Место здесь открытое и во время отражения воздушных атак небезопасное. Кругом свирепо падали осколки зенитных снарядов. А во время артиллерийских обстрелов тут и совсем бывала страшновато. Спрятаться некуда, снаряды частенько поднимали тут свои черные фонтаны, и каждый раз после такого случая я с некоторой тревогой подходил к этому месту: а вдруг уже огород пуст и старушка моя где-нибудь в больнице? Но когда я видел эту согнувшуюся на своем огороде бабушку, всегда опрятно одетую, с темным платком на голове, мне становилось как-то радостно и за ее труд, и за ее уверенность в жизни и бодрость.
   Осенью, когда уже огородники собирали плоды трудов своих, я после долгого промежутка снова увидел знакомую старушку и разговорился с ней. Загорелая, ловкая, она маленькими морщинистыми руками срезала кочаны капусты.
   - Смотрите, - развернула она листья одного кочана, - капуста-то моя с начинкой!
   Она улыбнулась и вынула из-под листьев безобразный осколок кирпично-черного цвета, вонзившийся в капусту.
   - Боевая у вас, гражданка, капуста, - сказал я.
   - Под огнем растила, батюшка, - ответила старушка. - Моя капуста войну видела. Под огнем поливала, щи вкуснее будут. А сколько тут снарядов падало, и не сосчитать! Другой раз лежишь головой в грядках, а они, осколки-то эти, свистят, как будто все в тебя норовят. Жарко тут бывало, вон и дома подтвердят...
   Я взглянул на дома и тут впервые увидел, в каком они виде. Как-то я раньше не обращал внимания. Все стены были иссечены осколками, крыши пробиты, кронштейны подъездов валялись, скрученные взрывом, перед домами. Кирпич точно истекал розовой кровью, столько было у него рассеченных ран.
   - Что же вы такое место выбрали?
   - Да какое выберешь? У нас тут вокруг все одинаковы. Я так думаю: мой осколок меня найдет. Значит, все это были не мои - жива осталась. Ведь не вечно немец стрелять будет.
   - Скоро ему конец, не за горами, - сказал я.
   - Ну вот, и я так думаю. А когда здесь снова цветы будут, я буду приходить сюда отдыхать и вспоминать. Есть что вспомнить...
   НАШИ ДОНОРЫ
   Этот дом особенный. В нем всегда полно людей, и все в халатах. Тут и старые, и молодые, и много девушек. Но это не больница и не военный госпиталь. Сюда приходят давать свою кровь для фронта, для раненых бойцов.
   Те, что дают свою кровь, называются донорами. Раненых много, и крови надо много. Это особая жертва, и жертва благородная - своей кровью спасти жизнь защитника Ленинграда. Кровь отправляют на фронт в особой упаковке.
   Если войти в подвал этого дома в зимний вечер, то можно увидеть поразительную картину. Новый человек не догадается, что происходит. В низком, широком зале стоят высокие столы, на которых лежат люди, закрытые белыми простынями. Над ними склоняются другие, с блестящими металлическими инструментами в руках. Полное молчание царствует в этом зале. Только сверху доносится какой-то глухой грохот. Весь зал освещен фонарями, стоящими на полу и висящими на стене.
   Похоже, что вы в каком-то египетском храме и что тут происходит какой-то таинственный обряд. Все в белом, и тени бегают по стенам. Окон нет, фонари горят зловещим желтым светом, и вздрагивают стекла фонарей от гула, долетающего с улицы. Там падают бомбы. Но и во время воздушного налета продолжают работу доктора. Доноры сменяют друг друга на высоких столах и бесшумно идут наверх.
   А потом по ночному городу пройдут темные грузовики, везущие кровь на фронт. У них долгий путь по ночным дорогам среди перелесков и холмов. Но вот они достигают медсанбата, а там их ждут давно.
