Так и есть! Вот один все время нервно высовывается из кабины У-2. Это Кузя. Слободкин улетел часом раньше, и теперь он уже далеко. Встретятся ли они? Этого никто не знает. Война есть война...
Кузя внимательно всматривается в открытую еще дверцу бомбардировщика. Кто летит там? Брага? Его невозможно узнать: с головы до ног во всем новом - в новом шлеме, в новом комбинезоне. А рядом? Поборцев? А дальше? У Кузи глаза разбегаются. Он знает, до взлета остались считанные минуты, может быть секунды даже, хочется поймать взглядом и того, и другого, и третьего... А тут еще сумерки. И моторы уже гудят. От этого вроде бы еще темней становится. Или это обман зрения? Конечно, обман, при чем тут моторы? Стояли б самолеты чуть ближе, можно было б всех разглядеть, всем помахать рукою. А моторы ревут все сильней и сильней. Глаза начинают слезиться от поднятого винтами ветра...
Дверца ТБ-3 захлопывается. Машина содрогается и подпрыгивает на месте, словно от нетерпения. Сейчас разбежится и взлетит.
Разбегается. Черные колеса не катятся, а бегут, перескакивая через неровности дорожки. Еще не в воздухе, но уже не на земле. Вот наконец совсем отрываются, повисают под плоскостями. В полете!
ТБ-3 ложится на заданный курс. На взлетную дорожку выруливает новый бомбардировщик...
Нет, кажется, никакого единого пульта управления боевыми машинами. Они взлетают порознь, послушные только тем, кто сидит за их штурвалами. Но от каждого самолета тянется незримая ниточка и завязывается в узелок в одном месте.
Под соснами распласталась палатка, с виду точно такая же, как и те, санитарные, распялена на четырех колышках. Но в палатке на крохотном столике карта, из угла в угол расчерченная, густо усеянная флажками. Люди, склонившиеся над картой, все время поглядывают на часы.
Через час будет на месте группа Поборцева.
Еще через час выброска группы Капралова.
Вот-вот достигнут цели группы Карицкого, Пахмутова, Гилевича...
В палатке так тихо, что слышны звуки морзянки в наушниках радиста: та-та,
та-та-та... Или это комар забрался под полог? Нет, нет, ни один комар на свете не смог бы прожить в этой удушающей махре и нескольких минут, а морзянка поет-заливается который час без умолку.
Представитель Ставки придвигается к радисту поближе:
- Ну как ваш "комарик"? Справляется? Радисту нравится шутка:
- Вполне, товарищ полковник. Только разве это комарик?
- Точная копия.
- Вы бы в этих болотах с наше побродили. Вот это был комарик! Туча на туче.
Невозможно это представить, товарищ полковник. Только испытать надо. Ну совсем заел гнус, хуже всякого немца.
- Вполне с вами согласен.
Радист удивленно глянул на представителя Ставки, но ответить сразу ему не сумел - опять загудело в наушниках. Радист настороженно слушал минуту-другую, потом снова обратился к полковнику:
- В московских краях таких комариков нет, конечно.
- Да как вам сказать... Скорей всего нету. А в общем, врать не буду, не знаю.
- Вы ж из Москвы?
- Нет, я питерский. Там учился, там работал. А последние три года...
Опять заныла морзянка. Полковник умолк, но ни он, ни радист не хотели обрывать разговор на полуслове. Как только наступила пауза, радист спросил:
- А последние три года?
- В Пинске служил. Точнее - в Пинских болотах. Слышали?
- Вы же представитель Ставки, товарищ полковник! С высокими полномочиями...
- В Москве не был лет десять уже. А насчет полномочий не ошиблись - и высокие, и из самой Москвы. Только получил их по радио. По такому же вот "комарику", как ваш.
Радист недоверчиво поглядел на полковника, но возражать начальству не стал. Покрутил задумчиво ручку настройки, потом сказал:
- Теперь все понятно. Это даже лучше, считаю.
- Что именно?
- Что свой брат фронтовик в таком высоком чине. С места-то всегда все видней и понятней...
- Так как же насчет комаров? - перебил радиста полковник. - Хуже немца, значит?
- Насчет комаров, товарищ полковник, вы сами, выходит, знаете.
Всю ночь работал радист. Всю ночь слетались в палатку вести одна другой важней и серьезней.
Из-под Барановичей сообщал Поборцев:
"Сели точно в назначенном пункте. Приступаем к выполнению задания".
Из Столбцов докладывал Капралов:
"Железная дорога Брест - Москва взорвана. Связь с партизанами устанавливается".
Карицкий, Пахмутов, Гилевич один за другим радировали о том, что под прикрытием ночи они благополучно миновали заградительный огонь зениток, приближаются к месту выброски...
Маленькая палатка становилась штабом больших операций.
