Страница:
Единственный человек, для которого наша дверь не была закрыта во время моего посещения, был его преподобие мистер Джоулс, матушкин духовный наставник; впрочем, сей джентльмен и не потерпел бы отказа. Придя, он первым делом смешал себе ромового пуншу, который, видимо, привык вкушать за счет моей доброй матушки, после чего громко крякнул и приступил к душеспасительной беседе на тему о моей греховной жизни, а особливо, о последнем ужасном деянии.
- Что вы заладили "грех да грех", - накинулась на него матушка; она сразу же вспыхнула, едва затронули ее сына. - Все мы грешники - сами же вы, мистер Джоуле, преподали мне эту истину неизреченной мудрости. А как же, по-вашему, должен был поступить бедный мальчик?
- Я посоветовал бы джентльмену воздерживаться от спиртного и избегать ссор, кои приводят к греховным поединкам, - ответствовал священник.
Но матушка пресекла его рацеи, заявив, что такое поведение пристало его сану и званию, но не представителю рода Брейди и Барри. Она даже радовалась, что я проткнул шпагой сына английского маркиза. И чтобы утешить ее, я рассказал ей о десятке других моих поединков, - кое-какие из них известны читателю.
Хоть я и пустил слух о тяжелом состоянии моего противника, жизнь его была вне опасности, и у меня не было особой надобности прятаться. Но так как матушка этого не знала, она забаррикадировала все окна и двери и выставила бессменный караул в лице босоногой девки Бетти, наказав ей при первом же появлении констеблей бить тревогу.
Я ожидал только моего кузена Улика, который должен был привезти мне желанную весть о прибытии леди Линдон; и, признаюсь, немало обрадовался, после двухдневного строгого заключения в Брее, за время которого я порассказал матушке все мои многообразные похождения и уговорил ее принять отвергнутые платья вместе со значительной прибавкой к ее более чем скромному пенсиону, которую я был счастлив ей предоставить, - признаюсь, я немало обрадовался, увидев отступника Улика Брейди, как назвала его матушка, подкатившего к крыльцу в моей карете; он привез нам приятные новости: матушке о том, что для молодого лорда миновала опасность, а мне, что графиня Линдон прибыла в Дублин.
Как жаль, что опасность так скоро миновала, - посетовала матушка сквозь слезы, - не будь этого, ты бы еще погостил у старухи матери.
Но я крепкими поцелуями осушил ее слезы и обещал часто навещать, а также намекнул, что у меня, возможно, скоро будет свой дом, где ее с радостью встретит благородная невестка.
- Кто же она, Редмонд, голубчик? - спросила старая леди.
- Одна из самых знатных и богатых дам в стране. Не какая-то Брейди, сказал я, смеясь, и, таким образом обнадежив старушку, привел ее в наилучшее расположение духа.
Нет человека добрее и незлобивее, чем я. Стоит мне достигнуть своей цели, и я делаюсь самым кротким существом на свете. После дуэли я еще с недельку болтался в Дублине, прежде чем счел нужным на время покинуть эту столицу. За этот срок между мной и моим противником состоялось полное примирение; я счел своим долгом заехать к нему на квартиру и вскоре стал его наперсником. У него был лакей, с которым я завязал самые лучшие отношения, да и людям своим велел оказывать ему всемерное внимание: мне, естественно, хотелось узнать поближе, каковы у милорда Джорджа отношения с госпожой замка Линдон, имеются ли еще претенденты на руку вдовы и как она восприняла известие о ранении.
Впрочем, юный джентльмен и сам сообщил мне немало интересного.
- Скажите, шевалье, - обратился он ко мне однажды во время моего утреннего посещения, - вы, похоже, старый знакомый моей родственницы графини Линдон. Она в последнем письме ругательски вас ругает, целая страница посвящена вам. Но всего забавнее, что раньше она это знакомство отрицала. Как-то в замке Линдон разговор зашел о вас и ваших выездах, которым дивится весь Дублин, - и прекрасная вдовушка клялась, что она даже имени вашего не слыхала. "А помнишь, мамочка, - возразил ей маленький Буллингдон, - к нам ходил в Сна такой высокий брюнет, еще у него глаза с косинкой, он спаивал мистера Ранта и подарил мне шпагу, - мистер Барри, кажется". Но миледи услала мальчика из комнаты и продолжала уверять, что никогда вас не встречала.
- Так вы, значит, сродни миледи Линдон и близко с ней знакомы? спросил я с удивлением, приняв серьезный и задумчивый вид.
- В том-то и дело, - отвечал юный джентльмен. - Я как раз приехал из замка Линдон, когда так неудачно напоролся на вашу шпагу. А главное, в самый неподходящий момент.
- Чем же этот момент хуже другого?
- Видите ли, шевалье, насколько я понимаю, вдова ко мне благоволит, и только от меня зависит сделать наши отношения еще более близкими. Правда, она значительно меня старше, но в Англии нет сейчас лучшей партии.
_ Милорд Джордж, - сказал я. - Не сочтите за дерзость, если я обращусь к вам с откровенной, хоть и несколько странной просьбой: вы не покажете мне письма миледи?
- Что за странная просьба? - воскликнул он с возмущением.
- Не сердитесь! Ну, а если я предъявлю вам письма леди Линдон, вы покажете мне, что она вам пишет?
- Черт побери, что это значит, мистер Барри?
- Это значит, что когда-то я страстно любил леди Линдон. Это значит, что и она - как бы это сказать - отличала меня перед другими. Это значит, что я и сейчас люблю ее безумно и либо сам умру, либо убью человека, который станет у меня на дороге.
- Вы собираетесь жениться на самой богатой, самой родовитой невесте в Англии? - надменно удивился лорд Джордж.
- Во всей Европе нет человека, чья кровь благороднее моей, - возразил я. - Но это не значит, что я питаю какие-то надежды. Я знаю только, что, сколь я ни беден, было время, когда эта богачка не гнушалась моей бедностью, и что каждый, кто вознамерится на ней жениться, должен будет перешагнуть через мой труп. Счастье ваше, - добавил я угрюмо, - что при нашей встрече я не знал о ваших видах на леди Линдон. Милый мальчик, я уважаю вашу храбрость, и вы мне симпатичны, но в Европе нет шпаги, которая устояла бы перед моей, и вам пришлось бы сейчас покоиться на более узком ложе!
- Какой я вам мальчик! - презрительно фыркнул лорд Джордж. - Вы всего на четыре года старше.
