Страница:
— Мне это не нравится, — сказал трибун, узнав о действиях маршала. — Он уходит и фактически плюет Императору в лицо.
Марк был у себя в казарме и все же осмотрелся, прежде чем заговорить: жизнь в Империи научила его высказывать некоторые соображения приглушенным голосом.
— Боюсь, что ты прав, — согласился Гай Филипп. — Будь я на месте Гавраса, давно уже приказал бы привести его закованным в цепи.
— Вы оба мелете чепуху, — пожаловался Виридовикс. — Гаврас сам приказал ему убираться.
— Приказал провалиться сквозь землю или убираться к дьяволу — возможно, — поправил кельта Горгидас. — Когда ты наконец поймешь, что слова могут звучать одинаково, а означать разное?
— Ты думаешь, что ты очень хитрый грек. Вот что я тебе скажу. Если бы мой дом был в опасности, я отправился бы туда или, вернее, полетел на крыльях и плевал бы на тех, кто хочет меня остановить, будь то даже сам император.
Кельт скрестил руки на груди, словно бросал вызов любому, кто станет с ним спорить. Гай Филипп презрительно фыркнул.
— Скорее всего, ты бы так и сделал. И, возможно, потерял бы свой дом и дома своих соседей в подачу. Именно так и происходит, если сперва думаешь о себе и только потом о друзьях. Как ты полагаешь, почему Цезарь разбивает кельтские кланы поодиночке?
Виридовикс задумчиво пожевал длинный ус. Выпад старшего центуриона был близок к правде. Потом усмехнулся и махнул рукой:
— В конце концов, это не важно. Разделенные или объединенные, мы когда-нибудь прогоним вас, и вы улизнете в ваш Рим, зажав хвосты между ног.
— Этого не будет никогда, — заявил Гай Филипп, и их старый спор возобновился. С тех пор как римляне попали в Видессос, центурион и Виридовикс ругались до хрипоты, выясняя, кто выиграет Галльскую войну, причем оба относились к этому вопросу очень серьезно.
Не слишком интересуясь их спором, Марк подошел к своему кабинету, расположенному в отведенном для чиновников левом крыле Тронного зала. Проблемы, с которыми он сталкивался здесь, были совсем не похожи на те, что занимали его друзей, но надежды удовлетворительным образом решить их у трибуна было не больше, чем у них.
Пандхелис принес ему пачку новых донесений и списков, которым, похоже, не предвиделось конца. Очень часто они больше запутывали дело, чем проясняли его. Видессианские бюрократы гордились тем, что умели запутывать самые простые мысли. Пытаясь пробиться сквозь дебри словесных хитросплетений, смысл которых был едва уловим, Скаурус подумал: зачем вообще делать политическую карьеру? Утомленный горой документов, исписанных так мелко, словно писец поставил перед собой задачу доконать того, кто решится их читать, он заснул за своим письменным столом.
Легионеры были уже на тренировочном поле, когда трибун возвратился в казарму. Он пошел вниз по Средней улице, чтобы присоединиться к ним, позавтракав по дороге жестким ржаным коржом, политым медом, который купил на площади Паламас.
Был холодный ветреный день, колючие снежинки кружились в воздухе и таяли, опускаясь на лицо. Когда трибун подошел к городским баням, фасад которых был отделан плитами из золотистого песчаника и белого полированного мрамора, ему почему-то расхотелось идти к легионерам. Бумажная работа сводила Марка с ума, и он подумал, что не худо бы ему хоть немного расслабиться.
Владелец бани принял медную монету и широко улыбнулся, показав рукой в сторону раздевалки. Скаурус дал еще один медяк мальчику-слуге, поручил присматривать за одеждой и быстро разделся, сложив на длинную скамью куртку из бараньей шерсти, тунику и штаны. Его тянуло к голосам, доносившимся из зала.
Видессианские бани, так же как и римские, служили местом встреч и центром культурной жизни. Продавцы сосисок, вина и булочек выкликали свои товары, а рядом зазывали клиентов специалисты по удалению волос. Скаурус услышал легкий стон одного из посетителей — цирюльник принялся выдергивать у него волоски из-под мышки. Обычно трибун в полном соответствии со своими стоическими принципами ограничивался холодным душем, но после ледяного воздуха даже мысль об этом была невыносима. Он провел несколько минут в парной, выгоняя холод из костей, и почувствовал необходимость освежиться. Марк вылез из холодного бассейна, когда начал замерзать, и растянулся на лавке на несколько минут, прежде чем погрузиться в теплую воду.
— Не желаете ли пемзу? — обратился к нему молодой человек с изогнутым скребком в руке.
— Пожалуй, — отозвался трибун; у него было немного мелочи, и он мог позволить себе такую роскошь. Марк вздохнул от удовольствия, ощущая приятную шершавость скользящей по коже пемзы.
Рядом с ним несколько толстых сорокалетних мужчин занимались гирями. Массажисты, усердно разминавшие свои стонущие жертвы, походили на барабанщиков. Три молодых парня играли в видессианскую игру, называемую тригон, перебрасывая мяч от одного игрока к другому. Они делали ложные выпады и что-то выкрикивали каждый раз, когда кто-нибудь ронял мяч и терял таким образом очко. В ближайшем углу группа мужчин бросала кости, с тем чтобы убить часок-другой утреннего времени.
Рядом послышался громкий всплеск, кто-то тяжело плюхнулся в бассейн с теплой водой. Сидящие рядом люди раздраженно закричали — их обрызгало. Но пловец не смутился ни на секунду и, вынырнув, принялся петь во все горло довольно приятным баритоном.
— Каждый полагает, что в бане у него прорезается великолепный голос, — критически заметил парень, растиравший Скауруса пемзой, и склонил голову, прислушиваясь. — Должен признать, он не так уж плох, хотя и акцент у него забавный.
— Да, не плох, — согласился Марк. Его музыкальный слух был настолько неразвит, что он с трудом отличал плохое пение от хорошего. Зато он точно знал, что только один человек в Видессосе обладает таким голосом.
Бросив парню последнюю медную монетку, трибун поднялся и поискал глазами Виридовикса. Кельт уже поднимался из бассейна по ступенькам и громко распевал, но, увидев трибуна, прервал свое пение.
— А, вот и наш друг появился в бане, чтобы смыть с себя чернила и порастрясти жирок! — крикнул он.
Скаурус посмотрел на свой живот. Он чувствовал, что пояс становится теснее с тех пор, как, перестав тренироваться вместе с легионерами, он сел за письменный стол, но не подозревал, что это так бросается в глаза. Раздраженный, трибун сделал три шага вперед и нырнул в теплую воду, причем сделал это более ловко, чем Виридовикс. Бассейн был неглубокий, всего полтора метра. Виридовикс плюхнулся рядом.
