Тельпугов Виктор. Парашютисты

   - Ты что, спятил? Забыл, где находишься?..
   - Разводи, говорят! Если размокнет, его уже не высушишь, дьявола.
   Кузя попробовал еще что-то сказать, но Кастерин почти кричал:
   - Нам взрывчатка нужна, понимаешь? Сейчас просушить еще можно.
   Кузя долго не мог распалить огонь - руки не слушались. Наконец из-под дыма над мокрыми ветками хвои показалось пламя. Кастерин набросал сверху валежника и аккуратно положил на него все пачки тола.
   Кузя шарахнулся в сторону.
   - Не пугайся, десант. Ничего не будет страшного. Подсохнет - и все, ручаюсь. Испробовано уже. Эх ты, вояка...
   Это было уже чересчур. Кузя собрал всю свою волю и сел у огня рядом с Кастериным. Он ясно видел, как покоробился и обгорел картон на толовых шашках, как стали обнаруживаться их желтоватые, почти белые на огне углы...
   - Так и не взорвутся? - недоверчиво спросил он Кастерина.
   - Взорвутся, когда надо, а сейчас подсохнут - и все. Но пересушивать тоже не надо.
   - А что?
   - Пересушивать опасно,- сказал Кастерин и голой рукой выхватил из огня одну шашку. - Эта готова, держи.
   Кузя взял ее, перекидывая с одной руки на другую, отполз в сторону. Но Кастерин позвал его обратно.
   - Сюда вот клади,- показал он на золу возле самого костра. - И держи вторую.
   - И вот это тоже,- раздался Иннин голос.
   На руке Кузи повисла небольшая, со школьный портфельчик, сумка с красным крестом. "Медицина" тоже, оказывается, не об одних консервах думала.
   Перед тем как совсем оставить в покое Варшавку, они еще раз подошли к ней вплотную. Кузя снова нарезал бересты, Инна написала новый текст листовки, в которой говорилось, что немцам скоро придет конец.
   - Они теперь этот почерк знают,- похвалил девушку Кузя.
   - А что, разве неразборчиво? - не поняла его Инна.
   - Нет, нет, вполне разборчиво. Рука просто мужская.
   Кузя перевязал пачку листовок стеблем осоки и метнул ее из кустов на дорогу. Листовки веером рассыпались по асфальту.
   - Точность снайперская,- сказал Кастерин.
   - Не зря бабы нас картошкой и хлебом кормили,- поглядев на Кузю, сказал Слободкин.
   - Картошкой и хлебом? - переспросил Кастерин, начавши забывать вкус и того, и другого. - И как оно получается? Есть можно?
   Сказал и громко сглотнул слюну.
   - Проходит,- вполне серьезно ответил ему Кузя и тоже сглотнул. Что-то мы про жратву разболтались? А? Надо срочно сменить пластинку. И пошли, братцы, пошли!
   Двинулись в путь. Решено было наказывать того, кто первый заведет разговор о еде. Шли молча, о голоде не говорили и даже не думали. Думали совсем о другом - о том, что с каждым шагом все ближе излучина Днепра, а там - свои. Встретят, развяжут кисеты, накормят...
   - Накормят? Кто это бухнул, признавайся! Ты, что ли, Кастерин?
   - Последний раз. Больше не буду.
   - Дать ему два наряда вне очереди.
   - Сбавить ему вдвое за честность...
   Но постепенно шутки умолкли. Лесные скитальцы уже не шли, а тащились по топким комариным болотам, все больше теряли силы. У Слободкина нестерпимо болело ребро, не давая ему покоя ни днем ни ночью. У Кузи ныла нога. Инна пробовала хоть как-то облегчить страдания ребят, но ничего не могла сделать. И трофейные медикаменты не помогали. Ей оставалось только одно - утешать ребят. Опять был потерян счет времени, как после того, первого, ночного боя в лесу.
   И вдруг... В какой день это случилось? В какой час? В какую минуту? Этого никто из них не мог потом припомнить.
   В воздухе еще и не пахло Днепром, к излучине которого они так упорно продирались, еще гнилой запах бесконечных болот дурманил до тошноты и без того кружившиеся головы, когда в одной из чащоб отряд "Победа" набрел на взвод десантников. На целый взвод!