- Я старше вас опытом лет на сорок. Я прошел огонь и воду. Всем, чего я добился в жизни, я обязан самому себе, своей ловкости и отваге. Я участвовал в четырнадцати кровопролитных сражениях, дрался на двадцати трех поединках и только однажды был оцарапан шпагою французского maitre d'armes {Учителя фехтования (франц.).} и тут же убил его на месте. Семнадцати лет я начал самостоятельную жизнь, без гроша в кармане, а теперь, двадцати семи лет от роду, обладаю капиталом в двадцать тысяч гиней. Так неужто вы думаете, что человек моей отваги и энергии отступит перед чем-нибудь для достижения своей цели? И что, имея на вдову известные права, я не решусь их предъявить?
Пусть я кое в чем приукрасил истину (ибо я приумножил число сражений и поединков, в коих довелось мне участвовать, а также размеры моего состояния), но я видел, что речь моя производит впечатление, и что лорд Джордж внимает ей с величайшей серьезностью. Под этим впечатлением я его и оставил, чтобы дать ему как следует переварить мои слова.
Два-три дня спустя я снова зашел к больному, на сей раз с пачкой писем, которые я в свое время получил от леди Линдон.
- Я покажу вам кое-что, - сказал я, - но только строго между нами: как видите, это локон ее милости, а это ее письма за подписью Калисты, обращенные к Евгенио; а вот сонет - "Лишь солнце на небо грядет и меркнет бледный Цинтии лик", посвященный графиней вашему покорнейшему слуге.
- Калиста, Евгенио! "Лишь солнце на небо грядет!.." - вскричал молодой лорд. - Уж не сон ли это? Клянусь, милый Барри, эти самые стихи вдова прислала мне! "И бор и дол им шлют привет и звонкий жаворонка крик".
Я невольно рассмеялся, услышав от него продолжение сонета, посвященного моей Калистой мне. А затем, сличив письма, мы установили, что целые пассажи выспреннего красноречия в них совпадают. Вот что значит быть синим чулком и питать чрезмерное пристрастие к эпистолярному жанру!
Молодой человек с крайним возмущением отодвинул от себя всю пачку.
- Ну и слава богу! - сказал он после некоторой паузы. - Выходит, я счастливо отделался! Подумайте, мистер Барри, эта женщина могла стать моей женой, если б мне не подвернулись ваши письма. Я-то, признаться, думал, что у леди Линдон есть сердце, пусть и не очень доброе, и что ей, по крайней мере, можно верить! Но жениться на ней после этого! Связать свою жизнь с подобной эфесской матроной - это все равно что послать слугу на улицу, чтобы он раздобыл тебе жену.
- Плохо же вы знаете жизнь, милорд Джордж! Вспомните, как несчастлива с мужем была леди Линдон, и не удивляйтесь, что она не питала к нему никаких чувств. Ручаюсь головой, что все ее прегрешения сводились к безобидному флирту, писанию сонетов и раздушенных billets doux {Любовных записок (франц.).}.
- Моя жена, - заявил маленький лорд, - не будет писать сонетов и billets doux, и я страшно рад, что вовремя раскусил эту мегеру, в которую на мгновение вообразил себя влюбленным.
Уязвленный юноша либо, как я уже сказал, был слишком незрел и неопытен в житейских делах, - отказаться от сорока тысяч годовых единственно потому, что женщина, к ним принадлежащая, написала несколько сентиментальных писем молодому таланту, мог только совершеннейший ребенок, - либо, как я подозреваю, обрадовался поводу вовремя убраться с дороги, чтобы не встретиться вторично с непобедимой шпагой Редмонда Барри.
Когда опасения за жизнь Пойнингса, а может быть, его упреки вдове в связи с моим признанием, заставили эту слабую, малодушную женщину прискакать в Дублин, о чем известил меня кузен Улик, я расстался с моей доброй матушкой, уже все мне простившей (главным образом ради дуэли), и, вернувшись к себе, узнал, что безутешная Калиста усердно навещает своего раненого пастушка - к великой досаде этого джентльмена, как уверяли меня слуги. Англичанам свойственна эта нелепая щепетильность, этот надменный педантизм в вопросах морали; услышав мой рассказ о поведении своей родственницы, лорд Пойнингс поклялся, что больше знать ее не хочет.
Сведения эти сообщил мне лакей его милости, с коим, как уже здесь говорилось, я старался поддерживать дружеские отношения; да и привратник лорда по-прежнему пропускал меня, когда бы я ни приходил.
Ее милость, должно быть, тоже не скупилась на чаевые, она также беспрепятственно навещала больного, несмотря на его нежелание ее видеть. Я проследил за ней от ее резиденции до дома, где квартировал лорд Джордж Пойнингс, и видел, как она вышла из портшеза и поднялась наверх. Я рассчитывал тихонько дождаться ее в прихожей и закатить ей сцену, обвинив в неверности, но все? устроилось даже лучше, чем я предполагал. Поднявшись без доклада, я вошел в первую комнату и оттуда прекрасно слышал все, что происходило в спальне, так как дверь по случайности осталась полуоткрытой и оттуда явственно доносился голос моей Калисты. Рыдая, она взывала к бездушному юноше, простертому на одре болезни:
- Как можете вы, лорд Джордж, сомневаться в моей верности, что дало вам право? Ваши жестокие обвинения разрывают мне сердце! Или вы хотите загнать вашу бедную Калисту в гроб? Что ж, я готова последовать за моим! ушедшим ангелом!
- Он уже три месяца там, - язвительно отозвался лорд Джордж. Удивляюсь, как вы еще живы!
- Не будьте так ужасно, ужасно несправедливы к вашей бедной Калисте, Антонио! - взмолилась вдова.
- Вздор! - отрезал лорд Джордж. - Сегодня рана меня особенно беспокоит. Врачи запретили мне много разговаривать. Вашему Антонио не до вас, графиня! Не можете ли вы утешиться с кем-нибудь другим?
- О, боже! Лорд Джордж! Антонио!
- Обратитесь к Евгенио, он вас утешит! - с горечью выкрикнул юноша и потянулся к сонетке. На звонок прибежал слуга из другой комнаты, и милорд приказал ему проводить ее милость вниз.
Леди Линдон в страшном волнении выбежала из спальни. Она была в глубоком трауре, под густой вуалью, и не узнала человека, ожидавшего в прихожей. Пока она сбегала с лестницы, я бесшумно следовал за ней, когда же носильщик открыл перед ней дверцу портшеза, я выступил вперед и, поддержав ее под локоть, усадил на подушки.
- Прелестная вдовушка! - сказал я. - Его милость дал вам разумный совет: утешьтесь с Евгенио.
