Теккерей Уильям Мейкпис. Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

   - Уж не то ли полотенце, что стирала ваша жена, мистер Тул? - спросил я. - Она, говорят, частенько утирала им ваши сопли.
   - Спроси, почему он вчера к ней не вышел, когда она приехала его навестить? - снова подзадорил меня бывший факельщик.
   Я отпустил по адресу Тула еще несколько плоских шуточек, пройдясь насчет мыльной пены, супружеских свар и утюгов, чем привел его в полное исступление, и между нами завязалась нешуточная перепалка.
   Мы бы, конечно, тут же схватились, когда бы не ухмыляющиеся матросы, поставленные у дверей на случай, если кто-нибудь, пожалев о заключенной сделке, вздумает удрать. Они разняли нас, угрожая примкнутыми штыками; однако сержант, спускавшийся по трапу и слышавший нашу перебранку, сказал, снизойдя к нашей малости, что, если мы хотим разрешить наш спор, как подобает мужчинам, в кулачном бою, фордек будет очищен и отдан в наше распоряжение. Однако же бокс, о котором говорил англичанин, был еще неизвестен в Ирландии, и мы условились драться на дубинках, каковым оружием я и расправился со своим противником ровно в пять минут, огрев его по глупой башке так, что он без признаков жизни растянулся на палубе, тогда как сам я отделался сравнительно легко.
   Эта победа над бойцовым петухом с навозной кучи снискала мне уважение подонков, к числу которых принадлежал и я, и несколько подняла мое упавшее настроение; а тут дела мои еще поправились с прибытием на борт старого друга. Это был не кто иной, как мой секундант в роковой дуэли, по милости которой я оказался преждевременно выброшен в широкий мир, - капитан Фэган. Некий юный дворянчик, командовавший в нашем полку ротой, решил сменить опасности суровой кампании на приятности Молл и клубов и предложил Фэгану с ним поменяться, на что последний, чьей единственной опорой в жизни была его сабля, охотно согласился. Сержант проводил с нами учение на палубе (на потеху матросам и офицерам корабля, наблюдавшим нас со стороны), когда катер доставил с берега нашего капитана, и, хоть я и вздрогнул, и залился краской, нечаянно встретясь с ним глазами, - шутка ли, я, наследник дома Барри, в таком унизительном положении! - я чрезвычайно обрадовался, увидев родное лицо Фэгана, обещавшее мне поддержку и дружбу. До этого я пребывал в таком унынии, что непременно удрал бы с корабля, если бы представилась малейшая возможность и если бы нас не сторожили неусыпно, чтобы помешать таким попыткам. Фэган украдкой дал мне понять, что узнал меня, но остерегся выдать окружающим наше давнишнее знакомство; и только на третьи сутки, когда мы простились с Ирландией и взяли курс в открытое море, он позвал меня к себе в каюту и, сердечно со мной поздоровавшись, сообщил долгожданные новости о моих родных.
   - Слышал я о твоих дублинских похождениях, - сказал он. - Ты начинаешь рано, совсем как твой отец, но, в общем, ты с честью вышел из трудного положения. Но почему ты не ответил твоей бедной матушке? Она без конца писала тебе в Дублин.
   Я сказал, что не раз заходил на почту, но там не было писем на имя мистера Редмонда. Мне не хотелось говорить, что после первой недели в Дублине я совестился писать домой.
   - Давай пошлем письмо с лоцманом, - предложил Фэган, - ему через два часа возвращаться на берег. Напиши, что ты жив-здоров и женат на блондинке Бесс. - Когда он заговорил о женитьбе, я не удержался от вздоха. - Вижу, вижу, ты все еще думаешь о некоей леди из Брейдитауна, - продолжал он, смеясь.
   - Здорова ли мисс Брейди? - осведомился я. Сознаюсь, мне стоило труда выговорить это имя. Я действительно все еще думал о Норе. Если я и забыл ее среди дублинских развлечений, то несчастье, как я заметил, располагает человека к чувствительности.
   - На свете осталось только семь барышень Брейди, - сказал Фэган с оттенком торжественности в голосе. - Бедная Нора...
   - Господи боже! Что с нею? - Я подумал, уж не горе ли ее убило?
   - Ее крайне огорчил твой отъезд, и она в замужестве искала утешения. Теперь она миссис Джон Квин.
   - Миссис Джон Квин? Значит, есть еще и другой Джон Квин? - спросил я остолбенев.