- Вот что значит крылышки появились! - сказал представителю Ставки радист, доложив об очередном сообщении десантников.
- Крылышки?- удивился полковник.
- Так у нас парашюты зовут. Стосковались мы по настоящим делам, товарищ полковник. Кое-чем промышляли.
- Я сам стосковался. Что поделаешь! На войне всяко бывает. Это уж вы мне поверьте. Ну ничего, теперь наверстаем. А насчет комариков вы совершенно правы. Попили они нашей кровушки. Но их пора отошла. И немцев пора отойдет.
- Отходит вроде.
- Скоро вашего большого десанта черед. Очень хорошо кто-то выразился большой десант!
- А вы-то случайно не десантник, товарищ полковник?- спросил радист.
- Бомбардировочная авиация. Два раза имел удовольствие прыгануть. Так у вас говорят, кажется?
- Точно! - обрадовался радист. - Прыгануть! А если еще придется?
- Можно и еще. Вот нога подживет маленько, и я в вашем распоряжении.Полковник легонько постучал палочкой по носку сапога.
- Ранены?
- Заживает уже. А у вас что с рукой?
- В общем-то ничего серьезного, но пока никуда не пускают.
- Выходит, мы с вами одного поля ягода,- добродушно заметил полковник.
Радист надел снятые было наушники, в палатке снова застонала, заныла морзянка - тревожно, настойчиво, требовательно.
Ночь кончается. Утро застает тарахтящий У-2 уже где-то совсем далеко за Днепром.
Сырая полутьма несется на Кузю со скоростью сто двадцать километров в час. Видит он только голову пилота перед собой и маленькое зеркальце, в которое тот наблюдает за своим единственным пассажиром. От этого однообразия, от усталости и ритмичного шума мотора Кузя засыпает.
Что снится ему? Что грезится?
...Лежит он в чистой белой комнате, и девушка в чистом белом халате сидит возле него. Можно протянуть руку и дотронуться до девушки, так близко она сидит. Девушка похожа, ой как похожа на Инну Капшай, только волосы чуть светлей, Он боится шевельнуться, чтобы видение не исчезло. Она смотрит на него очень внимательно и спрашивает:
- Хорошо вам? Как себя чувствуете?
Разные видел Кузя сны в своей жизни, но никогда не слышал во сне так явственно человеческий голос над самым ухом. Так явственно, что не ответить просто невозможно. И губы сами выговаривают:
- Спасибо большое, все хорошо. Это кто сказал? - сам себя вслух спрашивает Кузя.
- Это вы сказали,- слышит он голос девушки. Она кончиком пальцев касается Кузиного плеча. Нет, она положительно похожа на Инну!
- Как зовут вас?
- Лена. А вас?
- Кузя.
- Как-как?
- Фамилия моя Кузнецов.
- Это я уже знаю. Как ваше имя?
- В роте меня зовут Кузя, зовите и вы так же.
- Если вам нравится...
- Очень нравится.
- А я в школе Ёлкой была...
- Хотите, и я так стану вас называть?
- Нет, что вы...
- Ну, как знаете, а меня, если можно, все-таки Кузей. Ладно? Очень прошу. Хотя на самом деле я Саша, Александр Васильевич.
- Так как же все-таки - Кузя, Саша или Александр Васильевич?
- Лучше всего - Кузя. Я ведь в госпитале?
- В госпитале.
- Ну вот, а мне в роте быть хочется. Вы меня поняли?
- Поняла.
- Долго это будет продолжаться? - Кузя обвел грустным взглядам белую комнату.
- Не знаю. Сначала как следует, подлечат, потом переведут в батальон выздоравливающих.
- Куда-куда? - удивленно переспросил Кузя.
- В батальон выздоравливающих. Неужели не слышали? А еще военный.
- Вот именно - военный, а не больной, поэтому и не знаю. Но звучит обезнадеживающе - батальон выздоравливающих! - Кузя сделал ударение на последнем слове.
Он замечает, что в белой комнате стоят еще три кровати, но они пусты.
- А это для кого? Для таких же, как я?
- Это уж кого судьба пошлет. Наш госпиталь только начинает работу. Третьего дня прибыли.
- Не из Москвы случайно?
- Мы с вами почти в Москве находимся.
- Честное слово?
- Честное-пречестное!
Кузя грустно улыбнулся: и эта, наверное, как Инна Капшай, прямо из школы...
- А где он, этот ваш батальон выздоравливающих?
- До него еще дойдет дело.
Кузя задумался. Полежал молча, потом вроде невзначай спросил:
- Вы не знаете, где мои сапоги?
- Эти штучки мне уже знакомы.
- Какие штучки? - как можно более искренне удивился Кузя.
- С сапогами.
