Страница:
На это она сказала, смеясь (будучи женщиной живого темперамента, не лишенной чувства юмора), что отнюдь не хочет, чтобы я наложил на себя руки; и тогда я почувствовал, что она моя.
Ровно через год, 15 мая 1773 года, мне выпала честь и счастье повести к алтарю Гонорию, графиню Линдон, вдову покойного досточтимого сэра Чарльза Линдона, кавалера ордена Бани. Мы обвенчались в церкви св. Георгия на Ганноверской площади, обряд был совершен капелланом ее милости, его преподобием Сэмюелем Рантом. За церемонией последовали великолепный ужин и бал, коп были даны нами в нашей резиденции на Беркли-сквер, а на следующее утро моего выхода ожидали: герцог, четыре графа, три генерала и множество избраннейших представителей лондонского общества. Уолпол написал пасквиль на наш брак, Селвин острил над ним в "Какаовом дереве", старая леди Типтоф, хоть и первая настаивала на нем, кусала себе локти, а юный Буллингдон, теперь это был четырнадцатилетний верзила, - когда графиня позвала его поцеловать папочку, погрозил мне кулаком и сказал:
- Он - мой отец? Я предпочел бы назвать этим именем любого лакея вашей милости!
Мне оставалось только смеяться над яростью мальчика и старухи, равно как и над пасквилями сент-джеймских острословов. Я отправил пламенное описание нашей свадьбы матушке и моему дядюшке, добрейшему шевалье. Достигнув вершины благоденствия, заняв в тридцать лет, единственно благодаря моим заслугам и энергии, самое высокое положение в Англии, доступное человеку, я решил до конца моих дней наслаждаться жизнью, как и подобает знатному джентльмену.
Приняв поздравления от наших лондонских друзей, - в то время люди не стеснялись своей женитьбы, как это наблюдается сейчас, - мы с Гонорией (которая так и сияла от счастья и в которой я обрел очаровательную, веселую и сговорчивую подругу) отправились проведать наши владения в Западной Англии, где я еще не бывал. Выехали из Лондона в трех каретах, заложенных четверней каждая; представляю, как возрадовался бы дядюшка, увидев на их панелях ирландский венец и древний герб рода Барри - рядом с короной пэров и всеми регалиями благородного дома Линдонов.
Перед отъездом из Лондона я испросил высочайшего соизволения присоединить к моему имени имя моей прекрасной супруги и с того времени принял титулование "Барри Линдон", каковым прозваньем и надписал эту историю моей жизни.
Глава XVII
Я становлюсь украшением английского общества
Весь путь до Хэктонского замка, самого обширного и самого древнего владения наших предков в Девонширском графстве, мы совершили с той размеренной, неторопливой обстоятельностью, какая и подобает представителям высшей английской знати. Впереди поспешал курьер, заботившийся о наших привалах по всему пути следования; мы торжественно располагались на отдых в Эндовере, Илминстере и Эксетере и только на четвертый вечер, к самому ужину, подъехали к старинному замку с воротами, изукрашенными в том ужасном готическом вкусе, который приводит мистера Уолпола в такой неописуемый восторг.
Первые дни совместной жизни - обычно тяжкое испытание для новобрачных; я знавал супружеские пары, ворковавшие, как голубки, всю последующую жизнь, тогда как в свой медовый месяц они только и делали, что ссорились по пустякам. Я не избежал общей участи: во время нашего путешествия на запад страны леди Линдон изволила на меня гневаться всякий раз, как я доставал трубку и выкуривал ее в карете; я пристрастился к табаку, будучи солдатом Бюловского полка, и навсегда сохранил эту привычку; а еще леди Линдон изволила на меня обидеться как в Илминстере, так и в Эндовере за то, что вечерами я приглашал хозяев "Колокола" и "Льва" распить со мной бутылку-другую. Леди Линдон была дама надменная, а я терпеть не могу в людях гордыни, и, смею вас уверить, мне удалось в обоих случаях одержать победу над этим ее пороком. На третий день нашего путешествия я только мигнул, и она сама, своими руками, зажгла спичку и, глотая слезы, поднесла ее мне; а в Эксетере, в гостинице "Лебедь", она стала совсем шелковой и смиренно спросила, не угодно ли мне вместе с хозяином посадить за стол и хозяйку? В другой раз я приветствовал бы это предложение - миссис Боннифейс была недурна собой, но мы ожидали к обеду лорда епископа, родственника леди Линдон, и чувство приличия не позволило мне внять просьбе моей супруги. Из уважения к нашему клерикальному кузену я посетил вместе с ней вечернюю службу и принял участие в подписке на какой-то особенный орган, который изготовлялся для собора, причем двадцать пять гиней записал от ее имени, а сто - от своего. Таким образом, я с первых же шагов завоевал популярность в графстве; и приходский каноник, удостоивший со мной отужинать, ушел после шестой бутылки, икая от полноты чувств и желая всяких б-б-благ б-бчблагочестивому джентльмену.
Однако до того, как подкатить к воротам Хэктонского замка, нам пришлось проехать по владениям Линдонов добрый десяток миль - и весь народ высыпал приветствовать нас, и колокола заливались, и священник вместе с фермерами, одетыми в праздничное, вышел на дорогу нас встречать, и школьники, и весь деревенский люд изощрялись в громовых "ура" в честь ее милости. Я швырял в толпу деньги и нет-нет останавливался, чтобы разменяться поклонами и потолковать с его преподобием и фермерами, и если девонширские девушки показались мне самыми хорошенькими в Англии, то я не вижу в этом замечании ничего неуместного. Между тем оно задело за живое леди Линдон, а мое восхищение румяными щечками мисс Бетси Кваррингдон в Кламптоне окончательно вывело ее из себя - она так надулась, как еще ни разу за наше путешествие. "Ага, голубушка, ты ревновать! - подумал я не без горького чувства, вспомнив, как легкомысленно она вела себя при жизни мужа и что ревнует главным образом тот, кто сам не без греха.
Всего торжественней встречала нас деревня Хэктон. Из Плимута привезли духовой оркестр, повсюду возвышались арки и пестрели флаги, особенно разукрасили свои дома адвокат и врач, - оба они состояли на службе в замке. Сотни дюжих мужчин и женщин выстроились перед внушительной привратницкой, которая вместе с наружной стеной составляет границу хэктонского парка и от которой на три мили, до самых башен старинного замка, тянется (вернее, тянулась) аллея благородных вязов. Как я жалел, что это не дубы, когда в 1779 году сводил эти деревья, - я выручил бы за них втрое больше! Какое легкомыслие со стороны беспечных предков насадить на своей земле низкосортный строевой лес, тогда как можно было с таким же успехом вырастить здесь дубовые рощи. Вот почему я всегда говорил, что хэктонский круглоголовый Линдон, посадивший эти вязы в царствование Карла II, обсчитал меня на десять тысяч фунтов.