   Увидев перед собой три десятка бородачей с голубыми петлицами, счастливые скитальцы кинулись навстречу однополчанам, чтобы скорее обнять их, расцеловать. И обняли и расцеловали. И только тогда поняли, что взвод-то это не какой-нибудь - их родной, собственный! Подраненный, обтрепавшийся, обросший бородами чуть не до самого пояса, но именно свой, долгожданный, кровный взвод! С оружием. С командиром во главе.
   - Ребята! Гляньте! Кузя! Нет, вы только гляньте! И Слобода-борода в придачу! - неслось со всех сторон.
   - Вы ли это, ребята?..
   - А вы?
   - И мы - мы.
   - Ну, если так, зачисляю вас на довольствие, хотя никакого приварка не обещаю пока.
   Это сказал уже не кто-нибудь - сам Брага! И, хозяйским глазом взглянув на Инну и Кастерина, строго спросил:
   - А это что за народ? Какого полка люди?
   - Нашего, товарищ старшина,- ответил Кузя. - Сейчас все объясним. Полк не полк, но лесной отряд перед вами, "Победа" называется. А вы живы-здоровы, товарищ старшина?
   - Полагается, Кузнецов, здоровым быть и даже живым. Сколько не виделись? Месяц? Да, около того. Ну, хватит, кончаем лесную жизнь, к своим выходим. Подтянуть ремешки, и вообще вид, внешний вид мне дайте! Как чувствуете? Сапоги, я вижу, разбили.
   Нет, месяц положительно маленький срок, чтобы люди изменились. Особенно такие, как Брага.
   - Товарищ старшина, а дальше-то как? - спросил Кузя.
   - Из штаба распоряжение - нажать на все педали. По пути в бои больше не ввязываться, только разведку вести, брать "языков".
   И вдруг совершенно неожиданно достает Брага из вещмешка
   пару сапог.
   - А ну-ка примерь.
   И Кузя - самый счастливый человек на свете:
   - Спасибо, товарищ старшина!
   - Скажи спасибо господу богу.
   - Ну, спасибо тебе, господь бог, если такое дело.
   - Теперь береги. Других не будет до самого конца войны. Ты знаешь, на сколько одна пара дается?
   - Знаю.
   - Носи аккуратней. Здесь - с кочки на кочку, а в Берлине асфальт. Да и тут есть дороги хорошие...
   Рад-радешенек Кузя, ходит от одного человека к другому, хвалится обновой. Встретил Инну, она поглядела на сапоги и говорит:
   - Не особо, конечно, но...
   - Но все-таки сапоги,- помогает ей Кузя.
   - Вот именно. А нога ваша как? Болит еще?
   - Сейчас почти не болит.
   - Ах, сейчас? - делает Инна ударение на этом слове. - А говорили совсем не болит.
   - Сейчас совсем не болит.
   - Нечестно это.
   - Честно - не болит уже.
   - Ну, вот-вот - уже! О чем я и говорю.
   - Не сердись, так нужно. Ведь ваша профессия такая гуманная.
   Они незаметно для себя перешли на "вы".
   - Именно поэтому и сержусь. Такими вещами не шутят.
   Слушаться будете?
   Кузя не успел ответить. Появился опять старшина:
   - Довольно, хлопцы. Через десять минут выступаем.
   Это его "хлопцы" относилось и к Кузе, и к Слободе, и к
   Инне - ко всем.
   Самая тяжелая вещь в отделении - РПД, ручной пулемет Дегтярева. Сначала килограммов шесть или семь в нем, не больше. Потом, с каждым новым километром, он становится все тяжелей, ртутью наливается ствол до отказа, ртутью - диски, ртутью - трубочки сошников. Антапки и те по полпуда каждая! И вот на плече у тебя уже целое орудие вместе с лафетом. А сколько в тебе лошадиных сил? Нисколько. В тебе и самых обычных-то, человеческих, совсем не осталось. И у Прохватилова их больше нет, у знаменитого первого номера. "Достань воробушка" и в кости широк, а поди ж ты, выдохся. Кирза о кирзу шварк-шварк, вот-вот совсем остановится. Останавливается. Остановился уже.