   Лежит раненый разведчик, только что доставленный из-под огня. Он полз по снегу, был ранен миной и потерял много крови. Его посиневшее лицо с закрытыми глазами кажется мертвым. Руки неподвижно свесились. Ему делают вливание свежей крови. Проходит несколько часов. Шевельнулась рука, дернулся рот, открылись глаза. У него был шок. Он смотрит вокруг и ничего не понимает. Он не помнит, как попал в эту комнату, где такие странные запахи и люди в белом.
   Он просит:
   - Пить... пить...
   У него лихорадочно блестят глаза. Постепенно он приходит в себя, узнает, что у него за ранение, как его спасла донорская кровь. Тогда он спрашивает:
   - Чья это кровь? Я хочу знать.
   На этот вопрос можно ответить, потому что на каждой склянке написано имя донора.
   Проходит еще несколько недель, и в комнате МПВО вызывают Варю Петрову. Она выходит и видит незнакомого военного, который говорит ей, улыбаясь:
   - Вы Варя Петрова?
   - Да. А что? Я вас не знаю.
   - Вы меня не знаете, а я вам обязан жизнью. Разрешите познакомиться и пожать вам от всего сердца руку. Я разведчик Николай Петров. Мы, выходит, однофамильцы. А теперь вроде как брат и сестра. Не мог я идти обратно в часть, вас не отыскав.
   Смущенная Варя стоит и радуется, и слезы набегают на глаза. Она спасла этого храброго разведчика! У него и орден и медаль. И она стоит, не зная, что сказать.
   - Будем знакомы, - говорит Николай Петров. - Пишите мне на фронт, может, и я вам чем-нибудь буду полезен. Я у вас в вечном долгу...
   ПИСЬМО
   Первой страшной осадной зимой письма в Ленинград приходили редко. Хоть жди письма, хоть не жди, все равно трудно получить. Только по воздуху, в самолетах, шли письма. Да и в самом городе почта не работала. Только весной, когда в помещениях стало теплей, когда немного отдышались от зимних бедствий, вы могли прийти в ваше почтовое отделение посмотреть, нет ли вам писем.
   - А вот подите и сами посмотрите, есть или нет вам письма, - говорила бледная-бледная, худая-худая девушка, закутанная до глаз.
   В углу были сложены груды писем, не разобранные потому, что некому их было разбирать.
   Вы шли и терпеливо просматривали конверты всех цветов и размеров и вдруг видели свое имя и свой адрес. Это было так хорошо, что вы не удивлялись странности такой почты.
   Целые бригады молодежи пришли тогда на Главный почтамт помочь разобраться в накопившейся переписке. Скоро почта стала работать нормально. Опять по лестницам начали подниматься письмоносцы, отдыхая на каждой площадке, опускать в почтовые ящики почту.
   Письмо! Это слово звучало в те дни совсем по-новому. И новая была почта, не похожая ни на какую другую. Почта времен ленинградской осады.
   - Бабушка! Письмо! - кричали дети, слыша шаги письмоносца, и бросались со всех ног к ящику для писем.
   Оттуда вылезал маленький, сложенный парусом кусок бумаги. Это писал папа с фронта.
   Папа жив! Папа пишет! Это письмо читалось по многу раз, перечитывалось всей семьей. И всей семьей писался ответ.
   Не было в письмах того времени всего того, что писалось в мирные времена. Никто не поздравлял с днем рождения или именин, не писали просто так - я живу так-то, а вы как? Не писали о том, как гуляли летом где-нибудь на курортах, не звали в гости.
   Нет, письма были суровые - с фронтов, из партизанского тыла. Письма были от тех, кто уехал в эвакуацию. От тех, кто работал в глубоком тылу на ленинградских заводах, завезенных на Урал и еще дальше. Искали в письмах пропавших родных и знакомых. С тревогой спрашивали, как жизнь в Ленинграде, сообщали мрачные вести о погибших на фронте, об убитых немецкими палачами.
   Все уехавшие в тыл грустили по Ленинграду, писали, как им тяжело без родного города, как им трудно без любимой Невы, без родных, которые защищают город день и ночь в смертельной опасности.