Первые дни в Хэктоне я с приятностью проводил время, принимая визиты окрестной знати и простых дворян, спешивших засвидетельствовать свое почтение новобрачным, а также инспектируя, подобно жене Синей Бороды в известной сказке, доставшиеся мне сокровища, мебель и многочисленные покои замка. Это огромное старое здание времен Генриха V во время революции подверглось осаде и бомбардировке войск Кромвеля, а потом его кое-как залатал и перестроил в ужасающем старомодном духе круглоголовый Линдон, - он унаследовал родовое поместье после брата, благороднейшего человека истинно кавалерственных вкусов и правил, который разорился в пух, ведя распутную жизнь, пьянствуя и играя в кости, а отчасти и потому, что держал сторону короля. В окрестностях замка чудесная охота, - здесь водятся даже олени, и, признаюсь, первое время жизнь в Хэктоне доставляла мне огромное удовольствие. Как хорошо было летним вечером сидеть в дубовой гостиной перед настежь раскрытыми окнами в кругу десятка веселых собутыльников и любоваться мерцанием золотой и серебряной посуды на полках дедовских шкафов, созерцать зеленый парк, колеблющиеся на ветру деревья, солнце, садящееся за дальнее озеро, и слушать, как в лесу перекликаются олени.
Снаружи замок, каким я его застал, представлял диковинное смешение самой разнородной архитектуры: старые феодальные башни и остроугольные фронтоны времен королевы Бесс соседствовали с кое-как заделанными стенами на месте разрушений, причиненных пушками круглоголовых. Но я не стану вдаваться в описание замка, ибо я перестроил его заново, ценой огромных затрат, под наблюдением самого модного архитектора, который переделал фасад в ультрасовременном франко-эллинском стиле, поистине классическом. Там, где раньше зияли рвы с водой, пересеченные подъемными мостами, и высились тяжелые бастионы, - теперь раскинулись красивые террасы, украшенные роскошными цветниками, сообразно планам мосье Корнишона, великого архитектора, которого я не поленился выписать из самого Парижа.
Поднявшись по наружным ступеням, вы входили в обширный старинный холл, обшитый резным мореным дубом и украшенный портретами наших предков, начиная от квадратной, лопатою, бороды Брука Линдона, знаменитого адвоката времен королевы Бесс, до фижм и локонов леди Сахариссы Линдон, которая, еще будучи фрейлиной королевы Генриетты-Марии, позировала Ван-Дейку и так далее, до сэра Чарльза Линдона с лентой ордена Бани через плечо, а также миледи, написанной Хадсоном в белой атласной робе и фамильных брильянтах, в том самом туалете, в каком она представлялась еще старому королю Георгу II. Это были отличные брильянты; я сперва отдал их переделать Бэмеру, когда мы получили приглашение к Версальскому двору, а впоследствии получил под них восемнадцать тысяч фунтов после того случая, как мне дьявольски не повезло в "Гузтри", - мы с Джемми Твитчером (как называли лорда Сэндвича), Карлейлем и Чарли Фоксом сорок четыре часа подряд играли в ломбер sans de-semparer {Не вставая с места (франц.).}. Все остальное убранство огромного холла самострелы и пики, оленьи рога, охотничье снаряжение и старинные ржавые доспехи, какие носили, должно быть, во времена Гога и Магога, - было сгруппировано вокруг камина, где можно было развернуться в коляске шестерней. Я ничего тут не тронул, если не считать того, что старое оружие распорядился убрать на чердак, заменив его китайскими уродцами, французскими золочеными диванчиками и мраморными изваяниями, чьи сломанные носы и отсутствующие конечности, не говоря уже о крайнем безобразии, были верной порукой их древности; специальный агент закупил их для меня в Риме. Но так эфемерны были вкусы того времени (или так ненадежен мой каналья агент), что все эти перлы на общую сумму в тридцать тысяч фунтов пошли всего-навсего за триста гиней, когда мне понадобилось получить под мою коллекцию деньги.
По обе стороны главного холла отходили амфилады парадных покоев; единственным их украшением, когда я впервые их увидел, были стулья с громоздкими спинками и высокие, до потолка, венецианские зеркала в причудливых рамах; позднее я отделал их златоткаными лионскими штофами и роскошными гобеленами, которые мне посчастливилось выиграть у Ришелье. В замке имелось тридцать шесть спален de maitre, и только три из них я оставил нетронутыми - так называемую комнату с привидением, где во времена Иакова II было совершено убийство; комнату, где ночевал Вильгельм после высадки в Торбэ, и опочивальню королевы Елизаветы. Остальные были переделаны Корнишоном в самом элегантном вкусе, к великому негодованию некоторых аристократических вдов из нашего захолустья, ибо я украсил все стены полотнами Буше и Ванлоо, на которых купидоны и Венеры изображены в столь натуральном виде, что старая иссохшая графиня Фрампингтон сколола булавками занавеси у своей кровати, а дочь свою, леди Бланш Уэйлбоун, послала спать к ее горничной, так как комната, отведенная этой даме, была вся увешана зеркалами - совсем как в Версале, в будуаре французской королевы.
За многие из этих преобразований ответствен не столько я, сколько Корнишон, которого уступил мне на время Лорагэ и которому я доверил все строительство в замке на время моего пребывания за границей. Я дал ему carte blanche, мол, делай, что хочешь, - и когда он сверзился с помоста и сломал ногу, размалевывая стены для будущего театра в том самом зале, где во времена оны помещалась замковая часовня, народ во всей округе счел это возмездием божиим. В своем фанатическом стремлении все переделывать и улучшать, он ни перед чем не останавливался. Так этот одержимый, не спросясь, велел снести грачовник, почитавшийся в наших краях священным, существовала поговорка: "Грачовник снести - Хэктон-холл извести". Грачи (черт бы их побрал!) переселились в соседнюю рощу Типтофа, а Корнишон на этом месте воздвиг храм Венеры и перед ним разбил лужайку с двумя чудесными фонтанами. Венеры и купидоны были положительно пунктиком канальи; у него поднялась рука даже на готическую решетку вокруг нашей церковной скамьи - он и ее задумал украсить купидонами; но приходский пастор, старый доктор Хафф, вышел к архитектору со здоровенной дубинкой и обратился к нему с латинской речью, из коей бедняга ничего не понял, но все же догадался, что священник ему все кости переломает, если он хоть пальцем дотронется до священного здания. Корнишон пожаловался мне на "аббата Хаффа", как он его называл ("Et quel abbe, grand Dieu, - добавил он в растерянности, - un abbe avec douze enfants!" {Хорош аббат! У него, прости господи, с дюжину ребятишек! (франц.).}), однако на сей раз я вступился за церковь и предложил Корнишону ограничиться господским домом для своих затей.