   - Больше не могу. Кто следующий? Слобода?
   - Слобода.
   РПД, кажется, лег ему прямо на кость несносной своей железякой, прямо на самую ключицу, и еще подпрыгивает. Ну почему, почему он подпрыгивает при каждом шаге и отдается болью в раненом боку? И - на ключицу, на ключицу самым острым своим углом. Поглядеть бы сейчас на этого конструктора
   товарища Дегтярева...
   - Потерпи, Слобода, не ругайся. Вот влезем сейчас все-таки бой, тогда не будет ему цены, этому "Дегтяреву". Боевое охраненье уже залегло...
   - Прохватилов! - Свободкин тащит РПД навстречу первому номеру.
   А он уже тут как тут. Выбирает самое удобное место, как Брага его учил. Чуть в стороне и на взгорке. Очереди короткие. Прицельные. Только короткие и только прицельные. Патроны все на счету, каждый должен быть послан точно. Иначе, как говорят немцы, "капут гемахт"! Вон их сколько лезет. Пронюхали, выследили...
   Сложный опять будет бой. Хоть и разреженный, а все же снова лес. Зенитками деревья стоят. Но ребята уже пообвыкли малость. Того, уж теперь не будет, что в первом лесном бою, когда десант на десант. И не ночь еще. А если бы даже и ночь? Теперь уже знают, что к чему.
   Прохватилов позицию выбрал точно. И второй номер у него под бочком. И гранаты лететь будут правильно, если дело до них дойдет. Кажется, дойдет все-таки: левый фланг не оттянулся вовремя. Теперь терять и секунды нельзя. Давай, карманная артиллерия, выручай, столько раз ведь уже выручала. РПД тебя поддержит. А ну, Прохватилыч, вынеси-ка его вон туда, оттуда тебе и вовсе все видно будет. Короткими перебежками или ползком, по-пластунски. Все равно как, только скорей. Не тяжело тебе? Не тяжело. В руках игрушка, не пулемет. Слава товарищу Дегтяреву!
   И Прохватилову спасибо: на самом пределе был, но успел. И второму номеру спасибо.
   А вот о правом фланге забывать тоже нельзя, за правый тоже все головой отвечают. Вон что тут получилось: гранаты - на левый и РПД - на левый. А немец, он тоже не дурак, каждый промах твой видит, оплошность всякую.
   И опять Прохватилов ползи, да живей, и чтоб диски твои не отстали. Не отстанут! Под вторым-то номером кто? Слобода под вторым. А ну-ка разряди! Разряди, Слобода, чтоб знали...
   Прохватилов что-то очень плотно прижался к земле. Широко зашарил большой белой рукой по звенящим гильзам.
   - Что с тобой, Прохватилыч?
   Не ответил. Не расслышал, что ли? Но пулемет ведь затих,
   - Прохватилов!.. Наконец отозвался:
   - Разряди, Слобода, чтоб знали, гады! А я...
   - А ты?
   - Тяжело у меня на спине.
   И опять тонко звякнули гильзы под белой рукой.
   Стал Слободкин за первого. А вторым будет кто? Кузнецов? Этот может за любого сработать. Да и каждый сможет, только это уже не на стрельбище, тут команды могут не дать и скорее всего не дадут никакой команды.
   - Не спеши! - Это уже Кузя возле самого уха Слободкина. - Бей короткими, слышишь, короткими, как Прохвати...- И замолк.
   Слободкину некогда ни спросить, ни оглянуться.
   - А ну-ка позволь. Я эту механику тоже знаю.- Это Кастерин.
   Сколько длился этот бой? Час? Или день? Или два, может
   быть?
   Ручной пулемет Дегтярева снова налился ртутью - и ствол, и диски, и сошники. Без Прохватилова стал он еще тяжелее. Таким тяжелым не был никогда. А тащить еще далеко. Где она, эта излучина? И что еще ждет там? Неизвестно. Может, правда, крылышки? Пора уже в бой настоящий, парашютный, когда действительно коршуном на врага. С малой высоты, пусть совсем малой, той, страшной. Теперь овладели ею. И "троллейбус" пусть пронесется под головами фашистов. Наделает шуму. Пора, пора...
