренним единством, неповторимой атмосферой душевной гармонии людей, живущих в нём, там царят любовь, добро и понимание. Не раз отмечалась удивительная сила любви, связывающая Ивана Африкановича и Катерину[46]. Всё в доме овеяно заботой и любовью Евстольи, и дети уже с самого раннего возраста оберегают друг друга (эпизоды, где Катюшка нянчит Володьку и заставляет Гришку учить уроки; Маруся, помогая бабушке, качает люльку).
Вещный мир и разлад патриархальной цивилизации
При всей цельности, гармоничности и упорядоченности домашний мир Дрыновых оказывается уязвим. Выше отмечалось, что изба героя, традиционно делимая славянами на две половины, не имеет главной характеристики мужского пространства дома – «святого угла», что даёт основание предположить: духовный мир Ивана Африкановича онтологически неполон, как и в целом мир крестьянина советской эпохи. Это прослеживается и в эпизоде, в котором бабка Евстолья совершает молитву, причём делает это, по всей видимости, на своей половине избы, так как её голос в полной тишине лишь частично доносится до Ивана Африкановича: «И вдруг он услышал тёщин глухой голос, она молилась в темноте. Никогда она раньше не молилась, не слыхал, не видел Иван Африканович, изредка лишь перекрестится, а тут молилась. Речитативом, вполголоса Евстолья выводила незнакомые слова» [II, 130]. Ивану Африкановичу молитва бабки Евстольи кажется странной, она наводит на героя горесть и тоску. Ему непонятны причины обращения Евстольи к молитве, и он списывает всё происходящее на её возраст: «Худая стала Евстолья, – подумал Иван Африканович, – вон и молиться начала» [II, 130]. Скорее всего, это, конечно же, не так, молилась Евстолья и раньше, только Иван Африканович этого никогда не замечал, как, наверное, и другие члены семьи. Вера Евстольи, имея внутреннее, глубокое основание, прорывается наружу только в самых драматических жизненных ситуациях, какими для неё явились смерть дочери и вся лёгшая на плечи забота о детях.Этот эпизод вновь заставляет обратиться к рассказу А.И. Солженицына «Матрёнин двор». Несмотря на то что в избе главной героини рассказа Солженицына Матрёны Васильевны имеется «святой угол», её, так же как и бабку Евстолью, другие обитатели избы (в данном случае – учитель Игнатич) никогда не видели молящейся: «Сколько жил я у неё – никогда не видал её молящейся, ни чтоб она хоть раз перекрестилась. <…> Может быть, она и молилась, но не показно, стесняясь меня или боясь меня притеснить. Был святой угол в чистой избе, и иконка Николая Угодника в кухоньке. Забудни стояли они тёмные, а во время всенощной и с утра по праздникам зажигала Матрёна лампадку»[47]. Близки эти два женских образа тем, что живут своей внутренней духовной жизнью, не выставляя её напоказ. Вера, спрятанная в самые потаённые уголки души, позволяет героиням Солженицына и Белова не свернуть с выбранного жизненного пути и неотступно следовать своим нравственным принципам.
На онтологическую неполноценность мира Дрыновых, повлёкшую за собой душевный разлад и трагедию, указывает и одна вещь, некогда бывшая в пределах домашнего космоса, но потерянная ещё в начале семейного пути Иваном Африкановичем. Библия. Она находилась в семье с давних времён, ценилась и почиталась как реликвия. Однако это не помешало Ивану Африкановичу поменять её на гармонь: «Схватил с полицы толстую книгу Библию – давнишняя книга, ещё после деда Дрынова осталась. Берегли Дрыновы эту книгу пуще коровы, пуще лошади <…>. Унёс и променял Библию на гармонью мужику – Пятаку. Пятак и сейчас читает эту Библию и всем говорит, что вот придёт время, жить будет добро, а жить будет некому» [II, 42]. Гармонь, на которую Иван Африканович выменял Библию, не удержалась в доме и вскоре была «описана за недоимки по налогам и продана». Своим поступком Иван Африканович разрывает пространство домашнего космоса, изначально, по-видимому, строившегося и существовавшего на основах христианской религии.