В замке имелась коллекция старинного серебра, которую я пополнил современными, архимодными изделиями; имелся погреб, который, при всем своем богатстве, требовал постоянных добавлений, а также кухня, где я произвел полный переворот. Мой приятель Джек Уилкс прислал мне повара из самого Мэншен-хауса специально для отечественных блюд, по департаменту дичи и черепах; главным поваром был у меня француз (он даже вызвал англичанина на дуэль и потом возмущался, что этот gros cochon {Жирная свинья (франц.).} предложил ему сразиться на кулачках - avec coups de poing), и при нем помощники - такие же французы, я выписал их прямехонько из Парижа; кондитер-итальянец завершал штат моих officiers de bouche {Чиновников по ведомству желудка (франц.).}. И на все эти, в сущности, законные добавления к домоустройству светского джентльмена противный ханжа старик Типтоф, мой родич и ближайший сосед, взирал с притворным ужасом: это он распускал по округе слух, будто я ем пищу, приготовленную папистами, предпочтительно лягушек, и будто у меня подается к столу фрикасе из освежеванных младенцев.
Тем не менее сквайры охотно у меня обедали, и даже старый доктор Хафф вынужден был признать, что черепах и дичь у меня готовят по самым правоверным рецептам. Но я сумел приручить и строптивое дворянство - другими средствами. Во всей округе имелись только две своры гончих, которыми пользовались по подписке, да несколько жалких шелудивых борзых сохранились у старика Типтофа, и он ковылял с ними по своему парку. Я же построил образцовую псарню и конюшню, которые обошлись мне в тридцать тысяч фунтов, и заселил их, как достойно потомка ирландских королей. У меня было две своры гончих, и я во время сезона охотился четыре раза в неделю, всегда в сопровождении трех джентльменов, носивших мою охотничью форму, и для всех участников охоты держал открытый стол.
Эти переделки и новшества, а также весь мой train de vivre {Образ жизни (франц.).} требовали, как вы понимаете, немалых издержек; что ж, признаюсь, у меня и на волос нет той бережливости и расчетливости, которыми иные так восхищаются и гордятся. Старик Типтоф, например, усиленно копил деньгу, чтобы искупить расточительство отца и освободить имение от долгов; не раз бывало, что моему управляющему отсчитывали под мои закладные те самые деньги, которые Типтоф вносил, выкупая свои. К тому же не забывайте, что я только пожизненно владел состоянием Линдонов; что я всегда был в наилучших отношениях с ростовщиками и что мне приходилось вносить большие суммы за страхование жизни ее милости.
К концу года леди Линдон подарила мне сына, я назвал его Брайен Линдон в честь моих королевских предков; но что еще мог я завещать ему, кроме благородного имени? Разве поместье его матери не было заранее предназначено ненавистному канальчонку лорду Буллингдону, - кстати, я совсем упускаю его из виду, хотя он жил с нами в Хэктоне, доверенный заботам нового гувернера. Строптивость этого щенка не поддается описанию. Он цитировал матери пассажи из "Гамлета", приводя ее в бешенство. Однажды, когда я взял в руки плеть, чтобы его высечь, он выхватил нож и готов был меня заколоть; признаться, я вспомнил собственное детство, рассмеялся и протянул ему руку дружбы. На сей раз мы поладили миром, и потом как-то еще раз или два; но ни о каких добрых чувствах между нами не могло быть и речи, - его ненависть росла вместе с ним не по дням, а по часам.
Я решил приобрести земельную собственность для моего ненаглядного сыночка Брайена и с этой целью свел на двенадцать тысяч фунтов лесу в йоркширских и ирландских поместьях леди Линдон; разумеется, опекун Буллингдона, Типтоф, забил тревогу, с пеной у рта он кричал, что я не вправе тронуть ни одно деревце. Это не помешало мне их вырубить все до одного, и я поручил матушке выкупить старинные земли Баллибарри и Барриогов, когда-то входившие в состав наших обширных владений. Она с большим толком и великой радостью выполнила это поручение; сердце ее ликовало при мысли, что у меня есть сын, который унаследует мое имя, и что я столь многого добился в жизни.
Признаться, теперь, когда я вращался в совершенно другой сфере, нежели та, к какой она привыкла, мне было боязно, как бы ей не вздумалось меня навестить, то-то она удивила бы моих английских друзей своим смешным выговором и бахвальством, своими румянами, фижмами и фалбалой времен Георга II, которыми она красовалась еще в дни своей далекой юности и которые по сей день считала последним словом изящества и моды. Я не раз писал ей, откладывая ее приезд, советовал то повременить, пока не отстроят левое крыло замка, то покуда не будут готовы конюшни, и т. д. Излишняя предосторожность! "Мне достаточно и намека, Редмонд, - отвечала славная старушка. - Не беспокойся, я не приеду смущать твоих важных друзей своими старомодными ирландскими манерами. Мне достаточно знать, что мой милый мальчик достиг того положения в свете, какого он всегда заслуживал; не зря я себе во всем отказывала, чтобы дать тебе приличное образование. Когда-нибудь ты привезешь бабушке ее внучка Брайена, чтобы я могла его расцеловать. Передай мое почтительное благословение его сиятельной мамочке. Скажи ей, что она обрела в своем муже сокровище и что ни один герцог не дал бы ей такого счастья. И что хоть Барри и Брейди не принадлежат к титулованной знати, однако в их жилах течет благородная кровь. Я не успокоюсь, пока не увижу тебя графом Баллибарри, а моего внука лордом виконтом Барриогом".