Римлянин с кельтом были как две белые вороны среди темноволосых, с оливковой кожей видессиан. Волосы у Марка были темно-русые, лицо, руки и ноги — бронзовыми от загара, оставшегося после летнего похода. Виридовикс обладал молочно-белой, местами сожженной солнцем кожей, а волосы у него были медно-красные.
— Опять увиливаем от службы, — сказали они одновременно и рассмеялись. Ни один не спешил возвращаться в зимний холод. Бассейн был хорошо прогрет, вода теплая, но не горячая. Марк вспомнил о пронзительном ледяном ветре и решил не спешить.
Маленький мальчик, возможно привлеченный странной внешностью кельта, подплыл к нему сзади и плеснул водой. Виридовикс развернулся и увидел смеющуюся мордашку.
— А ну, давай еще! — проревел он и плеснул в ответ.
Они брызгались до тех пор, пока за мальчиком, которому вовсе не хотелось уходить, пришел отец. Виридовикс махнул им на прощание рукой.
— Славный парнишка, и мы неплохо провели время, — сказал он Скаурусу.
— Поглядеть на тебя, так еще лучше ты провел время прошлой ночью, — бросил ему трибун, с удивлением глядя на спину и плечи Виридовикса, покрытые царапинами, оставленными, несомненно, женскими ногтями. Она, должно быть, разодрала его до крови, подумал Скаурус. Несколько глубоких царапин были еще красными.
Виридовикс пригладил усы, с которых капала вода, и прежде чем вернуться к латыни, которую он все еще предпочитал видессианскому, произнес несколько фраз на своем родном языке.
— Это была настоящая дикая кошка, поверь мне, — сообщил кельт, улыбаясь своим воспоминаниям. — Ты не видишь под волосами, но под конец она чуть не откусила мне ухо.
— Которая же из них сделала это?
Марк не мог представить, чтобы хоть одна из подруг кельта проявила подобную ярость. Все три казались слишком спокойными для таких вспышек страсти.
— Это не они, — ответил Виридовикс, отлично понимая вопрос и не уклоняясь от ответа; он явно был не прочь похвастаться своими любовными успехами. — Они хорошие девчонки, не могу отрицать, но бывает, что и сахар надоедает. А эта новая женщина, уф! Она худущая, дикая и бесстыдная, как волчица во время случки.
— Рад, что ты нашел подходящую, — улыбнулся Скаурус, подумав, что Виридовикс, скорее всего, присоединит свою новую подругу к прежним.
— Ага. Как раз такую я и искал, — радостно согласился кельт. — С того момента, как она положила глаз на меня там, на туманном берегу, я знал, что будет совсем нетрудно заманить ее под одеяло.
— Тем лучше для… — начал было трибун и в ужасе остановился, поняв смысл сказанного Виридовиксом. Он повел по сторонам глазами, проверяя, не слушает ли их кто-нибудь, прежде чем сообразил, что они говорят по-латыни. — Ты хочешь сказать, что задираешь юбку Комитте Рангаве?
— Верно, да не совсем. Она сама задирает свою юбку, я тут ни при чем. Смею тебя заверить — такой жадной до любви девки мне еще тут не попадалось.
— Ты что, с ума сошел, парень? Ты проводишь время с любовницей Императора, вместо того чтобы тискать шлюх по тавернам?
— Ну и что с того? Она подходит кельтскому вождю больше, чем эти грязные девки, — гордо ответил Виридовикс. — Кроме того, если Туризин не желает, чтобы я развлекался с его дамой, пусть сделает так, чтобы она захотела спать с ним самим и не искала утешений на стороне.
— Неужели из-за этой потаскухи ты готов рисковать своей головой? Ведь он в конце концов узнает кукушку по ее перьям.
Виридовикс хмыкнул: слова трибуна не убедили его, он остался при своем мнении. Кельт привык жить днем сегодняшним, не слишком задумываясь о том, что будет завтра. Он снова запел веселую песню о любви, и несколько видессиан присоединились к нему. Марк подумал о том, что лучше всего было бы утопить Виридовикса в бассейне прямо сейчас и тем избавить себя и других от многих неприятностей в грядущем.
11
Марк был у себя в казарме и все же осмотрелся, прежде чем заговорить: жизнь в Империи научила его высказывать некоторые соображения приглушенным голосом.
— Боюсь, что ты прав, — согласился Гай Филипп. — Будь я на месте Гавраса, давно уже приказал бы привести его закованным в цепи.
— Вы оба мелете чепуху, — пожаловался Виридовикс. — Гаврас сам приказал ему убираться.
— Приказал провалиться сквозь землю или убираться к дьяволу — возможно, — поправил кельта Горгидас. — Когда ты наконец поймешь, что слова могут звучать одинаково, а означать разное?
— Ты думаешь, что ты очень хитрый грек. Вот что я тебе скажу. Если бы мой дом был в опасности, я отправился бы туда или, вернее, полетел на крыльях и плевал бы на тех, кто хочет меня остановить, будь то даже сам император.
Кельт скрестил руки на груди, словно бросал вызов любому, кто станет с ним спорить. Гай Филипп презрительно фыркнул.
— Скорее всего, ты бы так и сделал. И, возможно, потерял бы свой дом и дома своих соседей в подачу. Именно так и происходит, если сперва думаешь о себе и только потом о друзьях. Как ты полагаешь, почему Цезарь разбивает кельтские кланы поодиночке?
Виридовикс задумчиво пожевал длинный ус. Выпад старшего центуриона был близок к правде. Потом усмехнулся и махнул рукой:
— В конце концов, это не важно. Разделенные или объединенные, мы когда-нибудь прогоним вас, и вы улизнете в ваш Рим, зажав хвосты между ног.
— Этого не будет никогда, — заявил Гай Филипп, и их старый спор возобновился. С тех пор как римляне попали в Видессос, центурион и Виридовикс ругались до хрипоты, выясняя, кто выиграет Галльскую войну, причем оба относились к этому вопросу очень серьезно.
Не слишком интересуясь их спором, Марк подошел к своему кабинету, расположенному в отведенном для чиновников левом крыле Тронного зала. Проблемы, с которыми он сталкивался здесь, были совсем не похожи на те, что занимали его друзей, но надежды удовлетворительным образом решить их у трибуна было не больше, чем у них.