- Послушайте, Лена, я тоже ведь не ребенок. Бежать никуда не собираюсь, честное слово.
- Честное-пречестное? - по-детски передразнила сама себя Лена.
- Честное комсомольское.
- Тогда зачем же вам сапоги?
- Друга буду искать. Может, и он в этом госпитале.
- Как фамилия?
- Слободкин. Не слышали?
- Так сразу бы и сказали. Если будете себя хорошо вести, передам записку.
- Нет, вы это серьезно, Леночка? - Кузя даже присел в кровати.
Лена решительным движением руки уложила его на место.
- Александр Васильевич!
- Леночка, буду выполнять любые ваши приказания, только дайте лист бумаги и карандаш. Умоляю вас!
- Ладно, ладно, знайте мою доброту.
- Если бы здесь кто-нибудь был кроме нас с вами, я бы непременно расцеловал вас, Леночка.
- Вы хотите, чтобы наша дружба кончилась, не успев начаться?
- Просто от радости ошалел, вот и все.
- Большой друг, наверно?
- Ближе у меня никого теперь нет. Огонь и воду вместе прошли...
- Ну, пишите, пишите, только, чур, коротко - скоро обход.
- Всего несколько слов.
* * *
Между Кузей и Слободкиным установилась такая бурная переписка, что Лена с трудом справлялась с обязанностями почтальона. Слободкин вспомнил свои лучшие дни, когда ему писала Ина и когда он строчил ей послание за посланием. Слободкин писал теперь Кузе, но все время думал об Ине, и часть его нежности невольно переносилась на друга. Кузя скоро заметил это. Он впервые ощутил всю силу любви Слободкина к Ине. Но мало было это понять и почувствовать, надо еще было сделать вид, что боль слободкинского сердца наружу не вырвалась, остается при нем. Нельзя же было обидеть друга бестактным словом. Даже имени Ины Кузя не называл в своих письмах. Но утешить его, как мог, он, конечно, старался. Он писал, что скоро они вырвутся из госпиталя, получат "крылышки". Хорошо бы, конечно, в свою родную роту, но если это невозможно, то в любую другую, только скорее бы, скорее! Нужно отомстить немцам за все - за разбитые Песковичи, за уничтоженные города и села Белоруссии, Украины, за Прохватилова, за артиллериста Сизова, за солдата, который сам себе копал могилу на своей же земле. Поборцев, Брага, Хлобыстнев, Коровушкин сейчас громят врага. "Представляешь,- писал Кузя,- как взрывают они мосты, поезда, самолеты, танки... Ты знаешь, никогда не думал, что я так чертовски завистлив. Зависть не дает мне покоя ни днем ни ночью. Завидую нашим. Всем, кто в бою".
"А у меня новость! - отвечал Кузе Слободкин.- Великая новость! Подслушал, знаю совершенно точно: скоро нас переводят в батальон выздоравливающих! Порядок! Ну а в батальоне том мы не задержимся. Там на нас крылышки сами вырастут. Между лопаток у меня уже чешется..."
"Может, тебе в баню сходить?" - шутил в ответ Кузя.
"Грубый ты человек. Грубый и невоспитанный,- ворчал в следующем послании тот,- даже писать тебе неохота".
Но переписка продолжалась со все нарастающей силой больше двух долгих недель. Прервалась она только в тот день, когда Слободкин и Кузя одновременно оказались в батальоне выздоравливающих. Это еще не боевая часть, но в коридорах уже не разит тошнотворной микстурой, а главное сапоги! Теперь под ними твердая почва. И друг рядом - койка к койке. "Еще не в воздухе, но уже и не на земле",- смеялся Кузя, вспоминая, как последний раз взлетал перед ним ТБ-3. Конечно, не на земле! Теперь настоящим боем пахнет. Парашютным.
* * *
На медицинской комиссии Слободкин дышит как можно более ровно и спокойно. До того старается, что пульс у него становится учащенным, словно после хорошего кросса. Доктор сдвигает на лоб очки, внимательно смотрит ему в глаза.
- Это что ж? Волнуемся?
- Волнуемся.
- Вы волнуйтесь, да меру знайте. Так ведь только на нестроевую вытянете.
- Товарищ военврач...
- Дышите!
Хриплые, лающие вздохи вырываются из груди Слободкина.
- Как спали сегодня?
- Не спалось совсем что-то.
- Оно и видно. Нервишки, значит. У парашютистов нервов быть не должно.
Доктор пошевелил лежавшими перед ним бумагами, еще раз поглядел на Слободкина, потом на Кузю, который покорно стоял рядом.
- А ребрышки надо бы подубрать.
- Только не на этом харче! - почувствовав, что вопрос решается в его пользу,
осмелел Слободкин.- Два месяца не ели, и тут не еда.
- Тут не санаторий,- вежливо отпарировал доктор.