Разве не удивительно, что наши с матушкой мысли так чудесно совпали? А главное, ей пришли в голову те же титулы, до которых (вполне естественно) додумался и я. Признаться, я не один десяток листов исчеркал, упражняясь в этой новой подписи, и с обычной своей неудержимой энергией решил добиваться цели. Матушка тут же переехала в Баллибарри и, пока не построят жилой дом, поселилась у местного священника, но письма уже помечала "из замка Баллибарри", и, будьте уверены, что, рассказывая об этом месте, я выдавал его за нечто весьма значительное. Я повесил план своего владения, а также чертежи Баллибаррийского замка, этой родовой вотчины Барри Линдона, эсквайра, в моих кабинетах в Хэктоне и на Беркли-сквер, внеся в них все задуманные улучшения; в этом, новом, виде мой замок был примерно такого же размера, как Виндзорский, но с еще большим количеством архитектурных деталей. А так как мне подвернулась возможность округлить мои владения, прикупив восемьсот акров заболоченной земли, то я приобрел их по три фунта за акр, и поместье мое на карте приняло и вовсе внушительный вид {* Под это поместье, поклявшись честью, что оно не заложено, мистер Барри Линдон в 1786 году занял семнадцать тысяч фунтов у капитана Пиджона, сына коммерсанта из Сити, только что вступившего в права наследства. Что же до Полуэллского имения и рудника, которые стали для него "источником бесконечных тяжб", то наш герой действительно купил их, но уплатил только вступительный взнос в размере пяти тысяч фунтов. Отсюда и тяжбы, на которые он жалуется, а также слушавшееся в суде лорд-канцлера нашумевшее дело "Трекотик против Линдона", в каковом разбирательстве весьма отличился мистер Джон Скотт. (Прим. издателя.)}. В том же году я вступил в переговоры о покупке у сэра Джона Трекотика Полуэллского поместья и оловянного рудника в Корнуолле за семьдесят тысяч фунтов, - неудачная сделка, послужившая для меня источником бесконечных тяжб и нареканий. Боже мой, какая докука все эти деловые заботы, недобросовестность управляющих, крючкотворство адвокатов! Скромные обыватели завидуют нам, большим людям, воображая, что наша жизнь - сплошной праздник. Сколь часто на вершине благоденствия тосковал я о днях, когда жизнь меня не баловала, и как завидовал порой веселым собутыльникам, пировавшим за моим столом! Пусть у них не было иного платья, нежели то, что давал им мой кредит, а в кармане вертелась только подаренная мной гинея - зато они не знали гнетущих забот и ответственности, этих хмурых спутников высокого ранга и большого богатства.
В Ирландии я бывал лишь наездами, чтобы показаться там, а также как рачительный хозяин наведать свои имения, и не упускал случая наградить друзей, принимавших во мне участие в пору былых моих злоключений, и занять подобающее место среди местной знати. По правде сказать, жизнь в этой убогой стране меня не прельщала после того, как я вкусил более утонченных и полновесных удовольствий английской и континентальной жизни. На лето, пока описанным образом переделывался и украшался Хэктонский замок, мы выезжали в Бакстон, Бат или Хэррогейт, а зимний сезон проводили в своем особняке на Беркли-сквер.
Уму непостижимо, сколько новых достоинств открывает в человеке богатство; подобно воску или глянцу, оно выявляет естественно присущий ему цвет и блеск, которые теряются, когда видишь его в холодных серых сумерках бедности. Не много понадобилось времени, чтобы меня признали в Лондоне красавцем и щеголем первой руки. Мое появление в кофейнях на Пэл-Мэл, а затем в самых знаменитых клубах произвело фурор. В городе только и говорили что о моей изысканной жизни, о моих экипажах и блестящих приемах, утренние газеты писали о них, захлебываясь. Те из родственников леди Линдон, что победнее и попроще, уязвленные несносной надменностью старика Типтофа, зачастили к нам на вечера и приемы; что же до моей родни, то в Лондоне и в Ирландии объявилось такое число кузенов, искавших моего знакомства, какое мне сроду не снилось. Были среди них, разумеется, соотечественники (я не слишком ими гордился); так ко мне таскались трое или четверо чванных и весьма потрепанных франта из Темпла, с линялым галуном и истинно ирландским акцентом, прогрызавших себе дорогу к лондонской адвокатуре, а также несколько рыцарей игорного стола, промышляющих на водах, - я очень скоро указал им на дверь; был и кое-кто поприличнее, назову из них моего кузена лорда Килберри, при первом же знакомстве занявшего у меня, на правах родства, тридцать гиней, чтобы расплатиться со своей хозяйкой на Суоллоу-стрит. По некоторым личным причинам я поддерживал эту связь, к каковой Геральдическая палата не давала ни малейших оснований. Для Килберри всегда находилось место за моим столом; он был моим постоянным понтером, хотя платил когда вздумается и, следовательно, крайне редко; состоял в приятельских отношениях с моим портным и задолжал ему крупную сумму и всегда и везде трубил о своем кузене, великом Барри Линдоне с Запада.
Мы с ее милостью, находясь в Лондоне, вскоре зажили каждый своей жизнью. Она предпочитала тихое уединение, - вернее, предпочитал я, ибо всегда ценил в женщине кроткий, скромный нрав и обычай, склонность к домашним удовольствиям. По моей настоятельной просьбе она обедала дома, в кругу своих компаньонок, своего капеллана и нескольких избранных друзей; посещать свою ложу в опере или комедии разрешалось ей только в обществе трех-четырех почтенных провожатых. Что же до ее друзей и родственников, то я отказывался часто с ними видеться, предпочитая звать их два-три раза в сезон на большие приемы. К тому же как мать она с великим удовольствием пестовала, наряжала и всячески баловала малютку Брайена, ради которого ей и вовсе следовало отказаться от суетных развлечений и удовольствий, препоручив все хлопоты и обязанности по представительству в свете. По правде сказать, наружность леди Линдон в эту пору уже не позволяла ей блистать в обществе. Она расплылась и обрюзгла, близорукость ее усилилась, цвет лица испортился, к тому же она не следила за собой, одевалась кое-как и заметно потускнела, сникла в обращении. В ее разговорах со мной проглядывало какое-то тупое отчаяние, которое сменялось порой и вовсе неприятными, неуклюжими потугами на показную веселость; не удивительно, что наши встречи были скупы до предела и что у меня не возникало соблазна вывозить ее в свет или коротать с ней время. Она и дома частенько действовала мне на нервы: так, когда я ее просил (пусть порой и в не совсем деликатной форме) занять гостей остроумной и просвещенной беседой, до которой она такая охотница, или блеснуть своими музыкальными талантами, она вдруг ни с того ни с сего разражалась слезами и убегала. Люди, естественно, думали, что я ее тираню, а между тем я был лишь суровым и бдительным опекуном этой вздорной и бестолковой женщины с отвратительным характером.
