Тельпугов Виктор. Парашютисты

   Десантники на аэродроме. Здесь же и Казанский. Вид у него загадочный, не иначе - задумал что-то новое, невиданное. Может, "троллейбус" усовершенствовал? Оказывается, да, и сам решил прыгнуть вместе со всеми, для тренировки. Он любил прыжки, давно уже под его значком мастера висел на тонком колечке серебряный ромбик не с каким-нибудь, а с трехзначным числом. Но полковник все прыгал - на страх врагам рабочего класса, как он любил выражаться, ну и, конечно, на зависть молодым. Это уж они сами так сформулировали, для себя. Казанский об этом не знал, но не чувствовать на себе восхищенных взглядов ребят не мог и защищался от них, как умел.
   - Страшно? - спросит.
   Те только рты откроют, чтобы ответить, а он:
   - Ну конечно же страшно! Весь человеческий организм сопротивляется прыжкам. А что поделаешь? Надо!
   Так он это скажет, что страх сам собой пропадает даже у тех, кто действительно из робкого десятка.
   Слободкин был уверен, что с обычным своим вопросом Казанский обратятся сегодня к нему. Но полковник ничего не сказал, только посмотрел на Слободкина многозначительно. Тот смущенно поправил какие-то складочки на обмундировании и вдруг тихо, но совершенно отчетливо сказал, уставившись куда-то под облака:
   - Что поделаешь! Надо...
   - Вот теперь я вижу, что вы солдат! Поздравляю, Слободкин, от всего сердца. А сегодня у нас "троллейбус", не сробеете?
   - Нет.
   - Хотя и страшновато?
   - Хотя и страшновато, - в тон ему ответил Слободкин.
   Прыжки прошли хорошо. Они всегда особенно хорошо проходили, когда Казанский прыгал вместе со всеми.
   Целыми взводами приземлялись на один "пятачок". Полковник был доволен и не скрывал этого.
   - Война начнется - цены вам, ребятки, не будет, - сказал и Коровушкин на политзанятиях вечером.
   - Война? Как - начнется? И с кем? - забросали его солдаты вопросами.
   - Оружие "потенциального противника" чье на занятиях изучаете? спросил Коровушкин, хитро прищурившись.
   Ребята молчали.
   - Ну, недогадливые! А какой язык вам ввели?
   - Немецкий, - за всех ответил Кузя. - Так ведь с немцами у нас договор. Недавно подписан.
   - Договор будем соблюдать, - твердо сказал Коровушкин, - Обязательно будем. А если они его нарушат, первый ответ перед нами будут держать, перед воздушной пехотой.
   Он сказал это так, будто людей важнее парашютистов нет во всей державе. Да и все так считали. А как же еще?
   Стоят ребята опять на крыле бомбардировщика, смотрят на землю, проплывающую внизу, сердце каждого вздрагивает от пронзившей его мысли: "Твоя это земля, твоя! Ты за нее перед всем народов в ответе". Правая рука на кольце. Левая крепко сжимает стальной трос, идущий от фюзеляжа к концу плоскости. Только одна секунда нужна тебе, чтобы коршуном кинуться на врага. Одна секунда. Все готово, нужна только команда, только взмах флажка штурмана, и пошел!.. А ну-ка, суньтесь, кому охота!
   Во время последней отработки "троллейбуса" особенно отличился, конечно, Кузя. Полковник поблагодарил его. На вечернем построении было объявлено, что Кузе за особые успехи в боевой и политической подготовке предоставляется отпуск. И какой? На целых пять дней! Послезавтра он поедет домой, в Москву, где у многих семья, родные, близкие.
   Вся рота стала готовить Кузю в эту поездку. Ребята строчили письма, забрасывали Кузю десятками адресов, и отпуск его грозил превратиться в сущее наказание; Но Кузя не унывал, он готов был собрать поручения со всей бригады, со всего соседнего авиационного полка и самым добросовестным образом выполнить их, лишь бы побывать в Москве. Служба службой, а тоска по дому точит сердце каждого солдата, даже такого, как Кузя, которого на любом занятии всем в пример ставят.