Пандхелис принес ему пачку новых донесений и списков, которым, похоже, не предвиделось конца. Очень часто они больше запутывали дело, чем проясняли его. Видессианские бюрократы гордились тем, что умели запутывать самые простые мысли. Пытаясь пробиться сквозь дебри словесных хитросплетений, смысл которых был едва уловим, Скаурус подумал: зачем вообще делать политическую карьеру? Утомленный горой документов, исписанных так мелко, словно писец поставил перед собой задачу доконать того, кто решится их читать, он заснул за своим письменным столом.
Легионеры были уже на тренировочном поле, когда трибун возвратился в казарму. Он пошел вниз по Средней улице, чтобы присоединиться к ним, позавтракав по дороге жестким ржаным коржом, политым медом, который купил на площади Паламас.
Был холодный ветреный день, колючие снежинки кружились в воздухе и таяли, опускаясь на лицо. Когда трибун подошел к городским баням, фасад которых был отделан плитами из золотистого песчаника и белого полированного мрамора, ему почему-то расхотелось идти к легионерам. Бумажная работа сводила Марка с ума, и он подумал, что не худо бы ему хоть немного расслабиться.
Владелец бани принял медную монету и широко улыбнулся, показав рукой в сторону раздевалки. Скаурус дал еще один медяк мальчику-слуге, поручил присматривать за одеждой и быстро разделся, сложив на длинную скамью куртку из бараньей шерсти, тунику и штаны. Его тянуло к голосам, доносившимся из зала.
Видессианские бани, так же как и римские, служили местом встреч и центром культурной жизни. Продавцы сосисок, вина и булочек выкликали свои товары, а рядом зазывали клиентов специалисты по удалению волос. Скаурус услышал легкий стон одного из посетителей — цирюльник принялся выдергивать у него волоски из-под мышки. Обычно трибун в полном соответствии со своими стоическими принципами ограничивался холодным душем, но после ледяного воздуха даже мысль об этом была невыносима. Он провел несколько минут в парной, выгоняя холод из костей, и почувствовал необходимость освежиться. Марк вылез из холодного бассейна, когда начал замерзать, и растянулся на лавке на несколько минут, прежде чем погрузиться в теплую воду.
— Не желаете ли пемзу? — обратился к нему молодой человек с изогнутым скребком в руке.
— Пожалуй, — отозвался трибун; у него было немного мелочи, и он мог позволить себе такую роскошь. Марк вздохнул от удовольствия, ощущая приятную шершавость скользящей по коже пемзы.
Рядом с ним несколько толстых сорокалетних мужчин занимались гирями. Массажисты, усердно разминавшие свои стонущие жертвы, походили на барабанщиков. Три молодых парня играли в видессианскую игру, называемую тригон, перебрасывая мяч от одного игрока к другому. Они делали ложные выпады и что-то выкрикивали каждый раз, когда кто-нибудь ронял мяч и терял таким образом очко. В ближайшем углу группа мужчин бросала кости, с тем чтобы убить часок-другой утреннего времени.
Рядом послышался громкий всплеск, кто-то тяжело плюхнулся в бассейн с теплой водой. Сидящие рядом люди раздраженно закричали — их обрызгало. Но пловец не смутился ни на секунду и, вынырнув, принялся петь во все горло довольно приятным баритоном.
— Каждый полагает, что в бане у него прорезается великолепный голос, — критически заметил парень, растиравший Скауруса пемзой, и склонил голову, прислушиваясь. — Должен признать, он не так уж плох, хотя и акцент у него забавный.
— Да, не плох, — согласился Марк. Его музыкальный слух был настолько неразвит, что он с трудом отличал плохое пение от хорошего. Зато он точно знал, что только один человек в Видессосе обладает таким голосом.
Бросив парню последнюю медную монетку, трибун поднялся и поискал глазами Виридовикса. Кельт уже поднимался из бассейна по ступенькам и громко распевал, но, увидев трибуна, прервал свое пение.
— А, вот и наш друг появился в бане, чтобы смыть с себя чернила и порастрясти жирок! — крикнул он.
Скаурус посмотрел на свой живот. Он чувствовал, что пояс становится теснее с тех пор, как, перестав тренироваться вместе с легионерами, он сел за письменный стол, но не подозревал, что это так бросается в глаза. Раздраженный, трибун сделал три шага вперед и нырнул в теплую воду, причем сделал это более ловко, чем Виридовикс. Бассейн был неглубокий, всего полтора метра. Виридовикс плюхнулся рядом.
Римлянин с кельтом были как две белые вороны среди темноволосых, с оливковой кожей видессиан. Волосы у Марка были темно-русые, лицо, руки и ноги — бронзовыми от загара, оставшегося после летнего похода. Виридовикс обладал молочно-белой, местами сожженной солнцем кожей, а волосы у него были медно-красные.
— Опять увиливаем от службы, — сказали они одновременно и рассмеялись. Ни один не спешил возвращаться в зимний холод. Бассейн был хорошо прогрет, вода теплая, но не горячая. Марк вспомнил о пронзительном ледяном ветре и решил не спешить.
Маленький мальчик, возможно привлеченный странной внешностью кельта, подплыл к нему сзади и плеснул водой. Виридовикс развернулся и увидел смеющуюся мордашку.
— А ну, давай еще! — проревел он и плеснул в ответ.
Они брызгались до тех пор, пока за мальчиком, которому вовсе не хотелось уходить, пришел отец. Виридовикс махнул им на прощание рукой.
— Славный парнишка, и мы неплохо провели время, — сказал он Скаурусу.
— Поглядеть на тебя, так еще лучше ты провел время прошлой ночью, — бросил ему трибун, с удивлением глядя на спину и плечи Виридовикса, покрытые царапинами, оставленными, несомненно, женскими ногтями. Она, должно быть, разодрала его до крови, подумал Скаурус. Несколько глубоких царапин были еще красными.
Виридовикс пригладил усы, с которых капала вода, и прежде чем вернуться к латыни, которую он все еще предпочитал видессианскому, произнес несколько фраз на своем родном языке.
— Это была настоящая дикая кошка, поверь мне, — сообщил кельт, улыбаясь своим воспоминаниям. — Ты не видишь под волосами, но под конец она чуть не откусила мне ухо.
— Которая же из них сделала это?
Марк не мог представить, чтобы хоть одна из подруг кельта проявила подобную ярость. Все три казались слишком спокойными для таких вспышек страсти.
— Это не они, — ответил Виридовикс, отлично понимая вопрос и не уклоняясь от ответа; он явно был не прочь похвастаться своими любовными успехами. — Они хорошие девчонки, не могу отрицать, но бывает, что и сахар надоедает. А эта новая женщина, уф! Она худущая, дикая и бесстыдная, как волчица во время случки.