- Мы это заметили,- опять съязвил Слободкин. Доктор снова углубился в свои бумаги. Помолчал, постучал остро отточенным карандашом по столу.
- Ну, вот что я вам скажу. Наберитесь, Слободкин, терпения.
Первая же ночь в батальоне выздоравливающих прошла тревожно.
"Может, и в самом деле нервишки? - спрашивал сам себя Слободкин.Раньше, бывало, спал по команде. Теперь всю ночь глаз сомкнуть не могу. Где Ина? Что с ней? Посчитал бы сейчас мой пульс доктор!"
И Кузя тоже беспокойно ворочался без сна. Под утро не выдержал, решил выйти в курилку. Нагнулся пошарить под койкой сапоги и замер от неожиданности - такие же сапоги, как его, стояли и возле койки соседа, и у следующей за ней, и так до самой двери. Точно выравненные, как по струнке, пятками вместе, носками врозь.
Кузя видел только сапоги, но впечатление было такое, будто все солдаты уже в строю - стоят, застывшие по команде "смирно". Тихо, настороженно стоят, лишь легкое, спокойное дыхание слышится...
Кузе не хотелось шевелиться. Долго лежал, свесившись с койки почти до самого пола, и все глядел на сапоги.
- Ты что? - сквозь дрему спросил Слободкин.
- Ничего.- Кузя еще раз глянул на воображаемый строй. - Завалилось вот кресало куда-то, никак не могу отыскать.
- У меня есть. Вставай, покурим.
- Скоро подъем?
- Через час.
- Еще всласть накуримся.
- На что ты все-таки уставился там? - Слободкин проследил взглядом за тем, куда так пристально смотрел Кузя.
- Больно красиво сапоги стоят. Ровно, как по линеечке.
- В каждой роте есть свой Брага, наверное. Иначе б так не стояли.
Они вышли, осторожно ступая по узкому проходу между койками. Закурили.
- Интересно, где он сейчас? - спросил Слободкин.
- Кто?
- Брага.
- Там. Далеко.
- А Поборцев?
- Тоже хороший человек.
- И Коровушкин, и Хлобыстнев.
- Все хорошие.
- Только не надо о них так. Они не сплошают, будь уверочки.
- У Верочки?
Пословица такая в нашей школе была. Будь уверен, словом.
- В школе? Ах, да, да, Ина еще говорила...
Кузя был не виноват, Слободкин сам завел этот разговор.
- Интересно, ее-то судьба куда забросила?
- Кого?
- Ну не школу же.
- У своих родственников в деревне, наверное. Адреса, жаль вот, не знаю.
- Эх ты! - вырвалось у Кузи откуда-то из самого сердца.- Подумай, может, вспомнишь.
- Не знаю, говорят тебе, никогда и не думал, что пригодится. А хочешь скажу тебе, что сейчас она делает?
- Скажи.
Слободкин посмотрел на часы.
- Пишет письмо. Она всегда в это время мне письма писала. На каждом дату и время ставила: такое-то число, семь часов ноль-ноль минут.
- Ты это серьезно?
- Совершенно серьезно.
- А ты, пожалуй, прав. Сидит где-нибудь в уголочке и пишет.
- Утешить хочешь? - недоверчиво поглядел на приятеля Слободкин.
- Чудик ты, Слобода. Тебе такое счастье выпало, все тебе завидуют, а ты?..
- В ней-то я не сомневаюсь. Я тебе про твои насмешки говорю.
- И опять чудик. Еще раз совершенно серьезно: сидит сейчас и пишет тебе письмо.
Слободкин еще не очень доверчиво, но уже не сердито посмотрел на Кузю.
- Покурили?
- Покурили.
- Вышли на минутку, а проболтали чуть не целый час. Вот-вот побудка.
Когда приятели отворили дверь из курилки, в нее ворвался зычный, прополоснутый холодным утренним воздухом голос дневального:
- Подъем!
"Совсем как в первой роте",- подумал Кузя.
- Совсем как у нас в первой! - сказал Слободкин. Морщась и слегка покряхтывая от не совсем еще заживших ран, поблескивая в полумраке белыми бинтами, вставали солдаты. Вставали быстро, словно боясь отстать друг от друга. Одевшись, выбегали во двор - строиться. Там их ждал уже старшина. Сапожки на нем, как у всех старшин, хромовые, куценькие. Прошелся перед выравнявшимся строем, будто бы еще полусонно поглядел на заспанные лица бойцов. И вдруг:
- Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!
- Первый.
- Второй.
- Третий...
- На месте шагом марш! Запе-вай!
Эх, махорочка, махорка,
Подружились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко.
Мы готовы в бой!..
Слова песни шевельнули облетевшие ветви деревьев, густо посаженных вдоль казарменного забора. Тяжелые капли упали с них к ногам солдат.