   - Нет, все тот же, мой мальчик. Он исцелился от своей раны. Пуля, которой ты его сразил, не причинила ему большого вреда. Она была из пакли. Неужто семейство Брейди позволило бы тебе вытащить у них из кармана полторы тысячи годовых? - И Фэган пояснил мне, что, желая убрать меня с дороги, так как трус-англичанин ни за что бы не женился из страха передо мной, семейство Брейди придумало этот фортель с дуэлью.
   - Но ты и вправду попал в него, Редмонд, этаким основательным патроном из пакли; поверишь ли, болван так перепугался, что целый час лежал замертво. Мы уж потом рассказали все твоей матушке, - ну и взбучку она задала нам! Она с десяток писем отправила тебе в Дублин, но, видимо, на твое настоящее имя, а тебе и в голову не пришло им назваться.
   - Подлый трус! - воскликнул я (хотя, не скрою, почувствовал большое облегчение при мысли, что я не убил Квина). - Неужто Брейди из замка Брейди согласились принять такого труса в одну из самых старых и почтенных фамилий, какие только есть на свете?
   - Он выплатил долг твоего дяди по закладной, - отвечал Фэган, - и завел Норе карету шестериком, а теперь продает свой патент, и лейтенант ополчения Улик Брейди метит на его роту. В общем, семейство твоего дядюшки сумело взять к ногтю этого труса. Обработали на славу. - И, смеясь, он рассказал мне, как это было сделано. Квин собрался было сбежать в Англию, но Мик и Улик глаз с него не спускали, пока честь честью не сыграли свадьбу и счастливая парочка не укатила в Дублин.
   - Кстати, как у тебя с деньгами, малыш? - спросил добродушный капитан. - Можешь смело брать у меня. Я тоже выудил у мистера Квина несколько сотен на свою долю, и, пока они не кончились, нуждаться ты не будешь.
   Он усадил меня писать матушке, что я и сделал, покаявшись ей в самых искренних и смиренных выражениях в том, что промотал ее деньги, и пояснив, что я все это время был во власти рокового заблуждения, а теперь записался волонтером и еду в Германию. Едва я кончил письмо, как лоцман объявил, что возвращается на берег; и он уплыл на своем катере, забрав вместе с моим прощальные приветы и других тоскующих душ, обращенные к друзьям в старой Ирландии.
   Хоть я много лет именовался капитаном Барри и был в этом качестве известен первым лицам Европы, сейчас уже можно признаться, что у меня не больше прав на это звание, чем у многих джентльменов, кои им щеголяют, и что из всех воинских знаков различия мне были присвоены только шерстяные капральские нашивки. Я был произведен в капралы Фэганом во время нашего плавания к устью Эльбы, и производство мое подтверждено на terra firma {Твердой земле (лат.).}. Мне, правда, обещали чин сержанта, а со временем, быть может, и прапорщика, при условии, что я сумею отличиться; но, как вы вскоре увидите, судьбе неугодно было, чтоб я долго оставался английским солдатом.
   Тем временем наше плавание протекало вполне благополучно; Фэган рассказал о моих приключениях своим собратьям офицерам, и они меня не обижали, а победа над дюжим носильщиком обеспечила мне уважение товарищей по фордеку. Побуждаемый поощрениями и строгими разносами Фэгана, я выполнял свои обязанности как должно; но, при всем моем дружелюбии и снисходительности в обращении с простыми рядовыми, на первых порах держался на расстоянии, считая их общество для себя унизительным, и даже заслужил у них кличку "милорд". Сильно подозреваю, что это бывший факельщик, зубоскал и продувная бестия, наградил меня таким прозвищем; впрочем, я ни минуты не сомневался, что меня еще будут так называть - наравне с любым пэром Англии.