— Рад, что ты нашел подходящую, — улыбнулся Скаурус, подумав, что Виридовикс, скорее всего, присоединит свою новую подругу к прежним.
— Ага. Как раз такую я и искал, — радостно согласился кельт. — С того момента, как она положила глаз на меня там, на туманном берегу, я знал, что будет совсем нетрудно заманить ее под одеяло.
— Тем лучше для… — начал было трибун и в ужасе остановился, поняв смысл сказанного Виридовиксом. Он повел по сторонам глазами, проверяя, не слушает ли их кто-нибудь, прежде чем сообразил, что они говорят по-латыни. — Ты хочешь сказать, что задираешь юбку Комитте Рангаве?
— Верно, да не совсем. Она сама задирает свою юбку, я тут ни при чем. Смею тебя заверить — такой жадной до любви девки мне еще тут не попадалось.
— Ты что, с ума сошел, парень? Ты проводишь время с любовницей Императора, вместо того чтобы тискать шлюх по тавернам?
— Ну и что с того? Она подходит кельтскому вождю больше, чем эти грязные девки, — гордо ответил Виридовикс. — Кроме того, если Туризин не желает, чтобы я развлекался с его дамой, пусть сделает так, чтобы она захотела спать с ним самим и не искала утешений на стороне.
— Неужели из-за этой потаскухи ты готов рисковать своей головой? Ведь он в конце концов узнает кукушку по ее перьям.
Виридовикс хмыкнул: слова трибуна не убедили его, он остался при своем мнении. Кельт привык жить днем сегодняшним, не слишком задумываясь о том, что будет завтра. Он снова запел веселую песню о любви, и несколько видессиан присоединились к нему. Марк подумал о том, что лучше всего было бы утопить Виридовикса в бассейне прямо сейчас и тем избавить себя и других от многих неприятностей в грядущем.
11
— Куда ты дел свитки с налогами из Кибистры, Пандхелис? — спросил секретаря Скаурус.
Тот порылся в бумагах и с сожалением развел руками. Пробормотав ругательство, Марк встал из-за стола и направился к Пикридиосу Гуделесу, чтобы узнать, не у него ли находится нужный документ.
Толстый чиновник поднял голову от свитков и кивнул вошедшему в кабинет трибуну. С тех пор, как трибун стал инспектировать работу чиновников, они с Гуделесом старались не слишком мешать друг другу.
— Какие трудности возникли у вас сегодня? — спросил он.
Гуделес добросовестно поискал потерянную бумагу. Не обнаружив искомого, чиновник раздраженно нахмурился и позвал двух клерков, велев посмотреть, нет ли документа в соседних кабинетах. Клерки вернулись с пустыми руками. Раздражение Гуделеса усилилось.
— Мышка унесла, — хмуро пошутил он.
— Ты, вероятно, и подбил ее на это, — ответил Марк.
Когда римлянин только приступил к работе, порученной ему Императором, Гуделес проверил его, прислав целую кучу ничего не значащих бумажек. Трибун вернул их, не сказав ни слова, и взамен получил нечто похожее на настоящее сотрудничество. Он подумал, не была ли история с этим свитком другой, более хитрой ловушкой, но Гуделес казался и в самом деле озадаченным.
— Этого документа, скорее всего, у нас не было, — сказал он медленно и почесал аккуратно подстриженную бородку. — Он, вероятно, находится в архивах, в здании на Средней улице. Вообще-то, его там быть не должно, он слишком свежий, но кто знает? В любом случае, у меня его нет.
— Ну что ж, попробую поискать там. Не худо поработать ногами и размяться после бесконечного сидения на одном месте. Спасибо за совет, Гуделес.
Тот вяло махнул рукой. Странный человек этот Гуделес, подумал трибун, он выглядел и действовал как настоящий чиновник, и в то же время он обладал достаточным мужеством и силой воли, чтобы, встретившись лицом к лицу с Туризином, отстаивать свои убеждения. М-да, похоже только в пьесах у людей простые и однозначные характеры.
Флаги, свисающие из окон дворцового комплекса, были влажными и тяжелыми, а газоны вокруг серыми и грязными. Снег уже почти растаял, солнце начинало припекать по-весеннему. Трибун с сомнением посмотрел на небо. Такие дни уже случались, обещая, казалось бы, близкое потепление, но вскоре снова начинались морозы и снегопады. Впрочем, на этот раз, похоже, весна и правда не за горами.
Трибун прекрасно знал, как его встретят в имперском архиве, и не обманулся в своих ожиданиях. Чиновники гоняли его от одной горы пыльных свитков к другой, пока он не начал ненавидеть самый запах хранилища. Но нигде не было и следа нужного ему документа. Самые свежие свитки были трех-четырехлетней давности. Остальные еще более старые — один из документов упоминал о Намдалене как о части Империи, хотя выцветшие чернила и архаичный язык сделали текст почти неудобочитаемым. Когда он показал старинный свиток секретарю, сидевшему в комнате, тот равнодушно пожал плечами:
— Что же еще может быть в архиве, кроме старых документов? — Чиновника шокировала сама мысль, что кто-то мог надеяться найти здесь свежие документы.
— Я обошел все три этажа этого здания, — сказал Скаурус, теряя терпение, но все еще пытаясь держать себя в руках — Есть ли еще место, где могла затеряться проклятая бумага?
— Полагаю, что она может находиться в подвале, — ответил секретарь, всем своим видом показывая, что там ее, скорее всего, быть не может. — Это место, куда складывают что попало, и найти там можно все что угодно. Это возле тюрьмы.
— Попробую посмотреть там.
— Возьмите с собой лампу, — посоветовал секретарь, — и держите наготове меч. Внизу много крыс, их никто не травит и они могут оказаться очень агрессивными.
— Замечательно, — пробормотал трибун Он знал, что в одном из казенных зданий находится тюрьма, но понятия не имел, что под тюрьмой помещался архивный подвал.
Скаурус проверил лампу и долил в нее масла. Предосторожность оказалась не лишней: спустившись на один лестничный марш, он оказался в кромешной тьме. Дневной свет не проникал сюда, а металлические держатели, с воткнутыми в них чадящими факелами были укреплены на стенах слишком далеко друг от друга. Грубые каменные глыбы, из которых была сложена тюрьма, покрылись толстым слоем сажи, которую не счищали десятилетиями.