В батальоне выздоравливающих начался новый день.
Кузя внимательно всматривается в открытую еще дверцу бомбардировщика. Кто летит там? Брага? Его невозможно узнать: с головы до ног во всем новом - в новом шлеме, в новом комбинезоне. А рядом? Поборцев? А дальше? У Кузи глаза разбегаются. Он знает, до взлета остались считанные минуты, может быть секунды даже, хочется поймать взглядом и того, и другого, и третьего... А тут еще сумерки. И моторы уже гудят. От этого вроде бы еще темней становится. Или это обман зрения? Конечно, обман, при чем тут моторы? Стояли б самолеты чуть ближе, можно было б всех разглядеть, всем помахать рукою. А моторы ревут все сильней и сильней. Глаза начинают слезиться от поднятого винтами ветра...
Дверца ТБ-3 захлопывается. Машина содрогается и подпрыгивает на месте, словно от нетерпения. Сейчас разбежится и взлетит.
Разбегается. Черные колеса не катятся, а бегут, перескакивая через неровности дорожки. Еще не в воздухе, но уже не на земле. Вот наконец совсем отрываются, повисают под плоскостями. В полете!
ТБ-3 ложится на заданный курс. На взлетную дорожку выруливает новый бомбардировщик...
Нет, кажется, никакого единого пульта управления боевыми машинами. Они взлетают порознь, послушные только тем, кто сидит за их штурвалами. Но от каждого самолета тянется незримая ниточка и завязывается в узелок в одном месте.
Под соснами распласталась палатка, с виду точно такая же, как и те, санитарные, распялена на четырех колышках. Но в палатке на крохотном столике карта, из угла в угол расчерченная, густо усеянная флажками. Люди, склонившиеся над картой, все время поглядывают на часы.
Через час будет на месте группа Поборцева.
Еще через час выброска группы Капралова.
Вот-вот достигнут цели группы Карицкого, Пахмутова, Гилевича...
В палатке так тихо, что слышны звуки морзянки в наушниках радиста: та-та,
та-та-та... Или это комар забрался под полог? Нет, нет, ни один комар на свете не смог бы прожить в этой удушающей махре и нескольких минут, а морзянка поет-заливается который час без умолку.
Представитель Ставки придвигается к радисту поближе:
- Ну как ваш "комарик"? Справляется? Радисту нравится шутка:
- Вполне, товарищ полковник. Только разве это комарик?
- Точная копия.
- Вы бы в этих болотах с наше побродили. Вот это был комарик! Туча на туче.
Невозможно это представить, товарищ полковник. Только испытать надо. Ну совсем заел гнус, хуже всякого немца.
- Вполне с вами согласен.
Радист удивленно глянул на представителя Ставки, но ответить сразу ему не сумел - опять загудело в наушниках. Радист настороженно слушал минуту-другую, потом снова обратился к полковнику:
- В московских краях таких комариков нет, конечно.
- Да как вам сказать... Скорей всего нету. А в общем, врать не буду, не знаю.
- Вы ж из Москвы?
- Нет, я питерский. Там учился, там работал. А последние три года...
Опять заныла морзянка. Полковник умолк, но ни он, ни радист не хотели обрывать разговор на полуслове. Как только наступила пауза, радист спросил:
- А последние три года?
- В Пинске служил. Точнее - в Пинских болотах. Слышали?
- Вы же представитель Ставки, товарищ полковник! С высокими полномочиями...
- В Москве не был лет десять уже. А насчет полномочий не ошиблись - и высокие, и из самой Москвы. Только получил их по радио. По такому же вот "комарику", как ваш.
Радист недоверчиво поглядел на полковника, но возражать начальству не стал. Покрутил задумчиво ручку настройки, потом сказал:
- Теперь все понятно. Это даже лучше, считаю.
- Что именно?
- Что свой брат фронтовик в таком высоком чине. С места-то всегда все видней и понятней...
- Так как же насчет комаров? - перебил радиста полковник. - Хуже немца, значит?
- Насчет комаров, товарищ полковник, вы сами, выходит, знаете.
Всю ночь работал радист. Всю ночь слетались в палатку вести одна другой важней и серьезней.
Из-под Барановичей сообщал Поборцев:
"Сели точно в назначенном пункте. Приступаем к выполнению задания".
Из Столбцов докладывал Капралов:
"Железная дорога Брест - Москва взорвана. Связь с партизанами устанавливается".
Карицкий, Пахмутов, Гилевич один за другим радировали о том, что под прикрытием ночи они благополучно миновали заградительный огонь зениток, приближаются к месту выброски...
Маленькая палатка становилась штабом больших операций.
- Вот что значит крылышки появились! - сказал представителю Ставки радист, доложив об очередном сообщении десантников.