Она так испугалась, что крик застрял у нее в горле, и в ту же минуту носильщик ее умчал. Когда же портшез остановился у ее дома, я, как вы понимаете, был уже на месте, чтобы ее высадить.
- Чудовище! - воскликнула она. - Оставьте меня сию же минуту!
- Мадам, - возразил я, - не могу же я нарушить свою клятву. Вспомните обет, данный Евгенио Калисте.
- Если вы сейчас же не уйдете, я прикажу слугам прогнать вас со двора.
- И это в ту минуту, когда я к вам явился с письмами Калисты, чтобы, возможно, их вернуть? Нельзя угрожать Редмонду Барри, мадам, с ним нужно поладить.
- Чего вы от меня хотите? - спросила вдова, с трудом сохраняя спокойствие.
- Позвольте проводить вас наверх, я все вам объясню.
И она позволила мне взять себя под руку и проводить наверх в гостиную.
Когда мы остались вдвоем, я чистосердечно во всем ей признался.
- Берегитесь, мадам, - сказал я, - как бы ваш гнев не заставил отчаявшегося раба впасть в крайность! Я боготворю вас! Было время, когда вы снисходительно выслушивали мои страстные признания, а теперь гоните меня от своих дверей, не отвечаете на письма и открыто предпочли другого. Но я не потерплю такого оскорбления, вся кровь во мне кипит от негодования! Вы видели, какую кару ваш избранник понес от моей руки; трепещите же, как бы несчастного не постигла еще худшая участь; стоит ему на вас жениться, мадам, и он умрет.
- Кто дал вам право диктовать свою волю графине Линдон? - вскричала вдова. - Я не приемлю ваших угроз и не хочу их слышать. Между мной и каким-то ирландским искателем приключений не было ничего такого, что дало бы повод к дерзкому вымогательству.
- Не считая вот этого, - сказал я, показывая ей пачку писем. - Не считая посланий Калисты к Евгенио! Пусть они невинны - разве свет этому поверит? Быть может, вы лишь играли сердцем бедного простодушного ирландского дворянина, который вас боготворил и был вам слепо предан. Но кто поверит, что вы безгрешны, перед этим неопровержимым свидетельством вашей собственной руки? Кто поверит, что эти письма продиктованы распутным кокетством, а не истинным чувством?
- Негодяй! - воскликнула леди Линдон. - И вы решитесь придать пустым письмам столь превратное толкование?
- Я истолкую их так, как мне нужно, - возразил я. - Истинная страсть не рассуждает. Я поклялся, что вы будете моей, и я этого добьюсь! Бывало ли, чтоб я не достигал задуманного? Выбирайте, чего вы от меня хотите - любви, какая не выпадала ни одной женщине, или ненависти, равной которой нет на свете?
- Дама моего круга и положения, сэр, ограждена от козней жалкого авантюриста, - отвечала леди, надменно выпрямляясь.
- Вспомните вашего Пойнингса, разве его положение в свете ниже вашего? А ведь рана, которую я ему нанесу на вашей совести, мадам! И если бы у меня, орудия вашей жестокости, сердце не дрогнуло жалостью, вы стали бы виновницей его смерти, да, смерти! Разве неверная жена не готовит супругу оружия, чтобы покарать соблазнителя? А я смотрю на вас, Гонория Линдон, как на мою жену.
- Супруг! Жена! Опомнитесь, сэр! - воскликнула вдова вне себя от изумления.
- Да, жена, супруг! Я не жалкий клоун в руках бездушной кокетки, которая, наскучив игрушкой, тут же ее бросает. Вы рады забыть, что произошло между нами в Спа; Калиста рада забыть своего Евгенио, но он вам этого не позволит. Вы хотели поиграть моим сердцем, не правду ли, Гонория? Но, раз проснувшись, оно уже не успокоится. Я люблю вас, люблю так же страстно, как в ту пору, когда моя любовь еще не знала надежды, но теперь желанная цель в виду, судите же сами, могу ли я от вас отказаться? О жестокая, жестокая, Калиста! Вы не знаете всей силы ваших чар, если мните, что их так легко рассеять; вы не знаете, какое постоянство живет в этом благородном и чистом сердце! Раз полюбив, оно отдает себя навеки. Клянусь вашей жестокостью, я сумею ее наказать; клянусь вашей чудной красотой, я ее завоюю, и в моем лице она встретит достойного завоевателя. Прекрасная, очаровательная, вероломная, жестокая женщина! Клянусь, вы будете моей! Ваше богатство велико, но разве я, при щедрости моей натуры, не сумею достойно им распорядиться? Вы занимаете высокое положение в свете, но разве мое честолюбие сколько-нибудь ему уступает? Вы однажды ошиблись, отдав себя холодному, бездушному распутнику. Отдайте же себя мужчине, Гонория, мужчине, который, как ни блестяще ваше положение в свете, сумеет его украсить и возвысить!
Изливая на ошеломленную вдову эти каскады красноречия, я стоял перед ней, подавляя ее своим ростом, своим магнетическим взглядом. Я видел, как она краснеет и бледнеет - от страха и удивления, - видел, как мои дифирамбы ее чарам и страстные признания неотразимо проникают ей в душу, и наблюдал с холодным торжеством, как растет моя власть над ней. Между нами говоря, страх неплохая закваска для любви. Если мужчина положил свою волю на то, чтобы завладеть сердцем взбалмошной, слабодушной женщины, дайте ему удобный случай, и дело в шляпе!
- Ужасный человек! - воскликнула леди Линдон, в страхе отступая от меня - и очень кстати: я исчерпал свой запас красноречия и только собирался с силами для нового монолога. - Ужасный человек, оставьте меня!
Я понял, что произвел впечатление. "Если завтра мне не откажут от дома, значит, она моя", - сказал я себе.
Сойдя вниз, я сунул десять гиней привратнику, который был крайне удивлен таким подарком.
- За лишнее беспокойство, - пояснил я. - Вам придется теперь частенько открывать мне дверь.
Глава XVI
Я отечески забочусь о родных и достигаю высшей точки своего
(мнимого) благополучия
Уже следующий день показал, сколь основательны были мои опасения: когда я позвонил у подъезда, мне объявили, что миледи дома нет. Я знал, что это ложь, так как все утро наблюдал за ее дверью из окон противоположного здания, где заблаговременно снял квартиру.
- Ваша госпожа никуда не выезжала, - сказал я. - Но раз меня не ведено принимать, я не стану врываться силой. Скажите, вы англичанин?