Ровно через год, 15 мая 1773 года, мне выпала честь и счастье повести к алтарю Гонорию, графиню Линдон, вдову покойного досточтимого сэра Чарльза Линдона, кавалера ордена Бани. Мы обвенчались в церкви св. Георгия на Ганноверской площади, обряд был совершен капелланом ее милости, его преподобием Сэмюелем Рантом. За церемонией последовали великолепный ужин и бал, коп были даны нами в нашей резиденции на Беркли-сквер, а на следующее утро моего выхода ожидали: герцог, четыре графа, три генерала и множество избраннейших представителей лондонского общества. Уолпол написал пасквиль на наш брак, Селвин острил над ним в "Какаовом дереве", старая леди Типтоф, хоть и первая настаивала на нем, кусала себе локти, а юный Буллингдон, теперь это был четырнадцатилетний верзила, - когда графиня позвала его поцеловать папочку, погрозил мне кулаком и сказал:
- Он - мой отец? Я предпочел бы назвать этим именем любого лакея вашей милости!
Мне оставалось только смеяться над яростью мальчика и старухи, равно как и над пасквилями сент-джеймских острословов. Я отправил пламенное описание нашей свадьбы матушке и моему дядюшке, добрейшему шевалье. Достигнув вершины благоденствия, заняв в тридцать лет, единственно благодаря моим заслугам и энергии, самое высокое положение в Англии, доступное человеку, я решил до конца моих дней наслаждаться жизнью, как и подобает знатному джентльмену.
Приняв поздравления от наших лондонских друзей, - в то время люди не стеснялись своей женитьбы, как это наблюдается сейчас, - мы с Гонорией (которая так и сияла от счастья и в которой я обрел очаровательную, веселую и сговорчивую подругу) отправились проведать наши владения в Западной Англии, где я еще не бывал. Выехали из Лондона в трех каретах, заложенных четверней каждая; представляю, как возрадовался бы дядюшка, увидев на их панелях ирландский венец и древний герб рода Барри - рядом с короной пэров и всеми регалиями благородного дома Линдонов.
Перед отъездом из Лондона я испросил высочайшего соизволения присоединить к моему имени имя моей прекрасной супруги и с того времени принял титулование "Барри Линдон", каковым прозваньем и надписал эту историю моей жизни.
Глава XVII
Я становлюсь украшением английского общества
Весь путь до Хэктонского замка, самого обширного и самого древнего владения наших предков в Девонширском графстве, мы совершили с той размеренной, неторопливой обстоятельностью, какая и подобает представителям высшей английской знати. Впереди поспешал курьер, заботившийся о наших привалах по всему пути следования; мы торжественно располагались на отдых в Эндовере, Илминстере и Эксетере и только на четвертый вечер, к самому ужину, подъехали к старинному замку с воротами, изукрашенными в том ужасном готическом вкусе, который приводит мистера Уолпола в такой неописуемый восторг.
Первые дни совместной жизни - обычно тяжкое испытание для новобрачных; я знавал супружеские пары, ворковавшие, как голубки, всю последующую жизнь, тогда как в свой медовый месяц они только и делали, что ссорились по пустякам. Я не избежал общей участи: во время нашего путешествия на запад страны леди Линдон изволила на меня гневаться всякий раз, как я доставал трубку и выкуривал ее в карете; я пристрастился к табаку, будучи солдатом Бюловского полка, и навсегда сохранил эту привычку; а еще леди Линдон изволила на меня обидеться как в Илминстере, так и в Эндовере за то, что вечерами я приглашал хозяев "Колокола" и "Льва" распить со мной бутылку-другую. Леди Линдон была дама надменная, а я терпеть не могу в людях гордыни, и, смею вас уверить, мне удалось в обоих случаях одержать победу над этим ее пороком. На третий день нашего путешествия я только мигнул, и она сама, своими руками, зажгла спичку и, глотая слезы, поднесла ее мне; а в Эксетере, в гостинице "Лебедь", она стала совсем шелковой и смиренно спросила, не угодно ли мне вместе с хозяином посадить за стол и хозяйку? В другой раз я приветствовал бы это предложение - миссис Боннифейс была недурна собой, но мы ожидали к обеду лорда епископа, родственника леди Линдон, и чувство приличия не позволило мне внять просьбе моей супруги. Из уважения к нашему клерикальному кузену я посетил вместе с ней вечернюю службу и принял участие в подписке на какой-то особенный орган, который изготовлялся для собора, причем двадцать пять гиней записал от ее имени, а сто - от своего. Таким образом, я с первых же шагов завоевал популярность в графстве; и приходский каноник, удостоивший со мной отужинать, ушел после шестой бутылки, икая от полноты чувств и желая всяких б-б-благ б-бчблагочестивому джентльмену.
Однако до того, как подкатить к воротам Хэктонского замка, нам пришлось проехать по владениям Линдонов добрый десяток миль - и весь народ высыпал приветствовать нас, и колокола заливались, и священник вместе с фермерами, одетыми в праздничное, вышел на дорогу нас встречать, и школьники, и весь деревенский люд изощрялись в громовых "ура" в честь ее милости. Я швырял в толпу деньги и нет-нет останавливался, чтобы разменяться поклонами и потолковать с его преподобием и фермерами, и если девонширские девушки показались мне самыми хорошенькими в Англии, то я не вижу в этом замечании ничего неуместного. Между тем оно задело за живое леди Линдон, а мое восхищение румяными щечками мисс Бетси Кваррингдон в Кламптоне окончательно вывело ее из себя - она так надулась, как еще ни разу за наше путешествие. "Ага, голубушка, ты ревновать! - подумал я не без горького чувства, вспомнив, как легкомысленно она вела себя при жизни мужа и что ревнует главным образом тот, кто сам не без греха.
Всего торжественней встречала нас деревня Хэктон. Из Плимута привезли духовой оркестр, повсюду возвышались арки и пестрели флаги, особенно разукрасили свои дома адвокат и врач, - оба они состояли на службе в замке. Сотни дюжих мужчин и женщин выстроились перед внушительной привратницкой, которая вместе с наружной стеной составляет границу хэктонского парка и от которой на три мили, до самых башен старинного замка, тянется (вернее, тянулась) аллея благородных вязов. Как я жалел, что это не дубы, когда в 1779 году сводил эти деревья, - я выручил бы за них втрое больше! Какое легкомыслие со стороны беспечных предков насадить на своей земле низкосортный строевой лес, тогда как можно было с таким же успехом вырастить здесь дубовые рощи. Вот почему я всегда говорил, что хэктонский круглоголовый Линдон, посадивший эти вязы в царствование Карла II, обсчитал меня на десять тысяч фунтов.