   Потом письма, как и люди, повеселели. А когда мы прорвали блокаду Ленинграда, многие в письмах стали проситься обратно в город. Готовы были своими руками исправлять все нанесенные немцами городу повреждения. Писали о том, каким замечательным, каким красивым сделается Ленинград после того, как немцев прогонят совсем.
   Письмоносцы знали своих постоянных получателей писем. Они знали, в какой квартире кто на фронте. И когда появлялись, то не бросали в ящик, а сами стучали, и, когда им открывали дверь, они торжественно говорили:
   - Ну, вот и дождались. Вам письмо!
   Бывало, что тут же, при почтальоне, читалось хорошее известие и все радовались общей радостью. Чувство коллектива было очень сильно в ленинградцах. Стали они как бы породнившимися в осаде, и это чувство укрепляло силы людей и давало им мужество и бодрость.
   ДРУГОЙ СНЕГ
   Снова наступила зима. И снова улицы завалил глубокий снег. Но это был уже другой снег. Он не наводил тоски на душу, да и убирали его уже обыкновенным способом - не все ленинградцы скопом, а дружинницы.
   Если не было обстрела, на Фонтанке у Летнего сада в час зимнего заката было чудесно. На всем лежал тихий сумрак. Слышно было, как скрипит снег под ногой одинокого пешехода. Сквозь порозовевшие от заката деревья Летнего сада виден дворец Петра - маленький, облепленный снегом. И ставни, которыми наглухо закрыты его окна, тоже белые. Только взрывной волной раскрыло один ставень, и он с внутренней стороны оказался ярко-красным. И это ярко-красное пятно в синеватом тумане тревожно напоминает, что город в осаде, что здания его ранены и что это затишье перед бурей.
   Вдали, в глубине Фонтанки, встают красно-малиновые перья заката. Обволоченный дрожащим туманом тяжелый красный шар солнца точно остановлен и поставлен на гранитный пьедестал, так он неподвижен. Наплывая, его закрывает сизый дым, но снова он пробивает свой красный луч, и луч скользит по белому полю Невы, уходит в розовые тени и исчезает постепенно в голубых тенях дальнего берега.
   Отсюда, с мостика через Фонтанку, город кажется погруженным в полусон. Ни в одном окне нет огня. Пустынны набережные. Ветер гоняет снежную пыль по занесенным дорожкам Летнего сада. А в земле спят, глубоко зарытые от бомб и снарядов, статуи, которые всегда стояли на дорожках сада. Летом над ними шелестит трава, зимой их покрывает снег, а они спят, и им снятся весенние яркие дни, солнечные аллеи и множество веселых ленинградцев, гуляющих беззаботно с цветами в руках.
   Такой Летний сад снится и тем девушкам-дружинницам, что со скребками и лопатами убирают снег на мосту через Фонтанку. Их лица озабоченны. Каждая из них думает о своем. Но это уже не изможденные от голода ленинградки. Их щеки горят от мороза, снежинки тают на их волосах, глаза горят огнем молодости.
   Они тепло одеты в ватники и в ватные штаны. У них теплые варежки и темные береты. Им бы лыжи, и они махнули бы прямо на спуск к Фонтанке, примерились бы, крикнули и помчались бы к широкой Неве, оставляя длинный рельсовый след на нетронутом снегу.
   Но сейчас не до забав. Сейчас надо чистить снег, потому что некому его чистить, а в городе должен быть порядок.
   Но когда они прерывают работу, облокачиваются на лопаты и скребки и смотрят на закат, они чувствуют своим молодым сердцем, как прекрасен город в этих сизых, дымчатых облаках тумана, светящегося изнутри последними осколками уходящего пурпурового солнца.
   Они вспоминают недавние времена, когда они дружной стайкой бегали по этой набережной со школьными портфельчиками и никому из них не приходило в голову, что им придется убирать снег именно здесь в суровые дни осады.