   Я недостаточно философ и историк, чтобы судить о причинах пресловутой Семилетней войны, в которую ввергнута была в ту пору Европа; обстоятельства, ее вызвавшие, всегда казались мне чрезвычайно сложными, а книги, ей посвященные, написаны столь невнятно, что я редко чувствовал себя умнее, кончая главу, нежели к ней приступая, а потому и не собираюсь обременять читателя личными соображениями о сем предмете. Единственное, что мне известно, - это что привязанность его величества к своим ганноверским владениям сделала его непопулярным в Английском королевстве и что антигерманскую партию возглавлял мистер Питт; и вдруг, с приходом Питта на пост министра, вся страна приветствовала войну с таким жаром, с каким раньше ее осуждала. Победы при Деттингене и Крефельде были у всех на устах, и "протестантский герой", как величали у нас безбожника Фридриха Прусского, был провозглашен "святым" невдолге после того, как мы чуть было не объявили ему войну в союзе с австрийской императрицей. Неисповедимыми судьбами мы оказались на стороне Фридриха, в то время как императрица австрийская, французы и русские заключили против нас союз; помню, когда вести о битве при Лиссе достигли нашего богоспасаемого уголка в Ирландии, мы сочли это великой победой протестантской веры: жгли потешные огни, разводили костры и отслужили в церкви молебен, а потом из года в год отмечали дни рождения прусского короля; дядюшка в этот день обязательно напивался, как, впрочем, и при всяком удобном случае. Большинство рядовых, зачисленных вместе со мной, были, конечно, католики (да и вообще английская армия кишит ими, их безотказно поставляет наша страна), и вот католикам приходилось защищать протестантскую веру вместе с Фридрихом, а он, в свою очередь, бил протестантов-шведов и протестантов-саксонцев, не говоря уж о русских, исповедующих православие, и о католических войсках императора и французского короля. Именно против последних и действовал английский корпус, ибо, как известно, в чем бы ни заключались нелады между англичанином и французом, дело у них быстро доходит до драки.
   Мы высадились в Куксгавене. Я и месяца не пробыл в курфюршестве, как превратился в высокого ладного солдата и, будучи от природы склонен к воинским экзерцициям, вскоре так понаторел в солдатской муштре, что разве только старейший сержант в полку мог со мной тягаться. Однако мечтать о военной славе хорошо, отдыхая у себя дома в покойных креслах или будучи офицером в нарядном мундире, джентльменом среди джентльменов, с надеждами на производство. Бедные же парни в шерстяных нашивках не знали этих окрыляющих надежд. Когда мимо проходил офицер, я до слез стыдился своего грубого красного кафтана; сердце у меня сжималось, когда во время обхода я слышал веселые голоса, доносившиеся из офицерского буфета; гордость моя страдала оттого, что, вместо помады, приличествующей джентльмену, мы вынуждены были склеивать волосы свечным салом и мукой. Да, я всегда тянулся к возвышенному и изящному, и то ужасное общество, куда я попал, внушало мне отвращение. Мбг ли я рассчитывать на повышение в чине? Ведь у меня не было богатых родственников, которые купили бы мне патент. Вскоре я так пал духом, что мечтал о решительном сражении, призывал спасительную пулю и только дожидался удобного случая дезертировать.
   Подумать только, что мне, потомку ирландских королей, какой-то негодяй мальчишка, едва со школьной скамьи в Итоне, грозил палочным караулом, и он же звал меня в лакеи, а я ни в тот, ни в другой раз его не убил. В первом случае (не стыжусь в том признаться) я разразился слезами и самым серьезным образом подумывал о самоубийстве, так нестерпимо было мне подобное унижение. Хорошо еще, что мой добрый друг Фэган вовремя меня утешил, поделившись со мной следующими соображениями.
   - Не принимай этого близко к сердцу, бедный мой мальчик! - сказал он. Палочные удары не такой уж позор. Все зависит от точки зрения. Прапорщика Фэйкенхема всего лишь месяц назад самого пороли в Итоне. Держу пари, что спина у него еще и сейчас свербит. Выше голову, мой мальчик! Неси честно службу, будь джентльменом, и ничего худого с тобой не случится.
   Потом уже я узнал, что мой заступник учинил мистеру Фэйкенхему разнос, предупредив, что, если такое повторится, он, Фэган, сочтет это за личное оскорбление, после чего тот на время унялся. С сержантами я сам поладил, пригрозив, что, если кто меня ударит, я убью его на месте, я не посмотрю, ни кто он таков, ни какое мне за это будет наказание. И было в моих словах нечто столь убедительное, что вся свора приняла их во внимание, и пока я находился на английской службе, ни одна трость не коснулась плеч Редмонда Барри. Я и в самом деле был в таком бешеном, мрачном состоянии духа, что, клянусь, только и мечтал услышать, как над моим гробом играют траурный марш. С производством в капралы положение мое кое в чем улучшилось: в виде особой милости мне было позволено столоваться с сержантами. Я угощал этих каналий вином и проигрывал им деньги, которыми бесперечь снабжал меня мистер Фэган, мой добрый друг.