Шагая по извилистому коридору, Скаурус едва не столкнулся с тюремщиками, разносившими по камерам обед. Два ленивых стражника толкали по камням скрипучую тележку, еще двое с утомленными от безделья лицами раздавали миски с дурно пахнущей рыбой, ломти хлеба и глиняные корчаги с водой. Еда была отвратительной, но заключенным, жадно сгрудившимся у окошек, выбирать не приходилось. Один из них, попробовав вонючую похлебку, скорчил выразительную гримасу и проворчал:
— Ты опять мыл в ней ноги!
— Давно уже собирался это сделать, — ответил стражник равнодушно.
Трибун попросил разрешения пройти в подвальные архивы, миновал длинный ряд тюремных камер и оказался у маленькой двери, над которой, как и над многими другими дверями и воротами имперских зданий, висело изображение Императора. Скаурус удивленно посмотрел на чеканку круглое лицо, короткая бородка. Кто же это? Он поднял лампу повыше и прочитал надпись: «Фос да благословит и защитит Автократора Стробилоса Сфранцеза». Прошло уже больше пяти лет с тех пор, как Стробилос не был Императором.
Ступив на нижнюю ступеньку лестницы, Марк понял, что нужной бумаги ему тут не найти, даже если бы она здесь и была. Маленькая глиняная лампа плохо освещала дорогу, но света было достаточно, чтобы он мог разглядеть громоздящиеся друг на друга ящики, забитые документами. Некоторые из них были опрокинуты, а содержимое их, покрытое плесенью, грудами валялось на полу. В воздухе висел стойкий запах сырости и гнили.
Огонек лампы дрогнул. Скаурус почувствовал, как екнуло у него в груди. Ничего хуже и придумать нельзя, как потеряться в этой страшной зловонной дыре, одному и без света, в кромешной тьме. Хотя нет, он был тут не совсем один — лампа снова вспыхнула и дрожащий огонек отразился в десятках горящих глаз, следивших за трибуном. Некоторые из них, беспокойно подумал Марк, были уже не похожи на глаза нормальных людей. Он медленно отступил и, закрыв за собой скрипучую дверь, задвинул засов.
Стробилос равнодушно смотрел на Марка со стены. Даже придворный художник не сумел придать его лицу величавость. Бывший император напоминал не то базарного торговца, не то мелкого жулика.
Верхний этаж тюрьмы с чадящими у камер факелами казался чуть ли не уютным по сравнению с жутким подвалом. Стражники продолжали толкать свои тележки: пока что они раздали еду только в шесть или семь камер. Движения их были отработаны почти до автоматизма: миска похлебки налево, краюха хлеба направо, по кувшину с водой в обе стороны, и тележка скрипнула, процедура повторяется.
— Эй ты! — крикнул кто-то из ближайшей камеры. — Да, ты, чужеземец!
Марк хотел уже продолжать свой путь — он был уверен, что здесь с ним никто не заговорит, — но повторный возглас остановил его. Он с любопытством огляделся и не сразу узнал Тарона Леймокера в ветхой одежде заключенного. Бывший адмирал здорово исхудал, а его волосы и борода превратились в грязную и всклокоченную гриву. Месяцы, проведенные в полумраке, лишили его знаменитого морского загара, но когда Скаурус подошел ближе, то увидел, что Леймокер по-прежнему подтянут, как и полагалось моряку. Камера была аккуратной и, насколько это возможно, чистой. Если уж на то пошло, она была чище, чем лестница и коридор.
— Что тебе нужно от меня, Леймокер? — спросил трибун не слишком дружелюбно. Человек, стоящий за ржавой решеткой, чуть не убил его в морском сражении и был брошен сюда за попытку убить Императора, которого поддерживал римлянин.
— Я хочу, чтобы ты передал Гаврасу мою просьбу, если сможешь, — сказал адмирал. Он просил, но его глубокий хриплый голос каким-то образом превратил эту просьбу в подобие команды.
Марк промолчал, и Леймокер, прочитав на его лице колебания, продолжал:
— Я не такой идиот, чтобы попросить его выпустить меня на свободу. Я знаю, что это невозможно. Но передай ему, чужеземец, что он держит за решеткой невинного человека. Клянусь Фосом и его лучезарным светом, надеждой на рай и страхом перед адским льдом Скотоса, клянусь прахом моих родителей и памятью предков — я невиновен. — Он очертил знак солнца на груди и хрипло повторил: — Он держит в неволе невиновного человека!
Заключенный из соседней камеры, тощий человек с узким и хитрым лицом, сладенько ухмыльнулся Скаурусу:
— Ага, мы все тут невинные! — Его смешок превратил это слово в грязную насмешку.
Римлянин заколебался. Леймокер был грязен и бос, но говорил все так же уверенно и был убежден в своей правоте. Как и в первую их встречу, он показался Марку не способным на предательство, и слова его не были похожи на ложь. Они встретились глазами, и трибун первым отвел взгляд.
Тележка с едой скрежеща покатилась дальше.
— Я попробую что-нибудь сделать, — сказал Марк.
Леймокер кивнул и прижал правую руку к сердцу — имперский салют старшему по званию. Если это было актерской игрой, подумал Скаурус, то она заслуживала награды.
Он стал жалеть о своем обещании, еще прежде чем вернулся во дворец. Словно без этого у него не было причин для головной боли… А теперь ему предстоит убедить Гавраса в том, что тот допустил ошибку. Туризин не доверял своим советникам, больше, чем Маврикиос, и имел на то веские причины. Трибун боялся даже подумать о том, что произойдет, если император узнает о его намерении дезертировать вместе с намдалени… Можно, правда, попробовать действовать через Алипию Гавру, это умерит подозрение Туризина, так как просьба будет исходить от двух человек. По крайней мере, это позволит трибуну узнать, что думает принцесса об экс-адмирале, и лучше судить о Леймокере. Возможно, она даже знает, где находится этот проклятый налоговый документ, подумал Марк.
Мизизиос, прислужник-евнух, ушел, неслышно касаясь сандалиями мозаичного пола. Маленький дворец этот служил личными покоями императорской семье, и пол и стены его были богато украшены слоновой костью и красным деревом.
— Да, конечно, впусти его, — услышал Скаурус голос принцессы.
Мизизиос поклонился и повернул серебряную ручку двери, открывая ее перед Скаурусом. Евнух последовал было за трибуном в комнату, но Алипия знаком приказала ему удалиться.
— Дай нам поговорить наедине, — приказала принцесса и, увидев, что тот заколебался, добавила: — Иди, иди, моя честь в полной безопасности.
В ее голосе горечи не меньше, чем властности, подумал Марк. Алипия, впрочем, была достаточно приветлива и, предложив римлянину стул, угостила его пирожными, булочками и бокалом вина.