   Но вот показывается грузовик с красноармейцами. Молодые, веселые лица сверкают навстречу девушкам. Озорные голоса окликают их. И вмиг задумчивость сбегает с лиц девушек, и они шутливо перекрикиваются с бойцами, кидают в них снежки и смеются.
   Грузовик проехал, снег убран, солнце закатилось. Идет ночь, длинная осадная ночь. Город уходит во тьму. Тишину прорезает унылый железный хрип. Первый снаряд разрывается за садом. Начался обстрел. Конец тишине.
   БОЙ В ГОРОДЕ
   Да, это город-фронт. Посреди города лежит площадь Жертв Революции. Раньше она называлась Марсовым полем. Бог войны - артиллерия сегодня гремит над этой площадью, и длинные языки пламени рвутся к сумеречному небу. Клубы дыма встают по сторонам. Ветки, сорванные взрывами, усыпают мостовую. Воздух рвется на куски. Самые разные грохоты гуляют в небе и на земле. Это налет.
   Постылый лязг немецких самолетов над самым полем. Пикируя, немец хочет попасть в зенитную батарею. Бомба падает в стороне. Огромный столб дыма заволакивает Летний сад. Свист и рев, лязг и визг.
   Но девушки-зенитчицы ловят на прицел воздушного бандита. Им не до страха. Они потом будут волноваться и переживать. Сейчас они ушли в свою трудную работу. Они забывали про шутки и про друзей, про все. Они - бойцы, защищающие свой родной город.
   Вот он снова идет, бомбардировщик с черными крестами. Они слышат надтреснутый лязг его мотора, они засекают его курс. Он кружит над Невой и сейчас снова будет пикировать на их батарею.
   Но разрывы зенитных снарядов пресекают путь немцу. Вот скользнул легкий огонек, черный дым вырвался из-под хвоста, немец скользит на крыло и уходит за дома. Он не упадет в городе. У него еще большая скорость, и он вытянет из города, но рухнет где-нибудь в поле, в лесу. К себе ему не вернуться. С ним все кончено. Потом найдут его наши бойцы и увидят, как огонь долизывает остатки крыльев.
   Идет другой самолет. Немцы сегодня упорны. Этот вертится над районом, как бы ища минуту, когда будет перерыв стрельбы. Но орудия продолжают выбрасывать языки огня, глаза болят от напряжения. Голос девушки, выкрикивающей цифры, охрип, глаза ее сузились, стали маленькими черными горящими полосками. В шинели жарко. Каска давит на голову своей неуклюжей тяжестью. Скорей бы он бросил бомбу! Чего он медлит?
   Время перестало существовать. Кажется, что бой продолжается уже целый день. За Невой вспыхнули пожары. Вокруг шипенье и свист осколков. Откуда-то принесло дым, низко стелющийся по земле. Немец совсем рядом. Кажется, что он врежется в орудия.
   Что-то приближается, захлебываясь, ввинчиваясь в воздух. Сердце стучит. Какая-то немота овладевает телом. Будто нет ни рук, ни ног. Грохнуло невдалеке. Бомба. Что-то раскололось там, где был белый дом, старый дом за углом на Мойке. Кажется, там. Да, оттуда появляется коричневый дым.
   И снова бьет батарея, и снова хрипло раздается голос, называющий цифры прицела. Неужели это в центре города? Да, вон видна статуя римского воина с мечом, памятник Суворову, вон изогнулся Кировский мост. Вон начало улицы Халтурина - и все-таки это поле битвы.
   Враг ушел. Прерывисто доносится сигнал отбоя. Но каждый час враг может вернуться. Надо быть начеку. Месяц, год... Пошел уже второй год. Батарея на площади всегда в боевой готовности, всегда начеку. Пройдут годы, и молодая женщина скажет своему маленькому сыну, играющему у скамейки: "А знаешь, сынок, ты спрашивал, где я воевала? Вот здесь я воевала". И маленький мальчишка оглянется с недоумением на дорожки, посыпанные песком, на клумбы с цветами и скажет разочарованно: "Здесь?" "Да, здесь. Запомни это место, сынок. Здесь твоя мама защищала Ленинград".