Первые дни в Хэктоне я с приятностью проводил время, принимая визиты окрестной знати и простых дворян, спешивших засвидетельствовать свое почтение новобрачным, а также инспектируя, подобно жене Синей Бороды в известной сказке, доставшиеся мне сокровища, мебель и многочисленные покои замка. Это огромное старое здание времен Генриха V во время революции подверглось осаде и бомбардировке войск Кромвеля, а потом его кое-как залатал и перестроил в ужасающем старомодном духе круглоголовый Линдон, - он унаследовал родовое поместье после брата, благороднейшего человека истинно кавалерственных вкусов и правил, который разорился в пух, ведя распутную жизнь, пьянствуя и играя в кости, а отчасти и потому, что держал сторону короля. В окрестностях замка чудесная охота, - здесь водятся даже олени, и, признаюсь, первое время жизнь в Хэктоне доставляла мне огромное удовольствие. Как хорошо было летним вечером сидеть в дубовой гостиной перед настежь раскрытыми окнами в кругу десятка веселых собутыльников и любоваться мерцанием золотой и серебряной посуды на полках дедовских шкафов, созерцать зеленый парк, колеблющиеся на ветру деревья, солнце, садящееся за дальнее озеро, и слушать, как в лесу перекликаются олени.
Снаружи замок, каким я его застал, представлял диковинное смешение самой разнородной архитектуры: старые феодальные башни и остроугольные фронтоны времен королевы Бесс соседствовали с кое-как заделанными стенами на месте разрушений, причиненных пушками круглоголовых. Но я не стану вдаваться в описание замка, ибо я перестроил его заново, ценой огромных затрат, под наблюдением самого модного архитектора, который переделал фасад в ультрасовременном франко-эллинском стиле, поистине классическом. Там, где раньше зияли рвы с водой, пересеченные подъемными мостами, и высились тяжелые бастионы, - теперь раскинулись красивые террасы, украшенные роскошными цветниками, сообразно планам мосье Корнишона, великого архитектора, которого я не поленился выписать из самого Парижа.
Поднявшись по наружным ступеням, вы входили в обширный старинный холл, обшитый резным мореным дубом и украшенный портретами наших предков, начиная от квадратной, лопатою, бороды Брука Линдона, знаменитого адвоката времен королевы Бесс, до фижм и локонов леди Сахариссы Линдон, которая, еще будучи фрейлиной королевы Генриетты-Марии, позировала Ван-Дейку и так далее, до сэра Чарльза Линдона с лентой ордена Бани через плечо, а также миледи, написанной Хадсоном в белой атласной робе и фамильных брильянтах, в том самом туалете, в каком она представлялась еще старому королю Георгу II. Это были отличные брильянты; я сперва отдал их переделать Бэмеру, когда мы получили приглашение к Версальскому двору, а впоследствии получил под них восемнадцать тысяч фунтов после того случая, как мне дьявольски не повезло в "Гузтри", - мы с Джемми Твитчером (как называли лорда Сэндвича), Карлейлем и Чарли Фоксом сорок четыре часа подряд играли в ломбер sans de-semparer {Не вставая с места (франц.).}. Все остальное убранство огромного холла самострелы и пики, оленьи рога, охотничье снаряжение и старинные ржавые доспехи, какие носили, должно быть, во времена Гога и Магога, - было сгруппировано вокруг камина, где можно было развернуться в коляске шестерней. Я ничего тут не тронул, если не считать того, что старое оружие распорядился убрать на чердак, заменив его китайскими уродцами, французскими золочеными диванчиками и мраморными изваяниями, чьи сломанные носы и отсутствующие конечности, не говоря уже о крайнем безобразии, были верной порукой их древности; специальный агент закупил их для меня в Риме. Но так эфемерны были вкусы того времени (или так ненадежен мой каналья агент), что все эти перлы на общую сумму в тридцать тысяч фунтов пошли всего-навсего за триста гиней, когда мне понадобилось получить под мою коллекцию деньги.
По обе стороны главного холла отходили амфилады парадных покоев; единственным их украшением, когда я впервые их увидел, были стулья с громоздкими спинками и высокие, до потолка, венецианские зеркала в причудливых рамах; позднее я отделал их златоткаными лионскими штофами и роскошными гобеленами, которые мне посчастливилось выиграть у Ришелье. В замке имелось тридцать шесть спален de maitre, и только три из них я оставил нетронутыми - так называемую комнату с привидением, где во времена Иакова II было совершено убийство; комнату, где ночевал Вильгельм после высадки в Торбэ, и опочивальню королевы Елизаветы. Остальные были переделаны Корнишоном в самом элегантном вкусе, к великому негодованию некоторых аристократических вдов из нашего захолустья, ибо я украсил все стены полотнами Буше и Ванлоо, на которых купидоны и Венеры изображены в столь натуральном виде, что старая иссохшая графиня Фрампингтон сколола булавками занавеси у своей кровати, а дочь свою, леди Бланш Уэйлбоун, послала спать к ее горничной, так как комната, отведенная этой даме, была вся увешана зеркалами - совсем как в Версале, в будуаре французской королевы.
За многие из этих преобразований ответствен не столько я, сколько Корнишон, которого уступил мне на время Лорагэ и которому я доверил все строительство в замке на время моего пребывания за границей. Я дал ему carte blanche, мол, делай, что хочешь, - и когда он сверзился с помоста и сломал ногу, размалевывая стены для будущего театра в том самом зале, где во времена оны помещалась замковая часовня, народ во всей округе счел это возмездием божиим. В своем фанатическом стремлении все переделывать и улучшать, он ни перед чем не останавливался. Так этот одержимый, не спросясь, велел снести грачовник, почитавшийся в наших краях священным, существовала поговорка: "Грачовник снести - Хэктон-холл извести". Грачи (черт бы их побрал!) переселились в соседнюю рощу Типтофа, а Корнишон на этом месте воздвиг храм Венеры и перед ним разбил лужайку с двумя чудесными фонтанами. Венеры и купидоны были положительно пунктиком канальи; у него поднялась рука даже на готическую решетку вокруг нашей церковной скамьи - он и ее задумал украсить купидонами; но приходский пастор, старый доктор Хафф, вышел к архитектору со здоровенной дубинкой и обратился к нему с латинской речью, из коей бедняга ничего не понял, но все же догадался, что священник ему все кости переломает, если он хоть пальцем дотронется до священного здания. Корнишон пожаловался мне на "аббата Хаффа", как он его называл ("Et quel abbe, grand Dieu, - добавил он в растерянности, - un abbe avec douze enfants!" {Хорош аббат! У него, прости господи, с дюжину ребятишек! (франц.).}), однако на сей раз я вступился за церковь и предложил Корнишону ограничиться господским домом для своих затей.