- На этот счет не извольте сумлеваться, - объявил привратник с видом величайшего превосходства. - Ваша честь можете судить по моему эксенту.
Я знал, что он англичанин и что, следовательно, его можно купить. Слуга-ирландец - пусть он ходит в тряпье и никогда не видит своего жалованья - швырнул бы вам деньги в лицо.
- В таком случае у меня есть к вам предложение, - сказал я. - Письма леди Линдон проходят через ваши руки, не правда ли? Плачу по кроне за каждое письмо, которое вы мне покажете. Вам, конечно, известен кабачок на соседней улице; когда зайдете туда подкрепиться, спросите мистера Дермота - это я.
- Я помню вашу честь еще по Спа, - заявил этот субъект, широко ухмыляясь. - Объявляю семь в пиках, хе-хе!
Несказанно обрадованный этим напоминанием, я поспешил расстаться со своим младшим собратом.
Я не сторонник перлюстрации писем в частной жизни - за исключением особых, экстренных случаев, вызванных крайней необходимостью, когда мы, по примеру высших властей, величайших государственных деятелей Европы, во имя общего блага позволяем себе отступать от некоторых привычных формальностей. Письмам леди Линдон ничего не делалось от того, что я их вскрывал, наоборот, они выигрывали в своем значении, ибо те сведения которые я извлекал из ее многообразных посланий, расширяли мое представление о ее характере и вооружали меня властью, коей я потом успешно пользовался. Благодаря этим письмам и моему приятелю-англичанину, которого я угощал превосходными напитками и баловал денежными подарками, еще более ему приятными (для этих свиданий я также надевал ливрею и к ней рыжий парик, делавший элегантного Барри Линдона неузнаваемым), я так вошел в курс всех дел вдовы, что уже этим приводил ее в трепет. Я заранее знал, какие общественные места она посетит (их было не так уж много, по причине траура), и где бы она ни появлялась - в церкви или в парке, - я всегда был тут как тут, чтобы поднять ей упавший молитвенник или сопровождать верхом ее карету.
Некоторые письма миледи представляли собой поистине фантастический образец безудержного самохвальства, такое любование собой - редкость даже среди синих чулков. Она заводила без счета подруг и бросала их с такой же легкостью, с какой иная щеголиха меняет перчатки. Вскоре в ее письмах к этим возлюбленным наперсницам замелькали упоминания о моей недостойной особе, из коих я, к величайшей своей радости, убеждался, что внушаю ей чуть ли не суеверный страх, она величала меня своим bete noire {Отвратительным чудовищем (франц.).}, своим злым гением, своим кровожадным почитателем и другими лестными прозвищами, выдававшими ее страх и беспокойство. Так она писала: "Негодяй увязался за моей каретой и следовал за мной по всему парку"; или: "Мой рок не отходил от меня в церкви"; или: "Мой неугомонный воздыхатель помог мне высадиться из портшеза у дверей модной лавки", - и т. д. и т. п. Я всячески нагнетал в ней это чувство неотвязного страха, уверенность, что спастись от меня невозможно.
С этой целью я подкупил гадальщика, к которому она, наравне со многими виднейшими и глупейшими обитателями Дублина, обратилась за советом, и оный ведун, узнав в ней высокопоставленную особу, хоть она и явилась к нему в платье своей горничной, не преминул ей внушить, что она выйдет замуж за усердного своего почитателя Редмонда Барри, эсквайра. Это предсказание повергло ее в трепет. В испуге и недоумении писала она своим корреспонденткам: "Ужель этот изверг властен и над судьбой, как он клянется? Ужель он в силах заставить меня за него выйти, хоть я презираю его всем сердцем, - повергнуть, как рабу, к своим стопам? Змеиный взгляд его черных глаз чарует меня и ужасает: мне чудится, что он преследует меня повсюду, и даже, когда я смыкаю глаза, этот страшный взгляд проникает сквозь веки мне в душу, и я чувствую - от него не уйти".
Уж если женщина так рассуждает о мужчине, надо быть ослом, чтоб ее не добиться; я тенью следовал за миледи Линдон и при встрече с нею в обществе, став насупротив, принимал картинные позы, "чаруя" ее, по выражению миледи, своим "змеиным взглядом" со всем возможным усердием. Отставной поклонник миледи, лорд Джордж Пойнингс, по-прежнему сидел в затворе, залечивая свои раны, и, видимо, нисколько не притязал на бывшую свою нареченную. Он не допускал ее до себя, когда она к нему являлась, и не отвечал на ее письма под предлогом, что врач запретил ему принимать посетителей и писать письма. А по мере того как он отходил назад, я все больше и больше выступал на авансцену; при этом я зорко следил за появлением возможных соперников с малейшими шансами на успех и, едва услышав о таковом, заводил с ним ссору; таким образом, я вывел из строя еще двух противников, помимо лорда Джорджа. Щадя репутацию и чувства леди Линдон, я придумывал для поединка благовидный предлог, скрывая истинную причину, но она-то угадывала подоплеку моих поступков; а вскоре и дублинские повесы, сообразив, что дважды два четыре, уразумели, что богатую наследницу стережет опасный дракон и, прежде чем до нее добраться, надо сразить дракона. После первой помянутой троицы, поверьте, немного находилось охотников ухаживать за высокородной дамой; и я частенько смеялся (в кулак), когда дублинские щеголи, провожавшие верхами ее карету, при виде моей гнедой кобылы и моих зеленых ливрей, обращались в беспорядочное бегство.
Мечтая поразить ее воображение каким-нибудь необычайным поступком, внушающим благоговейный трепет, я решил устроить счастье своего кузена, честного Улика, похитив для него очаровательный предмет его вздохов, девицу Килджой, на глазах у ее опекунши и приятельницы леди Линдон и под самым носом у братьев молодой особы. Последние проводили зиму в Дублине и повсюду хвалились десятитысячным (в ирландских фунтах!) приданым сестры - словно это капитал по меньшей мере в сотню тысяч. Сама девица, в сущности, не возражала бы против мистера Брейди - из чего можно заключить, как слабодушны иные мужчины и что только гений высшего порядка может с маху взять препятствие, которое человеку заурядному кажется неодолимым: Улику и в голову не приходило ее похитить, тогда как я с обычной смелостью и решительностью совершил этот подвиг. Мисс Килджой до совершеннолетия находилась под опекой лорд-канцлерского суда, но теперь она могла распорядиться своим сердцем как угодно (в противном случае подобный план угрожал бы слишком большими неприятностями), и только природная робость заставляла ее считаться с братьями и другими родичами, точно она от них зависела. А у этих господ на примете был какой-то их дружок, и они с презрением отвергли искательство Улика Брейди, вконец разорившегося дворянина. В глазах этих сельских снобов мой кузен был недостоин такой сногсшибательно богатой невесты, как их сестра.