   В ЧАСЫ ЗАТИШЬЯ
   И вот наступают часы затишья. Огромная площадь становится мирной, как деревенская лужайка зимой.
   Идет сероватый дымок из блиндажных труб. Блиндажи, заваленные снегом, никак не похожи на военные сооружения. Они очень мирные, напоминают домашние погреба, в которых почему-то живут девушки в военном. Даже зенитки, раскрашенные, как зебры, имеют вид игрушечный и добрый.
   Девушка несет таз с бельем, светящимся особой белизной, - оно белее снега. Девушка в одной гимнастерке, и на груди у нее медаль. Она подпоясана черным ремнем, и на ногах у нее высокие сапоги.
   И все-таки она развешивает свои рубашки и кофточки на веревке между кустами, как самая внимательная хозяйка.
   И белье на веревке рядом с блиндажами и пушкой говорит о другой жизни, когда на этой площади не висела доска с загадочными для пешеходов цифрами "1 - 91", когда девушки не развешивали свое белье среди города и никто не мог рыть окопы рядом со зданием "Электротока".
   Я смотрю на преображенную площадь и вспоминаю, что за свою жизнь я видел на этом месте, где стоит девушка.
   В детстве я видел на этом месте парады гвардии. Как оловянные солдатики, пестро раскрашенные, скакали расшитые золотом гусары, уланы в черных киверах, конные егеря, драгуны, красные и синие казаки, великаны-конногвардейцы и кавалергарды с орлами на сверкающих касках.
   Это было всегда в мае.
   Потом здесь выстроили длинный барак, такой большой, что в нем можно было заблудиться. Это был первый в городе кинотеатр "Гигант", и я сидел перед экраном и смотрел, как на меня мчались автомобили выше двухэтажного дома.
   Рядом с кинотеатром стоял маленький павильон, и в нем можно было видеть в длинную трубу звезды и луну, видеть днем - это походило на сказку!
   Потом я помню на этой площади множество народа и десятки красных гробов. Это были похороны жертв Февральской революции. Над их могилой встали плиты неоконченного памятника.
   В 1919 году в скверный осенний день здесь начали рыть траншеи, ожидая боя на улицах, если ворвется Юденич. И маленький человечек, архитектор памятника, не позволил рыть ход сообщения, чтобы не повредить памятник. Он говорил: "Отведите ход в сторону. Враги сгниют, а этот памятник останется навсегда. Враг не будет здесь..."
   ...И вот сегодня все поле превратилось в позицию. На этой позиции живут, как на любом пункте фронта. Девушка ходит меж блиндажей, как по полю, как будто вокруг лес, а не дома столетней древности. Пушки стреляют с этой позиции, как будто не обращают внимания, что мимо идет трамвай и много пассажиров стоят на площадках и видят войну в центре своего города.
   И все смотрят с благодарностью на эту героическую батарею, на которую сыплются бомбы и снаряды.
   И все смотрят с улыбкой, хорошей и простой, понимающей улыбкой, на маленькую девушку, которая несет на плече таз и у которой на шапке красная звездочка, а на груди медаль "За оборону Ленинграда".
   КРАСИВОЕ МЕСТО
   У этой девушки в руках белая с черными полосами палочка. У девушки очень строгий вид. До это не так: она добрая девушка и любит посмеяться и даже побегать и пошутить, потанцевать и попеть, но сейчас она при исполнении обязанностей. Она милиционер-регулировщица. По приказу ее палочки машины и пешеходы двигаются по широкому Кировскому проспекту.
   "Красивое место!" - скажет всякий новичок, взглянув отсюда на Неву, на пышную зелень по сторонам проспекта.
   "Опасное место! - скажет опытный ленинградец. - Не хотел бы я тут быть во время обстрела".
   А обстрелы здесь часты. Но и во время обстрела идут военные машины, и покидать место регулировщицы нельзя.
   Я разговорился как-то с такой девушкой.
   - Когда вам было страшней всего? - спросил я.