   Вчера пленного допрашивали. Наглец наглецом. Ждали - пощады запросит. И не подумал. Допросили чин чином, записали все.
   - Штее ауф! Собирайся!
   Встал, закурить захотел. Дали ему махорки. Задымил, сел на пенек нога на ногу.
   - Можно спросить?
   - Давай.
   - Почему отступает русский?
   - Что-что?!
   - Отступает почему? Столько силы, столько кароших зольдат...
   Кто-то не выдержал:
   - В расход его - и все тут! Ишь какие разговоры ведет, подлюга!
   - Нет, нет, пускай скажет. Очень даже интересно, что они думают.
   - Почему отступаем, говоришь? Много солдат, техники много высмотрел. А договор у нас с кем? Ну, отвечай!..
   Немец вдавил каблуком в траву недокуренную папиросу, и злая усмешка перекосила его и без того угловатое лицо.
   - Договор... Мы и вы зольдат. Мы и вы...
   С каждым словом все откровеннее, все циничнее. И вдруг перешел на чистейший русский:
   - Летчики ваши отважные, а самолеты ваши были... Тут ребят разобрало совсем:
   - В расход его!
   - Нечего церемониться!
   Отвели в сторону. Одной пули хватило бы, не гляди, что верзила такой, но кто-то разрядил всю катушку. Чтобы на душе чуть полегчало.
   Может, он и правду сказал, что в договор тот слишком верили? Может, верно насчет самолетов?.. Отставить! Сейчас бы парашют за спину - и айда! По двадцать человек на каждую плоскость. Можно и по двадцать пять. И пошел! Теперь бы только глядеть на штурмана, глаз не спускать. Флажок! Потом другой! Хорошие были самолеты. Были? Почему были? Впрочем, конечно, были...
   Ну и пленный попался на этот раз! Сколько брали уже - один на другого похожи, а этот перебудоражил сердца. Такого надо бы на развод оставить, не пленный, а находка. Сатанинская сила в ребятах проснулась.
   К самолетам, скорей к самолетам!
   - Плохие? Были, говоришь? Мы еще покажем тебе!
   Шли ночью и днем. Только ветки по глазам. Только каждый день новая дырка на ремне. И подошвы от кирзы в болотах поотмокали.
   * * *
   "К Днепру, к Днепру, к Днепру!" - стучат сердца... Или это с голодухи в висках стучит?
   Безлюдные кругом места. Ни своих, ни чужих. Когда своих нет, плохо. Когда немца нет, еще хуже: значит, в слишком глубоком тылу. Впрочем, свои кое-где еще попадаются. Вот это кто на поляну вышел, заросший, страшный?
   - Свой?
   - Братцы!
   - Откуда такой?
   - Из земли я, хлопцы, верно слово, из земли...- И засмеялся дико так, ошалело. Ноготь куснул - слышно было, как зуб на зуб пришелся.
   Наскребли махорки.
   - Да успокойся ты, Христа ради. Говори, откуда? Покурив, рассказал.
   Отстал от своих. Отощал, в деревню зашел. А в деревне немцы. По-русски к нему:
   "Командир?"
   "Рядовой".
   "Коммунист? Партизан? Комиссар? Признавайся".
   "Солдат я".
   "Комсомол?"
   "И не комсомол".
   "Врет он все! Расстрелять эту русскую сволочь!.."
   Руки за спину. Повели. Далеко вести поленились. Метров триста самое большое. Лопату в руки.
   "Копай".
   "Зачем?"
   "Сам себе могилу".
   "Могилу?.. Сам себе?!"
   Поплевал на ладони и начал. А солнце в спину светит, покатает тенью, сколько ему, приговоренному, места нужно. Никогда думал, что такой высокий. В строю всегда на левом фланге стоял. Глядит на тень и все копает, копает. На один штык, на два штыка в землю ушел.
   "Карашо, рус, очень карашо. Будет потом тебе сигарета".
   А сами уже закурили. Недалеко конвоиры стояли, рядом совсем, дымок до него долетел. Тут голова и закружилась. Присел на край ямы. Живой еще, а ноги в могиле. И закипело внутри. "Нет, гады, нет, так просто не захороните!" Встал, опять поплевал на ладони - и еще на один штык. А сам все на немцев глаз. Покуривают, разговаривают, на русского внимания не обращают уже.