- Что вы заладили "грех да грех", - накинулась на него матушка; она сразу же вспыхнула, едва затронули ее сына. - Все мы грешники - сами же вы, мистер Джоуле, преподали мне эту истину неизреченной мудрости. А как же, по-вашему, должен был поступить бедный мальчик?
- Я посоветовал бы джентльмену воздерживаться от спиртного и избегать ссор, кои приводят к греховным поединкам, - ответствовал священник.
Но матушка пресекла его рацеи, заявив, что такое поведение пристало его сану и званию, но не представителю рода Брейди и Барри. Она даже радовалась, что я проткнул шпагой сына английского маркиза. И чтобы утешить ее, я рассказал ей о десятке других моих поединков, - кое-какие из них известны читателю.
Хоть я и пустил слух о тяжелом состоянии моего противника, жизнь его была вне опасности, и у меня не было особой надобности прятаться. Но так как матушка этого не знала, она забаррикадировала все окна и двери и выставила бессменный караул в лице босоногой девки Бетти, наказав ей при первом же появлении констеблей бить тревогу.
Я ожидал только моего кузена Улика, который должен был привезти мне желанную весть о прибытии леди Линдон; и, признаюсь, немало обрадовался, после двухдневного строгого заключения в Брее, за время которого я порассказал матушке все мои многообразные похождения и уговорил ее принять отвергнутые платья вместе со значительной прибавкой к ее более чем скромному пенсиону, которую я был счастлив ей предоставить, - признаюсь, я немало обрадовался, увидев отступника Улика Брейди, как назвала его матушка, подкатившего к крыльцу в моей карете; он привез нам приятные новости: матушке о том, что для молодого лорда миновала опасность, а мне, что графиня Линдон прибыла в Дублин.
Как жаль, что опасность так скоро миновала, - посетовала матушка сквозь слезы, - не будь этого, ты бы еще погостил у старухи матери.
Но я крепкими поцелуями осушил ее слезы и обещал часто навещать, а также намекнул, что у меня, возможно, скоро будет свой дом, где ее с радостью встретит благородная невестка.
- Кто же она, Редмонд, голубчик? - спросила старая леди.
- Одна из самых знатных и богатых дам в стране. Не какая-то Брейди, сказал я, смеясь, и, таким образом обнадежив старушку, привел ее в наилучшее расположение духа.
Нет человека добрее и незлобивее, чем я. Стоит мне достигнуть своей цели, и я делаюсь самым кротким существом на свете. После дуэли я еще с недельку болтался в Дублине, прежде чем счел нужным на время покинуть эту столицу. За этот срок между мной и моим противником состоялось полное примирение; я счел своим долгом заехать к нему на квартиру и вскоре стал его наперсником. У него был лакей, с которым я завязал самые лучшие отношения, да и людям своим велел оказывать ему всемерное внимание: мне, естественно, хотелось узнать поближе, каковы у милорда Джорджа отношения с госпожой замка Линдон, имеются ли еще претенденты на руку вдовы и как она восприняла известие о ранении.
Впрочем, юный джентльмен и сам сообщил мне немало интересного.
- Скажите, шевалье, - обратился он ко мне однажды во время моего утреннего посещения, - вы, похоже, старый знакомый моей родственницы графини Линдон. Она в последнем письме ругательски вас ругает, целая страница посвящена вам. Но всего забавнее, что раньше она это знакомство отрицала. Как-то в замке Линдон разговор зашел о вас и ваших выездах, которым дивится весь Дублин, - и прекрасная вдовушка клялась, что она даже имени вашего не слыхала. "А помнишь, мамочка, - возразил ей маленький Буллингдон, - к нам ходил в Сна такой высокий брюнет, еще у него глаза с косинкой, он спаивал мистера Ранта и подарил мне шпагу, - мистер Барри, кажется". Но миледи услала мальчика из комнаты и продолжала уверять, что никогда вас не встречала.
- Так вы, значит, сродни миледи Линдон и близко с ней знакомы? спросил я с удивлением, приняв серьезный и задумчивый вид.
- В том-то и дело, - отвечал юный джентльмен. - Я как раз приехал из замка Линдон, когда так неудачно напоролся на вашу шпагу. А главное, в самый неподходящий момент.
- Чем же этот момент хуже другого?
- Видите ли, шевалье, насколько я понимаю, вдова ко мне благоволит, и только от меня зависит сделать наши отношения еще более близкими. Правда, она значительно меня старше, но в Англии нет сейчас лучшей партии.
_ Милорд Джордж, - сказал я. - Не сочтите за дерзость, если я обращусь к вам с откровенной, хоть и несколько странной просьбой: вы не покажете мне письма миледи?
- Что за странная просьба? - воскликнул он с возмущением.
- Не сердитесь! Ну, а если я предъявлю вам письма леди Линдон, вы покажете мне, что она вам пишет?
- Черт побери, что это значит, мистер Барри?
- Это значит, что когда-то я страстно любил леди Линдон. Это значит, что и она - как бы это сказать - отличала меня перед другими. Это значит, что я и сейчас люблю ее безумно и либо сам умру, либо убью человека, который станет у меня на дороге.
- Вы собираетесь жениться на самой богатой, самой родовитой невесте в Англии? - надменно удивился лорд Джордж.
- Во всей Европе нет человека, чья кровь благороднее моей, - возразил я. - Но это не значит, что я питаю какие-то надежды. Я знаю только, что, сколь я ни беден, было время, когда эта богачка не гнушалась моей бедностью, и что каждый, кто вознамерится на ней жениться, должен будет перешагнуть через мой труп. Счастье ваше, - добавил я угрюмо, - что при нашей встрече я не знал о ваших видах на леди Линдон. Милый мальчик, я уважаю вашу храбрость, и вы мне симпатичны, но в Европе нет шпаги, которая устояла бы перед моей, и вам пришлось бы сейчас покоиться на более узком ложе!
- Какой я вам мальчик! - презрительно фыркнул лорд Джордж. - Вы всего на четыре года старше.