   Не преминул воспользоваться оказией и Слободкин.
   - К маме, прошу, забеги. Расскажи ей, как нам тут служится. В письмах всего не объяснишь. - Потом, помявшись, спросил; - Ты в Москву через Клинск?
   - Как же еще? Другого пути пока нет.
   Слободкин вздохнул с облегчением и протянул Кузе похрустывающий треугольник.
   - Брось на вокзале в Клинске.
   Кузя повертел конверт перед глазами и сказал:
   - К маме зайду. Письмо опущу. Только открой секрет: кому ты все строчишь?
   - Кому, кому! Тебе что, трудно?
   - Нет, почему же? Но ты все-таки скажи. Влюблен? Да?
   - Не надо, сам отправлю, раз так...
   - Ну ладно, ладно. Знаю, кореш у тебя в Клинске, и ты ему каждый день пишешь. Верно? Кореш?
   - Кореш.
   - Скачко? И. С.?
   - И. С.
   - Иван, что ли?
   Слободкин оглянулся по сторонам и тихо, но твердо сказал:
   - Инесса.
   - Имя какое-то редкое.
   - Обыкновенное. Инесса, Ина, - обиделся почему-то Слободкин. - Только ты молчал бы, раз догадался. Кузя, как мог, успокоил Слободкина:
   - Видишь ли, догадался не я один, догадалась целая рота, и давно уже, но молчать я умею. И рота умеет молчать.
   Слободкин не ответил. Вид у него был совершенно обескураженный.
   - Ну, хорошо, хорошо, - сжалился Кузя, - нет у тебя никого в Клинске, кроме кореша. Так и запишем: нет никакой Ины.
   - Тише ты! - взмолился Слободкин.- Ну есть, есть. И что из того? Кому интересно? Только мне да ей.
   - Ишь ты какой! Все ребята свои письма из дома вслух читают?
   - Читают.
   - Ты слушаешь?
   - Слушаю.
   - А в свои дела пускать никого не желаешь? Здорово, значит, тебя забрало, если ни с кем не делишься. Точно я говорю?
   - Точно.
   - Ну, тогда прощается, - похлопал по плечу Слободкина Кузя. Красивая?
   - По-моему, очень.
   - Фото! - протянул ладонь Кузя,
   - Да я... Да у меня...
   - Фото, говорят тебе.
   Слободкин долго рылся в карманах гимнастерки, будто и в самом деле не помнил, есть ли у него фотография. Наконец извлек крохотную, с почтовую марку, карточку.
   - Вот, смотри, только, чур...
   - Иван Скачко?
   - Ага.
   - Ничего. Очень даже ничего. Одобряю.
   ...В эту ночь Слободкин рассказал Кузе историю своей любви. Их койки стояли рядом, у самого окна, и, когда все в роте заснули, Слободкин зашептал над самым ухом товарища:
   - Познакомились мы случайно в Клинске. Помнишь, когда под Новый год к шефам ездили?
   - Я не ездил.
   - Ты-то в наряде был, а вот мне повезло.
   - Так уж сразу и повезло?
   - Ты слушай, она такая хорошая... Я думаю теперь о ней все время. Где бы ни
   был - на занятиях, на стрельбах, в самолете,- из головы не выходит. Ночью
   вижу ее.
   - Кто ж такая?
   - В школе учится. Кузя тихонечко свистнул.
   - Но ты не подумай, не девчонка какая-нибудь, Умница, и
   ямочка на щеке.
   - Ямочка?
   - Когда улыбнется, уползает вот сюда, - Слободкин показал на своем лице, куда именно уползает ямочка.
   - Криворотая, что ли?
   - Дурак ты, Кузя. От счастья это, понимаешь?
   - От счастья?
   - Ну да, от счастья. Неужели не понятно? Вот ты с парашютом лучше всех прыгаешь, но в жизни совсем не разбираешься.
   - А ты откуда знаешь, что от счастья?
   - Она сама пишет; "Твоя счастливая И.". В каждом письме,
   Хочешь, покажу?