   - И откуда только у меня храбрость взялась! Вынул из песка лопату, отряхнул и... по каске, по каске, по другой! И - в лес. В чащобу самую. Вот и все, хлопцы, весь сказ, верно слово... И опять засмеялся - тихо и жутко. Жутко стало на душе и у всех, кто слушал.
   - Нутро надорвалось с того дня,- дотронулся он до груди. - Жгет и жгет днем и ночью. Старшина положил руку ему на плечо:
   - Идти можешь? - Могу еще вроде.
   - Тогда шагай помаленьку. Если с духу собьешься, мне скажи. Привалы у нас редко.
   - Не собьюсь как-нибудь.
   Тронулись дальше. Много людей, а дума у всех одна: о только что услышанном.
   Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторонку и говорит:
   - Даже сердце занемело. И знаешь, что вспомнил?
   - Ну?
   - Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.
   - Опять? Флаг - это пустяки.
   - Началось с небольшого вроде. Захотел немец, чтоб перед фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени озвереть надо, чтобы спектакли такие разыгрывать! - Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся. - И еще знаешь, о чем подумалось?
   - О чем?
   - Надо было тогда, в Леонтьевском, не просто плюнуть и мимо пройти.
   - А что ты мог один-то?
   - Почему один? Нас много шло - улица, Москва целая!
   - Все так, Кузя, но ведь договор у нас был, понимаешь, договор. Это же обязательства.
   - Я так и знал! Месяц воюем, а не научились ничему еще. Ровным счетом ничему! Ну что ты мне про договор этот зудишь? Немец к Москве, говорят, рвется, а мы все о договорах вспоминаем.
   - Во-первых, до Москвы его никто не допустит.
   - Согласен.
   - Во-вторых, ведь не мы нарушили договор. Мы свято его соблюдали.
   - "Свято", "свято"! Ты солдат или Христос?!
   - Мы советские люди.
   - Опять началась политграмота! Да война же идет, война.
   Кузя взволнован до такой степени, что спорить с ним невозможно. Слободкин и не спорит больше.
   - Ну а насчет спектаклей ты прав. Спектакли он разыгрывать любит.
   - Точно.
   Кузя опять становится самим собой, к нему возвращается его обычное спокойствие. Вот и загнул вроде насчет договора, а все равно с таким человеком согласишься по любой трудной дороге шагать. По любой самой трудной, бесконечной дороге. Вроде этой вот, например, что к излучине Днепра ведет. Сколько дней уже, сколько ночей! И сколько еще осталось? Еще столько? Или полстолька?
   - Четверть столечка нам топать еще,- смеется Кузя.
   Смеется, сам еле стоит, а смеется так заразительно и легко, будто ноги не стерты в кровь, будто и в помине нет никакого ранения.
   - Еще столько вот, полстолечка, четверть столечка еще!..
   Это слышит и подхватывает Брага. Он вообще всегда все слышит и видит, что творится вокруг, на все мгновенно реагирует, а пропустить мимо ушей острое слово просто не в состоянии.
   - Одним словом, ногой поддать, хлопцы. А чтобы еще короче было, запевай любимую.
   Только про себя и не все сразу. Шутка передается из уст в уста, докатывается до каждого самого отставшего, еле плетущегося в хвосте. Колонна двигается быстрей - дотягивает до следующего привала.
   Вот он, привал. Как подкошенные рухнули бойцы, где застала их команда. Даже Брага глубоко впечатался в высокую траву. Комара и то отогнать не может. Десять минут полнейшей тишины. Но как только поднялись, зашагали, Брага опять за свое:
   - Так где же любимая, хлопцы? Или уши мне в болоте поил заложило?
   - Не заложило, товарищ старшина,- в тон ему отвечает Кузя.
   - А шо ж тоди?
   - Поем, как приказано, про себя и не все сразу.
   - Но про махорочку?
   - Про нее, конечно.
   - Больше вопросов нет.
   - А где бы, товарищ старшина, в самом деле махорочки?
   - Это там, хлопцы, там! Все будет - и самосад, и крылышки, и бой настоящий, наш, прямо с неба в самую кашу!