- Я старше вас опытом лет на сорок. Я прошел огонь и воду. Всем, чего я добился в жизни, я обязан самому себе, своей ловкости и отваге. Я участвовал в четырнадцати кровопролитных сражениях, дрался на двадцати трех поединках и только однажды был оцарапан шпагою французского maitre d'armes {Учителя фехтования (франц.).} и тут же убил его на месте. Семнадцати лет я начал самостоятельную жизнь, без гроша в кармане, а теперь, двадцати семи лет от роду, обладаю капиталом в двадцать тысяч гиней. Так неужто вы думаете, что человек моей отваги и энергии отступит перед чем-нибудь для достижения своей цели? И что, имея на вдову известные права, я не решусь их предъявить?
Пусть я кое в чем приукрасил истину (ибо я приумножил число сражений и поединков, в коих довелось мне участвовать, а также размеры моего состояния), но я видел, что речь моя производит впечатление, и что лорд Джордж внимает ей с величайшей серьезностью. Под этим впечатлением я его и оставил, чтобы дать ему как следует переварить мои слова.
Два-три дня спустя я снова зашел к больному, на сей раз с пачкой писем, которые я в свое время получил от леди Линдон.
- Я покажу вам кое-что, - сказал я, - но только строго между нами: как видите, это локон ее милости, а это ее письма за подписью Калисты, обращенные к Евгенио; а вот сонет - "Лишь солнце на небо грядет и меркнет бледный Цинтии лик", посвященный графиней вашему покорнейшему слуге.
- Калиста, Евгенио! "Лишь солнце на небо грядет!.." - вскричал молодой лорд. - Уж не сон ли это? Клянусь, милый Барри, эти самые стихи вдова прислала мне! "И бор и дол им шлют привет и звонкий жаворонка крик".
Я невольно рассмеялся, услышав от него продолжение сонета, посвященного моей Калистой мне. А затем, сличив письма, мы установили, что целые пассажи выспреннего красноречия в них совпадают. Вот что значит быть синим чулком и питать чрезмерное пристрастие к эпистолярному жанру!
Молодой человек с крайним возмущением отодвинул от себя всю пачку.
- Ну и слава богу! - сказал он после некоторой паузы. - Выходит, я счастливо отделался! Подумайте, мистер Барри, эта женщина могла стать моей женой, если б мне не подвернулись ваши письма. Я-то, признаться, думал, что у леди Линдон есть сердце, пусть и не очень доброе, и что ей, по крайней мере, можно верить! Но жениться на ней после этого! Связать свою жизнь с подобной эфесской матроной - это все равно что послать слугу на улицу, чтобы он раздобыл тебе жену.
- Плохо же вы знаете жизнь, милорд Джордж! Вспомните, как несчастлива с мужем была леди Линдон, и не удивляйтесь, что она не питала к нему никаких чувств. Ручаюсь головой, что все ее прегрешения сводились к безобидному флирту, писанию сонетов и раздушенных billets doux {Любовных записок (франц.).}.
- Моя жена, - заявил маленький лорд, - не будет писать сонетов и billets doux, и я страшно рад, что вовремя раскусил эту мегеру, в которую на мгновение вообразил себя влюбленным.
Уязвленный юноша либо, как я уже сказал, был слишком незрел и неопытен в житейских делах, - отказаться от сорока тысяч годовых единственно потому, что женщина, к ним принадлежащая, написала несколько сентиментальных писем молодому таланту, мог только совершеннейший ребенок, - либо, как я подозреваю, обрадовался поводу вовремя убраться с дороги, чтобы не встретиться вторично с непобедимой шпагой Редмонда Барри.
Когда опасения за жизнь Пойнингса, а может быть, его упреки вдове в связи с моим признанием, заставили эту слабую, малодушную женщину прискакать в Дублин, о чем известил меня кузен Улик, я расстался с моей доброй матушкой, уже все мне простившей (главным образом ради дуэли), и, вернувшись к себе, узнал, что безутешная Калиста усердно навещает своего раненого пастушка - к великой досаде этого джентльмена, как уверяли меня слуги. Англичанам свойственна эта нелепая щепетильность, этот надменный педантизм в вопросах морали; услышав мой рассказ о поведении своей родственницы, лорд Пойнингс поклялся, что больше знать ее не хочет.
Сведения эти сообщил мне лакей его милости, с коим, как уже здесь говорилось, я старался поддерживать дружеские отношения; да и привратник лорда по-прежнему пропускал меня, когда бы я ни приходил.
Ее милость, должно быть, тоже не скупилась на чаевые, она также беспрепятственно навещала больного, несмотря на его нежелание ее видеть. Я проследил за ней от ее резиденции до дома, где квартировал лорд Джордж Пойнингс, и видел, как она вышла из портшеза и поднялась наверх. Я рассчитывал тихонько дождаться ее в прихожей и закатить ей сцену, обвинив в неверности, но все? устроилось даже лучше, чем я предполагал. Поднявшись без доклада, я вошел в первую комнату и оттуда прекрасно слышал все, что происходило в спальне, так как дверь по случайности осталась полуоткрытой и оттуда явственно доносился голос моей Калисты. Рыдая, она взывала к бездушному юноше, простертому на одре болезни:
- Как можете вы, лорд Джордж, сомневаться в моей верности, что дало вам право? Ваши жестокие обвинения разрывают мне сердце! Или вы хотите загнать вашу бедную Калисту в гроб? Что ж, я готова последовать за моим! ушедшим ангелом!
- Он уже три месяца там, - язвительно отозвался лорд Джордж. Удивляюсь, как вы еще живы!
- Не будьте так ужасно, ужасно несправедливы к вашей бедной Калисте, Антонио! - взмолилась вдова.
- Вздор! - отрезал лорд Джордж. - Сегодня рана меня особенно беспокоит. Врачи запретили мне много разговаривать. Вашему Антонио не до вас, графиня! Не можете ли вы утешиться с кем-нибудь другим?
- О, боже! Лорд Джордж! Антонио!
- Обратитесь к Евгенио, он вас утешит! - с горечью выкрикнул юноша и потянулся к сонетке. На звонок прибежал слуга из другой комнаты, и милорд приказал ему проводить ее милость вниз.
Леди Линдон в страшном волнении выбежала из спальни. Она была в глубоком трауре, под густой вуалью, и не узнала человека, ожидавшего в прихожей. Пока она сбегала с лестницы, я бесшумно следовал за ней, когда же носильщик открыл перед ней дверцу портшеза, я выступил вперед и, поддержав ее под локоть, усадил на подушки.
- Прелестная вдовушка! - сказал я. - Его милость дал вам разумный совет: утешьтесь с Евгенио.
Она так испугалась, что крик застрял у нее в горле, и в ту же минуту носильщик ее умчал. Когда же портшез остановился у ее дома, я, как вы понимаете, был уже на месте, чтобы ее высадить.