   - Чужие письма читать не полагается. Я человек интеллигентный.
   - Интеллигентный? А когда ребята свои письма вслух читают, слушаешь?
   - Когда читают, слушаю, но сам носа не сую.
   На рассвете зашелестел Слободкин клинскими письмами над ухом Кузи. Каждое действительно кончалось словами: "Твоя счастливая И.".
   - Значит, по-настоящему? - уже совершенно серьезно спросил Кузя, когда Слободкин дочитал последнее письмо.
   - Я так понимаю. Только чтобы рота ни в коем случае...
   - Вот затвердил: рота, рота... Рота, она тоже не каменная, все поймет, если надо.
   - Я тебя умоляю.
   - Не умоляй, я тайну хранить умею. Но рота, по-моему, кое о чем догадалась.
   - Ты шутишь?
   - Почему шучу? Ни людям, ни тем более ротам с любовью шутить не полагается.
   Они рассмеялись - тихо-тихо, как смеются только очень счастливые люди. Даже дневальный ничего не услышал.
   А может, просто у тумбочки стоял деликатный человек и, в нарушение всех уставов, делал вид, что не дошло до его слуха ни звука из того, что шелестело, жужжало, вздыхало всю ночь за его спиной?
   Почти все ребята в роте действительно знали о том, что Слободкин влюблен, но никто над ним не смеялся, хотя над некоторыми подшучивали будь здоров. Слободкину каждый хотел помочь.
   - Так смотри же не забудь, опусти прямо на вокзале! - еще и еще раз просил Кузю Слободкин.
   - Теперь уж не забуду, - многозначительно отвечал Кузя, - теперь я ваш болельщик. Два - ноль в вашу пользу, твою и И.С. Скачко...
   Провожали Кузю всей ротой, всем наличным составом. Наверное, ни один дипкурьер в мире не возил с собой чемодана, так туго набитого письмами.
   Вернулся Кузя ровно через пять дней, но успел справиться со всеми поручениями. Были, конечно, своевременно отправлены и письма, предназначенные И.С. Скачко. Именно письма, а не письмо, ибо Слободкин в последнюю минуту вручил Кузе целую пачку посланий, помеченных одним и тем же всей роте запомнившимся клинским адресом.
   Сперва на вопросы ребят Кузя отвечал коротко и лишь вечером в курилке немного разговорился.
   - Москва как Москва. Все на месте. Только одна вещь меня удивила очень.
   - Какая?
   - Немцы.
   - Что немцы?
   - Прохожу по улице Горького, от площади Пушкина к Моссовету. Представляете?
   - Ну-ну?
   - Поравнялся с Леонтьевским переулком. Он оттуда весь, до самого конца, просматривается. В глубине немецкое посольство стоит. На посольстве - флаг. Огромный. Со свастикой от края до края. Я как увидел, аж дрожь по всему телу прошла.Фашистский флаг в самом центре Москвы!
   - Да-а-а...- задумчиво протянул Слободкин. - Но в то же время что поделаешь - договор. Взаимное ненападение,
   - Я политграмоту знаю,- оборвал Слободкина Кузя.- Договор. Ненападение. Насчет договора дело ясное. Заключен, подписан, ратифицирован. Но фашист есть фашист. И дороги пылят не случайно. Согласны?
   - Согласны.
   - То-то и оно. Но надо было еще видеть, как он висит, этот флаг.
   - Как же?
   - Трудно, братцы, и придумать что-нибудь более наглое. Древко торчит из стены горизонтально, - Кузя вытянул перед собой руку, - вот так. С него почти до самого тротуара - огромное полотнище. Всякий, кто проходит мимо посольства, должен низко наклонять голову, чтобы не задеть флага. Идут москвичи
   и словно отвешивают поклоны черному пауку.
   - Ну, это ты уж перехватил! - воскликнул кто-то.
   - Да нет же, ребята! Я спектакль этот разгадал сразу. Все у них тонко и точно рассчитано, как в театре.
   - А наши?
   - Ни один милиционер пальцем не шевельнет.