Последствия разрыва герой испытывает на протяжении всей жизни. Иван Африканович, пройдя сложный жизненный путь, полный тревог, испытаний, страхов, трагедий, так до конца и не обретает онтологическую полноту понимания своего существования на земле. Ему только кажется, что земля, на которой он живёт, ему понятна. На самом же деле он до поры до времени только «блукает» по ней. Он не смотрит мудро, как это делает Евстолья, в бесконечность «бездонного неба», не осознаёт неотвратимых законов бытия. Связано это может быть и с потерей христианских мировоззренческих начал жизни, о чём свидетельствует обмененная Библия и искреннее удивление Ивана Африкановича, вызванное молитвой Евстольи. Старое поколение (Евстолья, Степановна, Куров, Пятак) хранит в себе православные основы (молитва Евстольи, Библия Пятака, Куров учит жить Дашку Путанку по Библии), благодаря чему их жизнь наполняется глубоким смыслом. В отличие от Ивана Африкановича они живут на земле уверенно и прочно, что позволяет им стойко принимать и переносить удары судьбы, в полной мере осознавая себя частью общего мироздания. Именно Евстолья в самый трудный для семьи час, найдя силы, заставляет всех и прежде всего Ивана Африкановича продолжать «привычное дело» жизни: растить детей, заниматься хозяйством и с надеждой думать о будущем.
В повести Белов обращается не только к героям, которые являются олицетворением вековых, привычных деревенскому миру устоев бытия (Иван Африканович, Евстолья, Степановна, Катерина, Нюшка), но и к персонажам, которые становятся носителями начала, разрушающего патриархальный мир. Уже в «Привычном деле» писатель изображает героев, внутренне чуждых национальной русской цивилизации. В дальнейшем творчестве Белова подобные персонажи займут центральное место, приобретут статус главных героев («Всё впереди», 1986).
В «Привычном деле» к таким персонажам относятся Митька, брат Катерины, и Мишка Петров, местный тракторист. Если у Ивана Африкановича есть изба, наполненная домашним уютом и теплом, вещи, которыми в семье дорожат, то Мишка Петров и Митька ими не обладают.
Митька в деревне появляется всегда неожиданно. Не имея своего дома, он живёт разъездной жизнью, зависящей от временных заработков. Покинув деревню, Митька так и не обзавёлся семьёй, не обрёл личного уголка, в котором бы находил приют, где бы его ждали близкие и родные люди. Ничто не держит его на одном месте. Евстолья в разговоре со Степановной замечает: «<…> беда мне тоже с Митькой-то. Весь измотался, работает по разным местам, да и бабы всё переменные» [II, 37]. Шурин Ивана Африкановича является в повести представителем чужого мира, находящегося за пределами деревни. Из-за многочисленных переездов Митька не имеет постоянных вещей, вокруг него не формируется устойчивое вещное поле: «Все деньги просадил, пока ехал из Заполярья, не было и чемодана с гостинцами и шерстяного свитера» [II, 72]. Отсутствие дома, вещей, с ним связанных, – последняя ступень бесприютного и бессмысленного существования героя. Единственное, что сохранилось у Митьки, – это золотые часы и тельняшка. Однако «золотые ленинградские часы, купленные с последнего рейса в Норвегию и как-то уцелевшие», показывают чуждость героя деревенскому миру: здесь никто о таких вещах не знает, в деревне золотые украшения не имеют ценности. Да и для самого Митьки часы ничего не значат. При первом удобном случае он продаст их, как и всё остальное, что у него было.
Среди Митькиной одежды повествователь выделяет тельняшку, которая в народных представлениях связывалась с непостоянством, ветреным образом жизни, поскольку ассоциировалась с моряками, подолгу отсутствующими дома[48]. Митька только внешне, меняя тельняшку на рубаху Ивана Африкановича, становится своим, на самом деле он глубоко чужд деревенскому миру: «Я бы на месте начальства все деревни бензином облил, а потом спичку чиркнул» [II, 76]. Его приезд влечёт за собой только череду неприятностей. Бабы, ругая Митьку, отмечают его несвоевременное прибытие: «Принёс леший в самый-то сенокос, ишь харю-то отъел. Только мужиков смущает, сотона полосатый» [II, 74]. Прибыв в родную деревню, шурин Ивана Африкановича разгулялся «не на шутку»: «Приехал гол как сокол, даже и чемодан в дороге упёк. Недели не прошло – напоил всю деревню, начальство облаял, Мишку сосватал, корову сеном обеспечил» [II, 82]. Но все «благовидные» Митькины поступки приводят к неблагоприятным последствиям не только для Ивана Африкановича, но и для других жителей деревни. Сено, заготовленное на зиму, вследствие пьяной выходки Митьки и Мишки, конфисковали у всей деревни. Именно Митька, не понимая, не осознавая всей привязанности Ивана Африкановича к родной земле, дому и семье, искушает его уехать на поиски лучшей жизни. Результатом отъезда становится смерть Катерины, окончательно надорвавшейся на покосе. В итоге именно Митька становится прямым виновником смерти сестры, разрушителем прочного семейного мира Дрыновых: «<…> А всё Митька, братец пустоголовый, – он сманил, из-за него попала Ивану вожжа под хвост. Кабы не приехал, жили бы да жили» [II, 103]. Митька – представитель поколения, которому деревня оказывается ненужной, он не видит в сохранении привычного деревенского уклада жизни никакого смысла: «– Да вас давно надо бы всех разогнать, – сказал Митька и, как бы стреляя, указательным пальцем затыкал то в сторону Пятака, то в сторону Мишки. – Кхы-кхы! Чих» [II, 76].