В замке имелась коллекция старинного серебра, которую я пополнил современными, архимодными изделиями; имелся погреб, который, при всем своем богатстве, требовал постоянных добавлений, а также кухня, где я произвел полный переворот. Мой приятель Джек Уилкс прислал мне повара из самого Мэншен-хауса специально для отечественных блюд, по департаменту дичи и черепах; главным поваром был у меня француз (он даже вызвал англичанина на дуэль и потом возмущался, что этот gros cochon {Жирная свинья (франц.).} предложил ему сразиться на кулачках - avec coups de poing), и при нем помощники - такие же французы, я выписал их прямехонько из Парижа; кондитер-итальянец завершал штат моих officiers de bouche {Чиновников по ведомству желудка (франц.).}. И на все эти, в сущности, законные добавления к домоустройству светского джентльмена противный ханжа старик Типтоф, мой родич и ближайший сосед, взирал с притворным ужасом: это он распускал по округе слух, будто я ем пищу, приготовленную папистами, предпочтительно лягушек, и будто у меня подается к столу фрикасе из освежеванных младенцев.
Тем не менее сквайры охотно у меня обедали, и даже старый доктор Хафф вынужден был признать, что черепах и дичь у меня готовят по самым правоверным рецептам. Но я сумел приручить и строптивое дворянство - другими средствами. Во всей округе имелись только две своры гончих, которыми пользовались по подписке, да несколько жалких шелудивых борзых сохранились у старика Типтофа, и он ковылял с ними по своему парку. Я же построил образцовую псарню и конюшню, которые обошлись мне в тридцать тысяч фунтов, и заселил их, как достойно потомка ирландских королей. У меня было две своры гончих, и я во время сезона охотился четыре раза в неделю, всегда в сопровождении трех джентльменов, носивших мою охотничью форму, и для всех участников охоты держал открытый стол.
Эти переделки и новшества, а также весь мой train de vivre {Образ жизни (франц.).} требовали, как вы понимаете, немалых издержек; что ж, признаюсь, у меня и на волос нет той бережливости и расчетливости, которыми иные так восхищаются и гордятся. Старик Типтоф, например, усиленно копил деньгу, чтобы искупить расточительство отца и освободить имение от долгов; не раз бывало, что моему управляющему отсчитывали под мои закладные те самые деньги, которые Типтоф вносил, выкупая свои. К тому же не забывайте, что я только пожизненно владел состоянием Линдонов; что я всегда был в наилучших отношениях с ростовщиками и что мне приходилось вносить большие суммы за страхование жизни ее милости.
К концу года леди Линдон подарила мне сына, я назвал его Брайен Линдон в честь моих королевских предков; но что еще мог я завещать ему, кроме благородного имени? Разве поместье его матери не было заранее предназначено ненавистному канальчонку лорду Буллингдону, - кстати, я совсем упускаю его из виду, хотя он жил с нами в Хэктоне, доверенный заботам нового гувернера. Строптивость этого щенка не поддается описанию. Он цитировал матери пассажи из "Гамлета", приводя ее в бешенство. Однажды, когда я взял в руки плеть, чтобы его высечь, он выхватил нож и готов был меня заколоть; признаться, я вспомнил собственное детство, рассмеялся и протянул ему руку дружбы. На сей раз мы поладили миром, и потом как-то еще раз или два; но ни о каких добрых чувствах между нами не могло быть и речи, - его ненависть росла вместе с ним не по дням, а по часам.
Я решил приобрести земельную собственность для моего ненаглядного сыночка Брайена и с этой целью свел на двенадцать тысяч фунтов лесу в йоркширских и ирландских поместьях леди Линдон; разумеется, опекун Буллингдона, Типтоф, забил тревогу, с пеной у рта он кричал, что я не вправе тронуть ни одно деревце. Это не помешало мне их вырубить все до одного, и я поручил матушке выкупить старинные земли Баллибарри и Барриогов, когда-то входившие в состав наших обширных владений. Она с большим толком и великой радостью выполнила это поручение; сердце ее ликовало при мысли, что у меня есть сын, который унаследует мое имя, и что я столь многого добился в жизни.
Признаться, теперь, когда я вращался в совершенно другой сфере, нежели та, к какой она привыкла, мне было боязно, как бы ей не вздумалось меня навестить, то-то она удивила бы моих английских друзей своим смешным выговором и бахвальством, своими румянами, фижмами и фалбалой времен Георга II, которыми она красовалась еще в дни своей далекой юности и которые по сей день считала последним словом изящества и моды. Я не раз писал ей, откладывая ее приезд, советовал то повременить, пока не отстроят левое крыло замка, то покуда не будут готовы конюшни, и т. д. Излишняя предосторожность! "Мне достаточно и намека, Редмонд, - отвечала славная старушка. - Не беспокойся, я не приеду смущать твоих важных друзей своими старомодными ирландскими манерами. Мне достаточно знать, что мой милый мальчик достиг того положения в свете, какого он всегда заслуживал; не зря я себе во всем отказывала, чтобы дать тебе приличное образование. Когда-нибудь ты привезешь бабушке ее внучка Брайена, чтобы я могла его расцеловать. Передай мое почтительное благословение его сиятельной мамочке. Скажи ей, что она обрела в своем муже сокровище и что ни один герцог не дал бы ей такого счастья. И что хоть Барри и Брейди не принадлежат к титулованной знати, однако в их жилах течет благородная кровь. Я не успокоюсь, пока не увижу тебя графом Баллибарри, а моего внука лордом виконтом Барриогом".