   - Милиция тут ни при чем.
   - Одним словом, удивило меня все это. Разозлило даже.
   - Меры принял? - полушутя-полусерьезно спросил Слободкин.
   - Принял.
   - Какие же?
   - Плюнул, выругался.
   - Ну вот и молодец!
   - Но ведь зло берет: только всего и мог, что плюнуть.
   - Но ведь и выругался?
   - Это уж будьте спокойны!
   Разговор был окончен, но долго еще не расходились ребята из курилки. Молча тянули одну папиросу за другой. Каждый думал о своем. Кто о доме, кто о родных, кто о рассказе Кузи про свастику. Но все в конечном счете думали одну общую невеселую думу. О войне. О войне, нависавшей над страной с неумолимой неизбежностью. Военная игра, в которую солдаты играли каждый день, каждый час, все больше поворачивалась к ним гранью настоящей войны.
   На полигоне испытывали новые, пятидесятимиллиметровые ротные минометы, принятые в это время на вооружение и в немецкой армии. Парашютисты осваивали незнакомое оружие. Делалось это в таком спешном порядке, будто война должна начаться не далее как завтра, в крайнем случае - послезавтра.
   Стреляли учебными деревянными минами. Деревяшки иногда застревали в стволе, и приходилось их доставать с большими трудностями и предосторожностями. Иногда и без предосторожностей.
   Одна из мин застряла как-то в миномете, который пристреливал сержант Шахворстов, человек нетерпеливый и резкий. Нарушая всякие правила безопасности, он заглянул в ствол миномета. Мина, изменив положение в стволе, проскочила вниз, на боек. Прогремел выстрел. Через мгновение Шахворстов, широко разбросав руки, лежал на земле. Из правой глазницы его торчал стабилизатор мины, пробивший голову. Даже кровь не успела хлынуть, только несколько капель ее упало на зеленый ворот гимнастерки.
   Разве могли в то утро предположить десантники, какие реки крови скоро разольются по земле из человеческих жил? Не догадывались даже, но вид и цвет этих нескольких капель, обагривших гимнастерку Шахворстова, вселили еще большую тревогу к их сердца. Смерть уже охотилась за ними. На каждом шагу.
   Этой осенью Шахворстов должен был демобилизоваться и ехать на Дальний Восток, к своей невесте, которая ждала его. Уже был куплен в складчину, втайне от Шахворстова, синий бостоновый костюм - "приданое" (Кузя купил, когда ездил в Москву). Уже готовили ребята и другие подарки, сочиняли поздравительные стихи, фотографировали Шахворстова, надев на него синюю командирскую пилотку, чтобы еще более бравым выглядел сержант перед невестой. Всем хотелось, чтобы смотрел он орлом. Для этого пилотка лихо заламывалась набекрень.
   Хоронили Шахворстова на кладбище, расположенном неподалеку от казарм.
   На свежий холмик земли рядом с цветами была положена синяя пилотка, поблескивавшая на солнце эмалевой звездочкой.
   Над кладбищем прошли бомбардировщики. Они летели низко и тихо, бросая на землю косые ширококрылые тени.
   А дороги за кордоном все пылили и пылили. Гудели моторы, громыхали колеса, звенели подковы.
   Все более напряженным становился и без того изнурительный темп учений наших десантников. Тревога! Тревога! Тревога! И марш-бросок после каждой. Если такое совпадает с днем сухого пайка - собирай все свои силушки. Рыжая селедка, кремень сухаря да кружка жгучего чая. Вот и весь дневной рацион. Стискивай зубы, подтягивай ремешок. Ну и песню, конечно, давай. Вынь да положь песню.
   И как это все-таки мудро многое на свете устроено! Все уже выпотрошены. До конца. Старшина требует от бойцов невозможного. Откуда же взять эти силы, чтобы песня слетела с пересохших селедочных губ? Чтобы натруженные плечи распрямились, чтобы ноги обрели устойчивость? Запевают нехотя, со злостью даже. Вернее, не запевают, а вторят старшине - еле слышно. Проще говоря, чуть шевелят языком, чтобы не придрался старшина, не разгневался, не остановил строя.