   - Вашими устами да мед бы пить!
   - Почему моими? Мед можно любыми устами. Но я сейчас не о меде думаю простой ключевой бы отведать, а то все кофе да кофе,- старшина занес надо ртом мятую-перемятую баклажку с черной болотной жижей,- харч невеселый. Но я знаю, кому жалобу писать.
   - Кому?
   - Мне и пишите: я старшина, за все в ответе.
   Улыбнулся солдат, а улыбнулся - легче стало солдату, бойчее ноженьки зашагали.
   Даже Слободкин мрачные мысли свои, кажется, отогнал. Не совсем, конечно, куда от них денешься? Хоть бегом беги - на пятки наступят. Все о том - где его Ина сейчас? Где она? Что с ней? Сердце стучит все тревожнее. То письма, письма, письма с каждой почтой - и вдруг сразу ни строки целый месяц. Это пострашнее всякой болотной жижи. Жижу долго тянуть можно, а такое вот сколько выдержишь? Еще месяц? Два? Страшно подумать даже. Лучше не думать совсем. И Слободкин шагает, шагает, шагает - не думает больше об Ине. Чего ему о ней думать сейчас? Легче станет? Не станет. Сколько ни думай, ничего не изменишь.
   ...Может, уехала в деревню? К родным? Наверняка уехала. Сейчас она в безопасности. Ходит в ночное небось. Она человек трудовой, все умеет. Не пропадет. А может, в госпитале? Медсестрой? Или на завод пошла? Учеником токаря или слесаря. Стоит у станка, рассчитывает шестеренки, резьбу резать приспосабливается. Ну уж, так сразу и резьбу! Сначала будет гайки гнать, учиться резцы затачивать, до резьбы когда еще дело дойдет! Резьба - самая сложная штука. Ничего трудней не придумаешь. Или чугун точить - адова работенка! Резцы садятся один за другим. Не женское это дело. У Ины руки нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая, чуть заденет, бывало, в саду, за малейшую веточку зацепится - уже кровь. Сразу царапинку ко рту. Лизнет языком, совсем как ребенок. Нет, с такими руками чугун не поточишь. Чугунные чушки тяжелые, попробуй-ка подыми...
   Идет Слободкин по лесу. Думу думает - о том о сем...
   Ну вот о лесе, например. В лесу всегда хорошо. Даже сейчас, в эти дни. Идешь - от палящего солнца скрыт и от самолетов тоже. Даже теперь уютно и покойно в лесу. Будто и нет никакой войны, будто и не было. Просто шли ребята в поход. Идут, любуются - березы вокруг стоят красивые. Тонколистые, нежнорукие, белокожие...
   Какие, какие? Нежнорукие? Белокожие? Нет, о лесе тоже нельзя. Лучше еще о
   чем-нибудь...
   И не знает Слободкин, что за тридевять земель отсюда, в другом лесу, идет сейчас девушка. Руки у нее нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая. Идет, напевает грустную песенку. И вдруг - что это? Поднесла к глазам ладошку, а на ладошке кровь - одна-единственная рубиновая бусинка. Но вот она пухнет, растет, еще минута - и побежит струйка. Девушка подносит ладошку к губам, виновато оглядывается на подруг и быстро слизывает капельку. "Вдруг подумают: "Неженка, белоручка какая!" - разговаривает сама с собой. А ведь еще пилить и пилить, делянку только-только начали. И все дуб, дуб, дуб. Железо, а не дерево. И норма большая, и бригадир говорит, что спиливать надо под самый корень, не так, как вчера.
   И гложет одна неотступная, неотвязная мысль: где он сейчас? Что с ним? За месяц ни одного письма, ни единой строчки, и писать теперь некуда.
   Судьба забросила Ину Скачко в далекие края так неожиданно, что и опомниться не дала.
   Вчера работали в лесу первый раз. Сказали, что дрова нужны детскому саду военного завода. Но и без этого было понятно: сил не жалей. И не жалели. Поэтому сегодня и нет их совсем. С непривычки. Спина не гнется, руки не держат пилу, ноги подкашиваются. В бригаде двенадцать девчонок. Бригадир тринадцатая. Все на заготовках впервые. Бригадир только делает вид, что поопытнее других, а сама как глянула на делянку, так и ахнула:
   - И все это нам?!