- Крылышки?- удивился полковник.
- Так у нас парашюты зовут. Стосковались мы по настоящим делам, товарищ полковник. Кое-чем промышляли.
- Я сам стосковался. Что поделаешь! На войне всяко бывает. Это уж вы мне поверьте. Ну ничего, теперь наверстаем. А насчет комариков вы совершенно правы. Попили они нашей кровушки. Но их пора отошла. И немцев пора отойдет.
- Отходит вроде.
- Скоро вашего большого десанта черед. Очень хорошо кто-то выразился большой десант!
- А вы-то случайно не десантник, товарищ полковник?- спросил радист.
- Бомбардировочная авиация. Два раза имел удовольствие прыгануть. Так у вас говорят, кажется?
- Точно! - обрадовался радист. - Прыгануть! А если еще придется?
- Можно и еще. Вот нога подживет маленько, и я в вашем распоряжении.Полковник легонько постучал палочкой по носку сапога.
- Ранены?
- Заживает уже. А у вас что с рукой?
- В общем-то ничего серьезного, но пока никуда не пускают.
- Выходит, мы с вами одного поля ягода,- добродушно заметил полковник.
Радист надел снятые было наушники, в палатке снова застонала, заныла морзянка - тревожно, настойчиво, требовательно.
Ночь кончается. Утро застает тарахтящий У-2 уже где-то совсем далеко за Днепром.
Сырая полутьма несется на Кузю со скоростью сто двадцать километров в час. Видит он только голову пилота перед собой и маленькое зеркальце, в которое тот наблюдает за своим единственным пассажиром. От этого однообразия, от усталости и ритмичного шума мотора Кузя засыпает.
Что снится ему? Что грезится?
...Лежит он в чистой белой комнате, и девушка в чистом белом халате сидит возле него. Можно протянуть руку и дотронуться до девушки, так близко она сидит. Девушка похожа, ой как похожа на Инну Капшай, только волосы чуть светлей, Он боится шевельнуться, чтобы видение не исчезло. Она смотрит на него очень внимательно и спрашивает:
- Хорошо вам? Как себя чувствуете?
Разные видел Кузя сны в своей жизни, но никогда не слышал во сне так явственно человеческий голос над самым ухом. Так явственно, что не ответить просто невозможно. И губы сами выговаривают:
- Спасибо большое, все хорошо. Это кто сказал? - сам себя вслух спрашивает Кузя.
- Это вы сказали,- слышит он голос девушки. Она кончиком пальцев касается Кузиного плеча. Нет, она положительно похожа на Инну!
- Как зовут вас?
- Лена. А вас?
- Кузя.
- Как-как?
- Фамилия моя Кузнецов.
- Это я уже знаю. Как ваше имя?
- В роте меня зовут Кузя, зовите и вы так же.
- Если вам нравится...
- Очень нравится.
- А я в школе Ёлкой была...
- Хотите, и я так стану вас называть?
- Нет, что вы...
- Ну, как знаете, а меня, если можно, все-таки Кузей. Ладно? Очень прошу. Хотя на самом деле я Саша, Александр Васильевич.
- Так как же все-таки - Кузя, Саша или Александр Васильевич?
- Лучше всего - Кузя. Я ведь в госпитале?
- В госпитале.
- Ну вот, а мне в роте быть хочется. Вы меня поняли?
- Поняла.
- Долго это будет продолжаться? - Кузя обвел грустным взглядам белую комнату.
- Не знаю. Сначала как следует, подлечат, потом переведут в батальон выздоравливающих.
- Куда-куда? - удивленно переспросил Кузя.
- В батальон выздоравливающих. Неужели не слышали? А еще военный.
- Вот именно - военный, а не больной, поэтому и не знаю. Но звучит обезнадеживающе - батальон выздоравливающих! - Кузя сделал ударение на последнем слове.
Он замечает, что в белой комнате стоят еще три кровати, но они пусты.
- А это для кого? Для таких же, как я?
- Это уж кого судьба пошлет. Наш госпиталь только начинает работу. Третьего дня прибыли.
- Не из Москвы случайно?
- Мы с вами почти в Москве находимся.
- Честное слово?
- Честное-пречестное!
Кузя грустно улыбнулся: и эта, наверное, как Инна Капшай, прямо из школы...
- А где он, этот ваш батальон выздоравливающих?
- До него еще дойдет дело.
Кузя задумался. Полежал молча, потом вроде невзначай спросил:
- Вы не знаете, где мои сапоги?
- Эти штучки мне уже знакомы.
- Какие штучки? - как можно более искренне удивился Кузя.
- С сапогами.
- Послушайте, Лена, я тоже ведь не ребенок. Бежать никуда не собираюсь, честное слово.