Близкие суждения высказываются в повести В. Распутина «Прощание с Матёрой», их носителями становятся представители молодого поколения. Клавка Стригунова с нетерпением ожидает затопления деревни, желая как можно скорее переехать в посёлок: «Мне вот уже тошно в вашей занюханной Матёре, мне посёлок на том берегу подходит, а Андрейке вашему, он помоложе меня, ему и посёлка мало. Ему город подавай»[49]. Петруха Зотов без сожаления поджигает свой дом, лишая мать родной избы и последней надежды остаться на острове. Андрей, подобно Митьке, не видит пользы от Матёры, полагая законом жизни её исчезновение с лица земли. И если Митькины высказывания о судьбе родной деревни и односельчан в большей степени эмоциональны, то Андрей пытается разумно обосновать свою позицию, вступая в спор с отцом и бабушкой. Внук старой Дарьи стремится доказать родным, что не он один считает Матёру бесполезным местом на земле, подлежащим затоплению: «Сам на машинах работаешь, знаешь, что теперь другое время. Пешком теперь, если хозяйство вести, как говорится, нельзя. Далеко не уедешь. Разве что по Матёре топтаться… Много ли толку от этой Матёры? И ГЭС строят… наверное, подумали, что к чему, а не с бухты-барахты. Значит сейчас, вот сейчас, а не вчера, не позавчера, это сильно надо. Значит, самое нужное»[50].
Мишка Петров, в отличие от Митьки, постоянно живёт в деревне. Однако его жизнь отличается от жизни Ивана Африкановича. Самое дорогое, что есть у Мишки, – это репродукция картины Рубенса с изображением обнажённой женщины, наклеенная на «стекло дверки» трактора. Из-за неё он чуть было не столкнул в реку баню вместе с молодой женой Дашкой Путанкой. Изба Петрова далека от понимания истинного дома и более всего напоминает кабак, в котором собираются для того, чтобы весело провести время: «На третий день Митькиного загула пировали в избе у Мишки Петрова. <…> В избе Мишки Петрова на полу спал связанный, пьяный и потому безопасный Иван Африканович, спал и пьяный Пятак, спал и старик Фёдор» [II, 75, 79]. Женившись на Дашке Путанке, Мишка не приводит жену к себе, а переезжает в её избу, понимая, что его дом мало пригоден для семейной жизни.
В романе Ф. Абрамова «Дом» среди многочисленной галереи домов (дом-богатырь, дом-красавец Степана Андреяновича Ставрова, старый пряслинский дом, новый добротный дом Михаила и рядом с ним ветхий, похожий на келью, дом Калины Ивановича Дунаева) возникает и дом Петра Житова, напоминающий запущенный кабак, куда забредают дружки-приятели, чтобы выпить и подебоширить: «У Петра Житова на крытом крыльце пьяно похохатывали – не иначе как травили анекдоты. <…> Ведь те разбойники-то дом хотят рушить. Сидят у Петра Житова, храбрости набираются»[51]. Дом превращается в ресторан «Улыбка», который всегда готов принять «старую клиентуру». На примере Житова повествователь показывает, что происходит с человеком, отрёкшимся от родной земли, от своего дома. Изба Житова окончательно утрачивает признаки человеческого жилья. Это дом, где не живут, там всё продано, заложено или пропито: «Сосновые брусья, заготовленные на прируб к дому новой горницы, пропил, инструмент столярный и слесарный – в загон, мебель и посуду – по соседям, а потом во вкус вошёл – объявил войну частной собственности по всем линиям. Всё нажитое за долгую жизнь пустил по ветру и докатился до того, что перешёл на „аванец“»[52].
Единственное, чем располагает Мишка, – это трактор, но и его он использует не на совесть. Машина не приносит большой пользы колхозному хозяйству. На ней Петров либо сталкивает собственную баню в реку, либо катается с Митькой по деревне, либо трактор стоит без дела после очередного Мишкиного загула. Петрову абсолютно всё равно, какие результаты принесёт его труд, его не волнует, что станет с землёй, на которой он работает: «Когда объезжали телеграфный столб, то передний плуг скользнул, и за ним весь прицеп выскочил на поверхность, потащился, царапая землю.