   Наш полк, расквартированный под Штаде и Лунебургом, получил приказ срочно двигаться на юг, к Рейну; ибо поступили сообщения, что при Бергене близ Франкфурта-на-Майне наш фельдмаршал принц Фердинанд Брауншвейгский потерпел поражение - или, вернее, встретил отпор - в своей атаке на французов под командою герцога Бролио и вынужден был отойти на новые позиции. Но едва союзники отступили, французы двинулись вперед в неудержимом марше, угрожая занять Ганноверское курфюршество нашего всемилостивейшего монарха, как это уже было однажды, когда д'Эстре побил героя Куллоденского, доблестного герцога Кэмберлендского, и принудил его подписать капитуляцию в Зевенском монастыре. Наступление на Ганновер всякий раз вселяло смятение в царственную грудь английского короля: мы получили свежие подкрепления, нам и нашему союзнику прусскому королю были присланы конвойные суда с казной, и если, невзирая на такую подмогу, армия под началом принца Фердинанда была все же значительно слабее, нежели силы вторгнувшегося неприятеля, то зато мы могли похвалиться лучшим снабжением, а также величайшим в мире полководцем, - я мог бы сюда прибавить испытанную британскую храбрость, но чем меньше мы об этом скажем, тем лучше! К сожалению, милорду Джорджу Сэквиллу не удалось увенчать себя лаврами под Минденом; в противном случае, там была бы одержана одна из величайших побед нашего времени.
   Выйдя наперерез французам в их продвижении в глубь курфюршества, принц Фердинанд мудро взял в полон вольный город Бремен, сделав его своим цейхгаузом и арсеналом, и стал собирать вокруг него войска, готовясь дать знаменитое Минденское сражение.
   Когда бы эти записки не придерживались правды, когда бы я отважился сказать здесь хоть слово, на которое не давали бы мне право мои личные наблюдения, я, уж верно, изобразил бы себя героем какого-нибудь чудесного увлекательного приключения и по примеру наших романистов представил бы читателю великих людей того замечательного времени. Эти борзописцы (я имею в виду сочинителей романов), избрав героем какого-нибудь барабанщика или мусорщика, непременно сведут его с могущественными лордами или другими выдающимися личностями страны; ручаюсь, что ни один из них, описывая битву при Миндене, не упустил бы случая вывести на сцену принца Фердинанда, милорда Джорджа Сэквилла и милорда Грэнби. Мне ничего не стоило бы сказать, будто я присутствовал при том, как лорд Джордж получил предписание двинуть в бой кавалерию и разгромить французов и как он отказался выполнить этот приказ и таким образом упустил величайшую победу. Дело в том, что я находился в двух милях от кавалерии, когда на лорда нашли роковые сомнения, и никто из нас, простых рядовых, не знал, что случилось, пока мы не разговорились о событиях этого дня, собравшись вечером за котлами, чтобы отдохнуть от кровопролитных трудов. В этот день я не видел никого рангом выше нашего полковника или нескольких полковых адъютантов, промчавшихся мимо в пороховом дыму, - вернее, никого из наших. Ничтожный капрал (каковым я был тогда, к великому моему стыду) обычно не приглашается в общество командиров и великих мира сего; зато, уж будьте покойны, я побывал в отличном обществе, если говорить о французах, так как их полки - Лотарингский и Королевских кроатов - атаковали нас в течение всего дня; а на такие смешанные сборища доступ открыт равно знатным и незнатным. Хоть я и не люблю хвалиться, однако должен упомянуть, что я весьма коротко познакомился с полковником кроатов, ибо проколол его насквозь штыком, а также уложил беднягу прапорщика - он был так молод, так мал и тщедушен, что, кажется, случись мне задеть его косичкой, я из него и то бы вышиб дух. Кроме того, я убил еще четырех офицеров и нижних чинов, а в кармане бедняги прапорщика обнаружил кошелек с четырнадцатью луидорами и серебряную коробочку с леденцами: первый подарок пришелся мне особенно кстати. Сдается мне, если бы люди так попросту рассказывали о битвах, в коих они участвовали, истина только выиграла бы. Все, что мне известно о знаменитом Минденском сражении (не считая книг), сводится к вышесказанному. Серебряная бонбоньерка прапорщика и его кошелек с золотом; восковое лицо бедного малого, когда он упал навзничь; крики "ура" моих товарищей, когда я под сильным огнем подполз к нему, чтобы обшарить его карманы; их вопли и проклятия, когда мы схватились врукопашную с французами, - все это поистине не слишком возвышенные воспоминания, и лучше на них не задерживаться. Когда мой добрый друг Фэган упал, сраженный пулей, другой капитан, его собрат и близкий