- Честное-пречестное? - по-детски передразнила сама себя Лена.
- Честное комсомольское.
- Тогда зачем же вам сапоги?
- Друга буду искать. Может, и он в этом госпитале.
- Как фамилия?
- Слободкин. Не слышали?
- Так сразу бы и сказали. Если будете себя хорошо вести, передам записку.
- Нет, вы это серьезно, Леночка? - Кузя даже присел в кровати.
Лена решительным движением руки уложила его на место.
- Александр Васильевич!
- Леночка, буду выполнять любые ваши приказания, только дайте лист бумаги и карандаш. Умоляю вас!
- Ладно, ладно, знайте мою доброту.
- Если бы здесь кто-нибудь был кроме нас с вами, я бы непременно расцеловал вас, Леночка.
- Вы хотите, чтобы наша дружба кончилась, не успев начаться?
- Просто от радости ошалел, вот и все.
- Большой друг, наверно?
- Ближе у меня никого теперь нет. Огонь и воду вместе прошли...
- Ну, пишите, пишите, только, чур, коротко - скоро обход.
- Всего несколько слов.
* * *
Между Кузей и Слободкиным установилась такая бурная переписка, что Лена с трудом справлялась с обязанностями почтальона. Слободкин вспомнил свои лучшие дни, когда ему писала Ина и когда он строчил ей послание за посланием. Слободкин писал теперь Кузе, но все время думал об Ине, и часть его нежности невольно переносилась на друга. Кузя скоро заметил это. Он впервые ощутил всю силу любви Слободкина к Ине. Но мало было это понять и почувствовать, надо еще было сделать вид, что боль слободкинского сердца наружу не вырвалась, остается при нем. Нельзя же было обидеть друга бестактным словом. Даже имени Ины Кузя не называл в своих письмах. Но утешить его, как мог, он, конечно, старался. Он писал, что скоро они вырвутся из госпиталя, получат "крылышки". Хорошо бы, конечно, в свою родную роту, но если это невозможно, то в любую другую, только скорее бы, скорее! Нужно отомстить немцам за все - за разбитые Песковичи, за уничтоженные города и села Белоруссии, Украины, за Прохватилова, за артиллериста Сизова, за солдата, который сам себе копал могилу на своей же земле. Поборцев, Брага, Хлобыстнев, Коровушкин сейчас громят врага. "Представляешь,- писал Кузя,- как взрывают они мосты, поезда, самолеты, танки... Ты знаешь, никогда не думал, что я так чертовски завистлив. Зависть не дает мне покоя ни днем ни ночью. Завидую нашим. Всем, кто в бою".
"А у меня новость! - отвечал Кузе Слободкин.- Великая новость! Подслушал, знаю совершенно точно: скоро нас переводят в батальон выздоравливающих! Порядок! Ну а в батальоне том мы не задержимся. Там на нас крылышки сами вырастут. Между лопаток у меня уже чешется..."
"Может, тебе в баню сходить?" - шутил в ответ Кузя.
"Грубый ты человек. Грубый и невоспитанный,- ворчал в следующем послании тот,- даже писать тебе неохота".
Но переписка продолжалась со все нарастающей силой больше двух долгих недель. Прервалась она только в тот день, когда Слободкин и Кузя одновременно оказались в батальоне выздоравливающих. Это еще не боевая часть, но в коридорах уже не разит тошнотворной микстурой, а главное сапоги! Теперь под ними твердая почва. И друг рядом - койка к койке. "Еще не в воздухе, но уже и не на земле",- смеялся Кузя, вспоминая, как последний раз взлетал перед ним ТБ-3. Конечно, не на земле! Теперь настоящим боем пахнет. Парашютным.
* * *
На медицинской комиссии Слободкин дышит как можно более ровно и спокойно. До того старается, что пульс у него становится учащенным, словно после хорошего кросса. Доктор сдвигает на лоб очки, внимательно смотрит ему в глаза.
- Это что ж? Волнуемся?
- Волнуемся.
- Вы волнуйтесь, да меру знайте. Так ведь только на нестроевую вытянете.
- Товарищ военврач...
- Дышите!
Хриплые, лающие вздохи вырываются из груди Слободкина.
- Как спали сегодня?
- Не спалось совсем что-то.
- Оно и видно. Нервишки, значит. У парашютистов нервов быть не должно.
Доктор пошевелил лежавшими перед ним бумагами, еще раз поглядел на Слободкина, потом на Кузю, который покорно стоял рядом.
- А ребрышки надо бы подубрать.
- Только не на этом харче! - почувствовав, что вопрос решается в его пользу,
осмелел Слободкин.- Два месяца не ели, и тут не еда.
- Тут не санаторий,- вежливо отпарировал доктор.
- Мы это заметили,- опять съязвил Слободкин. Доктор снова углубился в свои бумаги. Помолчал, постучал остро отточенным карандашом по столу.