— Благодарю, Ваше Высочество, и прошу извинить за то, что я вторгся к вам без предупреждения.
Марк с удовольствием откусил от булочки. Она была начинена изюмом и орехами, приправами куда более приятными, чем те, которыми нашпиговал гуся хозяин таверны. Этот жареный гусь все еще отзывался недоброй памятью в его желудке.
— Мой дядя сказал вам, что все, связанное с чиновничьими делами, должно иметь для вас первостепенное значение, не так ли? — сказала Алипия, слегка приподняв брови.
Было это выражением удивления или легкого сарказма? Марк не умел читать мысли принцессы и подумал, что у нее есть большое преимущество перед ним: она-то, похоже, видела его насквозь.
— Если я помешал вашим занятиям… — начал он.
— Ничего, что не могло бы подождать. — Алипия указала на стол, заваленный книгами и свитками документов, точно так же, как и его рабочий стол. Скаурус прочитал набранное золотом заглавие одной из книг в кожаном переплете — «Хроника семи царей». Принцесса проследила за его взглядом и кивнула:
— История — занятие, требующее особого отношения и времени.
Стол сделан был из простой сосны, но выглядел лучше, чем тот, что стоял у Марка. Остальная мебель, в том числе и стулья, на которых сидели Алипия и трибун, выглядела более чем скромно. Единственным украшением в комнате было висевшее над столом изображение Фоса, сухое, суровое лицо божества.
На первый взгляд принцесса казалась такой же сухой и строгой. Одета она была в простую широкую блузу и темно-коричневую юбку. Драгоценностей на ней не было, волосы стянуты на затылке узлом. Но в глазах Алипии, редкостного для видессианки зеленого цвета, поблескивали иронические огоньки, и это скрадывало ее напускную суровость.
— Ну и о каком же чернильном деле мы будем сейчас говорить? — спросила она насмешливо.
— Дело пустяковое, — признался Марк. — Не можете ли вы мне сказать, куда пропали донесения из Кибистры?
— Не знаю. Но ведь ты можешь попросить мага помочь отыскать их.
— Конечно! — сказал Скаурус, пораженный простотой решения. Мысль эта совсем не приходила ему в голову. Он жил в Видессосе уже не первый год, видел немало чудес и волшебства, но в глубине души все еще сомневался в них и не думал использовать магию в своей работе. Поразительно, что, живя среди народа, который принимал магию как должное, сам он так и не приучился пользоваться ею. Сколько же волшебства проходит мимо него, и он ничего не замечает! Марк тряхнул головой и перешел к главной теме своего визита.
— Вообще-то я пришел сюда не из-за бумаги. — Он в нескольких словах рассказал о своем посещении тюрьмы и просьбе Тарона Леймокера. Алипия стала серьезной. Выражение, появившееся на ее лице, очень шло ей. Сейчас принцесса напоминала Марку Богиню Минерву.
Выслушав его рассказ, Алипия, помолчав, спросила:
— Ну и что ты думаешь о его словах?
— Не знав, чему верить. Все улики против него и все же.. В первый раз, когда я услышал его голос, мне показалось, что этот человек неспособен на ложь и предательство. Вся эта история тревожит меня.
— Охотно верю. Я знаю Леймокера пять лет, с тех пор как мой отец стал Императором, и никогда не замечала за ним бесчестных поступков или лжи. — Рот принцессы дрогнул в горькой улыбке. — Он даже обходился со мной так, будто я действительно была императрицей. Надо быть очень простодушным человеком, чтобы верить в это.
Скаурус уперся подбородком в ладонь и посмотрел на пол:
— Тогда мне лучше поговорить об этом с вашим дядей?
Идея эта не слишком вдохновляла его. Туризин все еще впадал в ярость при одном только упоминании о Леймокере. Алипия тоже понимала это.
— Я пойду с тобой, если это поможет.
— Это будет замечательно, — сказал трибун честно. — В таком случае меня могут и не принять за изменника.
Алипия улыбнулась:
— О, это вряд ли. Может быть, нам нужно пойти к нему прямо сейчас?
Тени от деревьев были уже длинными.
— Пожалуй, лучше сделать это завтра. Я хотел бы еще увидеть моих солдат. К сожалению, теперь я не уделяю им столько внимания, сколько должен.
Тот порылся в бумагах и с сожалением развел руками. Пробормотав ругательство, Марк встал из-за стола и направился к Пикридиосу Гуделесу, чтобы узнать, не у него ли находится нужный документ.
Толстый чиновник поднял голову от свитков и кивнул вошедшему в кабинет трибуну. С тех пор, как трибун стал инспектировать работу чиновников, они с Гуделесом старались не слишком мешать друг другу.
— Какие трудности возникли у вас сегодня? — спросил он.
Гуделес добросовестно поискал потерянную бумагу. Не обнаружив искомого, чиновник раздраженно нахмурился и позвал двух клерков, велев посмотреть, нет ли документа в соседних кабинетах. Клерки вернулись с пустыми руками. Раздражение Гуделеса усилилось.
— Мышка унесла, — хмуро пошутил он.
— Ты, вероятно, и подбил ее на это, — ответил Марк.
Когда римлянин только приступил к работе, порученной ему Императором, Гуделес проверил его, прислав целую кучу ничего не значащих бумажек. Трибун вернул их, не сказав ни слова, и взамен получил нечто похожее на настоящее сотрудничество. Он подумал, не была ли история с этим свитком другой, более хитрой ловушкой, но Гуделес казался и в самом деле озадаченным.
— Этого документа, скорее всего, у нас не было, — сказал он медленно и почесал аккуратно подстриженную бородку. — Он, вероятно, находится в архивах, в здании на Средней улице. Вообще-то, его там быть не должно, он слишком свежий, но кто знает? В любом случае, у меня его нет.
— Ну что ж, попробую поискать там. Не худо поработать ногами и размяться после бесконечного сидения на одном месте. Спасибо за совет, Гуделес.
Тот вяло махнул рукой. Странный человек этот Гуделес, подумал трибун, он выглядел и действовал как настоящий чиновник, и в то же время он обладал достаточным мужеством и силой воли, чтобы, встретившись лицом к лицу с Туризином, отстаивать свои убеждения. М-да, похоже только в пьесах у людей простые и однозначные характеры.
Флаги, свисающие из окон дворцового комплекса, были влажными и тяжелыми, а газоны вокруг серыми и грязными. Снег уже почти растаял, солнце начинало припекать по-весеннему. Трибун с сомнением посмотрел на небо. Такие дни уже случались, обещая, казалось бы, близкое потепление, но вскоре снова начинались морозы и снегопады. Впрочем, на этот раз, похоже, весна и правда не за горами.