приятель, повернувшись к лейтенанту Росону, немногословно сказал: "Фэган вышел из строя; Росон, переймите, вы командование ротой!" Вот и вся эпитафия, которой удостоился мой храбрый покровитель. "Я оставил бы тебе сотню гиней, Редмонд, - были его последние слова, - но вчера мне чертовски не повезло в фараон". И он слабо сжал мне руку; но тут раздался приказ: "Вперед!" - и мне пришлось его покинуть. Когда же мы вскоре вернулись на это место, он все еще был там, но дыхание жизни оставило его. Кто-то из наших успел сорвать с него эполеты и, конечно, побывал в его кошельке. Вот в каких негодяев и головорезов превращает людей война! Хорошо вам, джентльмены, рассуждать о рыцарских временах! А вы вспомните лучше, какое голодное зверье вы за собой ведете - людей, взращенных в нищете, скотски невежественных, людей, наученных гордиться своими кровавыми подвигами, людей, не знающих иных развлечений, кроме пьянства, разврата, и грабежа. Вот каковы те ужасные орудия, с помощью которых ваши великие воины и короли совершили свои злодеяния в этом мире. И если мы в наши дни восхищаемся "Фридрихом Великим", как его теперь зовут, его философией, либерализмом, его военным гением, то я, который служил ему и видел как бы из-за кулис это явленное миру феерическое зрелище, не могу вспомнить о нем без ужаса. Сколько преступлений, несчастий, сколько насилий над чужой свободой надо сложить, чтобы получить в сумме этот апофеоз славы! Мне вспоминается день, недели три спустя после Минденского сражения, и крестьянская хижина, куда мы забрели; и как старая крестьянка с дочерьми, дрожа всем телом, угощала нас вином; и как мы перепились; и как запылало жилище гостеприимных хозяев: горе несчастному, который спустя какое-то время вернется в родные края, чтобы разыскать свой дом и свою семью!
   Глава V,
   в которой Барри пытается как можно дальше бежать от военной славы
   После смерти моего покровителя, капитана Фэгана, я, как ни грустно сознаться, угодил в дурную компанию и впал в распутную жизнь. Фэган, и сам всего лишь грубый наемный солдат, чувствовал себя одиноким среди офицеров полка; англичане всячески подчеркивали свое презрение к ирландцу, - черта присущая многим их соотечественникам, - они высмеивали его произношение и мужиковатые неотесанные манеры. Одному или двум из них мне как-то случилось нагрубить, и только заступничество Фэгана спасло меня от наказания. Особенно недолюбливал меня мистер Росон, сменивший моего друга в командовании ротой; в битве под Минденом выбыл у нас сержант, и Росон взял на вакантное место не меня, а другого. Столь явная несправедливость еще усилила мое отвращение к службе, и вместо того, чтобы рассеять недовольство моих начальников, снискать их милость примерным поведением, я искал утешение в низменных удовольствиях и забавах. В чужой стране, перед лицом неприятеля, среди населения, которое тяжко страдало от поборов и той и другой стороны, наши войска, при молчаливом попустительстве начальства, совершали беззакония, каких им никто б не разрешил в мирное время. Постепенно я опустился до того, что уже не отделял себя от сержантов, был с ними запанибрата и участвовал во всех их дебоширствах. Излюбленным нашим занятием были, стыдно сказать, попойки и карты. Мальчишка, семнадцатилетний недоросль, я, однако, так быстро перенял их дурные повадки, что вскоре стал у них коноводом, даром что были в их среде прожженные негодяи, опытные мастера по части всякого беспутства. Если бы мне пришлось задержаться на английской службе, я бы, конечно, не миновал военной тюрьмы, но тут произошел случай, который самым неожиданным образом помог мне расстаться с английской армией.
   В год смерти короля Георга II наш полк удостоился чести принять участие в Варбургской битве, в коей маркиз Грэнби и его конница полностью смыли позор, навлеченный на нашу кавалерию просчетом лорда Джорджа Сэквилла в Миндене и в коей принц Фердинанд вторично наголову разбил французов. Во время этого сражения мой лейтенант мистер Фэйкенхем из Фэйкенхема - тот самый, который, как вы помните, грозился поставить меня в палки, был ранен пулею в бедро. Молодой лейтенант был не трус и не раз доказал это в многочисленных стычках с французами; но то было его первое ранение, и он страшно испугался. Он обещал пять гиней тому, кто переправит его в город, тут же неподалеку, и я вместе с другим солдатом, положив раненого на плащ, отнесли его в весьма порядочный дом, где его уложили в постель и куда наш молодой лекарь (только и мечтавший убраться подальше от ружейного огня) явился его перевязать.