- Ну, вот что я вам скажу. Наберитесь, Слободкин, терпения.
Первая же ночь в батальоне выздоравливающих прошла тревожно.
"Может, и в самом деле нервишки? - спрашивал сам себя Слободкин.Раньше, бывало, спал по команде. Теперь всю ночь глаз сомкнуть не могу. Где Ина? Что с ней? Посчитал бы сейчас мой пульс доктор!"
И Кузя тоже беспокойно ворочался без сна. Под утро не выдержал, решил выйти в курилку. Нагнулся пошарить под койкой сапоги и замер от неожиданности - такие же сапоги, как его, стояли и возле койки соседа, и у следующей за ней, и так до самой двери. Точно выравненные, как по струнке, пятками вместе, носками врозь.
Кузя видел только сапоги, но впечатление было такое, будто все солдаты уже в строю - стоят, застывшие по команде "смирно". Тихо, настороженно стоят, лишь легкое, спокойное дыхание слышится...
Кузе не хотелось шевелиться. Долго лежал, свесившись с койки почти до самого пола, и все глядел на сапоги.
- Ты что? - сквозь дрему спросил Слободкин.
- Ничего.- Кузя еще раз глянул на воображаемый строй. - Завалилось вот кресало куда-то, никак не могу отыскать.
- У меня есть. Вставай, покурим.
- Скоро подъем?
- Через час.
- Еще всласть накуримся.
- На что ты все-таки уставился там? - Слободкин проследил взглядом за тем, куда так пристально смотрел Кузя.
- Больно красиво сапоги стоят. Ровно, как по линеечке.
- В каждой роте есть свой Брага, наверное. Иначе б так не стояли.
Они вышли, осторожно ступая по узкому проходу между койками. Закурили.
- Интересно, где он сейчас? - спросил Слободкин.
- Кто?
- Брага.
- Там. Далеко.
- А Поборцев?
- Тоже хороший человек.
- И Коровушкин, и Хлобыстнев.
- Все хорошие.
- Только не надо о них так. Они не сплошают, будь уверочки.
- У Верочки?
Пословица такая в нашей школе была. Будь уверен, словом.
- В школе? Ах, да, да, Ина еще говорила...
Кузя был не виноват, Слободкин сам завел этот разговор.
- Интересно, ее-то судьба куда забросила?
- Кого?
- Ну не школу же.
- У своих родственников в деревне, наверное. Адреса, жаль вот, не знаю.
- Эх ты! - вырвалось у Кузи откуда-то из самого сердца.- Подумай, может, вспомнишь.
- Не знаю, говорят тебе, никогда и не думал, что пригодится. А хочешь скажу тебе, что сейчас она делает?
- Скажи.
Слободкин посмотрел на часы.
- Пишет письмо. Она всегда в это время мне письма писала. На каждом дату и время ставила: такое-то число, семь часов ноль-ноль минут.
- Ты это серьезно?
- Совершенно серьезно.
- А ты, пожалуй, прав. Сидит где-нибудь в уголочке и пишет.
- Утешить хочешь? - недоверчиво поглядел на приятеля Слободкин.
- Чудик ты, Слобода. Тебе такое счастье выпало, все тебе завидуют, а ты?..
- В ней-то я не сомневаюсь. Я тебе про твои насмешки говорю.
- И опять чудик. Еще раз совершенно серьезно: сидит сейчас и пишет тебе письмо.
Слободкин еще не очень доверчиво, но уже не сердито посмотрел на Кузю.
- Покурили?
- Покурили.
- Вышли на минутку, а проболтали чуть не целый час. Вот-вот побудка.
Когда приятели отворили дверь из курилки, в нее ворвался зычный, прополоснутый холодным утренним воздухом голос дневального:
- Подъем!
"Совсем как в первой роте",- подумал Кузя.
- Совсем как у нас в первой! - сказал Слободкин. Морщась и слегка покряхтывая от не совсем еще заживших ран, поблескивая в полумраке белыми бинтами, вставали солдаты. Вставали быстро, словно боясь отстать друг от друга. Одевшись, выбегали во двор - строиться. Там их ждал уже старшина. Сапожки на нем, как у всех старшин, хромовые, куценькие. Прошелся перед выравнявшимся строем, будто бы еще полусонно поглядел на заспанные лица бойцов. И вдруг:
- Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!
- Первый.
- Второй.
- Третий...
- На месте шагом марш! Запе-вай!
Эх, махорочка, махорка,
Подружились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко.
Мы готовы в бой!..
Слова песни шевельнули облетевшие ветви деревьев, густо посаженных вдоль казарменного забора. Тяжелые капли упали с них к ногам солдат.
В батальоне выздоравливающих начался новый день.