   - Страшней всего было первый раз. Я еще не знала, что такое снаряды, когда они рвутся рядом. Я стояла, как всегда, и день был очень хороший ленинградский, с ветерком, серенький такой, тихий. Вдруг слышу, как будто большим молотком стукнули по камню и камень раскололся, лопнул. Не поняла я, что такое. Но слышу, опять шелестит что-то по воздуху. Опять такой же удар, но уже ближе. Стреляют! Тут я испугалась. Это по мне стреляют. Я представила себе, как толстые немцы, рыжие, подлые, наводят на меня из Петергофа пушку. Я стою, а они хотят в меня попасть. И не могут. Я отошла на несколько шагов, чтобы их с цели сбить. Так мне от страха тогда эта мысль понравилась, хотя я, конечно, понимала, что это глупости. Но ведь меня-то убить они хотят...
   Опять идет снаряд. Как хватит в фонарь у аллеи, что к крепости идет! Дым, звон, какие-то осколки надо мной по воздуху чертят и поют на разные голоса.
   Вот совсем близко уже осколок свистит, а я стала тогда всю свою жизнь вспоминать. Как и девочкой здесь в школу бегала. И мы играли в разные игры по дороге. Вот и сейчас такая игра, это совсем не страшно, - сама себя я убеждала.
   А он как рванет воздух, точно надо мной трамвай пролетел, и куда-то в дом, вон там, в начале проспекта. Там еще такой сад и подъезд с колоннами. Смотрю - тянется красное облако и стоит в воздухе. Это кирпичная пыль поднялась. А я думаю уже не про школу, а про то, как я из школы приходила и читала книги. Там и про войну было. Но я эти книги не очень любила. И себе представляю, что я опять дома и читаю веселые рассказы какие-то, стихи вспоминать начала. Только плохо они на ум идут.
   Так стою, фантазирую, а во все глаза гляжу. Машины идут. Пешеходы, конечно, в боковые улицы нырнули или в щели. Кому охота под снаряды голову подставлять? А они всё рвутся, то ближе, то дальше.
   Потом стали удаляться по проспекту. Кругом гремит, а шоферы высовываются из кабин да еще шутят. Один моряк, такой краснощекий, даже ход убавил, мимо меня проезжая, кричит: "Садись, девушка, увезу от войны!.. Небось до смерти перепугалась?" Ну, тут я уж рассердилась и говорю: "Это вы спешите, чтобы скорей умчаться, а я тут стою при деле, мне спешить некуда. Тут и живу, эти места мне родные. А бояться - я уже и не боюсь!"
   И действительно, после тех слов страх как рукой сняло.
   НА НП
   НП - значит наблюдательный пункт. Высоко над домами вышка. Оттуда видно во все стороны. Это наблюдательный пункт. Там стоит девушка с биноклем. Она наблюдает, куда в районе падают снаряды, и сейчас же по телефону сообщает в штаб, чтобы там записывали каждый снаряд, какой вред он причинил.
   Бывало, что снаряды падали каждые три минуты, только поспевай следи. Все видно отсюда, с вышки.
   Вот шла по улице женщина с корзиной, шла, шла и упала. Как будто споткнулась. Но она уже не встанет. Подбежал к ней человек, посмотрел, тронул ее руку, пощупал пульс и отпустил руку и побежал в сторону. Значит, уж помочь ей нельзя.
   Вот идет старик, вытянув руку. Ничего не, несет, ничего не просит, а рука вытянута. Посмотрела девушка в бинокль, видит - кровь бежит по руке. Ранен старик в руку и боится опустить ее, чтобы крови много не текло. Зашел он в подъезд, над которым написано: "Пункт первой помощи". Там ему перевяжут руку.
   Бегут два красноармейца. Бегут, как в бою, - перебегают от дома к дому, выжидают, когда разорвется очередной снаряд, и снова бегут дальше. И все это делается не в поле и не в лесу, а посреди Ленинграда.