Трибун прекрасно знал, как его встретят в имперском архиве, и не обманулся в своих ожиданиях. Чиновники гоняли его от одной горы пыльных свитков к другой, пока он не начал ненавидеть самый запах хранилища. Но нигде не было и следа нужного ему документа. Самые свежие свитки были трех-четырехлетней давности. Остальные еще более старые — один из документов упоминал о Намдалене как о части Империи, хотя выцветшие чернила и архаичный язык сделали текст почти неудобочитаемым. Когда он показал старинный свиток секретарю, сидевшему в комнате, тот равнодушно пожал плечами:
— Что же еще может быть в архиве, кроме старых документов? — Чиновника шокировала сама мысль, что кто-то мог надеяться найти здесь свежие документы.
— Я обошел все три этажа этого здания, — сказал Скаурус, теряя терпение, но все еще пытаясь держать себя в руках — Есть ли еще место, где могла затеряться проклятая бумага?
— Полагаю, что она может находиться в подвале, — ответил секретарь, всем своим видом показывая, что там ее, скорее всего, быть не может. — Это место, куда складывают что попало, и найти там можно все что угодно. Это возле тюрьмы.
— Попробую посмотреть там.
— Возьмите с собой лампу, — посоветовал секретарь, — и держите наготове меч. Внизу много крыс, их никто не травит и они могут оказаться очень агрессивными.
— Замечательно, — пробормотал трибун Он знал, что в одном из казенных зданий находится тюрьма, но понятия не имел, что под тюрьмой помещался архивный подвал.
Скаурус проверил лампу и долил в нее масла. Предосторожность оказалась не лишней: спустившись на один лестничный марш, он оказался в кромешной тьме. Дневной свет не проникал сюда, а металлические держатели, с воткнутыми в них чадящими факелами были укреплены на стенах слишком далеко друг от друга. Грубые каменные глыбы, из которых была сложена тюрьма, покрылись толстым слоем сажи, которую не счищали десятилетиями.
Шагая по извилистому коридору, Скаурус едва не столкнулся с тюремщиками, разносившими по камерам обед. Два ленивых стражника толкали по камням скрипучую тележку, еще двое с утомленными от безделья лицами раздавали миски с дурно пахнущей рыбой, ломти хлеба и глиняные корчаги с водой. Еда была отвратительной, но заключенным, жадно сгрудившимся у окошек, выбирать не приходилось. Один из них, попробовав вонючую похлебку, скорчил выразительную гримасу и проворчал:
— Ты опять мыл в ней ноги!
— Давно уже собирался это сделать, — ответил стражник равнодушно.
Трибун попросил разрешения пройти в подвальные архивы, миновал длинный ряд тюремных камер и оказался у маленькой двери, над которой, как и над многими другими дверями и воротами имперских зданий, висело изображение Императора. Скаурус удивленно посмотрел на чеканку круглое лицо, короткая бородка. Кто же это? Он поднял лампу повыше и прочитал надпись: «Фос да благословит и защитит Автократора Стробилоса Сфранцеза». Прошло уже больше пяти лет с тех пор, как Стробилос не был Императором.
Ступив на нижнюю ступеньку лестницы, Марк понял, что нужной бумаги ему тут не найти, даже если бы она здесь и была. Маленькая глиняная лампа плохо освещала дорогу, но света было достаточно, чтобы он мог разглядеть громоздящиеся друг на друга ящики, забитые документами. Некоторые из них были опрокинуты, а содержимое их, покрытое плесенью, грудами валялось на полу. В воздухе висел стойкий запах сырости и гнили.
Огонек лампы дрогнул. Скаурус почувствовал, как екнуло у него в груди. Ничего хуже и придумать нельзя, как потеряться в этой страшной зловонной дыре, одному и без света, в кромешной тьме. Хотя нет, он был тут не совсем один — лампа снова вспыхнула и дрожащий огонек отразился в десятках горящих глаз, следивших за трибуном. Некоторые из них, беспокойно подумал Марк, были уже не похожи на глаза нормальных людей. Он медленно отступил и, закрыв за собой скрипучую дверь, задвинул засов.
Стробилос равнодушно смотрел на Марка со стены. Даже придворный художник не сумел придать его лицу величавость. Бывший император напоминал не то базарного торговца, не то мелкого жулика.
Верхний этаж тюрьмы с чадящими у камер факелами казался чуть ли не уютным по сравнению с жутким подвалом. Стражники продолжали толкать свои тележки: пока что они раздали еду только в шесть или семь камер. Движения их были отработаны почти до автоматизма: миска похлебки налево, краюха хлеба направо, по кувшину с водой в обе стороны, и тележка скрипнула, процедура повторяется.
— Эй ты! — крикнул кто-то из ближайшей камеры. — Да, ты, чужеземец!
Марк хотел уже продолжать свой путь — он был уверен, что здесь с ним никто не заговорит, — но повторный возглас остановил его. Он с любопытством огляделся и не сразу узнал Тарона Леймокера в ветхой одежде заключенного. Бывший адмирал здорово исхудал, а его волосы и борода превратились в грязную и всклокоченную гриву. Месяцы, проведенные в полумраке, лишили его знаменитого морского загара, но когда Скаурус подошел ближе, то увидел, что Леймокер по-прежнему подтянут, как и полагалось моряку. Камера была аккуратной и, насколько это возможно, чистой. Если уж на то пошло, она была чище, чем лестница и коридор.
— Что тебе нужно от меня, Леймокер? — спросил трибун не слишком дружелюбно. Человек, стоящий за ржавой решеткой, чуть не убил его в морском сражении и был брошен сюда за попытку убить Императора, которого поддерживал римлянин.
— Я хочу, чтобы ты передал Гаврасу мою просьбу, если сможешь, — сказал адмирал. Он просил, но его глубокий хриплый голос каким-то образом превратил эту просьбу в подобие команды.
Марк промолчал, и Леймокер, прочитав на его лице колебания, продолжал:
— Я не такой идиот, чтобы попросить его выпустить меня на свободу. Я знаю, что это невозможно. Но передай ему, чужеземец, что он держит за решеткой невинного человека. Клянусь Фосом и его лучезарным светом, надеждой на рай и страхом перед адским льдом Скотоса, клянусь прахом моих родителей и памятью предков — я невиновен. — Он очертил знак солнца на груди и хрипло повторил: — Он держит в неволе невиновного человека!