   Чтобы проникнуть в этот дом, нам пришлось, нечего греха таить, маленько пострелять в замочные скважины, в ответ на каковые настойчивые призывы нам отворила его обитательница, прехорошенькая черноглазая молодая особа, проживавшая со своим полуслепым отцом, бывшим ягдмейстером герцога Кассельского, ныне удалившимся на покой. Когда в городе стояли французы, эти люди пострадали не меньше, чем их соседи, и старик был не склонен пускать новых постояльцев; но первый же наш стук в дверь возымел действие, а тут еще и мистер Фэйкенхем, достав из туго набитого кошелька несколько гиней, сумел убедить этих почтенных людей, что они имеют дело с человеком порядочным.
   Оставив пациента на попечение врача (который и не желал ничего лучшего) и получив условленную мзду, я вместе с товарищем поспешил обратно в полк, не забыв отпустить на прощание черноглазой варбургской красотке несколько комплиментов на ломаном немецком языке, и только-только завистливо размечтался, до чего приятно было бы очутиться здесь на постое, как мой спутник бесцеремонно прервал мои размышления, предложив поделиться с ним заработанными гинеями.
   - Вот твоя доля, получай, - сказал я, протягивая олуху золотой, что было вполне справедливо, так как главою экспедиции был я. Но негодяй, разразившись чудовищным проклятием, потребовал у меня половину. Когда же я послал его в одно место, коего не стану здесь называть, разбойник так двинул меня по голове прикладом, что я как подкошенный рухнул наземь. Очнувшись, я увидел, что валяюсь в луже крови, натекшей из большой раны на голове. У меня только и хватило сил добраться до дома, где мы оставили лейтенанта, и я замертво свалился у порога.
   Здесь, по-видимому, и нашел меня лекарь, уходя от больного. Очнулся я уже в верхнем этаже дома, черноглазая девушка поддерживала меня сзади, между тем как доктор отворял мне кровь из руки. В комнате, где лежал лейтенант, стояла запасная кровать, на которой обычно спала горничная Гретель; теперь на нее уложили меня, тогда как раненому офицеру Лизхен, ибо так звали нашу прелестную хозяйку, уступила свою.
   - Кого это вы кладете на вторую постель? - спросил Фэйкенхем по-немецки слабым голосом, ибо у него только что извлекли пулю из бедра и он еще не пришел в себя от боли и потери крови.
   Ему сказали, что это капрал, доставивший его сюда.
   - Капрал? - переспросил он уже по-английски. - Гоните его в шею!
   Можете себе представить, как польстили мне его слова. Но обоим нам было не до комплиментов и препирательств. Меня бережно уложили в постель; а пока меня раздевали, я имел возможность убедиться, что солдат-англичанин, сбивший меня с ног, не преминул очистить мои карманы. Отрадно было, по крайней мере, сознавать, что я в надежных руках. Молодая девушка, приютившая меня, вскоре принесла мне освежающее питье. Принимая его из рук моей хозяюшки, я не мог удержаться, чтобы не пожать ее пальчики, и этот порыв благодарности был, видимо, встречен милостиво.
   Установившаяся между нами короткость только росла с дальнейшим знакомством. Лизхен оказалась нежнейшей из сиделок. Какое бы лакомство ни готовилось для раненого лейтенанта, его сосед по койке непременно получал свою долю, к великой досаде этого сквалыги. Болезнь лейтенанта изрядно затянулась. На второй день у него открылась горячка, и несколько ночей он пролежал в беспамятстве. Помню, заглянул к нам офицер из высшего командования, под видом инспекторского смотра, а на самом деле, как я догадываюсь, чтобы устроиться здесь на квартире, но больной встретил его сверху такими воплями и бешеной бранью, что начальство поспешило ретироваться. Я в это время уютно посиживал внизу, так как рана моя заживала, и только когда начальник сердито спросил, почему я не возвращаюсь в полк, раздумался я над тем, как хорошо мне, в сущности, здесь живется и насколько это лучше, чем вместе с пьяной солдатней заползать в постылую палатку, или шататься в ночных караулах, или вставать чуть свет, торопясь на ученье.