Разве не удивительно, что наши с матушкой мысли так чудесно совпали? А главное, ей пришли в голову те же титулы, до которых (вполне естественно) додумался и я. Признаться, я не один десяток листов исчеркал, упражняясь в этой новой подписи, и с обычной своей неудержимой энергией решил добиваться цели. Матушка тут же переехала в Баллибарри и, пока не построят жилой дом, поселилась у местного священника, но письма уже помечала "из замка Баллибарри", и, будьте уверены, что, рассказывая об этом месте, я выдавал его за нечто весьма значительное. Я повесил план своего владения, а также чертежи Баллибаррийского замка, этой родовой вотчины Барри Линдона, эсквайра, в моих кабинетах в Хэктоне и на Беркли-сквер, внеся в них все задуманные улучшения; в этом, новом, виде мой замок был примерно такого же размера, как Виндзорский, но с еще большим количеством архитектурных деталей. А так как мне подвернулась возможность округлить мои владения, прикупив восемьсот акров заболоченной земли, то я приобрел их по три фунта за акр, и поместье мое на карте приняло и вовсе внушительный вид {* Под это поместье, поклявшись честью, что оно не заложено, мистер Барри Линдон в 1786 году занял семнадцать тысяч фунтов у капитана Пиджона, сына коммерсанта из Сити, только что вступившего в права наследства. Что же до Полуэллского имения и рудника, которые стали для него "источником бесконечных тяжб", то наш герой действительно купил их, но уплатил только вступительный взнос в размере пяти тысяч фунтов. Отсюда и тяжбы, на которые он жалуется, а также слушавшееся в суде лорд-канцлера нашумевшее дело "Трекотик против Линдона", в каковом разбирательстве весьма отличился мистер Джон Скотт. (Прим. издателя.)}. В том же году я вступил в переговоры о покупке у сэра Джона Трекотика Полуэллского поместья и оловянного рудника в Корнуолле за семьдесят тысяч фунтов, - неудачная сделка, послужившая для меня источником бесконечных тяжб и нареканий. Боже мой, какая докука все эти деловые заботы, недобросовестность управляющих, крючкотворство адвокатов! Скромные обыватели завидуют нам, большим людям, воображая, что наша жизнь - сплошной праздник. Сколь часто на вершине благоденствия тосковал я о днях, когда жизнь меня не баловала, и как завидовал порой веселым собутыльникам, пировавшим за моим столом! Пусть у них не было иного платья, нежели то, что давал им мой кредит, а в кармане вертелась только подаренная мной гинея - зато они не знали гнетущих забот и ответственности, этих хмурых спутников высокого ранга и большого богатства.
В Ирландии я бывал лишь наездами, чтобы показаться там, а также как рачительный хозяин наведать свои имения, и не упускал случая наградить друзей, принимавших во мне участие в пору былых моих злоключений, и занять подобающее место среди местной знати. По правде сказать, жизнь в этой убогой стране меня не прельщала после того, как я вкусил более утонченных и полновесных удовольствий английской и континентальной жизни. На лето, пока описанным образом переделывался и украшался Хэктонский замок, мы выезжали в Бакстон, Бат или Хэррогейт, а зимний сезон проводили в своем особняке на Беркли-сквер.
Уму непостижимо, сколько новых достоинств открывает в человеке богатство; подобно воску или глянцу, оно выявляет естественно присущий ему цвет и блеск, которые теряются, когда видишь его в холодных серых сумерках бедности. Не много понадобилось времени, чтобы меня признали в Лондоне красавцем и щеголем первой руки. Мое появление в кофейнях на Пэл-Мэл, а затем в самых знаменитых клубах произвело фурор. В городе только и говорили что о моей изысканной жизни, о моих экипажах и блестящих приемах, утренние газеты писали о них, захлебываясь. Те из родственников леди Линдон, что победнее и попроще, уязвленные несносной надменностью старика Типтофа, зачастили к нам на вечера и приемы; что же до моей родни, то в Лондоне и в Ирландии объявилось такое число кузенов, искавших моего знакомства, какое мне сроду не снилось. Были среди них, разумеется, соотечественники (я не слишком ими гордился); так ко мне таскались трое или четверо чванных и весьма потрепанных франта из Темпла, с линялым галуном и истинно ирландским акцентом, прогрызавших себе дорогу к лондонской адвокатуре, а также несколько рыцарей игорного стола, промышляющих на водах, - я очень скоро указал им на дверь; был и кое-кто поприличнее, назову из них моего кузена лорда Килберри, при первом же знакомстве занявшего у меня, на правах родства, тридцать гиней, чтобы расплатиться со своей хозяйкой на Суоллоу-стрит. По некоторым личным причинам я поддерживал эту связь, к каковой Геральдическая палата не давала ни малейших оснований. Для Килберри всегда находилось место за моим столом; он был моим постоянным понтером, хотя платил когда вздумается и, следовательно, крайне редко; состоял в приятельских отношениях с моим портным и задолжал ему крупную сумму и всегда и везде трубил о своем кузене, великом Барри Линдоне с Запада.
Мы с ее милостью, находясь в Лондоне, вскоре зажили каждый своей жизнью. Она предпочитала тихое уединение, - вернее, предпочитал я, ибо всегда ценил в женщине кроткий, скромный нрав и обычай, склонность к домашним удовольствиям. По моей настоятельной просьбе она обедала дома, в кругу своих компаньонок, своего капеллана и нескольких избранных друзей; посещать свою ложу в опере или комедии разрешалось ей только в обществе трех-четырех почтенных провожатых. Что же до ее друзей и родственников, то я отказывался часто с ними видеться, предпочитая звать их два-три раза в сезон на большие приемы. К тому же как мать она с великим удовольствием пестовала, наряжала и всячески баловала малютку Брайена, ради которого ей и вовсе следовало отказаться от суетных развлечений и удовольствий, препоручив все хлопоты и обязанности по представительству в свете. По правде сказать, наружность леди Линдон в эту пору уже не позволяла ей блистать в обществе. Она расплылась и обрюзгла, близорукость ее усилилась, цвет лица испортился, к тому же она не следила за собой, одевалась кое-как и заметно потускнела, сникла в обращении. В ее разговорах со мной проглядывало какое-то тупое отчаяние, которое сменялось порой и вовсе неприятными, неуклюжими потугами на показную веселость; не удивительно, что наши встречи были скупы до предела и что у меня не возникало соблазна вывозить ее в свет или коротать с ней время. Она и дома частенько действовала мне на нервы: так, когда я ее просил (пусть порой и в не совсем деликатной форме) занять гостей остроумной и просвещенной беседой, до которой она такая охотница, или блеснуть своими музыкальными талантами, она вдруг ни с того ни с сего разражалась слезами и убегала. Люди, естественно, думали, что я ее тираню, а между тем я был лишь суровым и бдительным опекуном этой вздорной и бестолковой женщины с отвратительным характером.