- Чудовище! - воскликнула она. - Оставьте меня сию же минуту!
- Мадам, - возразил я, - не могу же я нарушить свою клятву. Вспомните обет, данный Евгенио Калисте.
- Если вы сейчас же не уйдете, я прикажу слугам прогнать вас со двора.
- И это в ту минуту, когда я к вам явился с письмами Калисты, чтобы, возможно, их вернуть? Нельзя угрожать Редмонду Барри, мадам, с ним нужно поладить.
- Чего вы от меня хотите? - спросила вдова, с трудом сохраняя спокойствие.
- Позвольте проводить вас наверх, я все вам объясню.
И она позволила мне взять себя под руку и проводить наверх в гостиную.
Когда мы остались вдвоем, я чистосердечно во всем ей признался.
- Берегитесь, мадам, - сказал я, - как бы ваш гнев не заставил отчаявшегося раба впасть в крайность! Я боготворю вас! Было время, когда вы снисходительно выслушивали мои страстные признания, а теперь гоните меня от своих дверей, не отвечаете на письма и открыто предпочли другого. Но я не потерплю такого оскорбления, вся кровь во мне кипит от негодования! Вы видели, какую кару ваш избранник понес от моей руки; трепещите же, как бы несчастного не постигла еще худшая участь; стоит ему на вас жениться, мадам, и он умрет.
- Кто дал вам право диктовать свою волю графине Линдон? - вскричала вдова. - Я не приемлю ваших угроз и не хочу их слышать. Между мной и каким-то ирландским искателем приключений не было ничего такого, что дало бы повод к дерзкому вымогательству.
- Не считая вот этого, - сказал я, показывая ей пачку писем. - Не считая посланий Калисты к Евгенио! Пусть они невинны - разве свет этому поверит? Быть может, вы лишь играли сердцем бедного простодушного ирландского дворянина, который вас боготворил и был вам слепо предан. Но кто поверит, что вы безгрешны, перед этим неопровержимым свидетельством вашей собственной руки? Кто поверит, что эти письма продиктованы распутным кокетством, а не истинным чувством?
- Негодяй! - воскликнула леди Линдон. - И вы решитесь придать пустым письмам столь превратное толкование?
- Я истолкую их так, как мне нужно, - возразил я. - Истинная страсть не рассуждает. Я поклялся, что вы будете моей, и я этого добьюсь! Бывало ли, чтоб я не достигал задуманного? Выбирайте, чего вы от меня хотите - любви, какая не выпадала ни одной женщине, или ненависти, равной которой нет на свете?
- Дама моего круга и положения, сэр, ограждена от козней жалкого авантюриста, - отвечала леди, надменно выпрямляясь.
- Вспомните вашего Пойнингса, разве его положение в свете ниже вашего? А ведь рана, которую я ему нанесу на вашей совести, мадам! И если бы у меня, орудия вашей жестокости, сердце не дрогнуло жалостью, вы стали бы виновницей его смерти, да, смерти! Разве неверная жена не готовит супругу оружия, чтобы покарать соблазнителя? А я смотрю на вас, Гонория Линдон, как на мою жену.
- Супруг! Жена! Опомнитесь, сэр! - воскликнула вдова вне себя от изумления.
- Да, жена, супруг! Я не жалкий клоун в руках бездушной кокетки, которая, наскучив игрушкой, тут же ее бросает. Вы рады забыть, что произошло между нами в Спа; Калиста рада забыть своего Евгенио, но он вам этого не позволит. Вы хотели поиграть моим сердцем, не правду ли, Гонория? Но, раз проснувшись, оно уже не успокоится. Я люблю вас, люблю так же страстно, как в ту пору, когда моя любовь еще не знала надежды, но теперь желанная цель в виду, судите же сами, могу ли я от вас отказаться? О жестокая, жестокая, Калиста! Вы не знаете всей силы ваших чар, если мните, что их так легко рассеять; вы не знаете, какое постоянство живет в этом благородном и чистом сердце! Раз полюбив, оно отдает себя навеки. Клянусь вашей жестокостью, я сумею ее наказать; клянусь вашей чудной красотой, я ее завоюю, и в моем лице она встретит достойного завоевателя. Прекрасная, очаровательная, вероломная, жестокая женщина! Клянусь, вы будете моей! Ваше богатство велико, но разве я, при щедрости моей натуры, не сумею достойно им распорядиться? Вы занимаете высокое положение в свете, но разве мое честолюбие сколько-нибудь ему уступает? Вы однажды ошиблись, отдав себя холодному, бездушному распутнику. Отдайте же себя мужчине, Гонория, мужчине, который, как ни блестяще ваше положение в свете, сумеет его украсить и возвысить!
Изливая на ошеломленную вдову эти каскады красноречия, я стоял перед ней, подавляя ее своим ростом, своим магнетическим взглядом. Я видел, как она краснеет и бледнеет - от страха и удивления, - видел, как мои дифирамбы ее чарам и страстные признания неотразимо проникают ей в душу, и наблюдал с холодным торжеством, как растет моя власть над ней. Между нами говоря, страх неплохая закваска для любви. Если мужчина положил свою волю на то, чтобы завладеть сердцем взбалмошной, слабодушной женщины, дайте ему удобный случай, и дело в шляпе!
- Ужасный человек! - воскликнула леди Линдон, в страхе отступая от меня - и очень кстати: я исчерпал свой запас красноречия и только собирался с силами для нового монолога. - Ужасный человек, оставьте меня!
Я понял, что произвел впечатление. "Если завтра мне не откажут от дома, значит, она моя", - сказал я себе.
Сойдя вниз, я сунул десять гиней привратнику, который был крайне удивлен таким подарком.
- За лишнее беспокойство, - пояснил я. - Вам придется теперь частенько открывать мне дверь.
Глава XVI
Я отечески забочусь о родных и достигаю высшей точки своего
(мнимого) благополучия
Уже следующий день показал, сколь основательны были мои опасения: когда я позвонил у подъезда, мне объявили, что миледи дома нет. Я знал, что это ложь, так как все утро наблюдал за ее дверью из окон противоположного здания, где заблаговременно снял квартиру.
- Ваша госпожа никуда не выезжала, - сказал я. - Но раз меня не ведено принимать, я не стану врываться силой. Скажите, вы англичанин?
- На этот счет не извольте сумлеваться, - объявил привратник с видом величайшего превосходства. - Ваша честь можете судить по моему эксенту.
Я знал, что он англичанин и что, следовательно, его можно купить. Слуга-ирландец - пусть он ходит в тряпье и никогда не видит своего жалованья - швырнул бы вам деньги в лицо.