   - Кому же? - как умели, успокоили подружки. - Нам да тебе, если не побрезгуешь черной работой.
   - Я тоже пришла не кашу варить.
   - Тем более что варить не из чего,- опять утешила бригадира бригада.
   Ина слушала и не слышала. Работала не хуже других, старалась, но мысли были далеко-далеко. Там, где милый ее сейчас. Остановится на минуту, разогнет занемевшую спину и почему-то представит себе такой именно лес, с такими же вековыми дубами, и дружок ее, укрытый и защищенный ими, стреляет по врагу. Оттого, что защищен и укрыт, теплее делается на душе. Во всяком случае, можно терпеть разлуку. Собраться со всеми силами и терпеть. Сколько ее еще будет, этой войны? Много? Много, конечно. Только хорошее быстро проходит, плохое долго
   тянется.
   - Это что за философия? - спросила Ину подруга, когда та поделилась с ней невеселыми мыслями.- Ты это вычитала или сама?
   - Сама.
   - Ну и зря. А я во всем стараюсь находить хорошее.
   - И в войне тоже?
   - Не в войне, конечно. Не такая я глупая. А о войне, если хочешь, я так скажу: ей скоро конец будет. Это как дождь: быстро начался - быстро кончится. Поверь слову.
   - Хорошо бы.
   - Точно тебе говорю, и оглянуться не успеем. Я об этом даже стихи сочинила. Хочешь?
   - Стихи? Интересно!
   - Вот послушай.
   Девушка отложила в сторону пилу, поднялась во весь рост, оправила смятое ситцевое платьице, почему-то зажмурилась и прочла только две строки:
   Сюда и свисту пуль не долететь,
   Но весть о мире долетит мгновенно.
   Ина посмотрела на нее удивленно и немного разочарованно:
   - И это все?
   - Все пока.
   - А о чем это?
   - Как о чем? О нашем лесе, о том, что хорошее шагает быстрей по земле, чем плохое. Не понятно?
   - Теперь понятно. Не под рифму только.
   - Рифма будет. Это начало самое.
   - А ты про любовь можешь? - Ямочка, вдруг возникшая на щеке Ины, медленно поползла под прядку волос возле уха.
   - Про любовь?
   Ина покраснела, но повторила:
   - Да, про любовь. Красивую и высокую. Про которую только в стихах и можно. Ты кого-нибудь любила?
   Глаза Ины сузились, превратились в две щелочки.
   - Что ты, что ты! - испуганно замахала руками сочинительница.
   - А я вот, представь...
   - Честное слово?
   - Да.
   - Глупости говоришь. Этого не может быть. Кто же он?
   - Слободкин, Сергей.
   - Смешно!
   - А ты откуда его знаешь?
   - Я не знаю. Фамилия смешная - Слободкин...
   Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.
   - Ну не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.
   - Я запрещаю тебе так говорить о нем. Слышишь? Он сейчас за нас с тобой кровь проливает, а ты...
   - Боец, значит? Ты бы так сразу и сказала.
   - Я и рта не успела раскрыть - ты со своими шуточками. Неужели все поэты такие?
   - Прости, пожалуйста, действительно глупо вышло. Летчик, что ли?
   - Парашютист.
   - О...
   Последние слова девчат тонут в визге и скрипе пилы, которую они с остервенением начинают таскать по шершавой, ноздреватой коре нового дуба. Пила подпрыгивает, вырывается из рук и никак не хочет углубляться в ствол там, где нужно.
   Противно визжит пила, скачет. А сколько еще их, дубов! Стеною стоят. Один другого коренастей и крепче. Один другого железней.
   Ина хочет сказать подруге, что Сережа ее хороший, что лучше его нет человека на свете, но пила нашла наконец то место, которое давно бы ей надо найти,- вгрызлась в сырую, упругую древесину. Теперь не до слов уже, ни до чего. Только ровный, чеканный такт. Сильный рывок на себя, потом мгновенье отдыха, пока пила бежит к напарнице. Потом еще рывок. И еще мгновенье отдыха. И так без конца, без конца, пока глаза не защиплет от пота...