   Но вот происходит чудо. Шаг за шагом, вздох за вздохом. Все громче и стройней голоса, все увереннее ритм и такт. Про Катюшу. Про трех танкистов. Про махорочку...
   Вырвалась, выстрадалась песня! Теперь уже не сникнет, пока не доведет до привала. И только тут оставит солдата, и то ненадолго. Привалы коротки, ой как коротки привалы! Только лег, расстегнул ворот, разбросал руки в колеблемой стрекозами траве, не успел поделиться табаком с соседом, а старшина уже на ногах. Глаза бы в ту минуту на него не смотрели! Но не отведешь ведь глаз от старшины. Вот и смотришь на него! И от усталости даже не слышишь его голоса, по движению губ догадываешься:
   - Подъем!..
   Если встанешь точно в том месте, где лежал, если каждый встанет точно в том месте, где свалила его усталость, - будет уже готовый строй. По четыре в шеренге. Чуть подравнял, подправил кое-где - и двигай дальше. Запевай любимую. Любую запевай, только запевай, запевай, запевай поскорее, чтобы не одолела тебя предательская усталость.
   - Подъем!..
   И все в строю. Строй двинулся, зашагал, запел. Его теперь не остановишь. Даже если песня кончится. Одну песню сменит другая, другую третья. И клубится песня над всеми дорогами, над колонной каждой, над шеренгой...
   Глава 3
   Сегодня опять, как всегда в воскресный день, никаких прыжков и учений. Первой роте снова снятся сладкие сны.
   Слободкин блаженно улыбается сквозь сон. Ему и сам бог велел. В прошлую субботу он побывал в Клинске, повидался с Иной и всю неделю после этого поглядывал на всех загадочно, смущенно и многозначительно. Тайна "И.С.Скачко" окончательно разгадана в первой роте. Слободкин не стесняясь начинает писать на конвертах: "Ине" - и, как ребенок, выводит это имя огромными печатными буквами. У ротного почтаря буквально рябит в глазах от этого бесконечно повторяющегося: "Ине... Ине... Ине..."
   - Ине? Опять? - при всех громко спрашивал он Слободкина.
   - Ине. Опять,- отвечал Слободкин. Громко. При всех. Гордо и торжественно.
   - Ну давай, давай.
   Браге снится отпуск. Старослужащий. Давно дома не был. А тянет, ох как тянет к родному порогу, на Харьковщину, к Зеленому Гаю, Привык к роте, сроднился с бойцами, со службой, но иногда заскучает, застонет сердце, ничем не уймешь. Вот и грезится Браге, будто дома он. Идет от вербы к вербе, от хаты к хате, старикам кланяется, девчатам подмигивает, но не всем, с выбором, а сам выискивает глазом ту чернявую, которая еще помнит, не может не помнить его. Сейчас найдет, окликнет... Узнает ли? Первый раз Брага Зеленым Гаем в военной форме идет. И значка парашютного на нем никто не видел еще. Вот все и спрашивают: "Кто такой? Откуда взялся хлопец?" А под значком- подвеска блестящим ромбиком, на подвеске ротный умелец выбил цифру 40. Кто из зеленогаевцев знает, что это такое? Никто, наверное, и не догадывается, что Брага сорок раз кидался в бомбовый люк самолета, сорок раз испытывал на себе тяжесть динамического удара, а он даже без полной боевой выкладки пятьсот килограммов весит, ну, а со снаряжением и того больше, как тряханет - только держись, не растеряй своих косточек. Потому-то так гордо позвякивает подвесочка под значком и сияет, тщательно надраенная мелом.
   Сейчас заметит Брагу чернявая, выглянет вон из того оконца. Старшина замедляет шаг, поправляет пилотку, раздергивает складочки гимнастерки под ремнем...
   Что снится Кузе? Он ведь недавно из отпуска. Но и Кузя тоже видит свой дом в Москве, на Серебрянической набережной. Видит старую мать, с которой так мало побыл из пяти коротких отпускных дней. Все бегал по городу, выполняя поручения ребят, - для родной матери времени почти не осталось. Но она не корила его: другие матери ждали сына ее. Материнские сердца все одинаковы...