   Дрожат слезы в глазах у наблюдательницы, сурово сжала она губы, видя, как впиваются снаряды в ленинградские дома, как убивают и ранят стариков и женщин. Но за детей больнее всего. Вот ребенок откуда-то взялся на улице, когда растаял дым разрыва. Он припал к мостовой, снова поднялся, прыгнул в сторону. Ну чего же он ждет, почему не уходит? Он, наверно, растерялся. Нет, он точно играет в пятнашки со снарядом. Вот ударил снаряд на углу, и мальчик не от него бежит, а к нему! Он совсем растерялся от страха. Не может понять наблюдательница, что такое происходит с мальчишкой. Отсюда, с крыши, он кажется совсем крошкой, и чем ему можно помочь, она не знает. А он прямо играет со смертью. Какой-то ненормальный мальчишка! И с улицы не уходит и под снарядами вертится.
   Немцы перенесли огонь в другой район, и обстрел ушел из поля ее наблюдения. А потом и дежурство ее кончилось. И она пошла домой - хотела убедиться, что девочка ее цела и что дома все благополучно.
   Идет по улице и видит того мальчишку, что так заставил ее волноваться. Она его остановила и говорит:
   - Ты что же, не умеешь себя вести при обстреле? Чего ж ты с испугу метался, как заяц?
   - Я не метался, - ответил мальчишка, руки в карманы, смотрит весело. - Я не знаю, где ты была, а я снарядов не боюсь.
   - А чего тебе делать на улице, когда обстрел?
   - Значит, есть дело.
   - Какое же у тебя дело? Что ты мне глупости говоришь! Я ж видела, как ты крутился между снарядами...
   - Я крутился - видела, - говорит, - а это ты видела?
   Он засунул руки в карман, и на его ладони она увидела осколки самые разные: и длинные, с загнутыми краями, и маленькие, как ломаные стамески, и широкие, какие угодно.
   - Я осколки собираю для коллекции, - сказал он гордо. - Мальчишки вернутся из эвакуации, а я им похвастаю: "Видели, что я насбирал?"
   ДЕВУШКИ НА КРЫШЕ
   Просыпается ленинградец на рассвете, слышит - точно далеко топором ударили четыре раза. Он уже знает, что это такое. Смотрит на часы. Еще поспать можно часок. Нет, уж не поспишь. Через мгновение слышит он четыре шипения, потом четыре точно громовых удара, но это не молния ударила четыре раза - это очередь снарядов упала рядом с его домом. Он приподнял голову, слушает. Опять четыре удара, глухих, дальних, опять четыре шипения и четыре разрыва. Так и пошло с утра. Каждые три минуты снаряд. Часов пять подряд. Тут уж не заснешь.
   И так каждый день. Как докучный дождь идет осенью то реже, то шибче, так и обстрел. То каждые три минуты, то по три выстрела в полчаса. Но где-нибудь в городе обязательно падают снаряды.
   И каждый куда-нибудь попадает. И каждый причиняет вред, то большой, то малый. Немец хочет истребить и Ленинград и ленинградцев. Силы взять город у него нет.
   И попасть он хочет в больницы, в школы, в музеи, в театры. Попадает снаряд в крышу Зимнего дворца. Вырывает доски, рвет железо, разбивает балки. И тогда на крыше появляются девушки. Они опытные восстановители. Откуда у них этот опыт? Они научились во время осады. Нужно посмотреть, как ладно работает такая девушка с молотком, щипцами, пилой, топором. Ничего этого она не умела до войны, а теперь она вам расскажет, как летом сорок первого года она строила укрепления под Ленинградом. Вот тогда было трудно с непривычки. И жарко, и воды нет, и ров противотанковый огромный повозись, пока выроешь, и о проволоку колючую вся исцарапаешься.
   Потом она вспомнит, как для дзотов деревья пилила. Сама не знала, куда упадет, в какую сторону, огромная сосна. На плечах переносила с подружками эти бревна по болоту по щиколотки в воде, а вода осенняя, холодная, ржавая, вредная.