– Стой! Стой! – закричал Иван Африканович, но Мишка тарахтел дальше, словно бы и не слышал. – Стой, говорят! – Иван Африканович вне себя спрыгнул с прицепа, схватил комок земли и бросил в кабину. – Оглох, что ли?
Мишка нехотя остановился:
– А-а, подумаешь! Всё равно ничего не вырастет.
– Это… это… это как не вырастет?
– И чего ты, Африканович… Везде тебе больше всех надо.
– Да ты погляди! Ты погляди, что мы с тобой творим?
– Ну и что? – Мишка скорчил шутовскую рожу. – Три к носу…
В бешенстве Иван Африканович уже замахнулся на эту шутовскую рожу, но в этот момент увидел идущего от деревни шурина. Повезло Мишке» [II, 94].
Не создаёт Мишка и крепкой семьи. Девушки, вроде Надёжки и Тони, прекрасно понимая Мишкину сущность, не рассматривают его кандидатуру всерьёз. С ним можно только прогуляться под аккомпанемент гармошки, посидеть на брёвнах, попеть частушки. Нюшка, несмотря на физический недостаток, также не спешит связывать свою жизнь с ним. Мир Нюшки очень близок миру Катерины, ей бы тоже хотелось иметь дом, семью. Недаром именно Нюшке уготовано судьбой заменить Катерину, став надёжной женой Ивану Африкановичу и матерью его малым детям: «<…> через день вся деревня говорила, что дело это верное, и что никого нет лучше Нюшки заменить Катерининым ребятишкам родную мать, да и коровам прежнюю обряжуху» [II, 130]. Мишке же достаётся в жёны Дашка Путанка, которая «трёх мужиков извела, не прижился около ни один. <… > А всё хвостом вертит, вся измоталася, как пустая мочалка» [II, 42].
На примере Мишки, который, по замечанию И.Б. Ничипорова, способен, подобно бунинскому Захару Воробьёву, выхлебать на спор вино из блюда[53], и Митьки, бесконечно влекомого «на край света», автор показывает, как хмельное начало, столь свойственное русскому характеру, грозит отчуждением от дома, семьи и земли. Разрушающая сила присутствует и в характере Ивана Африкановича, который готов разогнать всю деревню, потому что Мишка сомневается в его способностях к танцам: «Он дважды пробежал с колом по всей деревне, всех разогнал, вбежал в избу к Мишке Петрову, сунул ему кулаком в зубы, Мишка на него, навалились вместе с Пятаком, связали у Ивана Африкановича полотенцем руки и ноги, но Иван Африканович ещё долго головой норовил стукнуть Мишку и скрипел зубами» [II, 78]. Однако, в отличие от Мишки и Митьки, Иван Африканович способен обуздать «суетливое и бестолковое буйство в душе», и именно в этом умении повествователь видит потенциал главного героя.
Отчуждение от патриархального мира Белов связывает не только с внутренними причинами (душевные качества, семейные отношения, отсутствие религиозности), но и с внешними, обусловленными социально-историческими событиями. В одном из интервью писатель сказал: «Деревни сегодня нет совсем. Она погибла. Сначала под ударами сталинской коллективизации, потом под ударами войны, далее последовали хрущёвские удары, ликвидация малых деревень и тому подобное. <… > Весь двадцатый век непрерывные удары по русской деревне, русскому крестьянству»[54]. На протяжении длительного исторического периода крестьянина сознательно отрывали от родной земли, переселяли на другие территории, заставляя выполнять чуждую работу. Люди, изначально принадлежавшие миру деревни, отстранялись от него, теряли прочные связи, забывали корни, с течением времени переставали ощущать себя органичной частью патриархальной цивилизации. Во многом внешний фактор заставил и Ивана Африкановича отправиться с Митькой на заработки. Дрынову, как и другим жителям деревни, местные власти запретили косить для собственного хозяйства, что для большой семьи, по сути, означало голодное существование. В итоге Иван Африканович, доведённый до отчаяния, решается на поступок, ставший одной из причин разрушения семейного мира.
Предметно-бытовой мир повести не только воспроизводит слаженность в существовании национального мира, но и воссоздаёт один из этапов слома патриархальной цивилизации, который писатель объясняет как внутренними, личностными, так и внешними, историческими обстоятельствами. В вещный мир Ивана Африкановича не включаются предметы, связанные с христианскими традициями. Сознание героя не отражает своеобразия православного мировосприятия – одного из ключевых факторов в формировании специфики национального бытия. В предметных мирах Мишки и Митьки нет вещей, соотнесённых с национально-патриархальным укладом жизни. Герои лишены корней, в их вещных полях отсутствуют предметы, связанные с центральным топосом национального мира – домом.