Заключенный из соседней камеры, тощий человек с узким и хитрым лицом, сладенько ухмыльнулся Скаурусу:
— Ага, мы все тут невинные! — Его смешок превратил это слово в грязную насмешку.
Римлянин заколебался. Леймокер был грязен и бос, но говорил все так же уверенно и был убежден в своей правоте. Как и в первую их встречу, он показался Марку не способным на предательство, и слова его не были похожи на ложь. Они встретились глазами, и трибун первым отвел взгляд.
Тележка с едой скрежеща покатилась дальше.
— Я попробую что-нибудь сделать, — сказал Марк.
Леймокер кивнул и прижал правую руку к сердцу — имперский салют старшему по званию. Если это было актерской игрой, подумал Скаурус, то она заслуживала награды.
Он стал жалеть о своем обещании, еще прежде чем вернулся во дворец. Словно без этого у него не было причин для головной боли… А теперь ему предстоит убедить Гавраса в том, что тот допустил ошибку. Туризин не доверял своим советникам, больше, чем Маврикиос, и имел на то веские причины. Трибун боялся даже подумать о том, что произойдет, если император узнает о его намерении дезертировать вместе с намдалени… Можно, правда, попробовать действовать через Алипию Гавру, это умерит подозрение Туризина, так как просьба будет исходить от двух человек. По крайней мере, это позволит трибуну узнать, что думает принцесса об экс-адмирале, и лучше судить о Леймокере. Возможно, она даже знает, где находится этот проклятый налоговый документ, подумал Марк.
Мизизиос, прислужник-евнух, ушел, неслышно касаясь сандалиями мозаичного пола. Маленький дворец этот служил личными покоями императорской семье, и пол и стены его были богато украшены слоновой костью и красным деревом.
— Да, конечно, впусти его, — услышал Скаурус голос принцессы.
Мизизиос поклонился и повернул серебряную ручку двери, открывая ее перед Скаурусом. Евнух последовал было за трибуном в комнату, но Алипия знаком приказала ему удалиться.
— Дай нам поговорить наедине, — приказала принцесса и, увидев, что тот заколебался, добавила: — Иди, иди, моя честь в полной безопасности.
В ее голосе горечи не меньше, чем властности, подумал Марк. Алипия, впрочем, была достаточно приветлива и, предложив римлянину стул, угостила его пирожными, булочками и бокалом вина.
— Благодарю, Ваше Высочество, и прошу извинить за то, что я вторгся к вам без предупреждения.
Марк с удовольствием откусил от булочки. Она была начинена изюмом и орехами, приправами куда более приятными, чем те, которыми нашпиговал гуся хозяин таверны. Этот жареный гусь все еще отзывался недоброй памятью в его желудке.
— Мой дядя сказал вам, что все, связанное с чиновничьими делами, должно иметь для вас первостепенное значение, не так ли? — сказала Алипия, слегка приподняв брови.
Было это выражением удивления или легкого сарказма? Марк не умел читать мысли принцессы и подумал, что у нее есть большое преимущество перед ним: она-то, похоже, видела его насквозь.
— Если я помешал вашим занятиям… — начал он.
— Ничего, что не могло бы подождать. — Алипия указала на стол, заваленный книгами и свитками документов, точно так же, как и его рабочий стол. Скаурус прочитал набранное золотом заглавие одной из книг в кожаном переплете — «Хроника семи царей». Принцесса проследила за его взглядом и кивнула:
— История — занятие, требующее особого отношения и времени.
Стол сделан был из простой сосны, но выглядел лучше, чем тот, что стоял у Марка. Остальная мебель, в том числе и стулья, на которых сидели Алипия и трибун, выглядела более чем скромно. Единственным украшением в комнате было висевшее над столом изображение Фоса, сухое, суровое лицо божества.
На первый взгляд принцесса казалась такой же сухой и строгой. Одета она была в простую широкую блузу и темно-коричневую юбку. Драгоценностей на ней не было, волосы стянуты на затылке узлом. Но в глазах Алипии, редкостного для видессианки зеленого цвета, поблескивали иронические огоньки, и это скрадывало ее напускную суровость.
— Ну и о каком же чернильном деле мы будем сейчас говорить? — спросила она насмешливо.
— Дело пустяковое, — признался Марк. — Не можете ли вы мне сказать, куда пропали донесения из Кибистры?
— Не знаю. Но ведь ты можешь попросить мага помочь отыскать их.
— Конечно! — сказал Скаурус, пораженный простотой решения. Мысль эта совсем не приходила ему в голову. Он жил в Видессосе уже не первый год, видел немало чудес и волшебства, но в глубине души все еще сомневался в них и не думал использовать магию в своей работе. Поразительно, что, живя среди народа, который принимал магию как должное, сам он так и не приучился пользоваться ею. Сколько же волшебства проходит мимо него, и он ничего не замечает! Марк тряхнул головой и перешел к главной теме своего визита.
— Вообще-то я пришел сюда не из-за бумаги. — Он в нескольких словах рассказал о своем посещении тюрьмы и просьбе Тарона Леймокера. Алипия стала серьезной. Выражение, появившееся на ее лице, очень шло ей. Сейчас принцесса напоминала Марку Богиню Минерву.
Выслушав его рассказ, Алипия, помолчав, спросила:
— Ну и что ты думаешь о его словах?
— Не знав, чему верить. Все улики против него и все же.. В первый раз, когда я услышал его голос, мне показалось, что этот человек неспособен на ложь и предательство. Вся эта история тревожит меня.
— Охотно верю. Я знаю Леймокера пять лет, с тех пор как мой отец стал Императором, и никогда не замечала за ним бесчестных поступков или лжи. — Рот принцессы дрогнул в горькой улыбке. — Он даже обходился со мной так, будто я действительно была императрицей. Надо быть очень простодушным человеком, чтобы верить в это.
Скаурус уперся подбородком в ладонь и посмотрел на пол:
— Тогда мне лучше поговорить об этом с вашим дядей?
Идея эта не слишком вдохновляла его. Туризин все еще впадал в ярость при одном только упоминании о Леймокере. Алипия тоже понимала это.
— Я пойду с тобой, если это поможет.
— Это будет замечательно, — сказал трибун честно. — В таком случае меня могут и не принять за изменника.
Алипия улыбнулась:
— О, это вряд ли. Может быть, нам нужно пойти к нему прямо сейчас?
Тени от деревьев были уже длинными.
— Пожалуй, лучше сделать это завтра. Я хотел бы еще увидеть моих солдат. К сожалению, теперь я не уделяю им столько внимания, сколько должен.