   И вдруг все эти сны спутал, скомкал один бессердечный, ничего, кроме службы, знать не желающий человек.
   - В ружье! - прогорланил дневальный Хлобыстнев.
   Но первый раз за все время службы ни один солдат не поднялся по этой команде. Только едкие, злые шуточки полетели изо всех углов казармы:
   - Ты что, ошалел? В воскресный-то день?
   - Дневального на мыло!..
   - В ру-жье! - еще раз настойчиво рявкнул Хлобыстнев.
   Рота лежала. Больше никто не ругался, не ворчал. Ребята просто перевернулись с боку на бок и, злые, возмущенные глупой выходкой, пытались заснуть.
   В это мгновение отворилась скрипучая дверь, рядом с дневальным встал командир роты, Они пошептались, поглядели вокруг, и новое "в ружье!" сотрясло воздух казармы.
   Сто двадцать одеял взлетели вверх одновременно, сто двадцать человек метнулись к тумбочкам, к сапогам, выстроившимся в проходах между койками. А потом - к пирамидам, к оружию.
   Дневальный почему-то уже не мог остановиться. Может, и впрямь ошалел? Рота уже выбегала строиться, а он все кричал и кричал свое осипшее, уже нелепое, уже никому не нужное "в ружье!".
   Он так и остался стоять у тумбочки. Один в пустой казарме, среди воцарившейся тут тишины. Впрочем, тишина была недолгой. Где-то завыла сирена. Ее звук ворвался через открытые окна, заполнил все пространство от пола до потолка. Раскрытыми парашютами влетели в глубину казармы белые оконные занавески. Хлобыстневу стало жутко. Сирена выла и выла с маленькими паузами, от этого звук ее множился, казался хором десятков сирен, пытавшихся перекричать друг друга, перекрыть рокот самолетов, шум выстрелов. Да, да, это были выстрелы, дневальный все явственнее улавливал их сквозь общий гул, нараставший с каждой минутой. Но и этот шум скоро был задавлен громадой новых. Уже ухали тяжелые взрывы. Один, другой, третий... Все ближе, ближе, где-то совсем рядом.
   Не зная, что делать, Хлобыстнев кинулся закрывать окна. В эту минуту одно из них хлопнуло с такой силой, что обломки стекол ударились о противоположную стену. В общем грохоте это произошло совсем беззвучно, и дневальный удивился тому, как тихо могут биться двухметровые стекла. Он даже подумал, не показалось ли ему это, но кровь залила его иссеченное осколками лицо. Он перестал видеть.
   Тут чьи-то руки легли на плечи Хлобыстнева, и он почувствовал, что его, как слепого, куда-то ведут. Он никак не мог понять, что происходит, и покорно двигался туда, куда влекли его властные руки.
   - Скорей, скорей! - услышал он у самого уха голос Браги.
   Они были уже за порогом казармы, когда стены ее, сверху донизу раскроенны силой фугасного взрыва, рухнули.
   Небо было исполосовано трассирующими пулями. Самолеты со свастикой шли на небольшой высоте. Это Хлобыстнев уже отчетливо видел: Брага подобрал кусок белой занавески и осторожно, выбирая осколки стекла возле глаз раненого, делал ему перевязку.
   - Что это, товарищ старшина?..
   Слова его потонули в грохоте новых взрывов. Брага, схватив за руку Хлобыстнева, бросился с ним в придорожную канаву. Через минуту они поднялись и двинулись в сторону леса.
   Они бежали по смятой множеством ног, полегшей траве, которая тысячами зеленых стрелок указывала дорогу к сборному пункту бригады.
   На бегу, чертыхаясь и оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть па полыхавший городок, Брага крикнул Хлобыстневу:
   - Ну вот, кажись, и началось.
   - Неужто? Просто так, без всякого объявления?
   - Шандарахнули сразу из всех калибров. Какое тебе еще объявление нужно?