- В таком случае у меня есть к вам предложение, - сказал я. - Письма леди Линдон проходят через ваши руки, не правда ли? Плачу по кроне за каждое письмо, которое вы мне покажете. Вам, конечно, известен кабачок на соседней улице; когда зайдете туда подкрепиться, спросите мистера Дермота - это я.
- Я помню вашу честь еще по Спа, - заявил этот субъект, широко ухмыляясь. - Объявляю семь в пиках, хе-хе!
Несказанно обрадованный этим напоминанием, я поспешил расстаться со своим младшим собратом.
Я не сторонник перлюстрации писем в частной жизни - за исключением особых, экстренных случаев, вызванных крайней необходимостью, когда мы, по примеру высших властей, величайших государственных деятелей Европы, во имя общего блага позволяем себе отступать от некоторых привычных формальностей. Письмам леди Линдон ничего не делалось от того, что я их вскрывал, наоборот, они выигрывали в своем значении, ибо те сведения которые я извлекал из ее многообразных посланий, расширяли мое представление о ее характере и вооружали меня властью, коей я потом успешно пользовался. Благодаря этим письмам и моему приятелю-англичанину, которого я угощал превосходными напитками и баловал денежными подарками, еще более ему приятными (для этих свиданий я также надевал ливрею и к ней рыжий парик, делавший элегантного Барри Линдона неузнаваемым), я так вошел в курс всех дел вдовы, что уже этим приводил ее в трепет. Я заранее знал, какие общественные места она посетит (их было не так уж много, по причине траура), и где бы она ни появлялась - в церкви или в парке, - я всегда был тут как тут, чтобы поднять ей упавший молитвенник или сопровождать верхом ее карету.
Некоторые письма миледи представляли собой поистине фантастический образец безудержного самохвальства, такое любование собой - редкость даже среди синих чулков. Она заводила без счета подруг и бросала их с такой же легкостью, с какой иная щеголиха меняет перчатки. Вскоре в ее письмах к этим возлюбленным наперсницам замелькали упоминания о моей недостойной особе, из коих я, к величайшей своей радости, убеждался, что внушаю ей чуть ли не суеверный страх, она величала меня своим bete noire {Отвратительным чудовищем (франц.).}, своим злым гением, своим кровожадным почитателем и другими лестными прозвищами, выдававшими ее страх и беспокойство. Так она писала: "Негодяй увязался за моей каретой и следовал за мной по всему парку"; или: "Мой рок не отходил от меня в церкви"; или: "Мой неугомонный воздыхатель помог мне высадиться из портшеза у дверей модной лавки", - и т. д. и т. п. Я всячески нагнетал в ней это чувство неотвязного страха, уверенность, что спастись от меня невозможно.
С этой целью я подкупил гадальщика, к которому она, наравне со многими виднейшими и глупейшими обитателями Дублина, обратилась за советом, и оный ведун, узнав в ней высокопоставленную особу, хоть она и явилась к нему в платье своей горничной, не преминул ей внушить, что она выйдет замуж за усердного своего почитателя Редмонда Барри, эсквайра. Это предсказание повергло ее в трепет. В испуге и недоумении писала она своим корреспонденткам: "Ужель этот изверг властен и над судьбой, как он клянется? Ужель он в силах заставить меня за него выйти, хоть я презираю его всем сердцем, - повергнуть, как рабу, к своим стопам? Змеиный взгляд его черных глаз чарует меня и ужасает: мне чудится, что он преследует меня повсюду, и даже, когда я смыкаю глаза, этот страшный взгляд проникает сквозь веки мне в душу, и я чувствую - от него не уйти".
Уж если женщина так рассуждает о мужчине, надо быть ослом, чтоб ее не добиться; я тенью следовал за миледи Линдон и при встрече с нею в обществе, став насупротив, принимал картинные позы, "чаруя" ее, по выражению миледи, своим "змеиным взглядом" со всем возможным усердием. Отставной поклонник миледи, лорд Джордж Пойнингс, по-прежнему сидел в затворе, залечивая свои раны, и, видимо, нисколько не притязал на бывшую свою нареченную. Он не допускал ее до себя, когда она к нему являлась, и не отвечал на ее письма под предлогом, что врач запретил ему принимать посетителей и писать письма. А по мере того как он отходил назад, я все больше и больше выступал на авансцену; при этом я зорко следил за появлением возможных соперников с малейшими шансами на успех и, едва услышав о таковом, заводил с ним ссору; таким образом, я вывел из строя еще двух противников, помимо лорда Джорджа. Щадя репутацию и чувства леди Линдон, я придумывал для поединка благовидный предлог, скрывая истинную причину, но она-то угадывала подоплеку моих поступков; а вскоре и дублинские повесы, сообразив, что дважды два четыре, уразумели, что богатую наследницу стережет опасный дракон и, прежде чем до нее добраться, надо сразить дракона. После первой помянутой троицы, поверьте, немного находилось охотников ухаживать за высокородной дамой; и я частенько смеялся (в кулак), когда дублинские щеголи, провожавшие верхами ее карету, при виде моей гнедой кобылы и моих зеленых ливрей, обращались в беспорядочное бегство.
Мечтая поразить ее воображение каким-нибудь необычайным поступком, внушающим благоговейный трепет, я решил устроить счастье своего кузена, честного Улика, похитив для него очаровательный предмет его вздохов, девицу Килджой, на глазах у ее опекунши и приятельницы леди Линдон и под самым носом у братьев молодой особы. Последние проводили зиму в Дублине и повсюду хвалились десятитысячным (в ирландских фунтах!) приданым сестры - словно это капитал по меньшей мере в сотню тысяч. Сама девица, в сущности, не возражала бы против мистера Брейди - из чего можно заключить, как слабодушны иные мужчины и что только гений высшего порядка может с маху взять препятствие, которое человеку заурядному кажется неодолимым: Улику и в голову не приходило ее похитить, тогда как я с обычной смелостью и решительностью совершил этот подвиг. Мисс Килджой до совершеннолетия находилась под опекой лорд-канцлерского суда, но теперь она могла распорядиться своим сердцем как угодно (в противном случае подобный план угрожал бы слишком большими неприятностями), и только природная робость заставляла ее считаться с братьями и другими родичами, точно она от них зависела. А у этих господ на примете был какой-то их дружок, и они с презрением отвергли искательство Улика Брейди, вконец разорившегося дворянина. В глазах этих сельских снобов мой кузен был недостоин такой сногсшибательно богатой невесты, как их сестра.