   Они добежали до леса в тот момент, когда бригада строилась для марша. Отдавались последние распоряжения. К аэродрому дорогой сейчас не пробиться. Двигаться нужно лесом, но быстро, очень быстро.
   Марш-бросок... Сколько раз уже совершали его парашютисты от казарм до аэродрома, от аэродрома до казарм! Сколько пролито пота, сколько белых заплат из соли сверкало на зеленых плечах гимнастерок! И вот снова марш-бросок. Но таких еще не было. В конце тех, прежних маршей, какими бы трудными они ни оказывались, солдата ждал отдых, быстротечный, но обязательно полный отдых всем. А теперь?
   Никогда еще дорога к самолетам не казалась Хлобыстневу такой бесконечно длинной, как сегодня. Повязка на каждом шагу сползала со лба, закрывая глаза. В раны на лице проник пот, остановленное Брагой кровотечение началось снова. Хлобыстнев бежал самым последним, низко наклонив голову, временами почти теряя сознание, бежал, выставив вперед руки, но ветви деревьев все равно больно хлестали по лицу, по глазам.
   Передышка наступила только перед самым аэродромом. Но лучше б не было такой передышки. На опушке леса, почти вплотную примыкавшего к летному полю, десантники залегли в траву и глазам своим не поверили - аэродрома и самолетов больше не существовало.
   Поборцев вместе с другими командирами поднялся и направился к летчикам, безмолвно стоявшим возле края одной из воронок.
   На аэродроме редко бывает тихо, но такой жуткой тишины, какая наступила тут сейчас, вообще никогда еще не было, Скрежет рваного дюраля на ветру делал тишину еще более зловещей и грозной.
   ...Когда солнце поднялось над лесом, из соседней деревни пришло несколько тракторов. Шум моторов как-то незаметно приободрил людей. Словно подчиняясь единой воле, без всякой команды на поле вышли десантники. Обломки самолетов оттаскивали в сторону тракторами. Парашютисты и летчики стали землекопами. Поборцев и другие командиры работали вместе со всеми. Даже раненый Хлобыстнев, которому сделали новую перевязку, нашел себе дело. Когда Поборцев увидел его в белых бинтах, он немедленно подошел к нему.
   - Где это вас?
   - Там еще, - махнул тот рукой.
   - В казарме, товарищ старший лейтенант, - пришел на помощь Хлобыстневу Брага. - У тумбочки.
   - Как себя чувствуете?
   - Нормально,- ответил Хлобыстнев, запрокинув голову так, чтобы повязка не мешала ему видеть командира.
   Кровотечение прекратилось, и раненый чувствовал себя действительно лучше.
   - Буду работать, как все.
   - А не тяжело?
   - Обойдется.
   - Ну что ж, тогда вам задание: вернетесь в Песковичи, обследуете все и доложите. С вами пойдет Кузнецов, хотя его тоже немного царапнуло. Найдите его и отправляйтесь.
   Хлобыстнев пошел разыскивать приятеля. Кузя сидел, привалившись к сосне, и жадно курил. Левая щека его была перевязана. Он что-то зло подбрасывал на ладони.
   - Что с тобой, Кузя? - кинулся к нему Хлобыстнев,
   - Ты лучше скажи: с тобой что?
   - Меня стеклом просто, в казарме еще.
   - И меня, к сожалению, не на поле брани. - Он поднес свою ладонь к глазам Хлобыстнева. - На-ка вот, посмотри.
   - Откуда это?
   - Отсюда вот. - Кузя дотронулся пальцем до своей забинтованной щеки. Чуть всю фугаску не проглотил.
   - Прямо в щеку влепило?
   - Я и опомниться не успел, как почувствовал вкус крови. Плюнул, а на землю вместе с зубом упала вот эта чертовина. Если бы мне кто-нибудь сказал, что на войне с первой минуты придется чугун глотать такими кусками, я бы не поверил.
   - А ты думаешь, я бы поверил, что можно быть раненым в родной казарме? И не крупповским чугуном, а самым обыкновенным стеклом...